Неудачливый священник 3 страница

Фрэнсис сказал:

– Мне было очень грустно узнать о смерти твоего отца.

– Да, да. Нам, конечно, очень не хватает его, но старик был таким неудачником…

– Не такая уж это большая неудача – попасть в рай, – пошутил Фрэнсис.

– Что ж, пожалуй, и правда он туда попал, – ответил Гленни, рассеянно крутя брелок на часовой цепочке.

Он уже казался человеком зрелого возраста, с расхлябанной фигурой и обвисшим животом и плечами, прядки жидких волос лепились полосками на голом черепе, но глаза, тусклые и бегающие, были остры, как буравчики.

Направляясь к лестнице, Малком бросил прохладное приглашение:

– Загляни к нам как‑ нибудь, если будет время. Я ведь, как ты знаешь, женат и двое ребятишек у меня, но мать все еще живет с нами.

Мэлком Гленни был лично заинтересован в блаженных видениях Шарлотты Нейли. С самой ранней юности он терпеливо искал случая разбогатеть. От матери он унаследовал ненасытную алчность и некоторую долю ее нюха и хитрости.

В этой нелепой затес папистов он учуял запах денег. Сама исключительность этого случая убеждала его в возможности разбогатеть. Вот он – его случай! Он манит, как спелый плод, свисающий с ветки. Такой шанс никогда больше не представится ему, никогда в жизни! Не будучи честным в отношениях с клиентами, Мэлком не забыл сделать то, о чем забыли все остальные: тайком и не скупясь на расходы, он заказал геологическую съемку местности. Тогда‑ то Мэлком и удостоверился в том, о чем уже подозревал. Водный поток проходил исключительно по верхнему краю вересковых пустошей, выше и довольно далеко от земельного владения.

Гленни не был богат. Пока еще не был. Но собрав все свои сбережения и заложив дом и свою долю в деле, он наскреб достаточно денег, чтобы купить привилегию не приобретение этой земли по заранее обусловленной цене в течение трех месяцев. Мэлком знал, что может сделать артезианская скважина. Но она никогда не будет пробурена[30]. Однако сделка может быть совершена позднее, при угрозе этого бурения. И эта сделка сделает Гленни обладателем земли!

А пока вода продолжала течь, прозрачная и сладкая. Шарлотта Нейли все еще пребывала в экстазе, носила на себе стигматы и существовала без пищи. А Фрэнсис же продолжал предаваться грустным размышлениям и молиться о ниспослании ему веры.

Если бы он только мог верить, как верил Ансельм, который без всякой внутренней борьбы, легко и улыбчиво принимал все, начиная от Адамова ребра до менее вероятных подробностей о пребывании Ионы во чреве китовом!

Он, Фрэнсис, тоже верил, верил, верил… только вера его не на поверхности, она живет глубоко, в самой глубине души… она живет усилием его любви, чтобы верить, ему надо без передышки работать в своих трущобах, после посещения которых он стряхивает с одежды блох в пустой ванне… но ему никогда не бывает легко верить, никогда… разве только, когда он сидит со своими хворыми и калеками и видит их больные пепельно‑ серые лица. Жестокость испытания, которому сейчас подвергалась его вера, изнуряла его душу, убивала в нем радость молитвы.

Его беспокоила сама девушка, как таковая. Несомненно, Фрэнсис относился к ней с предубеждением, но он не мог не придавать значения тому, что ее мать была сестрой Гилфойла. Отец же ее был человеком какого‑ то неопределенного, несерьезного характера. Он был набожный, но ленивый и ежедневно удирал тайком из своей маленькой свечной лавки, чтобы поставить свечи у бокового алтаря в церкви, надеясь, что это принесет удачу его запущенному предприятию. Шарлотта, подобно отцу, любила церковь. Но Фрэнсис не мог отделаться от подозрения, что ее влекли туда несущественные, внешние аксессуары – запах фимиама и горящих свечей, а темнота и таинственность исповедальни приятно возбуждала ее нервы. Он не отрицал ее незапятнанной добродетели или методичности, с какой она выполняла свои религиозные обязанности, жаль только, что мылась она кое‑ как и у нее дурно пахло изо рта.

В следующую субботу, идя по Глэнвил‑ стрит и чувствуя себя совершенно подавленным, Фрэнсис увидел доктора Уилли Таллоха. Он выходил из дома № 43, где жил Оуэн Уоррен. Фрэнсис окликнул его, доктор обернулся, остановился, а потом зашагал рядом с другом.

Уилли с годами раздался вширь, а в остальном мало изменился. Медлительный, упорный и себе на уме, он был верен друзьям и непримирим к врагам. Став мужчиной, он унаследовал отцовскую честность, но лишь малую толику его обаяния и ничего от его красивой внешности. Красное флегматичное лицо Уилли украшал толстый короткий нос и венчала копна непослушных волос. Вид у него был скучно‑ благопристойный. Он не сделал блестящей медицинской карьеры, но положение его было прочно, и он любил свою работу. Уилли совершенно пренебрегал тем, к чему обычно стремились все. Хотя иногда он и поговаривал о том, что хорошо было бы „посмотреть мир“ и поискать приключений в далеких романтических странах, но так и оставался в своей районной амбулатории, где его удерживала, в сущности, привычка и способность просто жить день за днем. Эта должность не требовала от него ненавистной ему лжи больному и в большинстве случаев позволяла ему все говорить откровенно. Кроме того, Таллох не умел копить деньги. Жалованье он получал небольшое, и львиная доля его тратилась на виски.

Уилли никогда не заботился о своей внешности, – и в это утро он был небрит. Его глубоко посаженные глаза были сумрачны, а лицо выражало несвойственное ему раздражение – можно было подумать, что сегодня он зол на весь мир. Доктор коротко бросил, что мальчику Уоррену стало хуже. Он заходил к нему, чтобы взять кусочек ткани для патологоанатомического анализа.

Так они шли по улице, объединенные общей им привычкой молчать. Вдруг какой‑ то безотчетный порыв заставил Фрэнсис выложить Уилли всю историю с Шарлоттой Нейли.

На лице Таллоха не отразилось ничего, он продолжал устало идти, глубоко засунув руки в карманы пальто, подняв воротник и опустив голову.

– Да, – сказал он наконец, – я уже слышал об этой истории.

– Ну, и что ты о ней думаешь?

– А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что ты, по крайней мере, честен.

Таллох как‑ то странно посмотрел на Фрэнсиса. Категоричность, с которой доктор отвергал миф о существовании Бога, казалась в таком скромном и так хорошо понимающем свою ограниченность человеке даже несколько странной.

– Религия – не моя область, я унаследовал вполне устраивающий меня атеизм… подтверждение которому получил в анатомичке. Но уж если хочешь начистоту, говоря словами моего папаши, то у меня есть некоторые сомнения на этот счет. А впрочем, знаешь что… Почему бы нам не взглянуть на нее? Мы ведь недалеко от ее дома. Зайдем туда вместе.

– А у тебя не будет неприятностей с доктором Брайном?

– Нет, я завтра улажу это с Солти. Я пришел к заключению, что в отношениях с моими коллегами выгоднее сначала делать, а потом уж извиняться, – он улыбнулся Фрэнсису. – Если только ты не боишься своего начальства.

Фрэнсис вспыхнул, но удержался от ответа. Минуту спустя, он сказал:

– Да, я боюсь, но все‑ таки пойдем.

Войти к Шарлотте оказалось неожиданно просто. Миссис Неили, измученная бессонной ночью, заснула. Сам Нейли на сей раз был в своей лавке. Дверь открыла сестра Тереза, низенькая, спокойная и любезная. Так как она жила в отдаленном районе Тайнкасла, то никогда не видела Таллоха, зато встречала Фрэнсиса и сразу его узнала. Она ввела их в чистую комнату, где на непорочно белых подушках, в кровати, блестящей начищенной медью, умытая и одетая в закрытую белую ночную рубашку, лежала Шарлотта. Сестра Тереза наклонилась над девушкой, видимо испытывая немалую гордость от своей безупречной работы.

– Шарлотта, милочка, отец Чисхолм пришел навестить тебя и привел с собой доктора, большого друга доктора Бранна.

Голова девушки неподвижно покоилась на подушке. Шарлотта Нейли улыбнулась. У нее была понимающая слегка томная улыбка с оттенком экзальтации. Она осветила бледное, словно светящееся лицо. Это производило глубокое впечатление. Фрэнсис почувствовал искреннее раскаяние. Несомненно, в этой тихой белой комнате существовало нечто, выходящее за пределы обыкновенного.

Очень доброжелательно Таллох спросил:

– Вы ничего не имеете против того, чтобы я осмотрел вас, Шарлотта?

От его тона ее улыбка стала еще более томной. Она не шевельнулась. Покоясь на подушках, девушка позволяла наблюдать за собой, понимая, что за ней наблюдают, Шарлотта нисколько этим не смущалась, а напротив, радовалась, потому что ощущала свою внутреннюю силу. Сознание, что она вызывает особое уважение, сообщало ей выражение мягкости и мечтательной приподнятости. Ее бледные веки дрогнули, но голос был спокоен и отрешен.

– Почему бы мне быть против, доктор? Я только рада этому. Я не достойна быть избранным сосудом Божиим… но, если я оказалась избранной, мне остается только покориться с радостью.

И она позволила почтительному Таллоху осмотреть ее.

– Вы ничего не едите, Шарлотта?

– Нет, доктор.

– У вас нет аппетита?

– Я просто не думаю о еде. По‑ видимому, меня поддерживает внутренняя благодать.

Сестра Тереза сказала спокойно:

– Я могу вас заверить, что с тех пор, как я нахожусь в этом доме, у нее маковой росинки во рту не было.

В тихой белой комнате воцарилось молчание. Уилли выпрямился, отбросил назад непокорные волосы и просто сказал:

– Благодарю вас, Шарлотта. Благодарю вас, сестра Тереза. Я очень обязан вам за вашу любезность.

Он направился к двери. Когда Фрэнсис последовал за доктором, по лицу Шарлотты пробежала тень.

– А вы, отец, разве не хотите посмотреть? Смотрите, вот мои руки… и ноги такие же.

Кротко, жертвенно она протянула обе руки. На бледных ладонях ясно видны были кровавые метки от гвоздей.

Фрэнсис и Уилли вышли из дому, и доктор молчал до тех пор, пока они не дошли до конца улицы. Там, где их пути расходились, он быстро заговорил:

– Я полагаю, что ты хочешь знать мое мнение. Так вот оно. Это случай на границе маниакальной депрессии в стадии экзальтации, а может быть, он уже зашел дальше. Кровотечение, конечно, на почве истерии. Если она не угодит в сумасшедший дом, то очень может быть ее канонизируют.

Всякая сдержанность и прекрасные манеры оставили его. Грубоватое обветренное лицо Уилли стало красным. Негодование просто душило его!

– Будь оно все трижды проклято! Как подумаю об этой глупой улыбающейся святоше, красующейся в своей постельке, как анемичный ангелочек в мучном мешке, в то время как маленький Оуэн Уоррен торчит на грязном чердаке и терпит адские муки от своей гангрены, а может быть, и от злокачественной опухоли… я просто могу лопнуть от злости! Не забудь об этом, когда будешь твердить свои молитвы, а ты, наверное, как раз это и собираешься делать, когда вернешься. Ну, а я пойду домой и напьюсь.

Он ушел, прежде чем Фрэнсис смог что‑ нибудь ответить.

Вечером, когда Фрэнсис вернулся, его ожидал срочный вызов, написанный на дощечке, висящей в передней. Предчувствуя беду, он поднялся в кабинет.

Декан срывал свое дурное настроение на ковре, который он в раздражении мерил быстрыми шагами.

– Отец Чисхолм! Я удивлен и возмущен! Вот уж, право, не ожидал этого от вас. Подумать только, что вы могли привести прямо с улицы… доктора‑ атеиста… Я вне себя от возмущения!

– Мне очень жаль, – с трудом выдавил ответ Фрэнсис, – но видите ли… он мой друг.

– Это само по себе уже достаточно предосудительно. Я нахожу в высшей степени достойным порицания, что один из моих помощников общается с таким типом, как доктор Таллох.

– Мы… мы росли вместе с ним.

– Это не оправдание. Я оскорблен и разочарован. Я страшно сердит, и вы это вполне заслужили. С самого начала вы относились к этому великому событию холодно и не сочувственно. Осмелюсь сказать, вам завидно, что честь этого открытия выпала на долю старшего помощника. Или за вашим явным антагонизмом кроется какая‑ то более глубокая причина?

Фрэнсис почувствовал себя очень скверным, понимая, что декан прав, и пробормотал:

– Я страшно сожалею. Я вовсе не предатель и никоим образом не хотел поступить предательски. Правда, я относился к этому довольно прохладно. Но это потому, что я был обеспокоен. Поэтому‑ то я и привел туда Таллоха. У меня есть сомнения…

– Сомнения!? Вы что же и лурдские чудеса отвергаете?

– Нет, нет! Они безупречны. Они засвидетельствованы врачами всех вероисповеданий.

– Тогда зачем же отрицать возможность создания другого такого оплота веры здесь, среди нас? – декан нахмурился. – Если уж для вас ничего не значит духовная сторона этого вопроса, относитесь по крайней мере с уважением к явлениям физического порядка, – он насмешливо усмехнулся. – Или вы имеете глупость воображать, что молодая девушка может жить девять дней без пищи и питья и оставаться при этом здоровой и хорошо упитанной, если она не получает другой пищи?

– Какой пищи?

– Духовной пищи, – взорвался декан. – Разве святая Екатерина Сиенская не получала мистический напиток, заменявший ей земную пищу? Такие сомнения недопустимы! Нечего удивляться, что я выхожу из себя.

Фрэнсис опустил голову. – Святой Фома тоже сомневался, в присутствии всех учеников, вплоть до желания вложить пальцы в рану на боку Спасителя. Но никто не выходил из себя, – вдруг сказал он.

Наступило напряженное молчание. Декан побледнел, потом овладел собой. Склонясь над столом, он рылся в каких‑ то бумагах, не глядя на Фрэнсиса. Потом очень сдержанно сказал:

– Это уже не в первый раз вы проявляете дух противоречия. У вас в этом приходе начинает создаваться очень скверная репутация. Можете идти.

Фрэнсис вышел. Он был подавлен сознанием своей ужасной неполноценности. Вдруг ему неудержимо захотелось пойти к епископу Мак‑ Нэббу и рассказать ему обо всех своих горестях. Но он подавил это желание. Теперь не так‑ то просто было увидеть рыжего Мака. Слишком он был занят на своем новом высоком посту, чтобы какой‑ то никудышный священник смел докучать ему своими неприятностями.

На следующий день, в воскресенье, во время торжественной одиннадцатичасовой мессы декан Фитцджеральд сообщил великую новость. Это была лучшая проповедь за всю его жизнь. Волнение мгновенно охватило людей. Все прихожане стояли на улице, тихо переговариваясь и не желая расходиться по домам. Стихийно образовавшаяся процессия, возглавляемая отцом Мили, направилась к Мэриуэллу. Днем целые толпы собрались у дома Нейли. Группа молодых женщин, принадлежавших к тому же братству, что и Шарлотта, опустившись на колени, читала Розарий[31]. Вечером декан согласился дать интервью изнемогающим от любопытства представителям прессы. Он держался с большим достоинством и сдержанностью.

Его и раньше уже уважали в городе и считали священником передового образа мыслей, и теперь он произвел самое благоприятное впечатление.

На следующее утро газеты не поскупились уделить ему место на своих страницах. Он красовался на первой странице „Трибьюн“, несколько хвалебных столбцов напечатала „Глоуб“. „Второе Дигби“ – объявил „Нортумберленд Геральд“. „Йоркшир Эхо“ гласило: „Чудесная пещера несет надежду тысячам“.

„Уикли Хай Англикан“ ограничился довольно ядовитым замечанием: „Мы ждем дальнейших свидетельств…“ А лондонская „Таймс“ напечатан весьма эрудированную статью своего корреспондента по вопросам теологии, излагающую историю источника Мариуэлл начиная с Эйдана до святого Этельвулфа.

Декан расцвел от удовольствия. Отец Мили не мог есть за завтраком, а Мэлком Гленни был вне себя от радости.

Восемь дней спустя Фрэнсис отправился вечером к Полли, в ее маленькую квартирку в Клермонте, в северной части города. Он очень устал после целого дня посещений грязных трущоб своего района и был смертельно удручен. Днем он получил записку от доктора Таллоха, немногословно сообщавшего ему смертный приговор юному Уоррену – у него была саркома ноги. Для мальчика не оставалось никакой надежды. Он умирал. Ему осталось не больше месяца.

В Клермонте Фрэнсис нашел Полли как всегда не поддающуюся ударам жизни и Нэда, который стал, пожалуй, еще более раздражающим. Он сидел, сгорбившись в своем кресле на колесах, ноги его были укутаны одеялом, и много и довольно глупо болтал. Наконец удалось добиться от Гилфойла окончательного расчета по остаткам доли Нэда в „Юнион таверне“. Это была жалкая сумма, но Нэд так бахвалился, словно получил целое состояние. Вследствие болезни язык его стал как бы велик для его рта, и он говорил с утомительной нечленораздельностью.

Когда Фрэнсис пришел, Джуди уже спала, и хотя Полли ничего не говорила, что‑ то подсказало ему, что девочка плохо себя вела и была рано отправлена в свою комнату. Мысли о Джуди еще больше опечалили его.

Было одиннадцать, когда он вышел от них. Последний трамваи в Тайнкасл уже ушел. Подавленный, уставший, опустив плечи под гнетом этой последней неудачи, Фрэнсис вышел на Глэнвил‑ стрит. Проходя мимо дома Нейли, он заметил, что двойное окно на нижнем этаже, в комнате Шарлотты все еще было освещено. На желтой шторе Фрэнсис разглядел смутные тени движущихся фигур.

Порыв раскаяния охватил его. Удрученный сознанием своего, как ему казалось, предвзятого отношения к семье Нейли, он вдруг захотел повидать их, снять ожесточение со своей души и искупить свою вину перед ними. Движимый этим желанием, Фрэнсис перешел улицу и взошел по ступенькам крыльца. Он поднял было руку к дверному молотку, потом передумал и повернул старинную дверную ручку. Фрэнсис приобрел привычку (общую для врачей и священников) заходить к своим больным без предупреждения.

Из спальни, выходящей в маленькую прихожую, шла широкая косая полоса света. Он тихонько постучал в дверь и вошел. Затем, будто внезапно окаменев, остановился.

Шарлотта лежала в постели на высоко взбитых подушках, перед ней был овальный поднос с грудкой цыпленка и драченой, и она жадно поглощала пищу. Миссис Нейли, закутанная в выцветший голубой халат, заботливо склонившись над ней, наливала ей крепкий портер.

Мать первая увидела Фрэнсиса. Она оцепенела на мгновение, а затем издала громкий крик ужаса. Схватившись рукой за горло, она уронила стакан и разлила портер на кровать.

Шарлотта подняла взгляд от подноса. Ее бледные глаза расширились. Она смотрела на мать, открыв рот, потом начала хныкать, соскользнула вниз на постели и закрыла лицо руками. Поднос с грохотом упал на пол. Никто не произнес ни слова. Горло миссис Нейли конвульсивно сжималось. Она сделала слабую бессмысленную попытку спрятать бутылку в складках халата; наконец, ловя ртом воздух, сказала:

– Я должна была как‑ то поддерживать ее силы… она столько перенесла… это портер для больных.

Ее испуганно‑ виноватый вид выдавал ее. Ему стало противно до тошноты. Фрэнсис чувствовал себя оскорбленным и униженным. Он с трудом нашел слова:

– Я полагаю, вы кормили ее каждую ночь… когда сестра Тереза уходила, думая, что она спит?

– Нет, отец! Бог мне свидетель! – миссис Нейли сделала последнее отчаянное поползновение отрицать всё, затем сдалась, окончательно потеряв голову.

– Ну, а если даже и так? Я не могла видеть, как мое бедное дитя умирает с голоду, нет, я не могла. Но миленький святой Иосиф!.. я никогда не допустила бы до этого, если бы знала, что из этого получится… все эти толпы… и газеты… я рада, что с этим теперь покончено… только… только не будьте слишком строги к нам, отец.

Он тихо сказал:

– Я не собираюсь судить вас, миссис Нейли.

Она заплакала. Фрэнсис терпеливо ждал, пока ее рыдания затихнут, сидя на стуле у двери и глядя на зажатую в руках шляпу. Глупость того, что она совершила, глупость, как ему казалось в этот момент, человеческой жизни вообще, ужасала его. Когда они обе успокоились, он сказал:

– Расскажите мне все.

Давясь и глотая слезы, Шарлотта рассказала ему всю историю.

Она прочла такую прекрасную книгу из церковной библиотеки о блаженной Бернардетте. Однажды, проходя мимо Мэриуэлла (это была ее любимая дорога), она заметила бегущую струйку воды. „Как странно“, подумала она. Потом ее поразило совпадение – эта струящаяся вода, Бернардетта, она сама… Это ее потрясло. Она сама не знает как, но ей уже стало воображаться, что она видела Пресвятую Деву. Она вернулась домой, и чем больше об этом думала, тем больше она уверялась, что так оно и было. Это страшно ее взволновало, она вся побелела и начала дрожать так, что ей пришлось лечь в постель и послать за отцом Мили. И прежде чем она успела подумать, она уже рассказала ему всю историю.

Всю ночь она пролежала в каком‑ то экстазе. Тело ее как бы одеревенело, стало твердым и негнущимся. На следующее утро, проснувшись, она увидела стигматы. У нее и раньше чуть что делались кровоподтеки, но это было совсем другое. Ну… это окончательно убедило ее. В течение всего того дня она отказывалась от пищи, просто отмахивалась от нее. Она была слишком счастлива, слишком взволнована, чтобы есть. К тому же ведь множество святых жили без пищи. Это стало у нее навязчивой идеей. Когда отец Мили и декан услышали, что она живет одной благодатью – может быть, так оно и было – это было чудесно. Ей оказывали такое внимание, словно она была невестой. Но, конечно, через некоторое время она страшно проголодалась.

Она не могла разочаровывать отца Мили и декана – они так на нее смотрели, в особенности отец Мили. Она сказала об этом только матери, и той пришлось придти ей на помощь. И каждую ночь она основательно ела, э иногда и дважды за ночь.

А потом… О Господи! это зашло еще дальше.

– Сначала, я вам уже говорила, отец, все было просто чудесно. Лучше всего было, когда девушки из братства молились на улице у меня под окном.

Но когда газеты подняли шум, она не на шутку испугалась. Честно говоря, она уже не рада была, что затеяла все это. Сестру Терезу тоже нелегко стало обманывать. Знаки стигматов на руках становились все бледнее, а ею самой вместо возвышенного и радостного настроения все больше овладевали уныние и подавленность.

Она закончила свою жалкую исповедь, такую глупую и пошлую, новым взрывом рыданий. Однако, это было и трагедией… трагедией идиотизма, свойственного всему человечеству.

Тут вмешалась мать.

– Ведь вы не выдадите нас декану Фитцджеральду, правда, отец?

Фрэнсис уже не сердился, он чувствовал только грусть и какое‑ то странное сострадание. Эх, если бы эта скверная история не успела так далеко зайти. Фрэнсис вздохнул.

– Я не скажу ему, миссис Нейли. Я ни слова ему не скажу, но… – он помолчал. – Боюсь, вам самой придется сделать это.

Она в ужасе смотрела на него.

– Нет, нет… нет, отец, сжальтесь!

Фрэнсис начал спокойно объяснять, почему они должны признаться, почему то, что задумал декан, не может быть построено на лжи, особенно такой, какая вскоре станет очевидной. Он утешал их, говоря, что разговоры о чуде, продолжавшемся девять дней, скоро затихнут, а там и вовсе о нем позабудут.

Когда Фрэнсис уходил от них через час, он оставил их в несколько более спокойном состоянии и взял с них обещание выполнить его совет. Он шел домой пустыми улицами, где гулко раздавались его шаги, и сердце его болело за декана Фитцжеральда.

Следующий день прошел, как обычно. Большую часть его Фрэнсис провел вне дома, посещая своих больных, и не видел декана, однако странная атмосфера пустоты и скрываемого волнения, казалось, заполнили дом священника. Тонкая, чувствительная натура Фрэнсиса очень остро реагировала на атмосферу неблагополучия.

На другое утро, в одиннадцать часов Мэлком Гленни вломился к нему в комнату. Гленни был страшно расстроен: бледность покрывала лицо, губы его шевелились, взгляд казался неподвижным и диким. Гленни сказал, заикаясь:

– Я не знаю, что на него нашло. Он, наверное, сошел с ума. Это такой прекрасный план. Он принес бы столько добра…

– Я не имею на декана никакого влияния.

– Нет, неправда. Он высокого мнения о тебе. И ты – священник. Ты просто обязан сделать это ради твоей паствы. Это будет хорошо для католиков…

– Вряд ли тебя это волнует, Мэлком.

– Нет, это волнует меня, – бормотал Гленни. – Я человек либеральный. Я восхищаюсь католиками. Это прекрасная религия. Я часто хочу… ради Бога, Фрэнсис, вмешайся скорее, пока не поздно.

– Мне очень жаль, что так получилось, Мэлком. Это большая неприятность для всех нас, – и он отвернулся к окну.

Тут Мэлком совершенно потерял власть над собой: он схватил Фрэнсиса за руку и запричитал:

– Не отталкивай меня, Фрэнсис. Ты нам всем обязан. Я купил кусочек земли, вложил в него все свои сбережения, если ваш план провалится, она потеряет всякую ценность. Не допусти мою несчастную семью до разоренья. Моя бедная старая мать! Подумай о ней, Фрэнсис, ведь она воспитала тебя. Пожалуйста, пожалуйста, убеди его; я сделаю все, что хочешь. Я даже перейду для тебя в католичество!

Фрэнсис продолжал пристально смотреть в окно на церковную крышу с серым каменным крестом. Рука его непроизвольно сжимала занавеску. С тягостным чувством он думал: „Чего только люди не сделают ради денег! Они готовы на все, даже продать свою бессмертную душу“.

Гленни, наконец, выдохся. Убедившись, что от Фрэнсиса ничего не добиться, он попытался спасти остатки своего достоинства. Его манера резко изменилась.

– Значит, ты не поможешь мне, – зловеще сказал Мэлком. – Ладно. Я тебе это припомню, – и он двинулся к двери, – я еще сведу с вами счеты, будь это последнее, что я сделаю, – прошипел Гленни, задержавшись у выхода, его бледное лицо исказилось от ненависти. – Мне следовало бы предвидеть, что ты укусишь руку, вскормившую тебя. Чего еще можно ждать от кучи грязных папистов!

Он хлопнул дверью.

А в приходском доме продолжала царить атмосфера пустоты, той пустоты, когда люди как будто теряют четкость очертании, становятся нереальными, призрачными. Слуги ходили на цыпочках, словно в доме был покойник. Слукас имел вид человека, совершенно сбитого с толку. Отец Мили ходил, не поднимая глаз. Ему был нанесен тяжелый удар, но он молчал, что для такого экспансивного человека было проявлением редкой сдержанности. Если Ансельм говорил, то только на другие темы. Он изо всех сил старался отвлечься, со страстью предаваясь работе в Центре иностранных миссий.

Больше недели после бурного разговора с Гленни Фрэнсис не встречался с деканом. Как‑ то утром, войдя в ризницу, он увидел отца Фитцджеральда, снимавшего облачение. Прислуживающие у алтаря мальчики ушли. Они были одни.

Как бы ни была случившаяся беда унизительна лично для декана, он сумел с непревзойденным тактом выйти из трудного положения. Собственно говоря, благодаря ему это вообще перестало выглядеть как беда. Капитан Холлиз охотно порвал заключенный контракт. Для Нейли нашли занятие в каком‑ то отдаленном городе. Это был первый шаг к незаметному избавлению от этого семейства. Газетная шумиха была тактично прекращена. Затем в воскресенье декан снова взошел на кафедру. Посмотрев на свою притихшую паству, он возгласил: „О вы, маловеры! “

Спокойно, с неослабной настойчивостью отец Фитцджеральд стал развивать свой тезис: Церковь не нуждается ни в каких новых чудесах. Разве ее способность творить чудеса не подтверждена уже достаточно? В ее основу глубоко и прочно заложены чудеса Христовы. Конечно, все переживают необычайный душевный подъем, когда встречаются такие явления, как в Мэриуэлле. Все они, да и он сам в том числе, увлеклись… Но по зрелом размышлении – к чему весь этот шум вокруг одного единственного цветка, когда все небесные цветы цветут здесь, в их Церкви, у них на глазах? Или они так слабы в своей вере, так малодушны, что им нужны еще какие‑ то материальные доказательства? Или они забыли высокие слова: „Блаженны те, которые не видели, но поверили“.

Эта проповедь являла собой великолепный образец ораторского искусства и принесла ему еще больший триумф, чем проповедь в прошлое воскресенье. И только он сам – Джеральд Фитцджеральд, все еще декан, знал, чего она ему стоила.

Когда они встретились в ризнице, он сначала, казалось, не собирался изменять своей непоколебимой сдержанности. Но, накинув на плечи черное пальто и уже готовый уйти, отец Фитцджеральд вдруг повернулся. В ясном свете ризницы Фрэнсис увидел, какие глубокие морщины появились на его красивом лице, как устало смотрели большие серые глаза. Он был потрясен.

– Если бы только одна ложь, отец Чисхолм, а то ведь целая паутина лжи! Ну, что ж! Да будет воля Господня, – он помолчал. – Вы хороший мальчик, Фрэнсис. Очень жаль, что мы с вами несовместимы, – и он, выпрямившись, вышел из ризницы.

К концу пасхальной недели все было почти забыто. Нарядная белая решетка (её воздвигли вокруг источника по приказанию декана) все еще стояла, но маленькая калитка ее больше не запиралась и жалобно покачивалась от легкого весеннего ветерка. Некоторые добрые души иногда заходили сюда помолиться и покропить себя водой, которая все текла и текла, чистая и искрящаяся.

Фрэнсис был перегружен работой по приходу и радовался своей способности забывать. Позор всего случившегося постепенно стирался в его памяти. Только где‑ то в самой глубине души копошилось уродливое воспоминание, но он быстро подавлял его в себе и надеялся, что скоро сумеет совсем похоронить. Его идея о создании новой спортплощадки для мальчиков и юношей их прихода начала принимать осязательные формы. Городской совет предоставил в его распоряжение кусочек земли в общественном парке. Декан Фитцджеральд дал свое согласие, и Фрэнсис зарылся в груду каталогов.

В канун Вознесения он получил срочный вызов к Оуэну Уоррену. Лицо его омрачилось. Фрэнсис быстро встал, уронив с колен брошюру об игре в крикет. Он боялся этого зова, хотя ждал его уже в течение многих недель.