Возвращение 12 страница

– Этот человек, ваш слуга, немедленно отправится в Байтань и уведомит ваших друзей, что вы временно находитесь на моем попечении. За такое гостеприимство обычно приносят добровольные дары. Послезавтра в полдень двое моих людей будут ждать его за пол‑ ли от Маньчжурских ворот. Он подойдет к ним один, – Вай равнодушно помолчал. – Надо надеяться, что он принесет эти добровольные дары.

– Вам совершенно невыгодно делать нас своими гостями, – сказал доктор Фиске дрожащим от негодования голосом. – Я уже говорил вам, что у нас нет никакого имущества.

– За каждого человека нужно внести пять тысяч долларов. Только и всего.

Фиске вздохнул с облегчением. Эта сумма, хотя и большая, не была недоступной для такой богатой миссии, как их.

– Тогда позвольте моей жене вернуться вместе с посыльным. Она обеспечит уплату денег.

Вай пропустил его слова мимо ушей. Священник со страхом ждал, что его не владеющий собой товарищ сейчас устроит сцену. Но Фиске отошел назад и встал около жены. Носильщика отправили, предварительно растолковав ему еще раз, что от него требуется. Потом Вай встал и, пока его люди готовились к отъезду, пошел к своему привязанному пони. Он вел себя так буднично, что вывернутая голая нога мертвеца, торчавшая из‑ за земляничного дерева, воспринималась как галлюцинация. Миссионеров заставили сесть на пони, затем связали их всех вместе длинными пеньковыми веревками. Кавалькада тронулась в надвигающуюся ночь. Разговор при этом неровном галопе был невозможен. Отец Чисхолм предался своим мыслям, которые сосредоточились на человеке, задержавшем их ради выкупа.

В последнее время могущество Вая сошло на нет. Это привело его ко многим эксцессам. Прошло то время, когда он был традиционным военачальником, повелевающим всем районам в провинции Чжэкоу при помощи своей трехтысячной армии, от которого откупались разные городки и поселки, платя ему подати и налоги, и который жил в феодальной роскоши в своей обнесенной стенами крепости в Доуэнлай. Когда‑ то, на вершине своей славы, Вай заплатил 50000 талей за наложницу из Пекина. Теперь настали черные дни. Теперь он жил со дня на день, кормясь мелкими набегами. После сокрушительного поражения в двух заранее подготовленных сражениях с соседствующими наемниками, Вай сначала связал свою судьбу с Миндуаном, а потом, в приступе злобы, с враждующей стороной – с Юцзиду. В действительности же ни тот, ни другой не желали его сомнительной помощи. Порочный дегенерат, он боролся только за себя. Его люди непрерывно дезертировали. По мере того, как сокращался масштаб его операций, возрастала его жестокость. Когда его унижение достигло предела и под его командой осталось всего сотни две последователей, его грабежи и поджоги стали темой страшных рассказов. Этот падший Люцифер питал свою ненависть воспоминаниями о минувшей славе и ненавидел весь род людской.

Ночь тянулась бесконечно. Они пересекли цепь низких гор, переправились вброд через две речки, ехали целый час, разбрызгивая воду и грязь, по низменной болотистой топи.

Кроме этих признаков и того, что, судя по положению Полярной звезды, они ехали на запад, у отца Чисхолма не было никакого представления о том, в каких местах они проезжали. Ему, в его годы привыкшему к спокойной иноходи своего пони, казалось, что от этой быстрой езды и тряски все его кости сотрясаются и гремят друг о друга. Но он подумал с состраданием, что чета Фиске переносит то же самое ни за что, ни про что. А Джошуа, бедный мальчик, хоть он и достаточно силен, наверное, страшно перепуган. Священник подумал, что, когда они вернутся в миссию, он непременно подарит Джошуа чалого пони, который вот уже полгода был предметом его молчаливого вожделения.

Закрыв глаза, отец Чисхолм коротко помолился о спасении их всех. Рассвет застал их среди дикого нагромождения скал и песчаных наносов, совершенно необитаемого, без всякой растительности, кроме разбросанных там и сям пучков желтой травы. Но через час они услышали звук журчащей воды и за откосом увидели разрушенную крепость Доуэнлай. На склоне крутого холма располагалась беспорядочная куча старых домов из глиняного кирпича, окруженная зубчатой стеной, поцарапанной и опаленной многими осадами. На берегу реки стоял старый буддистский храм с покрытыми глазурью колоннами, но без крыши.

Внутри крепостных стен все спешились, и Вай, не говоря ни слова, вошел в свой дом – единственное пригодное для жилья строение. Утренний воздух был холоден. Пока миссионеры, дрожа, все еще связанные вместе, стояли на твердо утоптанном дворе, из маленьких пещер, что лепились подобно сотам, в скале, высыпало множество женщин и стариков, которые все время громко переговаривались и вместе с солдатами разглядывали пленников.

– Мы были бы благодарны за пищу и отдых, – обратился отец Чисхолм ко всем вместе.

" Пища и отдых" – эти слова передавались друг другу зрителями, как забавная шутка. Священник терпеливо продолжал:

– Вы же видите, как измучена женщина‑ миссионерка. – (Миссис Фиске, и правда, стояла в полуобмороке). – Может быть, какой‑ нибудь добрый человек даст ей горячего чаю.

" Чаю… горячего чаю…" эхом отозвалась толпа, сдвигаясь теснее вокруг. Они были уже на расстоянии вытянутой руки от миссионеров. Вдруг старик в переднем ряду с обезьяньей жадностью ухватился за часовую цепочку доктора.

Это послужило сигналом к началу грабежа – деньги, молитвенник, Библия, обручальное кольцо, старый карандаш священника в серебряной оправе – через три минуты маленькая группа лишилась всего, кроме ботинок и одежды. Когда эта свалка прекратилась, взгляд одной из женщин был привлечен неярким блеском черной пряжки на шляпе у миссис Фиске. Она тут же вцепилась в нее. Понимая, какая страшная опасность ей угрожает, миссис Фиске издала пронзительный крик и с храбростью отчаяния вступила в борьбу. Но все было напрасно. Пряжка, шляпа и парик, – все вместе, – были сорваны с ее головы и цепко зажаты в руках нападающей стороны. В мгновение ока ее лысая голова, беспощадно выставленная напоказ, засияла во всей своей гротескной и ужасной наготе. Все затихли. Потом раздался взрыв смеха, пронзительных криков, насмешек и издевательств. Миссис Фиске закрыла лицо руками и разразилась горючими слезами. Доктор робко попытался прикрыть череп жены носовым платком, но кусочек цветного шелка был немедленно сорван и исчез у него на глазах. Бедная женщина, подумал отец Чисхолм, сострадательно отводя глаза в сторону.

Внезапное появление капрала прекратило веселье столь же быстро, сколь быстро оно возникло. Толпа рассеялась, когда миссионеров увели в одну из пещер, отличавшуюся от других тем, что она была снабжена тяжелой решетчатой дверью, которая тут же захлопнулась за ними.

– Ну, – сказал отец Чисхолм, помолчав, – по крайней мере здесь мы уже будем одни.

Они долго молчали. Маленький доктор, усевшийся на земляной пол и обнявший одной рукой свою плачущую жену, уныло сказал:

– Это после скарлатины. Она схватила ее в первый год нашего пребывания в Китае. Агнес болезненно относилась к этому). Мы так старались, чтобы никто не узнал.

– Никто и не узнает, – не задумываясь, соврал священник. – Джошуа и я будем молчать, как могила. Когда мы вернемся в Байтань, все можно будет исправить.

– Ты слышишь, Агнес, дорогая моя? Умоляю, перестань плакать, моя любимая.

Заглушённые рыдания стали слабее, потом совсем затихли. Миссис Фиске медленно подняла заплаканные глаза с покрасневшими веками.

– Вы очень добры, – сказала она, с трудом подавляя слезы.

– Между прочим, они, кажется, оставили мне это, вот… если это может вам пригодиться… – отец Чисхолм извлек из внутреннего кармана большой цветной носовой платок.

Она смиренно и благодарно взяла его и завязала наподобие чепца с кокетливым узлом за ухом.

– Ну вот, ну полно, моя милая, – Фиске похлопал ее по спине. – Ты опять выглядишь очаровательно.

– Правда, милый? – она даже слегка улыбнулась чуть‑ чуть кокетливо. Ее настроение поднялось. – Ну, а теперь посмотрим, что можно сделать, чтобы хоть немного привести в порядок этот несчастный яофан.

Сделать почти ничего нельзя было: в пещере, размером не более девяти футов в глубину, не было ничего, кроме какой‑ то разбитой посуды и насыщенного влагой мрака. Свет и воздух проникали в нее только через щели в забаррикадированном входе. В пещере было уныло, как в могиле. Но измученные пленники тут же растянулись на полу и сразу заснули. В полдень их разбудил скрип открывающейся решетки. В яофан проник луч солнца. Затем туда вошла женщина средних лет. Она принесла кувшин горячей воды и два каравая черного хлеба. Остановившись, женщина наблюдала, как отец Чисхолм протянул один хлеб доктору Фиске, а затем молча разломил второй пополам и дал половину Джошуа. Что‑ то в ее позе, в ее смуглом и каком‑ то угрюмом лице заставило священника внимательно взглянуть на нее.

– Да ведь это же Анна! – воскликнул он, вздрогнув от изумления. – Ведь вы Анна?

Она не ответила. Дерзко выдержав его взгляд, женщина повернулась и вышла.

– Вы знаете эту женщину? – быстро спросил Фиске.

– Я не уверен… Хотя нет, я уверен, что это она. Когда она была девочкой, она жила у нас в миссии… и она убежала.

– Это не делает большой чести вашему воспитанию, – впервые в голосе Фиске послышалось раздражение.

– Ну, это мы еще увидим.

В эту ночь они спали плохо. Неудобства возрастали с каждым часом заключения. Они по очереди ложились у решетки ради возможности подышать ночным влажным воздухом. Маленький доктор непрерывно стонал:

– Этот ужасный хлеб! О, Господи! У меня все кишки от него завязались узлом.

В полдень Анна снова пришла и принесла опять горячую воду и миску пшенной каши. На этот раз отец Чисхолм был осмотрительнее и не назвал ее по имени.

– Как долго нас будут держать здесь?

Сначала она будто и не собиралась отвечать, потом равнодушно сказала:

– Два человека отправились в Байтань. Когда они вернутся, вас освободят.

Неугомонный доктор Фиске вмешался:

– Не могли бы вы раздобыть для нас пищу получше и одеяла? Мы заплатим.

Женщина испуганно покачала головой. Но, уходя и опуская решетку, она сказала:

– Заплатите, если хотите, мне. Ждать вам теперь недолго. Это ерунда.

– Ерунда! – опять застонал доктор Фиске после ее ухода. – Пусть бы у нее так болели все внутренности, как у меня.

– Не отчаивайся, Уилбур, – убеждала его из темноты миссис Фиске. – Вспомни, что мы уже бывали в таких переделках.

– Мы тогда были молодыми, а не такими старыми клячами, как сейчас… еще чуть‑ чуть и мы бы уехали домой… А этот Вай… он особенно зол на миссионеров… они мешают ему… Он хочет вернуться к старым добрым временам, когда преступления приносили доход.

Она настаивала:

– Мы все должны сохранять бодрость. Слушайте, нам надо отвлечься. Только не разговорами, а то вы оба сейчас же начнете ссориться из‑ за религии. Давайте поиграем. В самую глупую игру, какую только можно придумать! Давайте играть в " животное, овощ или минерал". Джошуа, ты не спишь? Хорошо. Теперь слушайте, я объясню вам как играть.

Они с героическим усердием занялись отгадыванием. Джошуа проявил неожиданные способности. Вдруг веселый смех миссис Фиске прервался, и все затихли. Потом на них навалилась тягучая апатия, перемежающаяся прерывистым сном. Бессмысленные, беспокойные движения выдавали их тревогу.

– О, Господи! Они уж, конечно, должны были бы вернуться, – весь следующий день Фиске твердил эту фразу.

Его лицо и руки стали горячими на ощупь. Отсутствие сна и воздуха вызвало у него лихорадку. Только к вечеру громкие крики и лай собак возвестили о позднем прибытии посланных. Потом наступила гнетущая тишина. Наконец послышались приближающиеся шаги, и решетчатая дверь распахнулась. Повинуясь команде, они выползли на четвереньках из своей пещеры. Свежесть ночного воздуха, ощущение свободы и пространства принесли им несказанное облегчение, опьянили, довели чуть не до исступления.

– Благодарение Богу! – вскричал Фиске. – Теперь все будет хорошо.

Конвои отвел их к Вайчу, он сидел в своем жилище на циновке из пальмовых волокон. Возле него стояла лампа и лежала длинная трубка. Высокая неопрятная комната была пропитана горьким запахом мака. Около Вая стоял солдат, с обвязанной грязной окровавленной тряпкой рукой. Пятеро других, среди которых был и капрал, ожидали у стен, держа в руках трости из ротанга[62].

Пронзительное молчание встретило пленников. Вай изучал их с какой‑ то глубокой задумчивой жестокостью. Это была жестокость скрытая, которую можно было скорее почувствовать, чем увидеть по его бесстрастному, как маска, лицу.

– Доброхотный дар не был уплачен, – в его ровном голосе не было никаких эмоций. – Когда мои люди приблизились к городу, чтобы получить его, один из них был убит, другие ранены.

Отец Чисхолм содрогнулся. Случилось то, чего он так боялся. Он сказал:

– Может быть, ваше поручение не было выполнено. Носильщик был напуган и мог сбежать к себе домой в Шаньси, не заходя в Байтань.

– Вы слишком разговорчивы. Десять ударов по ногам. Священник ожидал этого. Наказание было жестоким: длинный твердый прут, которым орудовал один из солдат, был квадратного сечения и особенно больно терзал его голени и бедра.

– Посланный был нашим слугой, – заговорила миссис Фиске, подавляя негодование. На ее бледных щеках выступила краска. – Шанту не отвечает за его бегство.

– Вы тоже слишком разговорчивы. Двадцать оплеух.

Ее сильно били по щекам, а доктор дрожал и рвался к ней.

– Теперь, если уж вы такие умные, скажите мне, почему, если ваш слуга сбежал, посланных мной людей ожидали и устроили им засаду?

Отец Чисхолм хотел сказать, что по нынешним временам гарнизон Байтаня всегда находится в боевой готовности и пристрелит любого из солдат Вая, которого увидит. Он знал, что этим и объясняется то, что произошло, но счел за благо придержать свои язык.

– Ну, теперь вы что‑ то не так разговорчивы. Десять ударов по плечам за странную молчаливость.

Его снова избили.

– Позвольте нам вернуться в наши миссии, – Фиске жестикулировал руками, как взволнованная женщина. – Я заверяю вас торжественной клятвой, что вам будет заплачено немедленно.

– Я не дурак!

– Тогда пошлите другого солдата на Улицу Фонарей с письмом, которое я напишу. Пошлите его сейчас, немедленно.

– Чтобы его тоже убили? Пятнадцать ударов за то, что считает меня дураком.

Под ударами доктор разразился слезами.

– Мне жалко вас, – твердил он сквозь слезы, – я вас прощаю, но мне жалко вас, жалко.

Наступило молчание. В сузившихся зрачках Вая мерцал слабый проблеск удовлетворения. Он повернулся к Джошуа. Мальчик был здоров и силен. Ваю отчаянно нужны были новые солдаты.

– Ну‑ ка, скажи, готов ли ты, заслужить прошение, вступив в мою армию?

– Я очень благодарен за честь, – твердо сказал Джошуа, – но это невозможно.

– Отрекись от своего иностранного бога‑ дьявола – и тебя не тронут.

Отец Чисхолм пережил мгновение страшной неизвестности, готовясь перенести боль и унижение, если мальчик сдастся.

– Я с радостью умру за истинного Бога.

– Тридцать ударов этому упрямому негодяю!

Джошуа не издал ни звука. Он принял наказание молча, опустив глаза. Ни одного стона не вырвалось у него. Но каждый удар, наносимый ему, заставлял вздрагивать отца Чисхолма.

– Ну, теперь вы посоветуете своему слуге раскаяться?

– Никогда, – ответил священник твердо, его душа ожила и просветлела от мужества мальчика.

– Двадцать ударов по ногам за достойное порицания упорство.

На двенадцатом ударе по голени раздался резкий треск ломающейся кости. Страшная боль пронзила сломанную ногу. " О Господи, – подумал Фрэнсис, – вот чем так плохи старые кости".

Вай рассматривал пленников, и было видно, что он уже решил все бесповоротно.

– Я не могу больше давать вам кров и пищу. Если завтра я не получу денег, то боюсь, с вами может случиться что‑ то нехорошее. У меня дурные предчувствия.

Он равнодушно отпустил их. Отец Чисхолм еле‑ еле смог проковылять через двор. Когда они снова очутились в своем яофане, миссис Фиске усадила его, сняла с него ботинок и носок. Доктор, уже немного успокоившийся, вправил сломанную ногу.

– У меня нет шины… у меня нет ничего, кроме этих тряпок… – он говорил высоким, дрожащим голосом, – это очень скверный перелом. Если вы не будете лежать неподвижно, будут осложнения. Посмотрите, как трясутся у меня руки, чувствуете? Боже милостивый, помоги нам! Ведь в будущем месяце мы собираемся домой… Мы уже не так…

– Пожалуйста, Уилбур…

Она успокоила его легкими прикосновениями. Он молча закончил перевязку. Тогда миссис Фиске сказала:

– Мы должны постараться не падать духом. Если мы сломимся сейчас, то что же будет с нами завтра?

Может быть, это было к лучшему, что она подготавливала их…

Утром всех четверых вывели во двор, где собралось все население Доуэнлая. В ожидании предстоящего зрелища все тихонько гудели и жужжали. Руки пленников связали за спиной, между ними просунули бамбуковые палки.

Затем два солдата ухватились за концы каждой жерди и заставили узников прошествовать процессией шесть раз вокруг двора, они быстро сужали круги и подвели их к изрешеченному пулями фасаду дома, где сидел Вай.

Мучительно страдая от боли в сломанной ноге, отец Чисхолм в течение всей этой глупой и унизительной церемонии чувствовал глубокое уныние, граничащее с отчаянием, оттого что создания Божий так беззаботно устраивают себе празднество из слез и крови других, подобных себе Божиих созданий. Он вынужден был подавлять тихий голос, твердящий ему, что Бог никогда не мог сотворить таких людей… что Бог не существует…

Отец Чисхолм видел, что у нескольких солдат были в руках винтовки и надеялся на скорый конец. Но после некоторой паузы по знаку Вая их повернули кругом и протащили лицом вниз, схватив с четырех сторон за руки и за ноги[63], по крутой дорожке мимо вытащенных на узкую полосу гальки сампанов, к реке. Здесь, на глазах у перекочевавшей сюда толпы, их проволокли через отмель и привязали каждого веревкой к колу, погруженному в воду на пять футов. Избавление от угрозы быстрой расправы было так неожиданно, контраст с отвратительной грязью их пещеры так резок, что они не могли не почувствовать облегчения. Соприкосновение с водой восстановило их силы. Река была холодна от горных ручьев и чиста, как кристалл. Нога священника перестала болеть. Миссис Фиске слабо улыбнулась. Ее мужество было поистине душераздирающе. Она выговорила с трудом:

– По крайней мере, мы омоемся от грязи.

Но через полчаса они начали чувствовать себя иначе. Отец Чисхолм не решался взглянуть на своих товарищей. Вода, поначалу так освежавшая их, становилась все холоднее и холоднее. Она перестала нежно убаюкивать и погружать в приятное оцепенение, – теперь она безжалостно сжимала их тела и ноги своими ледяными тисками. Каждый удар сердца, с усилием проталкивающий кровь через застывшие артерии, каждое биение пульса причиняло сильнейшую боль. Голова, к которой прилила кровь, казалось, плавает отделенная от туловища и погружается в красноватый туман. Сознание священника мутилось, но он все еще силился понять, почему их подвергают этой пытке. Он смутно припоминал, что она была введена тираном Чангом и называлась " испытанием водой" – садизм, поощряемый традицией. Это наказание вполне соответствовало целям Вая, так как вероятно, он выражал таким способом свою медленно умирающую надежду на уплату выкупа.

Фрэнсис подавил стон. Если это так, то конца их страданиям не видно.

– Это просто удивительно… – стуча зубами, доктор пытался говорить. – Эта боль… это типичнейшее проявление грудной жабы… прерывающееся кровоснабжение по сжатым сосудам. О Господи Иисусе! – он начал ныть. – О Господи Сил! Почему Ты покинул нас? Моя бедная жена… Благодарение Богу, она потеряла сознание. Где я? Агнес… Агнес… – он тоже терял сознание.

Священник с мучительным усилием посмотрел на Джошуа. Его налитые кровью глаза едва различали голову мальчика… Он казался обезглавленным… А голова его походила на голову молодого Иоанна Крестителя, лежащую на большом плоском струящемся блюде. Бедный Джошуа… и бедный Иосиф! Как он будет оплакивать своего первенца. Фрэнсис сказал ласково:

– Сын мой, твое мужество и твоя вера очень порадовали меня.

– Не стоит говорить об этом, учитель.

Наступило молчание. Глубоко тронутый, священник громадным усилием воли поборол овладевающее им оцепенение.

– Я хотел сказать тебе, Джошуа, что, когда мы вернемся в миссию, ты получишь чалого пони.

– Учитель думает, что мы когда‑ нибудь вернемся в миссию?

– Если мы не вернемся туда, Джошуа, то добрый Бог даст тебе пони еще лучше, чтобы ты катался на нем на небесах.

Они снова замолчали. Потом Джошуа сказал чуть слышно:

– Я думаю, отец, что я, пожалуй, предпочел бы того маленького пони в миссии.

Громадные волны нахлынули на Фрэнсиса, оглушили его, погрузили в темноту…

Когда священник снова пришел в себя, они все опять были в пещере, поваленные друг на друга в одну мокрую груду. Он пролежал так с минуту, собираясь с мыслями, и услышал Фиске, который говорил с женой ворчливо‑ жалобным тоном, ставшим теперь для него обычным:

– По крайней мере, мы теперь вылезли из этой ужасной реки.

– Да, Уилбур, милый, мы вылезли из нее. Но если я правильно понимаю этого негодяя, то завтра мы снова будем в ней, – она говорила совершенно обыденным деловым тоном, словно обсуждала меню обеда. – Не будем обманывать себя, дорогой мой. Если мы все еще живы, то это только потому, что он хочет убить нас как можно мучительнее.

– И ты не… ты не боишься, Агнес?

– Ничуть. И ты тоже не должен бояться. Ты должен показать этим бедным язычникам и отцу тоже… как умирают добрые христиане из Новой Англии.

– Агнес… дорогая моя… ты мужественная женщина.

Священнику казалось, что он чувствует, как ее рука сжала руку мужа. Он был потрясен. Страстная жалость к товарищам, огромное беспокойство за этих трех людей, таких различных, но таких дорогих ему, охватили его. Неужели не было никакого выхода? Никакой возможности бежать? Отец Чисхолм напряженно думал, стиснув зубы, прижавшись лбом к земле. Часом позднее, когда в пещеру вошла женщина с блюдом риса, он встал между ней и дверью.

– Анна! Нет, не отрицай, что ты Анна! Неужели в тебе нет ни капли благодарности за все, что для тебя делали в миссии? Нет…

Она попыталась протиснуться мимо него.

– Я не пропущу тебя, пока ты не выслушаешь меня. Ты все еще дитя Божие. Ты не можешь смотреть на то, как нас будут медленно убивать. Я приказываю тебе именем Бога помочь нам.

– Я ничего не могу сделать.

В темной пещере невозможно было увидеть ее лицо. Но голос ее, хотя и угрюмый, смягчился.

– Ты многое можешь сделать. Оставь запор открытым. Никому не придет в голову обвинить тебя.

– К чему? Всех пони стерегут.

– Нам не нужны пони, Анна.

Искорка интереса сверкнула в ее глазах.

– Если вы уйдете из Доуэнлая пешком, вас поймают на другой же день.

– Мы уйдем на сампане и поплывем вниз по реке.

– Это невозможно, – она отчаянно затрясла головой. – Там слишком большие пороги.

– Лучше утонуть на порогах, чем здесь.

– Какое мне дело до того, где вы утонете! – она заговорила с неожиданной страстью. – И я вовсе не обязана помогать вам.

Вдруг доктор Фиске высунулся из темноты и схватил ее за руку.

– Послушай, Анна. Возьми меня за пальцы и выслушай меня внимательно. Ты должна помочь нам. Понимаешь? Оставь сегодня вечером дверь незапертой.

Наступило молчание.

– Нет, – она заколебалась и медленно отняла руку. – Я не могу сегодня.

– Ты должна.

– Я сделаю это завтра… завтра… завтра…

В ее поведении произошла какая‑ то странная перемена, появилась какая‑ то стремительность. Она нагнула голову и ринулась из пещеры. Решетка тяжело стукнула за ней. В яофане воцарилось еще более гнетущее молчание. Никто не верил в то, что женщина сдержит свое слово. И даже, если она намеревалась выполнить свое обещание, то чего оно стоило по сравнению с тем, что принесет им завтрашний день.

– Я совсем болен, – пробормотал Фиске раздраженно, кладя голову на плечо жены. В темноте было слышно, как он выстукивает себе грудь.

– Моя одежда промокла насквозь. Вот послушайте… слышите какой глухой звук… это означает уплотнение легочной доли… О, Господи! А я‑ то думал, что нет пыток страшнее тех, что были при инквизиции.

Прошла как‑ то и эта ночь. Утро было холодное и серое. Когда свет просочился в пещеру и двор огласился криками, миссис Фиске выпрямилась. Ее осунувшееся, бледное лицо, над которым все еще возвышался измятый головной убор, приняло выражение крайней решимости.

– Отец Чисхолм, вы здесь старший священник. Я прошу вас помолиться за нас, прежде чем мы выйдем отсюда и, может быть, встретим мученический конец.

Священник опустился на колени рядом с ней. Они все взялись за руки, и он начал молиться. Он так молился, как не молился еще никогда в жизни…

Потом солдаты пришли за ними. Они очень ослабели, и река казалась им еще холоднее, чем раньше. Когда Фиске загоняли в нее, он истерически закричал. Отец Чисхолм видел реку смутно, как в тумане. Его мысли путались… " Погружение… – думал он… – очищение водой… одна капля и вы спасены… А сколько здесь капель? Миллионы и миллионы… четыреста миллионов китайцев, и все ждут спасения… каждого можно спасти каплей воды…"

– Отец! Милый, хороший отец Чисхолм! – его звала миссис Фиске с внезапно загоревшимися лихорадочной веселостью глазами. – Они все смотрят на нас с берега. Давайте покажем им пример… Давайте споем. Какой есть общий гимн у вас и у нас? Ну, конечно же, рождественский гимн. Там прелестный припев. Давай, Джошуа… Уилбур… давайте все вместе…

Она затянула высоким дрожащим голосом:

Приидите, все верные,

Радуясь и ликуя…

Он присоединился к ним:

Приидите, приидите в Вифлеем.

Время шло к вечеру. Они снова были в своей пещере. Доктор лежал на боку. Он шумно и хрипло дышал; потом заговорил с видом победителя:

– Пневмония легких. Я знал это еще вчера. Притупление верхушек и хрипы. Прости, Агнес… но я, пожалуй, рад этому.

Все промолчали. Миссис Фиске начала гладить побелевшими от воды пальцами его горячий лоб. Она все еще гладила его по лбу. когда в пещеру вошла Анна. Однако, на этот раз женщина не принесла с собой еды. Она просто стояла у входа и смотрела на них с какой‑ то сумрачной недоброжелательностью. Наконец, она заговорила:

– Я отдала ваш ужин солдатам. Они считают это очень забавной шуткой. Уходите скорее, пока они не поняли своей ошибки.

Наступила абсолютная тишина. Отец Чисхолм чувствовал, как неистово стучит его сердце в истерзанном, измученном теле. Ему казалось невозможным покинуть эту пещеру по своей доброй воле. Он сказал:

– Бог благословит тебя, Анна. Ты не забыла Его, и Он не забыл тебя.

Женщина ничего не ответила. Она смотрела на него мрачными, непроницаемыми глазами, которые он никогда не умел читать, даже в ту первую ночь в снегу. Однако отец Чисхолм испытал жгучее удовлетворение от того, что она оправдала его учение, перед доктором Фиске. Анна постояла так несколько мгновений, потом молча выскользнула из пещеры.

Снаружи было темно. Он мог слышать смех и тихие голоса из соседнего яофана. Через двор был виден свет в доме Вая. Прилегающие к нему конюшни и солдатские казармы были слабо освещены. Внезапно раздавшийся лай собак резко ударил по напряженным нервам. Эта слабая надежда походила на новую боль, такую интенсивную, что от нее можно было задохнуться.

Отец Чисхолм осторожно попробовал встать на ноги, но это оказалось невозможным, и он тяжело упал, капли пота выступили у него на лбу. Его нога, распухшая так, что стала в три раза больше, была совершенно непригодна. Священник шепотом велел Джошуа поднять на спину доктора, который находился в полубессознательном состоянии, и очень тихо отнести его к сампанам. Он видел, как они ушли, сопровождаемые миссис Фиске. Мальчик согнулся под своей мешкообразной ношей. Он благоразумно держался в густой тени, отбрасываемой скалами. До Фрэнсиса донесся слабый звук сорвавшегося камня, он показался ему таким громким, что и мертвого можно было бы пробудить. Отец Чисхолм перевел дыхание. Никто ничего не услышал, кроме него. Через пять минут вернулся Джошуа. Опираясь на плечо мальчика, он медленно, преодолевая мучительную боль, побрел вниз по тропинке.

Фиске уже был уложен на дне сампана, его жена, скорчившись, сидела около него. Священник уселся на корму. Подняв обеими руками свою недействующую ногу, он уложил ее, как кусок дерева, чтобы она не мешала, потом облокотился локтем на планшир[64]. Когда Джошуа взобрался на нос и начал отвязывать причальную веревку, Фрэнсис схватил единственное кормовое весло и держал его наготове, собираясь оттолкнуться. Вдруг с вершины горы раздался крик, за ним другой, послышался топот бегущих ног. Поднялась суматоха, неистово залаяли собаки. Потом в темноте наверху вспыхнули два факела и стали быстро спускаться вниз к реке, сопровождаемые пронзительными взволнованными голосами и топотом ног. Губы священника шевелились, тело же застыло в мучительной неподвижности. Однако Фрэнсис молчал. Джошуа, который неумело вертел и тянул спутанную веревку, сам знал о грозящей им опасности. Незачем было еще больше приводить его в замешательство бесполезными указаниями. Наконец, задыхающийся от исступленных усилий мальчик высвободил веревку и повалился назад на сиденье. Отец Чисхолм мгновенно почувствовал, что сампан плывет свободно; собрав последние силы, он погнал его в течение. Выйдя из стоячей воды, они бесцельно закрутились на месте, потом сампан заскользил вниз по реке. В ярких вспышках света на берегу теперь стали видны фигуры бегущих людей. Протрещал одинокий выстрел из винтовки, за ним посыпался град пуль, которые звучно зашлепали по воде. Сампан все быстрее и быстрее скользил по течению. Беглецы были уже почти вне пределов досягаемости. Отец Чисхолм смотрел в темноту, стеной поднимавшуюся перед ним, и испытывал почти лихорадочное облегчение. Вдруг среди беспорядочной стрельбы что‑ то очень тяжелое нанесло ему удар из темноты. От этого удара у него покачнулась голова, ему показалось, что он наткнулся на летящий камень. Никакой другой боли он не почувствовал. Фрэнсис поднял руку к мокрому лицу. Пуля, пробив верхнюю челюсть, вышла через правую щеку. Он молчал. Стрельба прекратилась. Больше никто не пострадал. Теперь река несла их вперед с устрашающей быстротой. Отец Чисхолм в душе был совершенно уверен, что, в конце концов, она впадет в Хуанхэ, – это был единственный возможный для нее выход. Он наклонился к доктору и, видя, что тот в сознании, попытался подбодрить его.