Дэвид Кроненберг 3 страница

Натан осторожно сжал ее грудь и поцеловал Дуню.

Вскоре она отстранилась.

– Знаешь, в основном болезнь отталкивает мужчин, особенно когда становится заметной. – Дуня снова взяла руки Натана и положила на свой пах. – Чувствуешь, как увеличились лимфоузлы? Мое тело меняет форму. Перестает быть человеческим. В Любляне я встречалась с мужчиной, целых восемь лет. Однажды он нащупал это и сказал, что у него мороз по коже, – так и сказал, по‑ словенски, конечно. А потом он заметил и это.

Дуня положила руки Натана себе на горло и провела ими вдоль шеи к подбородку.

– Чувствуешь? Какие они твердые?

– Да. Я заметил их, когда ты плавала.

– Портят мне линию подбородка. Она всегда была четкой, изящной. А теперь бугристая, и я похожа на старую жабу. Нет, хуже, потому что эти бугры еще и несимметричные. Значит, на кособокую старую жабу. Поэтому мой парень бросил меня и сошелся с немецкой туристкой, которой показывал город. Он летом подрабатывал гидом. Теперь живет с ней в Дюссельдорфе. В походы ходят. У Марики отменное здоровье. Прислал мне сборник стихов Генриха Гейне, он там родился. Пишет, что уже очень неплохо говорит по‑ немецки, надеюсь, говорит, тебя лечат как следует. Очень заботливый, правда?

Руки Натана скользнули вниз, и, нежно обхватив ее шею, он крепко поцеловал Дуню в губы. Она снова отстранилась, на этот раз со смехом.

– Ты, наверное, ненормальный. Или это часть твоей работы? Ты всегда спишь со своими героями?

– Мой герой – доктор Мольнар, не ты. А с ним я спать не собираюсь.

– Можешь спросить у Мольнара, почему увеличиваются лимфоузлы. Он говорил мне, что из‑ за рака, но в чем конкретно причина, якобы никто толком не знает. По‑ моему, он что‑ то скрывает. Думаю, опухоль у меня не только в груди, она уже распространилась по всему телу. Взгляни.

Дуня высвободилась из его объятий, передернув плечами, скинула халат и подняла руки.

– Видишь? В подмышках? Очень большие, как будто еще две груди. – Она опустила руки и пожала плечами. – Хотя, может, тебе чем больше грудей, тем лучше.

Дуня повернулась, пошла к кровати.

– Ты займешься со мной сексом, а кто же будет фотографировать?

Она с томным видом легла на постель, подперла голову рукой.

– Если надо, выход всегда можно найти. Есть, например, автоспуск.

У письменного стола стоял шкаф, на верхней полке которого, в нише между двумя миниатюрными деревянными колоннами с каннелюрами – точно греческий оракул – помещался телевизор. Под телевизором было две дверцы. За ними Натан обнаружил обшарпанный мини‑ холодильник, а в нем – поднос, полный всякой всячины, съедобной и несъедобной. Порывшись в этой куче, Натан извлек картонный футляр, черный с красными полосками, покрутил в руках – нет ли этикетки.

– Хотя хорошие порноснимки, с интересными ракурсами, будет трудновато сделать. Придется консьержа на помощь звать. А может, у доктора найдется свободная минутка? Он же у нас любитель жанра ню.

– Что ты там ищешь? – спросила Дуня.

– Да вот думаю, нет ли у них здесь специального набора для любовников. Презервативы, смазка и все такое.

Дуня села.

– Брось, Натан. В меня уже и так напихали всякой инородной ерунды, – сказала она мягко.

– Правда? А у тебя нет?..

– Ничего у меня нет. За последние два года меня облучили с головы до пят, вдоль и поперек. Во мне ничего не выжило, уж поверь. А о будущем я особенно не беспокоюсь, поэтому, если у тебя сифилис или что похуже, мне все равно.

Эрве сидел по‑ турецки на кушетке со стареньким “Макбуком Про” Наоми на коленях. На нем была белая рубашка и трусы от Кельвина Кляйна, галстук болтался на шее. Наоми устроилась на кровати и с коммуникатора писала некой доктору Фан Чинь, лечащему врачу Селестины, чей адрес Эрве ей только что дал. Даже в самых смелых мечтах Наоми не могла вообразить, что мальчишка окажется таким полезным. Похоже, Эрве состоял полицейским осведомителем в Сорбонне и доносил на Аростеги, являвшихся, помимо прочего, еще и активистами партийной оппозиции.

“Уважаемая доктор Чинь! – набрала Наоми. – Не будете ли вы так любезны побеседовать со мной конфиденциально о состоянии здоровья Селестины Аростеги. Боюсь, что разные вредные слухи могут испортить репутацию этой прекрасной женщины, и я сама как женщина…”

Вдруг Эрве вскочил и стал обмахивать пах номером “Энрокюптибль” – забавного и независимого французского журнала о культуре и кино, который он принес с собой. В этом номере впервые напечатали короткую рецензию Эрве на какой‑ то фильм, Блумквист очень ею гордился и нараспев зачитывал Наоми, хохоча над каждым своим тонким и дерзким пассажем.

– Блин! По‑ моему, твой компьютер хотел схватить меня за яйца.

Не отрывая глаз от экрана, мамочка Наоми сказала:

– Говорила тебе, не сиди так. Когда держу его на коленях, всегда чувствую легкое жжение и покалывание, как от воздействия магнитного поля, и вращение жесткого диска чувствую, а у меня, между прочим, нет яиц. Вот схлопочешь рак яичка, тогда поймешь, что твоя Пейрони еще цветочки.

– У Лэнса Армстронга он был, и ничего. Кстати, во Франции многие считают, что не допинг, а химиотерапия превратила его в научно‑ фантастического монстра, в супервелогонщика.

– Как знаешь.

Наоми только головой покачала. Лэнс и велоспорт имели непосредственное отношение к неудачной попытке Эрве ее соблазнить. Секретным сексуальным оружием Блумквиста оказалась болезнь Пейрони, которую мальчишка якобы заработал два года назад, проехав на своем Colnago с углепластиковой рамой сложнейшую трассу “Тур де Франс”. Для худощавого юноши у него и правда были необычайно развитые квадрицепсы, настолько несоизмеримые с остальной его фигурой, что производили впечатление имплантатов или графического эффекта. Когда парень спустил штаны, Наоми приятно удивилась, но не настолько, чтобы лечь с ним в постель. Не такая уж и диковина. Да и своеобразный пенис Эрве тоже.

Блумквист изучил свою болезнь, по крайней мере знал, почему она так называется – Франсуа де ля Пейрони служил лейб‑ медиком Людовика XV (какое совпадение! ), – но оказалось, в своих познаниях Эрве весьма избирателен и романтическая сторона вопроса интересует его больше, чем медицинская. Наоми быстренько покопалась в интернете и выяснила, что от болезни Пейрони по неизвестным причинам с одной стороны пениса, под кожей, вырастает жесткая, неэластичная фиброзная бляшка, в результате во время эрекции член заметно искривляется. У Эрве картина была такая: его длинный, тонкий необрезанный пенис искривлялся внизу, примерно в последней трети, на девяносто градусов, в сторону правого бедра. Что это? Рубец после травмы? Член со шрамом, герой эротических схваток – да, некое суровое очарование в этом есть. Или атака аутоиммунных антител? Уже не так привлекательно.

Эрве считал, дело в велосипеде. Он и ноутбук попросил, чтобы показать Наоми снимки своего велосипеда, выложенные на одной из веб‑ страничек, которых у парня было множество. Голый Эрве развернул к Наоми монитор с драгоценным фото: ярко раскрашенный гоночный велосипед висит на обрезиненных крючках на стене в его гостиной.

– Вот этот велик во всем и виноват. Такой красивый. Даже не верится, что он мог так со мной поступить.

Потом Эрве бегло пролистал крупные планы отдельных запчастей.

– Видишь этот значок с трилистником, значок крестовой масти? Это логотип Colnago. Сиденье неродное. Я его специально подбирал. Тоже из углепластика. Жестковатое, зато невероятно легкое. Я фанат углепластика.

Эрве рассказал ей, как постепенно изменил отношение к своему преобразившемуся члену, который, по‑ видимому, без всякого предупреждения просто деформировался в одно прекрасное утро, пока хозяин принимал душ и предавался эротическим фантазиям. Сначала Эрве, само собой, пришел в ужас. Ведь очевидно было, что его сексуальной жизни конец: он превратится в посмешище.

– Раньше получал по почте спам с предложениями увеличить пенис, сделать его тверже, толще и потешался. А теперь рад бы был, если бы кто‑ нибудь предложил мне его выпрямить. Я бы точно купился, даже если бы пришлось отправить свой конец курьерской службой куда‑ нибудь в Нигерию.

Первая его шутка, насмешившая Наоми.

С того утра Эрве вел аскетическую жизнь, стыдясь не только своего искривленного инструмента, но и самого этого мещанского стыда, от которого он не мог освободиться. Даже мысль об онанизме внушала отвращение. От сексуального кризиса его спасли Аростеги, но это был лишь побочный эффект преодоления – с их же помощью – более серьезного, экзистенциального кризиса. Аростеги часто вели совместные лекции – обычно в скромной аудитории Тюрго с уступчатым полом, с простыми деревянными партами. Но иногда они выступали перед своими почитателями в величественной Большой аудитории со стеклянным куполом, и тогда сотни скамей и стульев, обитых зеленым сукном, заполняли студенты, сидевшие буквально друг у друга на головах. На одной из таких лекций Эрве и пришло в голову попробовать решить свою проблему в процессе написания философской научной работы, где тело рассматривалось бы как предмет потребления – идея, лежавшая в основе концепции Аростеги.

И разумеется, посовещавшись с супругами после лекции, Эрве получил приглашение к ним домой, на один из частных уроков, о которых ходили самые скандальные и соблазнительные слухи. Мужа и жену искренне впечатлил юноша, решивший, оттолкнувшись от реалий собственной жизни, прыгнуть в могучие волны их научной теории. Впечатлили их и гениталии Эрве – Селестина окрестила его пенис “летучей мышкой”, но даже покопавшись в Сети, Блумквист не понял, откуда она взяла это ласковое прозвище. На картинках у летучих мышей, особенно у крыланов, или летучих собак, член был длинный и прямой, похожий на человеческий, убийственно симметричный – Эрве даже покраснел от стыда. Самец летучей мыши, повиснув вниз головой, мог даже облизывать – в гигиенических целях – собственную головку и при этом выглядел очень довольным. Этот первый интимный опыт, означавший, что в жизни Аростеги появилась новая серьезная фигура по имени Эрве Блумквист, парень довольно подробно описал на своей страничке в “Фейсбуке”, сюжет с рукокрылыми он, однако, опустил.

Теперь Эрве стоял на коленях на полу перед кушеткой, отодвинувшись от зловредного ноутбука на безопасное расстояние вытянутой руки.

– Ну что ж, Наоми. У меня для тебя замечательные новости.

Наоми заканчивала прошение к доктору Чинь и только что нашла в Сети ее фотографию. С экрана телефона, с постановочного кабинетного фото, сделанного в целях рекламы частной клиники – компетентные специалисты, внимание к клиенту, – улыбалась миниатюрная, безукоризненно аккуратная вьетнамка в элегантном строгом костюме.

– Какие же, Эрве?

Эрве улегся на ковре, облокотившись на порог балконной двери, в картинной непринужденной позе, хорошо отрепетированной.

– Я только что написал о тебе Аристиду Аростеги. Он хочет встретиться с тобой в Токио.

На парковке у “Холидей инн” стояли громадные пустые туристические автобусы. Натан тащился мимо, закинув сумки с техникой на плечи, с айфоном в руке – он только что высадился из отельной маршрутки. В дороге не было Сети, а Наоми прислала сообщение с просьбой позвонить ей как можно скорее. Выскочив из микроавтобуса, Натан сразу же набрал ее номер.

– Как твой роскошный дорогущий отель?

– Приличный. А твой? – спросила Наоми.

– Как раз смотрю на него. Скажем так… практичный. Приличней твоего.

– Приличней?

– Да, потому что твой слишком хорош для журналиста.

– И не говори. Никак не могу избавиться от замашек богатенькой девочки. Кстати, о девочках. Понравилась тебе твоя пациентка?

– Очень красивая. Правда очень.

– Как все обреченные?

– Как все славянки.

– Да она опасна, – заметила Наоми. И не шутила.

– Она действительно опасна. Радиоактивна в прямом смысле этого слова. Очарование упадка. Что Аростеги? Смотрел его интервью. Неподражаемый. Умопомрачительный, как все французские интеллектуалы, – до тошноты.

– Когда найду его, непременно тебе расскажу. А никто, похоже, не знает, где он, даже префект полиции.

Наоми вдруг расхотелось говорить Натану, что она нашла человека, через которого сможет выйти на Аростеги, хотя именно для этого она и позвонила. Почему? Из‑ за красивых славянок?

– И все же Селестина будет на сентябрьской обложке. Она еще соблазнительней. Красивые и мертвые – это всегда бомба.

Бомба – вот что нужно было журналу “Дурная слава” (Наоми в основном писала для него), чей главный редактор, Боб Барбериан, и сам пользовался дурной славой за пьяные разглагольствования, превращавшиеся затем в блестящие статьи, которые невозможно было не читать; обычно они не обходились без описания каких‑ нибудь немыслимых убийств. “Дурная слава” копировала “Конфиденшел” – скандальное издание пятидесятых: яркая, агрессивная обложка, верстка в стиле ретро. Наоми любила “Дурную славу” за бесшабашность, ироничность и простодушие – работа с журналом пробуждала эти качества в ней самой.

– Ясно. А ему действительно есть что рассказать? Я убил свою жену и съел ее. И как ты будешь это развивать?

– Никто не хочет, чтобы он оказался убийцей, – сказала Наоми. – Этой паре вся страна благоволит, уж не знаю почему. Даже полиция не верит в его вину. Я тут кое‑ что разузнала и, честно говоря, не удивлюсь, если Селестину убил из ревности какой‑ нибудь любовник‑ студент.

Может, у Эрве есть соображения на этот счет, вдруг подумала Наоми. А может, он и есть убийца?

– А студенты печально известны тем, что плохо питаются. Захожу в лифт. Если связь прервется, перезвоню.

Натан жил на третьем, последнем этаже, связь действительно прервалась, и он перезвонил Наоми, уже войдя в номер.

– Насколько я понимаю, моим макрообъективом ты снимала только экран своего ноутбука.

– Очень смешно. Ну а ты? Пришлешь мне снимки своей обреченной красавицы?

Лишь самую малость Натан помедлил с ответом, но Наоми была задета.

– Я снимал только во время операции, и то немного. По правде говоря, она мне не позволила. Сказала, что больна и безобразна.

– Раньше тебя это не останавливало, – подначила Наоми.

– А тут остановило сразу.

Наоми долго молчала, а потом сказала:

– Очень хочу тебя увидеть. Амстердам или Франкфурт?

– Буду в Амстердаме. Уже купил билет до Нью‑ Йорка с пересадкой. Прилетаю в 14: 00. Успеешь?

– К двум успею. До встречи, милый.

– Пока, милая.

Натан нажал отбой. Вот она, жизнь с Наоми, – сплошная абстракция. Как добрался до комнаты, Натан почти не помнил, только как отключился телефон в лифте. Ничего не помнил – ни запахов, ни звуков, ни картинки. Разговор поглотил его целиком, голос Наоми звучал у него в голове. Натан включил ноутбук, полистал фотографии Дуни – операция, купальня, номер в “Геллерте”, они вдвоем в постели. Натана не смущало, что эти снимки волнуют его лишь как постороннего зрителя, наткнувшегося на подпольные порнографические фото знаменитостей, которые еще не прогремели, не стали достоянием общественности. Натан был чувственным человеком и ценителем собственной чувственности, все ее проявления увлекали его и доставляли удовольствие. А прекрасная Дуня и впрямь выглядела обреченной, так же как на фотографиях, сделанных позже в ресторане Мольнара в Пеште, на левом берегу Дуная. Она ненормальная, подумал Натан, когда Дуня захотела пойти туда – в ресторан, которым владел ее онколог, где на стенах висели фотографии обнаженных пациентов, да еще во время интенсивного курса лечения от рака. Еще того хуже, Мольнар грозился встретить их там собственной персоной, всячески ублажать, лично подавать им блюда и в самых изнурительных деталях рассказывать, как они приготовлены, а также намекнул, подмигивая с улыбочкой маньяка, что будет стоять над душой, рядом с зарезервированным для них столиком в углу, и наблюдать, как Натан и Дуня открывают ротики и, не торопясь, смакуя, пробуют эти самые блюда.

Но Мольнар их не встретил. За столик в углу Дуню с Натаном не пригласили, оказалось, для них вообще ничего не зарезервировано и метрдотель не получал на их счет никаких указаний. Натан облегченно вздохнул – если бы мест не было и пришлось искать другой ресторан, он бы обрадовался еще больше, – но столик нашелся, точнее, два свободных стула у длинного ряда сдвинутых вместе столиков. Дуня и Натан сели с краю, перед зеркалом в раме и двумя одинокими посетителями, которые ели молча, не обращая друг на друга внимания. Натан и Дуня отражались в зеркале, и, разговаривая, каждый из них смотрел не на собеседника, а на его отражение, как в милом чехословацком кино шестидесятых годов. Лотерея под названием “Свободный столик” также избавила их от необходимости созерцать скандальные, гнусные работы Мольнара (противоположную стену скрывала большая оштукатуренная колонна) – портреты его пациентов, запечатленных в самом беззащитном положении или даже под действием наркоза безжалостным хирургом, охочим до наготы, душевной и телесной. Натан скрепя сердце сунул метрдотелю под нос карточку с именем Мольнара, чтобы получить разрешение снимать в унылом помещении ресторана, непонятно почему называвшегося “Ля Бретон”. Первую его попытку сфотографировать творения любезного доктора пресекли два официанта и уборщик, полагавшие, без сомнения, что эти ценнейшие кадры оказались под угрозой нелегального копирования и распространения. Натан поймал снимки Мольнара в видоискатель и смутился, ощутив глубокую, беспросветную печаль. Снимки Дуни, сделанные им самим, органично смотрелись бы среди этих женских – и только женских – портретов, прибитых к грубым темным деревянным стенам, а значит, Натан Мольнару сродни, поэтому так тошно. Однако следовало признать, что большие черно‑ белые фотографии, отпечатанные с негативов, великолепны: пленка среднего формата давала мелкое зерно, высокий контраст и едва заметные тени, проявленные на зернистой же бумаге с помощью галогенида серебра, – все это создавало ошеломляющий гиперреалистический эффект.

Из глубины ресторана Натан пробирался обратно к Дуне. Она сидела за столиком, держала в красивых руках бокал красного вина, укачивала его. Кисти у Дуни были большие – больше, чем у Натана, он брал ее за руки и каждый раз удивлялся. Натан вскинул фотоаппарат, ухватив его за ремешок. “Никон” разразился короткой очередью, лязг затвора растворился в гомоне голосов и звяканье посуды. Поймав возмущенный Дунин взгляд, Натан растерялся. Виноватый, он сел рядом с ней и запихнул “Никон” в сумку, которую поставил на пол и зажал между ног, не очень‑ то доверяя резвым посетителям и официантам, сновавшим за его спиной. На этих‑ то снимках, в полумраке, в пламени свечи на столе и теплом сиянии бра, Натан увидел Дунину боль и отчаяние – на фотографиях, сделанных в обстоятельствах гораздо более мучительных, он их не замечал. Дуня не сомневалась, что умирает, но от щелчка фотоаппарата мысль об этом вспыхнула с новой силой и теперь жгла ей душу.

– Скажи, я буду первой мертвой женщиной, с которой ты занимался любовью?

Натан ощупью нашел свой бокал, к которому еще не притрагивался.

– Ты себя имеешь в виду? – Он пригубил вина. Слишком терпкое. Ему не понравилось. – Ты очень даже живая. В этом я убедился лично.

– Но после моей смерти ты будешь вспоминать, что был близок с женщиной, которая уже умерла, – вот о чем я говорю. – Коварная невинная улыбка. – Это будет у тебя впервые?

– Ну, если не считать моей матери, да. Она умерла, когда мне было четырнадцать.

– Я о другой близости говорю. По Фрейду. А это не считается.

Дуня помолчала. Натан снова отпил из бокала, чтобы заполнить паузу, и с удивлением понял, что нервничает. Даже голова кружилась.

– Пока ждала тебя в номере, – продолжила Дуня, – смотрела передачу о животных. Лань увязла в глубоком сугробе и не могла выбраться. Серый медведь увидел ее и набросился сзади. Лань попыталась обернуться. Взгляд безумный, глаза горят. Медведь разинул пасть и нежно обхватил морду лани. Так сексуально. Будто вошел в нее сзади и поцеловал. Медведь в самом деле любил эту лань. Потом он разодрал ей горло и страстно, как влюбленный, лизнул умирающую лань. Я подумала о нас с тобой.

Вьетнамка доктор Чинь все время превращалась в японку. В этом, конечно, был виноват Эрве. Мысль о вероятной встрече с Аристидом Аростеги в Токио, подобно объекту с мощным гравитационным полем, искривляла все вокруг Наоми. Сидя в респектабельном, образцовом кабинете доктора Чинь на облюбованной врачами шикарной улице Жакоб в 6‑ м округе, Наоми наблюдала искажение реальности: мягкие черты вьетнамки неуловимо менялись, делались резче, а причудливый акцент самой Наоми куда‑ то подевался, и она вдруг заговорила по‑ английски, как ее давняя подруга из Токио Юки Ошима, то есть как японская школьница. Наоми очень рассчитывала сделать Юки своей главной помощницей в токийской авантюре с Аростеги и теперь не могла отделаться от ощущения, что беспрестанно менявшая облик доктор Чинь – это вроде как та же Юки в Париже. Но помогать ей доктор Чинь не собиралась.

– Пожалуйста, уберите фотоаппарат, – сказала она, увидев “Никон” у Наоми на коленях. – Каждый раз, когда позволяю себя снимать или записывать, потом приходится сожалеть. Я встретилась с вами только для того, чтобы предотвратить последствия, которые могут иметь слова этой слабоумной уборщицы о Селестине Аростеги. Вероятно, об этом я пожалею тоже.

Наоми нежно погладила фотоаппарат, будто желая показать: это существо от природы безобидное.

– Мне просто нужны доказательства, что я действительно беседовала с вами. А то большинство авторов надергают сведений из интернета, слепят в интервью, а потом выдают за материалы конфиденциальной беседы.

Наоми вообразила, как возникший за ее плечом Натан, услышав эти слова, посмеивается и качает головой. Ровесники, они, однако, принадлежали к разным поколениям – Наоми была современнее. А Натан, видимо, усвоил свои представления о журналистской этике из старых фильмов про газетных корреспондентов. Рыться в интернете, собирать информацию – это совершенно законные методы работы журналиста, считала Наоми, и никакие этические соображения не заслоняли от нее бескрайних возможностей, предоставляемых общедоступными ресурсами. Не фотографироваться ежедневно, пусть даже просто делать селфи, не сохранять себя в аудио– и видеоформате, не кружиться в сетевом вихре значило искушать небытие. Конечно, говоря доктору Чинь о доказательствах, Наоми лукавила, но тем больше чувствовала себя профессионалкой. Так поступают в эпоху интернета, в эпоху освобождения.

Доктор Чинь оказалась мягкой только с виду.

– Сейчас и фотографии, и записи легко подделать, что бы вы там ни говорили. Поэтому уберите фотоаппарат и диктофон – я имею в виду эту маленькую штучку у вас на шее, которую рекламируют в модных журналах, – или уходите сейчас же.

Лицо и голос доктора Чинь оставались абсолютно невозмутимыми, а вот щеки Наоми загорелись – она вдруг совсем растерялась и ощутила это кожей прежде, чем пришло понимание, прежде, чем похолодело внутри.

– Что ж, можно и без записи, если вам так спокойнее.

Наоми, усердно изображая безразличие, отстегнула с ремешка черный, глянцевый, как маленькое пианино, мини‑ диктофон “Олимпус”, предназначенный для того, чтобы записывать тайком, и убрала в сумку вместе с фотоаппаратом. Ее почти маниакальная самоуверенность так легко сменялась отчаянным, сокрушительным ощущением беспомощности – Наоми терпеть не могла эту свою внутреннюю неустойчивость. Таблеток каких‑ нибудь попить, что ли? Вряд ли поможет. Наоми вздумалось спросить, нет ли у доктора Чинь пациентов с биполярным расстройством – самоубийственное желание, однако вряд ли стоило рассчитывать на отзывчивость собеседницы, не такой она родилась на свет.

– Вся эта история мне совсем не нравится, и вы тоже. Что ж, давайте поговорим о нашей русской, уборщице мадам Третьяковой.

– Да‑ да. Эта женщина, уборщица… кажется, уверена, что у Селестины Аростеги был рак мозга. – Наконец закончив возиться с сумкой, Наоми подняла глаза и приготовилась совершить изящный ответный выпад. – Доктор Чинь – надеюсь, я правильно произношу, – доктор Чинь, вы ведь не специалист по раковым заболеваниям, не онколог, верно?

Доктор Чинь глубоко вздохнула.

– Что это за значок у вас? Что он обозначает?

Наоми совсем растерялась. Какой значок? Ах да.

– Этот?

Она отстегнула золотую брошку с логотипом “Крийона”, которую подарил ей знакомый из отеля, и бросила на кожаный бювар, лежавший на столе.

– Эмблема отеля “Крийон”. Я там остановилась. Держится на магните, видите? Очень милые ребята в этом отеле. Вовсе не снобы.

Доктор Чинь взяла значок в руки и непонятно почему стала пристально разглядывать. Эта паранойя вдруг воодушевила Наоми, скорее ободрила, чем обидела, вернула ей уверенность. Видимо, доктору Чинь было что скрывать или, по крайней мере, о чем умалчивать.

– А вы думали, это микрофон?

Доктор Чинь бросила значок обратно на бювар и тут же забыла о его существовании.

– Со здоровьем у Селестины Аростеги было все в порядке. Обычные жалобы для женщины ее возраста, не более. Я была ее личным терапевтом. Направляла к специалистам в случае необходимости. Если бы она болела раком или чем‑ нибудь в этом роде, я бы знала.

Наоми отчаянно хотелось достать из сумки блокнот на спирали в картонной обложке с коллажем из газетных страниц и надписью “Блокнот журналиста / Bloc de Journaliste” – разумеется, его подарил Натан, – однако она нутром чуяла, сколь хрупко достигнутое согласие, и не решалась.

– А какие жалобы вы называете нормальными для женщины ее возраста?

Доктор Чинь даже улыбнулась, но будто бы с некоторой горечью.

– Почитайте в интернете про климакс и все узнаете.

Климакс и преступление – два явления, которые Наоми никогда не связывала, даже умозрительно, вдруг наложились друг на друга, и где‑ то в глубине ее сознания мелькнула короткая вспышка. Наоми положила себе не забыть об этом маленьком озарении и на досуге углубиться в изучение сложных перипетий, связанных с менопаузой и прочими женскими делами, ранее вовсе ее не интересовавшими. Она установила в своей голове сигнальный флажок – он должен был выскакивать, как только речь зайдет о возрасте Селестины.

– А почему консьержка считает, что у Селестины была опухоль мозга? С чего бы обычной женщине выдумывать такое?

– Вы знакомы с этой Третьяковой?

– Видела интервью с ней.

– Ах да. – Доктор Чинь встала, отряхнула халат миниатюрными ручками, будто мадам Третьякова накрошила ей на подол. – Эта обычная женщина, неосознанно, конечно с помощью интернета создала новый миф о мадам Аростеги. Что доставило мне и моим коллегам‑ врачам много неприятностей, знаете ли. – Доктор Чинь презрительно фыркнула. – Мадам Третьякова – особа недалекая и верит, что рак мозга бывает, если много думаешь или даже думаешь об определенных вещах. И я хочу, чтобы вы исправили эту ситуацию. Поэтому и согласилась с вами встретиться. – Окончив свою речь, вьетнамка‑ статуэтка снова села и застыла в прежней позе. – Пресса уже обвинила нас в небрежном отношении к здоровью женщины, считавшейся национальным достоянием. Пишут об ошибочных диагнозах, халатности, о том, что на нас давили сверху, вынуждая закрывать глаза на ее смертельное заболевание, и так далее.

– А ничего этого не было?

– Нет.

– И Селестина не говорила мужу, что у нее рак мозга, и не просила ее убить?

Доктор Чинь печально улыбнулась – вот наконец искренняя улыбка, подумала Наоми, – взгляд ее просветлел, даже ритм дыхания изменился, и в строгом, чопорном кабинете будто явилась вдруг Селестина Аростеги, живая.

– Селестина всегда говорила, что обречена, смертельно больна. Своим студентам, мне – всем говорила. Она не жаловалась, а скорее уверяла, понимаете? И всякий, кто читал ее труды, должен был понять, что она не физическое здоровье имела в виду.

Доктор Чинь опустила глаза и, разглядывая свои кукольные ручки, по‑ прежнему улыбалась, погруженная в сокровенные воспоминания об обреченной Селестине, настоящей женщине, а Наоми вдруг захотелось их уничтожить и даже наказать за них доктора Чинь. Но еще больше Наоми досадовала на себя – она не удосужилась ознакомиться с трудами Аростеги хотя бы в кратком изложении и не могла теперь обвинить доктора Чинь в том, что та пытается выкрутиться. Однако в арсенале Наоми было и другое оружие.

– Селестина просила кого‑ нибудь ее убить?

Наоми вдруг вспомнила, что совсем недавно, беседуя с Натаном, который в очередной раз брюзжал насчет своего макрообъектива для портретной съемки – в данный момент объектив стоял на фотоаппарате Наоми, тот лежал в сумке, а сумка стояла у ее ног, – сказала: “Лучше убей меня сразу”. Однако вряд ли Селестина употребляла подобные выражения.

– Нет, конечно.

– Но кто‑ то это сделал. Кто, как вы думаете?

– Понятия не имею. У нее было много друзей.

– Вы меня удивляете. Хотите сказать, ее убил друг?

– Она общалась с множеством людей.

– Разве не мог убить незнакомец?

– Откуда мне знать?

– Итак, вы, личный врач Селестины, решили, что она говорит о смертельной болезни исключительно в философском смысле. То есть вы не отнеслись к ее словам серьезно?

До этого, отвечая, доктор Чинь обращалась к своим рукам, но теперь взглянула на Наоми, будто пытаясь понять, в самом ли деле перед ней непроходимая дура, недоразвитая, как все американцы.