Дэвид Кроненберг 10 страница

Наоми и правда рассмеялась, по‑ прежнему стоя к Юки спиной.

– А знаешь, неплохая идея. Пожалуй, я позвоню ему.

Натан бродил по зеленым, тенистым улочкам Форест‑ Хилла и – невероятно! – беседовал с Наоми. Стояла жара, асфальт покрылся пятнами солнечного света.

– Гуляю по улице. Просто необходимо было выйти из этого дома.

– Знакомое чувство, – ответила Наоми. – Проблема в том, что, когда я выхожу из дома, я оказываюсь в Токио.

Ее голос звучал безмятежно – слишком безмятежно, и Натана это отнюдь не успокаивало. Так говорят, устав от долгих любовных утех. Мысль плавала у кромки сознания, Натан не собирался ее формулировать, но мысль не уходила, грызла его. Ну и пусть грызет своими острыми желтыми зубками. Все равно Натан не мог ее выразить. Ведь это Наоми нарушила в конце концов тупиковое гробовое молчание, воцарившееся после оглушительной ссоры по спутниковому телефону и долгих часов, которые Натан провел в попытках связаться со своей подругой – писал письма, эсэмэски, звонил и оставлял сообщения в соцсетях.

И вот как она его нарушила. Сообщила Натану, что ненавидит его, малодушного слабака, и никогда не простит. Что он смертельно ее ранил, искалечил, изуродовал ее любовь, а уж про венерические заболевания она вообще молчит. Что его спасло только одно: она намерена извлечь выгоду из всей этой жалкой истории и вообще из их отношений, да‑ да. А он бы должен страдать, и страдать бесконечно, как велосипедист на адской трассе горного этапа “Тур де Франс” hors caté gorie[21]– может, на Мон‑ Венту или Коль‑ дю‑ Турмале, – со всех сторон теснимый страшными фанатами в диких костюмах, свистящими ему вслед. Конечно, говоря это, Наоми думала об Эрве, его карбоновом велосипеде и обтягивающих велосипедных шортах с лямками и накладкой из суперсовременных дышащих материалов в промежности, о его искривленном болезнью Пейрони пенисе – эх, надо было переспать с Блумквистом, какая досада! – ведь все, что она знала о велогонках, она знала от него.

И еще одно, призналась себе Наоми, могло склонить ее к примирению – электронное письмо Натана, где он обещал поведать о таинственной и просто невероятной связи между Ройфе и Аростеги; здесь наверняка крылось нечто аппетитное и питательное, ведь Натан был недостаточно хитер и находчив, чтобы просто‑ напросто все выдумать. И вот Наоми снова с ним разговаривала.

– Говоришь, что твой убийца‑ людоед Аростеги оказался куда более здравомыслящим, чем можно было подумать, – говорил Натан, – а вот я должен сказать, что мой респектабельный пожилой доктор – законченный псих. Парадокс!

– Правда, что ли? – Наоми лениво и соблазнительно, по‑ кошачьи потянулась. Или так представилось Натану. – Класс! А я боялась за тебя.

– Боялась? В самом деле?

– Боялась, из твоей затеи с Ройфе не выйдет ничего интересного. Но нет. Это классно.

– Не уверен. Он, по‑ моему, помешанный. Неужели когда‑ то он в самом деле был врачом? Трудно поверить. Может, у него Альцгеймер?

– Что же такого безумного он делает? – спросила Наоми, а потом сказала еще несколько слов, но начались помехи, и Натан услышал только кваканье.

– Ты пропадаешь. Слышишь меня? Пришлю тебе фотографии. Фотографии пришлю.

Но Наоми уже пропала – “Разговор завершен”. Натан подошел к дому Ройфе и нажал кнопку звонка, уж больно скромного для шикарной входной двери – черный пластиковый кубик с белой клавишей, спрятанный за наличником из искусственного камня. Кнопка засветилась, однако из глубины герметичного дома‑ мавзолея Натан не услышал ни звука. Наконец дверь открыла Чейз.

– Привет, Натан. Забыли ключи?

– Хм, у меня нет ключей.

– Если собираетесь здесь жить, вам нужны ключи.

Тело Чейз, как всегда, почти полностью скрывала одежда – расклешенные шелковые брюки, блуза с длинными рукавами и воротником‑ стойкой, замшевые ботинки. Интересно, скоро она начнет носить рукавицы?

– Да, это… было бы неплохо…

Повисла неловкая пауза. Чейз улыбалась, но не двигалась с места, умышленно загораживая вход.

– …иметь свои ключи…

Снова пауза.

– …от вашего дома.

Никакой реакции. Может, Чейз всегда так встречает гостей у входной двери? Натан решил радикально сменить тактику.

– Хотите прогуляться со мной?

– Ой, нет, я не могу, – сказала Чейз беззаботно. – Я на карантине.

– Vraiment? Il s’agit d’une maladie sé rieuse? [22]

Улыбка Чейз исчезла, но больше на ее лице ничего не отразилось, и дверь захлопнулась у Натана перед носом. Вскоре приехал Ройфе на древнем “кадиллаке‑ севиль” девяностых годов, припарковался на подъездной аллее, вышел из автомобиля с теннисной ракеткой в руке и обнаружил Натана, сидящего на ступеньках крыльца.

– Что, захлопнул дверь и остался снаружи? – крикнул доктор, шагая напрямик через газон, и задорно рассмеялся. В элегантном тренировочном костюме “Пума” щуплый Ройфе выглядел стройным и подтянутым.

– А я и не был внутри.

Взойдя по ступеням портика, Ройфе продемонстрировал бэкхенд – ракетка нахально просвистела у самого лица Натана.

– А госпожа хозяйка тебе не открыла?

– Я заговорил с ней по‑ французски – похоже, зря, – и она захлопнула дверь у меня перед носом.

Лицо доктора омрачилось, но лишь на мгновение.

– Да уж, хватило у тебя ума… Вот те раз! Зачем ты это сделал?

– Она рассказала мне, что училась в Сорбонне. Комплексовала из‑ за своего французского. Я решил застать ее врасплох, немного встряхнуть. Встряхнул, видимо. Я правда сделал что‑ то не то?

– Ну, французский напоминает ей о прошлом, а никаких напоминаний о прошлом на данном этапе лечения быть не должно. Фрейдистам вход воспрещен!

Ройфе шлепнул Натана по спине, предварительно перехватив ракетку Prince EXO3 левой рукой. Натан встал, пожал плечами:

– То есть я облажался? И теперь меня выгонят с ранчо?

– Да что ты! Мы выдадим тебе собственные ключи. Ну? Наверное, от такого журналисты кончают во сне? Ключи от королевства! Надеюсь, ты не злоупотребишь этой привилегией. А то знаю я вас, мальчишек, – хлебом не корми, дай порыться в чужих столах и нижнем белье.

После разговора с Натаном Наоми уснула. Она звонила с телефона Аростеги – необычайно длинной и тонкой японской “раскладушки” LG, чтоб не связываться с роумингом; сам профессор спал внизу на диване, Наоми поднялась в свою комнату и звонила оттуда. Натан, кажется, учуял Аростеги в ее голосе, и довольная Наоми легко погружалась в пространство сна, воздушного, как взбитые сливки.

Но теперь звякнул айпад – пришло электронное письмо, а она была весьма чувствительна к этому звуку и не смогла бы уснуть, не посмотрев, что там, мысленно заключив айпад в непроницаемую защитную оболочку. Он лежал на столе, до которого Наоми дотянулась, не вставая с постели и даже не пододвигаясь к краю. Девушка легла на спину, держа айпад над головой, и светящийся экранчик парил над ней, как добрый ангел, внушая необходимое спокойствие. Взглянув на панель оповещений, Наоми увидела, что это Натан прислал обещанные фотографии. В теме письма значилось: “Шокирующие нереальные фото… и не только! ”

Наоми посмотрела превьюшки и растерялась; села, положила айпад на колени, чтобы работать с фотографиями. Кто эта молодая красивая женщина, которая стоит на коленях у детского столика, заставленного игрушечной чайной посудой? (Наоми сразу бросилось в глаза, что сервиз американский, в лучшем случае подделка под английский; она все больше осваивалась в закрытом японском мире, и неяпонская чайная посуда вдруг показалась ей невидалью – это порадовало Наоми: в ней явно происходила социокультурная метаморфоза à l’Arosteguyenne[23]. ) Но чем занята женщина на фотографиях? Играет в маленькую девочку? Фото в среднем разрешении Натан скомпоновал в три папки и сопроводил комментарием: “Это Чейз Ройфе, дочь доктора Ройфе. Говорит, что училась в Сорбонне у Аростеги совсем недавно, около года назад. У нее, пожалуй, нашлась бы для тебя парочка лаконичных фраз. Не хочешь показать своему новому дружку? Может, он ее узнает? Чую, она может произвести впечатление. А если нет, виной тому только твои прекрасные глаза! ”

Вот он, механизм любви и мщения в действии – Наоми немедленно запаниковала, уязвленная предпоследней фразой. Очевидно, Чейз Ройфе произвела впечатление на Натана, и – если принять во внимание ее красоту, обнаженное тело и (давайте уж говорить честно) сумасбродство, на которое Натан всегда был падким, особенно если оно не сопровождалось активным саморазрушением, – Наоми сомневалась, что впечатление это чисто интеллектуальное. Стало быть, биохимическое впечатление, то есть худшего сорта. Но какого рода сумасбродство имеет место?

Самые острые аналитические инструменты были пущены в ход, и выводы оказались неутешительными. Наоми ощущала фотоаппарат в руках Натана, как в своих собственных, и ощущала, как по мере продвижения от общих планов, снятых короткофокусным широкоугольным объективом, к широкоугольным крупным планам, а затем и длиннофокусным интимным макроснимкам эта женщина, эта Чейз Ройфе, все больше привлекает Натана: фотографии были совершенно объективным документальным свидетельством, доказательством любви или по крайней мере сексуального влечения, если не одержимости. Ракурсы, углы съемки поведали Наоми всю историю: сначала ты заинтересовала меня только мимоходом, но теперь я, можно сказать, заинтригован, хотя и начинаю тебя бояться, а сейчас я приближаю тебя и немного нервничаю (снимки получаются очень сумбурными, никакой композиции), но ты хотя бы подпускаешь меня близко и не выказываешь недовольства, и вот ты словно приглашаешь меня рассмотреть твое лицо и тело, и я уверенно нахожу ракурс, который продемонстрирует твою пугающую красоту и возбуждающую таинственность в самом выгодном свете… К концу адского портфолио Натан буквально ползал по лицу и телу Чейз – великолепному подтянутому телу, покрытому… чем? Экземой? Укусами москитов? Мошек? Может, она купалась голой в озерах на равнине Канадского щита? И что такое она ест? Непонятно. Микроскопические ссадины неизвестного происхождения и попытки Натана во всех подробностях запечатлеть, как рука Чейз кладет что‑ то в рот, – больше Наоми ничего не видела.

Наоми бросила айпад на постель. Натан наверняка переспит с Чейз в самое ближайшее время и тоже скажет: я спал с ней из жалости. А может, эта история станет иллюстрацией нового подхода – журналистской работы с погружением. Наоми, удивляясь сама себе, рассмеялась. Конечно, Натан знал, что она спала с Аростеги, а значит, они перешли на новый, захватывающий уровень игры и теперь впишут в жизни друг друга своих новых любовников. И поглядите, какой эпический размах у этой игры: насколько Наоми понимала, Чейз спала с Аростеги – и Селестиной! – и то, что Натан узнал от Чейз, может пролить свет на семейную сагу Аростеги.

Натану, очевидно, не терпелось и ее приобщить к семейству Ройфе, и все это могло привести к какому‑ то опасному и будоражащему финалу. Наоми вытянулась на постели, широко раскинув руки и ноги, принимая и боль, и совершенную открытость и осязая всем телом тоненький хлопчатобумажный халат‑ хаппи, который дал ей Аростеги. Халат с весьма замысловатой эмблемой темно‑ синего цвета в виде решетки протерся по краям, и, ощущая кожей его неведомую судьбу, Наоми вообразила, что такой халат мог бы носить Сэмюэл Беккет в последние дни своей жизни, когда переселился в унылый казенный приют для стариков Le Tiers Temps (“Третья ступень”) – Беккет называл его “домом старого пердуна”, а в углу его комнаты пыхтел дыхательный аппарат, – это название наводило на мысли об отчаянии и бедности, в японской же интерпретации означало радость и свободу. Ари сказал, что нашел халат здесь, в доме, засунутым в оконную раму для защиты от сквозняков. Образ Беккета тотчас вернул мысли Наоми к Натану, ведь кроме него с ирландским драматургом Наоми ничто не связывало. Однажды Натан упросил ее прочитать свою статью “Последняя лента Беккета”, посвященную последнему году жизни писателя, – после того как они вместе посмотрели на DVD “Последнюю ленту Крэппа” дублинского театра Гейт с Джоном Хёртом; и Наоми понравилось, что память Крэппа – это магнитофонная лента, ведь ее тогда уже очаровало искусство фотографии, способное безжалостно манипулировать человеческой памятью. Для Наоми Беккет был прежде всего волосами, носом, скулами, бровями – ушами! – потрясающим фотошедевром. Она села и схватила айпад; ей хотелось ответить Натану, описать все, о чем она сейчас думала, через океан, через континент дать и ему почувствовать зловещую наэлектризованность, встряхнуть и его, внушить неуверенность, напугать – но вместо этого она просто загрузила фотографии для удобства в Photosmith, после чего встала и крадучись спустилась вниз, сжимая айпад в руке, словно заряженный пистолет.

Футон на низком деревянном каркасе был разложен – нарочно, чтобы заниматься сексом, Аростеги в одной только французской полосатой рубашке в морских тонах – сине‑ белой, а‑ ля Пикассо, лежал на боку в позе эмбриона, и у Наоми вдруг подступил ком к горлу от яркого воспоминания об отце, его последних днях в торонтской больнице “Саннибрук”, когда, скукожившийся, желтый, короткими рывками он продвигался к смерти. В то же время ее позабавило, как не по‑ японски выглядит профессор в этом тесном пространстве – большой европеец с длинными руками, мощными волосатыми ногами и крепкой широкой грудью. Аростеги показал ей японское порно на ламповом телевизоре Sanyo с четырнадцатидюймовым экраном – кассету он вставил в массивный серебристый видеомагнитофон неизвестной марки. В главной роли снимался Шигео Токуда, порнозвезда семидесяти трех лет, человек с умилительно торчавшими вперед зубами, пучками редких волос на голове и трогательным сморщенным старческим телом, а пенис его оказалось сложно различить, поскольку в определенных местах изображение было размыто из соображений цензуры, рябило, как на полотнах Мондриана, и когда этот самый пенис двигался во рту или влагалище большегрудой девицы двадцати с чем‑ то лет, эффект получался просто завораживающий. Ролик назывался “Как не надо ухаживать за пожилыми: выпуск 17”, соответственно, дело происходило в доме престарелых. Аростеги, по его словам, купил эту кассету, чтобы плавно и с достоинством войти в сексуальную жизнь пожилых японцев, будучи уверенным, что никогда больше ему не придется спать с белой женщиной, и слава богу. Подтекст электронно‑ лучевого телесеанса был таков: Наоми ненароком воспрепятствовала стремлению профессора отвергнуть, насколько возможно, свою французскость и заменить ее азиатскостью – и здесь, конечно, подразумевался комплимент, но существовал еще и подподтекст, а именно: в постели старики очень даже конкурентоспособны, n’est‑ ce pas? [24]Наоми нашла Аростеги чрезвычайно привлекательным, еще впервые увидев в YouTube, и никаких доказательств ей не требовалось; а Шигео Токуда показался ей лишь забавным старичком, в некотором смысле близким Аростеги по духу. Наоми стала фотографировать спящего Ари айпадом, звук, имитирующий щелчок затвора, она отключила, почти всерьез беспокоясь, что даже бесшумная работа ее мысли может разбудить и разгневать профессора. А его гнева она боялась. Приблизившись к Аристиду, Наоми услышала тихий храп, замысловатый, неритмичный и оттого необъяснимо выразительный, будто Аростеги говорил через ноздри. Наоми подумала, не снять ли видео, поиграла этой мыслью, но снимать не посмела, хотя мысль о документальном фильме вместо статьи или книги приходила ей в голову. Наоми почти ощущала, как его носовая перегородка трепещет, словно язычок кларнета или сердечный клапан во время приступа мерцательной аритмии – вторая ассоциация снова перекликалась с последними днями жизни ее отца. Наоми сняла тело спящего профессора во всех подробностях. Подошла к изголовью дивана, намереваясь сфотографировать лицо Аростеги крупным планом, и тут увидела, что глаза его открыты и он наблюдает за ней.

Профессор зевнул, потянулся, приподнялся.

– Да, вероятно, снимок сдувшегося члена со следами засохшей спермы, принадлежащего скандальному французскому философу‑ людоеду, может представлять интерес, даже если фотографировать айпадом.

– Всего пять мегапикселей, но качество съемки хорошее, документальное. Для книги, наверное, другого и не надо.

Аростеги подобрал ноги, чтобы освободить место для Наоми, она села рядом.

– Кстати, о документалистике. Хочу показать тебе кое‑ что, – она помахала айпадом, – здесь. Или, может, сначала сделать чаю? Я, кажется, научилась управляться с твоими противными ржавыми конфорками.

– Во сне я имел тебя снова и снова.

– Ты очень сексуально храпел.

– Храпел?

Наоми постаралась как можно достовернее изобразить его храп. Удивился ли Аростеги тому, что храпел, или просто не знал этого слова по‑ английски? Храп профессора в ее исполнении чем‑ то напоминал издевательское хрюканье зеленой свинки из компьютерной игры Angry Birds, которую Наоми загрузила бесплатно в HD‑ качестве на этот самый айпад.

Аростеги засмеялся.

– Тебе нужно почаще воспроизводить звуковые эффекты. У тебя большой талант. Покажи мне сейчас то, что хочешь показать. Обычно я просыпаюсь с ясной головой, но ясность эта быстро меркнет, поэтому, наверное, лучше сейчас.

Он обнял Наоми одной рукой и, кряхтя, притянул поближе к себе; объятие Наоми не понравилось – не было в нем ничего французского или японского, скорее тихая безысходность; не вязалось оно с их отношениями, как их ни назови, напоминало скорее объятия отца и дочери с привкусом инцеста (может, что‑ то вроде этого Натан и имел в виду, говоря о “тематическом сексе”? ). Аростеги сидел, расставив бедра, Наоми видела его пенис и яички, сама была голой под коротеньким поношенным халатом‑ хаппи, и эта сцена приобрела тот самый ультраизвращенный флер, который ей хотелось создать, показывая профессору фотографии Натана (они, конечно, произведут взрывной эффект, но какой именно? ).

Она раскрыла экран и повернула его к Аростеги.

– Это снимки моего друга Натана. Он в Торонто, работает над своей статьей.

– Знаю этот город. Очень симпатичный. Дружелюбный. Я был там в 1996‑ м на Третьем всемирном энергетическом симпозиуме. Что за фотографии? Кто эта девушка? Красивые бедра. А что она делает?

Наоми методично листала фотографии, Аростеги только кряхтел и шумно выдыхал, словно все еще спал, пока не дошла до первого снимка Чейз крупным планом.

– Ари, ты ее не узнаешь?

Аростеги вытянул шею и прищурился, глядя на экран. Наоми пальцами растянула картинку, будто раздвинула невидимый верхний слой, и увеличивала ее до тех пор, пока упоенное лицо приоткрывшей рот Чейз не заполнило целиком окно просмотра. Аростеги дернулся, как от удара по голове, отпрянул, правой рукой больно сжал плечо Наоми. Затем встал, отстранился, чуть не оцарапав ей руки, и попятился прочь от дивана, гневно сверкая глазами. Наоми съежилась подобно пауку, в которого ткнули горящей сигаретой, но у нее хватило духу открыть приложение с голосовыми заметками, после чего она тут же успокоилась, абстрагировалась от происходящего и перешла в безопасное измерение профессионального наблюдателя, поместив Аростеги на поворотную платформу под увеличительное стекло как некий любопытный экземпляр. Профессор ходил взад‑ вперед, бормоча себе под нос, потом схватил темно‑ синие узкие вельветовые штаны, лежавшие на полу, рывком натянул на голое тело – трусов он, кажется, вовсе не носил. Экипировавшись, Аростеги сел у окна, выходящего на улицу, выпятил губы, будто про себя репетируя следующую фразу, и сказал:

– Кто этот твой друг, который прислал фотографии?

– Его зовут Натан Мэт. Он журналист. Живет в Нью‑ Йорке.

Аростеги покивал.

– Твой парень?

Наоми с деланым безразличием пожала плечами.

– Иногда.

– Итак, ты и твой парень. Классическая американская шайка журналистов.

– Ари…

– Зачем вам это? Откуда вы знаете Чейз? И что вы двое хотите сделать со мной?

Он произнес “Чейз” как “Чииз”, и мелодрама для Наоми едва не превратилась в фарс.

– Я ее не знаю. И не была уверена, что ты знаешь. Она находится у себя дома, в Торонто, с отцом, доктором Барри Ройфе. Он вроде бы лечит ее каким‑ то таинственным способом, а Натан приехал написать статью про них для медицинского журнала и живет в их доме. Чейз рассказала ему, что училась в Сорбонне у вас с Селестиной. Вот и все. Просто совпадение, и никакая мы не шайка.

Аростеги резко, отрывисто, но уже спокойно рассмеялся с влажным кашлем и, закашлявшись, видимо, вспомнил, что пора покурить. Профессор обошел комнату по периметру, отыскал бледно‑ желтую пачку с крышкой, на которой был изображен ярко‑ красный японский иероглиф, венчавший английскую надпись RIN, и скоро уже глубоко затягивался. Наоми удивилась, что он курит сигареты с пробковым фильтром. Смутил ее скорее стилевой диссонанс, чем разновидность табачного зелья (ведь сама она никогда не курила). Ему бы курить “Голуаз”, как Бельмондо в фильме “На последнем дыхании”, “Голуаз капораль” без фильтра в классической мягкой пачке цвета парижской лазури с логотипом в виде механического крылатого шлема, хотя, конечно, Аростеги решительно настроен превратиться в японца. Наоми очень захотелось сфотографировать пачку, даже издалека она видела, что красный японский иероглиф был оттиснут и на каждой сигарете прямо над фильтром. Потребительские импульсы, пристрастия и самоидентификация потребителя играли в социальной философии Аростеги первостепенную роль, и Наоми, анализируя психологию супругов, применяла к ним их же подход: выбор и предпочтения потребителя определяли и личность как таковую, и механизмы ее культурной интеграции. Наоми не сомневалась, что и сам Аростеги, пытавшийся – всерьез ли? может, только в ироничном ключе? – стать японцем, переходя на японские товары, осознавал это. Она наблюдала парадоксальную ситуацию с западной и японской традиционной одеждой; профессор был слишком горд, слишком чуток, чтобы превратиться в карикатуру на японца, упорно цепляющегося за традицию – если и становиться японцем, то в современной, прогрессивной версии, – поэтому трансформация осуществлялась посредством перехода к второстепенным товарам японского происхождения – сигаретам и еде.

– Да нет, я даже восхищаюсь тобой и твоим парнем Натаном. Новая, современная версия Les Liaisons dangereuses[25]. Вы пара, весьма характерная для информационной эпохи. Хороший сюжет, скажем, для книги.

– Не понимаю, о чем ты, Ари.

Наполнив легкие дымом, Аристид, кажется, успокоился, его гнев сменился сарказмом, и Наоми вздохнула с облегчением.

– Понимаю, это смешно, но тут не что иное, как совпадение. Натан познакомился с Ройфе из‑ за болезни Ройфе. Я говорила тебе, он заразился сам, заразил меня, а потом решил изучить этот вопрос. Так все и было.

– Неожиданное совпадение, значит. Хорошо. И оно повлечет за собой неожиданные последствия?

– Какие же, например?

Аростеги затушил сигарету в пепельнице на подоконнике, сложил руки, подумал немного, а затем вернулся к дивану и сел рядом с Наоми. Он спокойно взял айпад, лежавший у нее на коленях, подержал в руке.

– Можно, я их посмотрю? Фотографии Чейз, сделанные Натаном, добрым другом Наоми?

Взволнованная и слегка напуганная Наоми слабо, неуверенно кивнула, глядя на Аростеги расширенными от удивления глазами. Он наклонился к айпаду и принялся изучать фотографии – листал, увеличивал и рассматривал пристально, как эксперт.

– Что ты видишь? – спросила Наоми.

– Вижу, что Аристида Аростеги очень скоро уличат во лжи, поэтому он, пожалуй, расскажет все своей духовной матери прямо сейчас, – ответил профессор, не поднимая головы.

– Что за ложь?

– Да, именно это и нужно знать духовной матери. А процедура саморазоблачения ее не интересует? Например, священник, которого я знал в детстве, его преподобие отец Дроссос – страшный человек, – интересовался именно механизмом – одержимо и даже, пожалуй, болезненно. Конечно, по причинам объяснимым и весьма неприятным.

– Что ж, твоя бывшая студентка Чейз Ройфе в конце концов раскроет Натану твои секреты, он расскажет мне, а я – всему миру.

Аростеги взглянул на нее с благодарной улыбкой.

– Очень хорошо, другого от Наоми, духовной матери, я и не ждал. – Профессор положил айпад на обе ладони и протянул ей, чуть склонив голову, будто ритуальное блюдо или японскую визитку. – Но секреты уже раскрыты без всяких слов, и все они здесь.

– Детишек думаешь когда‑ нибудь заводить, а, Нат?

Они сидели рядом в замощенном необработанным камнем патио, обозревая сверху узкий длинный бассейн и затейливый, заросший, тоже выложенный камнем пруд – логово наглых карпов кои. За прудом стоял флигелек со сланцевой крышей, весьма аутентичный с виду – словно ему было лет сто, – а над ним возвышался безликий, унылый многоквартирный дом. Натан прикидывал, впрочем, без особого интереса, сколько жильцов следит сейчас за ними в бинокли и телескопы. Он слышал журчание маленького искусственного ручья или водопада, но не видел его со своего места, а сидели они под большим полотняным садовым зонтиком с тиковой стойкой, выраставшей из уплотненного прокладкой отверстия в центре стола, тоже большого и тикового. Маленькая беспокойная азиатка принесла им кофе, орешки и ягоды в мисочках.

– Понятия не имею, Барри.

– Ну постоянная подружка‑ то есть у тебя, м‑ м?

Солнце стояло в зените, пекло, и Ройфе нацепил сверху на очки поляризационные солнцезащитные накладки – еще больше, чем сами очки; нижней хромированной кромкой накладки врезались в дряблые щеки доктора.

– Типа того.

Ройфе теребил в руках шляпу Tilley цвета хаки с отверстиями для вентиляции – сгибал и разгибал поля, мял тулью, деформировал, надевал на голову, снимал.

– Что я слышу? Сексуальная амбивалентность? Знаешь, не так давно была мода – терапевты стали заниматься сексотерапией. Правильно ли это, не знаю, но только баловались этим вовсю. Психопатологию можно на раз определить. Я не стал в это встревать. А мои коллеги поимели много проблем. Потому что браки знай себе разваливались.

– Амбивалентность, точно. Но сексуальной я бы ее не назвал.

Голубика оказалась очень вкусная, а вот малина – мягкая, вялая и кислая.

– Не хочу обязательств, вот в чем проблема, по‑ моему. Не то что обязательств в отношении определенной женщины, скорее в отношении определенного будущего. Банальненько, короче, ничего необычного. – Натан покрутил диктофон, желая удостовериться, что уровень записи звука достаточный, ведь в разгар дня улица шумела вовсю. – А возвращаясь к психопатологии, хочу поинтересоваться, что у вас тут все‑ таки за дела? Вы вроде как мозгоправ у собственной дочери?

Ройфе фыркнул и налил себе еще кофе трясущейся рукой, расплескав немного на шляпу, которая лежала теперь рядом с его чашкой.

– Ну не нахал, а? Что ж, для начала расскажу, каков мой подход к отцовству. Я от природы аналитик. Я беспристрастный. Таким уродился, ничего не поделаешь. Это не значит, что я бесчувственный, хотя моя несчастная жена, царствие ей небесное, тут, наверное, поспорила бы. Но что бы ты делал на моем месте, скажи на милость? Мы отправили ее во Францию, мы с Розой, с самыми лучшими намерениями, как ты понимаешь, учитывая, сколько это стоило. Чейз выросла такой умной девочкой, и как‑ то больше ее тянуло к Европе. К Штатам она была равнодушна, не вдохновляли они ее. Отчасти из‑ за языка. Конечно, в Штатах и на испанском многие болтают, но ей же хотелось все по полной программе – поехать в страну, где на английском не говорят вообще и культура сформировалась на основе другого языка. А потом была тема с квебекским. Рассказывала она тебе про это?

– Рассказывала.

– Ясно. Короче, мы отправили Чейз во Францию, и постепенно она перестала звонить, потом перестала писать, а дальше совсем замолчала. Никаких известий. Потом умерла Роза – такой вот страшный сюрпризец. Большой и толстый. Вообще моя старушка была в отличной форме – об этом можем потом отдельно поговорить, вдруг да пригодится тебе для книги, а с другой‑ то стороны, может, и ни к чему. Так вот, Роза умерла, а я даже не знал, как сообщить Чейз. Тогда я связался с этим перцем Аростеги, и очень мне от него не по себе стало. Вот я и полетел в Париж ее искать и наконец‑ таки нашел с помощью одного паренька, студента Эрве Блумквиста – ну и имечко, еле выговорил, – ее однокашника. По‑ моему, Чейз с ним жила. Произошла с ней какая‑ то травматичная история, после чего она бросила отличную квартирку на Левом берегу, которую мы ей нашли, и переехала к этому Блумквисту. Наверно, норвежская фамилия или шведская, но мне он показался самым что ни на есть французом. Ну знаешь, такой хлыщ, притом с гонором, но в конце концов нормальным парнем оказался, помог мне. Словом, надо сказать, в общем и целом неплохой малый. Без него бы она точно пропала. Может, захочешь и с ним повидаться, узнать, как он смотрит на всю эту сорбоннскую заваруху. Для книги пригодится.

– Пожалуй. – Натан уже вбивал в свой айфон заметку насчет Блумквиста. – Еще раз, как правильно пишется его имя?

– Вернемся в дом, и сообщу тебе все в подробностях. Я и сам не большой грамотей. Но где‑ то у меня записано. И его адрес с телефоном тоже. Уже год прошел, но кто знает. Возвращаясь к французскому: когда я забрал Чейз оттуда, она была натуральный псих, и все это – из‑ за языка, на котором она сначала говорила, потом не говорила, из‑ за французов и этих Аростеги (их оказалось двое – мужчина и женщина, муж и жена профессоры) – вроде бы говорили они ей на французском какие‑ то ужасные вещи и нанесли психологическую травму. А когда я спросил, что же такого страшного они могли говорить, Чейз сказала, мол, не помню ничего, они, мол, говорили на французском, а французский из ее головы улетучился – “изгнан”, она сказала, “изгнан из моей головы”, то есть вообще весь французский, поэтому она ничего не помнит. А потом начались странные штуки, эти ее дикие ритуалы, когда она впадает в транс и сама себя ест, в общем, вся эта ерунда, ты и сам видел, и я не могу понять, хоть убей, при чем тут страшные французские слова, которые она слышала. Ну вот, примерно так и обстоит дело. Загадка, спрятанная в непостижимость, или как там говорится. Так‑ то оно с детишками. Намного сложнее, чем можно подумать. Поэтому я тебя и спросил.