Примечание Автора 1 страница

Часть 2

– Как это ни странно, – начал Измаил, – именно мой благодетель пробудил во мне интерес к проблеме неволи – безотносительно к моему собственному положению. Как я, вероятно, упомянул в своем вчерашнем рассказе, он был буквально одержим событиями, которые тогда происходили в нацистской Германии.

– Да, я так и понял.

– А из твоего вчерашнего рассказа о Курте и Гансе я заключаю, что ты изучаешь жизнь тех времен, когда немецкий народ находился под властью Гитлера.

– Изучаю? Нет, так далеко я не захожу. Я прочел несколько книг – мемуары Шпеера, «Подъем и падение Третьего рейха» и тому подобное… и несколько работ, посвященных Гитлеру.

– В таком случае ты, несомненно, поймешь, что, как старался объяснить мне мистер Соколов, не только евреи были в неволе в гитлеровской Германии. Вся немецкая нация оказалась в плену, включая самых ярых сторонников Гитлера. Одни люди с отвращением относились к тому, что он творил, другие просто пытались выжить как могли, третьи извлекали для себя пользу, но все они были пленниками.

– Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

– Что удерживало их в неволе?

– Ну… террор, наверное.

Измаил покачал головой:

– Ты, должно быть, видел фильмы о предвоенных митингах, когда сотни тысяч немцев пели и единодушно славили Гитлера. Не террор собирал их на эти празднества единства и силы.

– Верно. Тогда придется считать, что причина в харизме Гитлера.

– Харизмой он, несомненно, обладал. Однако харизма лишь привлекает внимание людей. А как только ты привлек к себе внимание, нужно иметь что‑ то, что сказать этим людям. А что Гитлер мог сказать немцам?

Я обдумал вопрос, хотя без настоящего интереса.

– Кроме призывов к преследованию евреев, я и вспомнить ничего не могу.

– У Гитлера была приготовлена для немцев сказка.

– Сказка?

– Сказка, в которой говорилось, что арийцы, и в особенности народ Германии, лишены своего законного места в мире, что они скованы, унижены, изнасилованы, втоптаны в грязь низшими расами, коммунистами, евреями. В этой сказке арийская раса должна была под руководством Гитлера разорвать свои цепи, отмстить своим угнетателям, очистить человечество от скверны и занять принадлежащее ей по праву место повелительницы других народов.

– Ну да.

– Тебе теперь может казаться невероятным, что кто‑ то мог поверить в такую ерунду, но после почти двух десятилетий упадка и страданий, последовавших за Первой мировой войной, такая сказка обладала поистине неотразимой привлекательностью для народа Германии. К тому же ее действие усиливалось не только обычными средствами пропаганды, но и интенсивным обучением молодых и переобучением взрослых.

– Верно.

– Многие в Германии, кто понимал, что им откровенно преподносят миф, все равно оказывались пленниками просто потому, что подавляющее большинство населения было увлечено сказкой и готово отдать жизнь за превращение ее в реальность. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– По‑ моему, да. Даже если ты лично не пленяешься сказкой, ты все равно лишаешься свободы, потому что люди вокруг держат тебя в плену. Ты оказываешься подобен животному внутри стада, обратившегося в паническое бегство.

– Правильно. Даже если ты думаешь, что все происходящее – безумие, ты вынужден играть свою роль, должен занять свое место в истории. Единственный способ избежать такого был вообще покинуть Германию.

– Да, действительно.

– Ты понимаешь, почему я все это тебе говорю?

– Мне кажется, да, но я не уверен.

– Я говорю тебе все это, потому что люди одной с тобой культуры находятся в очень похожем положении. Как и народ гитлеровской Германии, вы – пленники сказки.

Какое‑ то время я только моргал.

– Я ничего не знаю ни о какой сказке, – наконец сказал я Измаилу.

– Ты хочешь сказать, что никогда о ней не слышал?

– Именно.

Измаил кивнул.

– Так происходит потому, что слышать о ней нет никакой надобности. Нет надобности давать ей имя или обсуждать ее. Каждый из вас годам к шести‑ семи знает ее наизусть. Каждый – черный и белый, мужчина и женщина, богач и бедняк. Христианин или иудей, американец или русский, норвежец или китаец – вы все слышали ее и продолжаете слышать постоянно, потому что и пропаганда, и образование полны ею. А потому, слушая сказку непрестанно, вы ее не слышите. Слышать нет никакой надобности. Она присутствует всегда, звучит где‑ то на заднем плане, так что можно не обращать на нее никакого внимания. Это как далекое гудение мотора, которое никогда не прекращается: оно становится звуком, который вообще больше не воспринимается.

– Все это очень интересно, – сказал я Измаилу, – но только трудно в такое поверить.

Измаил со снисходительной улыбкой прикрыл глаза.

– Верить не требуется. Как только ты поймешь, что это за сказка, ты начнешь слышать ее повсюду и удивишься, как это все люди вокруг не слышат ее тоже, но просто воспринимают ее.

– Вчера ты сказал мне, что у тебя возникло ощущение: ты в неволе. У тебя возникло такое ощущение потому, что ты находишься под огромным давлением, заставляющим тебя играть роль в пьесе, которую ваша культура разыгрывает в мире, – любую роль. Это давление осуществляется самыми разными способами, на самых разных уровнях, но главным образом вот как: тот, кто отказывается играть роль, не получает пищи.

– Да, это так.

– Немец, который не мог заставить себя участвовать в сказке Гитлера, имел выбор: он мог покинуть Германию. У тебя такого выбора нет. Куда бы ты ни отправился, ты обнаружишь, что всюду разыгрывается один и тот же сюжет и, если ты не захочешь играть свою роль, ты не получишь пищи.

– Верно.

– Матушка Культура учит тебя, что так и должно быть. За исключением нескольких тысяч дикарей, разбросанных по миру, все люди на Земле разыгрывают эту пьесу. Человек рождается, чтобы играть в ней, и отказаться от роли – значит выпасть из человеческого рода, погрузиться в забвение. Твое место здесь, на этой сцене – ты должен подставить плечо под общий груз, а в награду получишь пищу. Не существует никакого «где‑ нибудь еще». Уйти со сцены – значит свалиться с края земли. Другого выхода, кроме смерти, нет.

– Да, это похоже на правду.

Измаил немного помолчал задумавшись.

– Все сказанное лишь предисловие к нашей работе. Я хотел, чтобы ты это выслушал, потому что хочу дать тебе хотя бы смутную идею о том, во что ты влезаешь. Как только ты научишься различать голос Матушки Культуры, всегда бормочущей, снова и снова рассказывающей свою сказку вам, людям, ты уже никогда не сможешь не замечать его. Всю оставшуюся жизнь, куда бы ты ни пошел, ты всегда будешь испытывать искушение сказать окружающим: «Как можете вы слушать такую ерунду и не понимать, чего она стоит? » И если ты так и сделаешь, люди начнут странно поглядывать на тебя и гадать, о чем это ты говоришь. Другими словами, если ты отправишься со мной в наше просветительское путешествие, ты обнаружишь, что стал чужим для людей, окружающих тебя, – для друзей, родственников, старых знакомых.

– Это я смогу перенести, – ответил я, ничего больше не поясняя.

– Моя самая заветная, самая недостижимая мечта – когда‑ нибудь отправиться путешествовать по вашему миру, как это делаете вы сами: свободно и не привлекая ничьего внимания – просто выйти из дому, взять такси до аэропорта и сесть в самолет, летящий в Нью‑ Йорк, Лондон или Флоренцию. Когда я фантазирую подобным образом, одно из самых больших удовольствий – приготовления к путешествию, когда я обдумываю, что взять с собой в дорогу, а что можно спокойно оставить дома (как ты понимаешь, путешествовал бы я в человеческом обличье). Если взять слишком много вещей, их будет тяжело таскать, переезжая из одного места в другое, но, если взять слишком мало, придется все время прерывать путешествие, чтобы купить тот или иной предмет, а это еще более обременительно.

– Верно, – пробормотал я, чтобы хоть что‑ нибудь сказать.

– Поэтому сегодня мы вот чем займемся: приготовим багаж для нашего совместного путешествия. Я собираюсь уложить некоторые вещи, ради которых не захочется потом делать остановки. Они для тебя сейчас будут иметь мало значения, так что я просто покажу их тебе, прежде чем бросить в сумку. Они станут тебе знакомы, так что ты их узнаешь, когда придет время их вынуть.

– Хорошо.

– Первое: словарь. Давай договоримся о некоторых названиях, чтобы не пришлось все время повторять: «люди вашей культуры» и «люди всех других культур». С разными учениками я пользовался разными названиями, а с тобой хочу попробовать пару совсем новых. Тебе знакомо выражение «либо да, либо нет». Если образовать от него слова «Согласные» и «Несогласные», не окажутся они для тебя эмоционально значимыми?

– Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.

– Я имею в виду вот что: если первую группу мы назовем Согласные, а другую – Несогласные, не будет это звучать для тебя так, будто я говорю «хорошие парни» и «плохие парни»?

– Нет. «Согласные» и «Несогласные» кажутся мне вполне нейтральными терминами.

– Прекрасно. Следовательно, впредь я буду называть людей твоей культуры Согласными, а представителей всех других культур – Несогласными.

– По‑ моему, тут возникнет проблема, – хмыкнул я.

– Какая?

– Я не вижу, как можно включить в одну категорию всех остальных.

– Именно так делается в вашей собственной культуре, только вы используете выраженно оценочные, а не нейтральные термины. Вы называете себя цивилизованными, а всех остальных – примитивными народами. С этим все согласны: жители Лондона и Парижа, Багдада и Сеула, Детройта, Буэнос‑ Айреса и Торонто – все они знают – даже если нечто другое разделяет их, – что принадлежат к цивилизованным в противоположность людям каменного века, еще сохранившимся где‑ то на Земле. Вы признаете также, что, каковы бы ни были их различия, все эти люди каменного века являются примитивными.

– Да, это так.

– Так что, тебе было бы удобнее, если бы мы использовали эти термины – «цивилизованные» и «примитивные»?

– Да. Так было бы удобнее, но только потому, что я к ним привык. Пусть будут Согласные и Несогласные, меня это устраивает.

– Второе: карта. Она останется у меня. Тебе нет нужды запоминать маршрут. Другими словами, не тревожься, если в конце любого дня наших занятий ты неожиданно обнаружишь, что не можешь вспомнить ни слова из того, что я говорил. Значения это не имеет: изменит тебя само наше путешествие. Понимаешь, что я имею в виду?

– Не уверен.

Измаил на несколько мгновений задумался.

– Я дам тебе общее представление о том, что является нашей целью, тогда ты поймешь.

– О'кей.

– Матушка Культура, голос которой ты постоянно слышишь с рождения, объяснила тебе, как случилось, что все сложилось именно так. Тебе хорошо это известно: каждому, воспитанному в вашей культуре, это хорошо известно. Однако объяснение ты получал постепенно. Никто не усаживал тебя и не принимался поучать: «Вот как все сложилось именно так: все началось десять – пятнадцать миллиардов лет назад…» Скорее картина сложилась, как мозаика, из миллионов кусочков, которые тебе передавали другие люди, уже воспринявшие объяснение. Ты усваивал что‑ то из разговоров родителей за столом, из мультфильмов, которые смотрел по телевизору, из уроков в воскресной школе, из учебников, из передач новостей, из фильмов, романов, проповедей, пьес, газет. Ты следишь за моими рассуждениями?

– По‑ моему, да.

– Объяснение того, почему все сложилось именно так, пронизывает всю вашу культуру: оно всем известно и все с ним соглашаются, не задавая вопросов.

– Ну да.

– Совершая свое путешествие, мы с тобой будем заново рассматривать главные части мозаики. Мы вынем самые важные кусочки из твоей мозаики и вставим их в совсем другую, получив, таким образом, совсем другое объяснение тому, почему все сложилось именно так.

– О'кей.

– И когда мы прибудем на конечный пункт, у тебя будет совсем новое представление о мире и о том, что в нем происходило. Не будет иметь никакого значения, запомнишь ли ты, из чего это новое представление сложилось. Тебя изменит само путешествие, поэтому нет никакой надобности беспокоиться о том, чтобы запомнить маршрут, по которому мы шли, чтобы осуществить эту перемену.

– Хорошо. Я понял, что ты имеешь в виду.

– Третье, – сказал Измаил, – определения. Есть слова, которые в наших разговорах будут иметь особое значение. Первое определение: сказка. Сказка – это сюжет, связывающий между собой человека, мир и богов.

– О'кей.

– Второе определение: воплощение. Воплотить сказку в жизнь – значит жить так, чтобы сказка стала реальностью. Другими словами, разыграть сказку – значит стремиться сделать ее правдивой. Ты понимаешь: именно это пытался совершить немецкий народ под властью Гитлера. Он пытался сделать Тысячелетний рейх реальностью. Немцы старались воплотить в жизнь сказку, которую им рассказал Гитлер.

– Верно.

– Третье определение: культура. Культура – это люди, разыгрывающие сказку.

– Люди, разыгрывающие сказку… А сказка, ты говорил…

– Сюжет, связывающий друг с другом человека, мир и богов.

– Понятно. Значит, ты хочешь сказать, что люди моей культуры разыгрывают свою собственную сказку о человеке, мире и богах.

– Верно.

– Но я все еще не знаю, в чем заключается сказка.

– Узнаешь, не беспокойся. Сейчас ты должен запомнить одно: на протяжении существования человечества разыгрывались два совершенно различных сюжета. Один начали разыгрывать два или три миллиона лет назад люди, которых мы условились называть Несогласными, – они продолжают это по сей день с тем же успехом. Другой сюжет начал разыгрываться десять – двенадцать тысяч лет назад людьми, которых мы назвали Согласными, и он, несомненно, вот‑ вот окончится катастрофой.

– Ах… – выдохнул я, сам не зная, что хочу сказать.

– Если бы Матушка Культура вздумала описать человеческую историю, пользуясь этими терминами, получилось бы что‑ то вроде вот чего: «Несогласные были первой главой истории человечества, главой длинной и почти лишенной событий. Эта Часть кончилась примерно десять тысяч лет назад с зарождением на Ближнем Востоке земледелия. Это событие положило начало второй главе, которой стали Согласные. Правда, в мире еще живут Несогласные, но это ископаемые, анахронизм – люди, живущие в прошлом, не понимающие, что их Часть истории человечества закончилась».

– Верно.

– Таков общий контур человеческой истории, каким его представляют себе люди вашей культуры.

– Согласен.

– Как ты скоро обнаружишь, я представляю это себе совсем по‑ другому. Несогласные не являются первой, а Согласные – второй главой этой сказки.

– Повтори, пожалуйста.

– Я скажу иначе: Согласные и Несогласные разыгрывают две отдельные сказки, основанные на совершенно различных и противоречащих друг другу предпосылках. Мы рассмотрим это позже, так что сейчас тебе нет необходимости все отчетливо понимать.

– О'кей.

Измаил задумчиво почесывал щеку. С моей стороны стекла не было слышно ничего, но в моем воображении звук был таким, словно лопату тащили по гравию.

– Думаю, что багаж мы собрали. Как я уже говорил, я не ожидаю, что ты вспомнишь обо всем, что мы положили в сумку. Когда ты отсюда уйдешь, все это, пожалуй, будет представляться тебе одним большим перепутанным клубком.

– Я верю тебе, – сказал я убежденно.

– Но так и должно быть. Если завтра я выну из сумки то, что положил в нее сегодня, ты тут же все вспомнишь, а только это и требуется.

– Прекрасно. Рад слышать.

– Сегодняшнее занятие мы сделаем коротким. Путешествие начнется завтра. А тем временем за оставшуюся часть дня ты можешь обновить в памяти ту сказку, которую люди вашей культуры разыгрывают последние десять тысяч лет. Ты помнишь, о чем в ней идет речь?

– О чем же?

– Речь идет о назначении мира, божественных намерениях в отношении его и о предназначении человека.

– Ну, я мог бы рассказать множество сказок об этом, но одной‑ единственной я не знаю.

– Это та самая единственная сказка, которую все люди вашей культуры знают и в которую верят.

– Боюсь, что такое объяснение не очень мне поможет.

– Может быть, тебе будет легче, если я подскажу: это сказка‑ объяснение, вроде сказок «Как у слона появился хобот» или «Как леопард стал пятнистым».

– Ладно.

– И что же, по‑ твоему, будет объяснять твоя сказка?

– Боже мой, понятия не имею.

– По тому, что я тебе сегодня говорил, ты мог бы и догадаться. Эта сказка объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. От начала времен до сегодняшнего дня.

– Понятно, – сказал я и замолчал, глядя в окно. – Я совершенно уверен: такой сказки я не знаю. Разные сказки – да, но не одну‑ единственную.

Измаил минуту или две обдумывал мои слова.

– Одна из моих учениц, о которых я говорил тебе вчера, посчитала, что должна объяснить мне, чего ищет. Она говорила: «Почему же никто не беспокоится? Вот, например, в автоматической прачечной только и разговору было, что о конце света, но обсуждали это так, словно сравнивали стиральные порошки. Говорили о разрушении озонового слоя и гибели всего живого, об уничтожении дождевых лесов, о загрязнении окружающей среды, которое не исправить за сотни и тысячи лет, о том, что каждый день исчезают десятки видов живых существ, о том, что генетический фонд оскудевает, – и при этом сохраняли полное спокойствие».

– Я спросил ее: «Так только это ты и хочешь узнать – почему они не беспокоятся насчет уничтожения своего мира? »

– Она немного подумала и ответила: «Нет, я знаю, почему они спокойны. Дело в том, что они верят тому, что им говорят».

– Ну и что? – спросил я.

– А что говорят людям, чтобы они не тревожились и сохраняли относительное спокойствие при виде катастрофического урона, который они причиняют своей планете?

– Не знаю.

– Им рассказывают сказку‑ объяснение. Им объясняют, как случилось, что все сложилось именно так, и это избавляет их от беспокойства. Объяснение, которое люди получают, охватывает все: и разрушение озонового слоя, и загрязнение океанов, и уничтожение дождевых лесов, и даже истребление людей – и оно вполне удовлетворяет слушателей. Правда, возможно, вернее будет сказать, что оно умиротворяет их. Они тянут свою лямку днем, одурманивают себя наркотиками или телевидением по вечерам и стараются не слишком задумываться о том мире, который оставят своим детям.

– Верно.

– Ты и сам получил такое же объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, только, по‑ видимому, оно тебя не удовлетворило. Ты выслушивал его с младенчества, но почему‑ то так и не сумел проглотить наживку. У тебя возникло ощущение, что нечто остается недосказанным, что действительность лакируется. Ты чувствуешь, что тебя в чем‑ то обманывают, и хочешь, если удастся, узнать, в чем именно. Поэтому‑ то ты и находишься здесь.

– Дай‑ ка мне подумать… Ты хочешь сказать, что эта сказка‑ объяснение содержит ложь, о которой я написал в своем сочинении про Курта и Ганса?

– Именно. Так и есть.

– Я совсем запутался. Никакой подобной сказки‑ объяснения я не знаю. Повторяю – не знаю одной‑ единственной сказки.

– И все‑ таки она одна‑ единственная, вполне унифицированная. Ты просто должен думать мифологически.

– Как?

– Я говорю, конечно, о мифологии вашей культуры. Мне это казалось очевидным.

– Ну, для меня ничего очевидного тут нет.

– Любая теория, объясняющая смысл существования, намерения богов и предназначение человека, неизбежно должна быть мифом.

– Может, оно и так, но мне не известно ничего даже отдаленно похожего. Насколько я знаю, в нашей культуре нет ничего, что могло бы называться мифологией, если только ты не имеешь в виду греческую, скандинавскую или еще какую‑ нибудь.

– Я говорю о живой мифологии, не зафиксированной в книгах, а укорененной в умах людей вашей культуры и постоянно разыгрываемой во всем мире, – постоянно, даже сейчас, когда мы сидим тут и разговариваем.

– Еще раз: насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет.

Асфальтового цвета лоб Измаила собрался в глубокие складки, и он бросил на меня взгляд, в котором мешались усмешка и раздражение.

– Это потому, что ты думаешь о мифологии как о наборе фантастических преданий. Древние греки так о своей мифологии не думали – ты наверняка должен это понимать. Если бы ты подошел к современнику Гомера и спросил его, какие фантастические предания о богах и героях прошлого он рассказывает своим детям, он не понял бы, о чем ты говоришь. Он ответил бы тебе так же, как ты мне только что: «Насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет». Древний норвежец сказал бы то же самое.

– Ну хорошо, только все это не очень‑ то мне помогает.

– Что ж… Сократим тогда задание до более скромных размеров. Эта сказка, как любая сказка, имеет начало, середину и конец. Каждая часть сама по себе является сказкой. Прежде чем мы завтра продолжим занятия, попробуй найти начало нашей сказки.

– Начало нашей сказки…

– Да. Постарайся думать… антропологически.

Я рассмеялся:

– Что это значит?

– Если бы ты был антропологом, который хочет записать предание – ту сказку, которую разыгрывают аборигены Австралии, – ты ожидал бы услышать сказку с началом, серединой и концом.

– Конечно.

– И каким бы, по‑ твоему, было начало?

– Понятия не имею.

– Да нет же, ты это, конечно, знаешь. Ты просто притворяешься тупым.

Я минуту раздумывал над тем, как перестать притворяться тупым.

– Ну хорошо, – сказал я наконец, – пожалуй, я предположил бы, что это окажется миф о сотворении мира.

– Именно.

– Но я все равно не вижу, как это может мне помочь.

– Повторяю еще раз: ты должен найти миф о сотворении мира, принятый в твоей собственной культуре.

Я со злостью посмотрел на Измаила:

– Никакого мифа о сотворении мира у нас нет. Это совершенно точно.

Часть 3

– Что это? – спросил я на следующее утро. Я имел в виду предмет, лежащий на подлокотнике моего кресла.

– А на что это похоже?

– На диктофон.

– Это именно он и есть.

– Я хотел спросить: зачем он?

– Чтобы записать для потомства любопытные предания обреченной культуры, которые ты собираешься мне рассказать.

Я рассмеялся и сел.

– Боюсь, что я пока не нашел никаких любопытных преданий, которые мог бы тебе рассказать.

– Значит, можно предположить, что твои поиски мифа о сотворении мира оказались безрезультатными?

– Нет у нас никакого мифа о сотворении мира, – снова сказал я. – Ты же не имеешь в виду тот, о котором говорится в Ветхом Завете.

– Не говори ерунды. Если бы в восьмом классе учитель предложил тебе рассказать, как возникла Вселенная, ты же не стал бы читать главу из Книги Бытия?

– Конечно, нет.

– А что бы ты ему рассказал?

– Я изложил бы научную гипотезу, но это же не миф!

– Ты, естественно, мифом ее не считаешь. Ни одно предание о сотворении мира не является мифом для того, кто его рассказывает. Для него это просто история.

– Хорошо, но та история, которую я изложил бы, мифом точно не является. Насколько я знаю, некоторые ее части еще не установлены точно и дальнейшие исследования могут внести в нее коррективы, так что она – никак не миф.

– Включи диктофон и начинай, а там посмотрим. Я укоризненно посмотрел на Измаила:

– Ты что, действительно хочешь, чтобы я… э‑ э…

– Пересказал историю, да.

– Я не могу так, с ходу… Мне нужно время, чтобы привести мысли в порядок.

– Времени у тебя сколько угодно. В диктофоне кассета, рассчитанная на полтора часа.

Я вздохнул, включил диктофон и закрыл глаза.

– Все началось давным‑ давно, десять или пятнадцать миллиардов лет назад, – начал я через несколько минут. – Я не в курсе, какая теория сейчас на первом месте – пульсирующей Вселенной или Большого взрыва, но в любом случае все началось очень давно.

Тут я открыл глаза и насмешливо посмотрел на Измаила. Он ответил мне тем же.

– И что? На этом история заканчивается?

– Нет, я просто проверял, слушаешь ли ты меня. – Я снова закрыл глаза и продолжил: – Не знаю, когда именно… по‑ моему, шесть или семь миллиардов лет назад, возникла наша Солнечная система. У меня сохранилось воспоминание о картинке в какой‑ то детской энциклопедии – шарики то ли разлетаются, то ли соединяются… это и были планеты, а потом, за следующие два миллиарда лет, они охладились и затвердели. Так, что дальше? Жизнь возникла в древнем океане – бульоне из разных химических элементов… примерно пять миллиардов лет назад, верно?

– От трех с половиной до четырех миллиардов лет назад.

– О'кей. Бактерии, микроорганизмы развивались в более высокоорганизованные, более сложные формы, а те – в еще более сложные. Жизнь постепенно захватила сушу. Не знаю, как именно… слизь, выброшенная волнами, амфибии… Амфибии проникли в глубь суши, превратились в рептилий. От рептилий в процессе эволюции произошли млекопитающие. Когда это произошло? Миллиард лет назад?

– Нет, всего лишь четверть миллиарда.

– Ну хорошо. Так, значит, млекопитающие… Какие‑ то мелкие существа, занявшие свободную нишу.

Они жили в кустарнике, на деревьях. От тех, что жили на деревьях, произошли приматы. Потом… не знаю точно, кажется, десять или пятнадцать миллионов лет назад, одна ветвь приматов стала жить на земле и… – Я почувствовал, что совсем выдохся.

– Это не экзамен, – сказал мне Измаил. – Общий контур вполне годится для наших целей. Именно так в целом представляют себе историю все: и водители автобусов, и ковбои на ранчо, и сенаторы.

– О'кей, – сказал я и снова закрыл глаза, – о'кей. Одно следовало за другим. Одни виды сменяли другие, и наконец появился человек. Когда же это было? Три миллиона лет назад?

– Такая оценка вполне надежна.

– Вот и хорошо.

– И это все?

– Как общий обзор – да.

– Такова история возникновения мира, как она излагается в вашей культуре?

– Именно. Насколько позволяет современный уровень знаний.

Измаил кивнул и велел мне выключить диктофон. Потом он откинулся на спинку кресла со вздохом, который донесся до меня сквозь стекло, как рокот далекого вулкана, сложил руки на животе и бросил на меня долгий загадочный взгляд.

– И ты, интеллигентный и сравнительно хорошо образованный человек, желаешь убедить меня, будто это не миф.

– Да что в этом мифического?

– Я не говорил, что в твоем рассказе есть нечто мифическое; я сказал, что изложенная тобой история – миф.

Кажется, я не удержался от нервного смешка.

– Возможно, я не знаю, что ты называешь мифом.

– Я не имею в виду ничего такого, чего не знаешь ты. Я употребляю это слово в самом общепринятом смысле.

– Тогда история, как я ее изложил, не миф.

– Определенно, это миф. Ты послушай. – Он велел мне перемотать пленку и включить запись.

Прослушав все до конца, я несколько минут сидел с глубокомысленным видом, чтобы создать должное впечатление. Потом сказал:

– Это не миф. Ты мог бы включить мой рассказ в учебник для восьмого класса, и не думаю, чтобы нашелся школьный совет, который стал бы возражать, за исключением ортодоксов‑ церковников конечно.

– Совершенно согласен. Разве я не говорил, что эта сказка пронизывает всю вашу культуру. Дети усваивают ее из многих источников, в том числе и из школьных учебников.

– Тогда что ты пытаешься доказать? Ты хочешь убедить меня, что изложенное не соответствует фактам?

– Твой рассказ, конечно, полон фактов, но их интерпретация носит исключительно мифологический характер.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Ты явно выключил свой разум, Матушка Культура убаюкала тебя.

Я сурово посмотрел на Измаила:

– Уж не хочешь ли ты сказать, что эволюция – это миф?

– Нет.

– В чем же тогда дело?

Измаил посмотрел на меня с улыбкой… потом пожал плечами… потом поднял брови.

Глядя на него, я подумал: меня дразнит горилла! Только это ничуть мне не помогло.

– Прослушай запись еще раз, – сказал он мне. Когда запись кончилась, я сказал:

– Ну хорошо, одну вещь я заметил: я сказал «появился», «наконец появился человек». Ты это имеешь в виду?

– Нет, ничего подобного. Я не цепляюсь к словам. Из контекста было ясно, что «появился» просто синоним выражения «возник в результате эволюции».

– Черт возьми, так в чем же дело?

– Боюсь, ты все‑ таки не желаешь думать. Ты пересказал то, что слышал тысячу раз, а сейчас просто слушаешь, как Матушка Культура шепчет тебе в ухо: «Тихо, тихо, малыш, тут не о чем думать, не о чем тревожиться. Не волнуйся, не слушай это мерзкое животное, это не миф, все, что я тебе говорю, не миф, тут не о чем думать, не о чем тревожиться, просто слушай меня и засыпай, засыпай, засыпай…»