Лариса Васильева 5 страница

Жизнь замечательных людей тем и замечательна, что ее можно трактовать как угодно и натягивать, словно безразмерный чулок, на понятия трактователей.

Инесса, по собственному желанию лишившая себя когда-то положения одной из самых богатых жен России и ставшая одной из главных русских революционерок, вдруг захотела в жены к вождю? Независимая Инесса? Возможно ли? Все, конечно, возможно, но трудно поверить.

Жена, возвращенная Лениным с парохода, пишет: «В конце 1919 года к нам часто стала приходить Инесса Арманд, с которой Ильич особенно любил говорить о перспективах движения. У Инессы старшая дочь уже побывала на фронте, чуть не погибла… Помню, как Инесса пришла к нам однажды с младшей дочерью Варей, совсем тогда молодой девушкой… и Ильич при них, как я по старинке выражалась, „полки разводил“; помню я, как поблескивали глаза у Варюшки».

Сколько же уверенности в себе и в нем за этими строками, снисходительного отношения к нему и сколько безразличия ко всему, что относится к полу. Присутствует лишь гордость за своего Ильича, революционные разговоры которого волнуют девушку Варю.

Во многих документах показана совместная дружная работа Крупской и Арманд в подготовке международной женской конференции 1920 года.

«Инесса еле держалась на ногах. Даже ее энергии не хватило на ту колоссальную работу, которую ей пришлось провести», — свидетельствует Крупская.

После конференции друзья, и в первую очередь Ленин, уговорили Инессу поехать отдохнуть. Он пишет ей: «Если не нравится в санатории, не поехать ли на юг? К Серго (речь идет об Орджоникидзе. — Л. В. ), на Кавказ? Серго устроит отдых, солнце, хорошую работу, наверное, устроит (и на отдыхе она не может без работы. — Л. В. ). Он там власть. Подумайте об этом? Крепко жму Вашу руку. Ваш Ленин».

И это все, что мог бросить к ногам предполагаемой возлюбленной новый властелин России? Немного. Непохоже на роскошества монархов. А ведь она действительно была бесподобно хороша — среди большевиков бродила шутка: Инессу Арманд нужно включить в учебник по диамату как образец единства формы и содержания.

Новые времена имели новую шкалу ценностей: женщина перестала быть предметом мужских забав, она стала его помощником в работе. Такая роль вполне удовлетворяла Инессу, положившую жизнь на идею равноправия женщин.

Она вняла ленинскому совету, поехала на Кавказ, там заразилась холерой, и 23 сентября 1920 года ее не стало.

Есть воспоминание, сказавшее мне о троих много больше всех писем и сплетен. Старая большевичка Елизавета Драбкина в очерке «Зимний перевал» вспоминает, как участвовала в отряде особого назначения по обезвреживанию савинковцев, стремившихся свергнуть советскую власть.

«Ночь была по-осеннему сырой и темной. Мы сильно продрогли и с нетерпением ждали утра.

Уже почти рассвело, когда, дойдя до почтамта, мы увидели движущуюся нам навстречу похоронную процессию. Черные худые лошади, запряженные цугом, с трудом тащили черный катафалк, на котором стоял очень большой и поэтому особенно страшный длинный цинковый ящик, отсвечивающий тусклым блеском.

Стоя у обочины, мы пропустили мимо себя этих еле переставлявших ноги костлявых лошадей, этот катафалк, покрытый облезшей черной краской, и увидели идущего за ним Владимира Ильича, а рядом с ним Надежду Константиновну, которая поддерживала его под руку (выделено мной. — Л. В. ). Было что-то невообразимо скорбное в его опущенных плечах и низко склоненной голове. Мы поняли, что в этом страшном ящике находится гроб с телом Инессы«.

Какая деталь: Крупская поддерживала Ленина, а не Ленин — Крупскую. Это было ЕГО горе. Не ЕЕ.

«Инессу хоронили на следующий день, на Красной площади. Среди венков, возложенных на ее могилу, был венок из живых белых цветов с надписью на траурной ленте: „Товарищу Инессе от В. И. Ленина“».

Революционерка Анжелика Балабанова, бывшая в то время секретарем Третьего интернационала, описала Ленина в день похорон Инессы: «Не только лицо Ленина, весь его облик выражал такую печаль, что никто не осмеливался даже кивнуть ему. Было ясно, что он хотел побыть наедине со своим горем. Он казался меньше ростом, лицо его было прикрыто кепкой, глаза, казалось, исчезли в болезненно сдерживаемых слезах. Всякий раз, как движение толпы напирало на нашу группу, он не оказывал никакого сопротивления толчкам, как будто был благодарен за то, что мог вплотную приблизиться к гробу».

Прах Инессы заключили в Кремлевскую стену, среди знаменитых, прославленных большевиков: этим актом вождь революции поблагодарил ее за все свершившееся и не свершившееся в их сложной жизни на этой земле.

Александра Коллонтай считала: смерть Инессы ускорила смерть Ленина, он не смог пережить ее ухода.

Это чисто женское понимание сильного мужского характера справедливо лишь в том, что, возможно, смерть Инессы была каплей, переполнившей чашу переживаний вождя революции, сделавшего свое дело. Он создал механизм разрушения старой системы. Он ее разрушил. Предстояло начинать строительство новой системы с помощью созданного им механизма. Но ломать — не строить. Для этого требовались новые фигуры. Они уже дышали Ленину в спину, ожидая своего часа, им уже не терпелось начать то, чего не мог начать Ленин. Энергия ленинского гения была на исходе. Его психология дворянина средней руки не справлялась с жестокостью, провозглашенной им самим.

Инесса Арманд, прелестная девушка, француженка, очаровательная жена богача Арманда, одинокая ссыльная, пламенная революционерка, истая большевичка, верная ученица Ленина, многодетная мать, жрица свободной любви, загнавшей ее в капкан невероятных переживаний, ушла в мир иной и звала его оттуда, и, может быть, там вопреки их атеизму они соединились.

Она ушла, они ушли — а вопросы и загадки, сплетни, легенды и пересуды остались.

Говорили, что Инесса бросила на руки бывшему мужу всех своих детей. Это обсуждалось и осуждалось.

Однако все ее дети до дрожи любили свою мать. Встреча с нею была праздником. Письма от нее были радостью. И уходила-то она от детей не по своей воле — в тюрьму, ссылку, эмиграцию. Пользовалась каждой возможностью увидеть их. Выписать к себе. Поехать к ним.

Не судите — не судимы будете.

Сегодня, совсем близко от Москвы, в Пушкине, Ельдигине, Алешине — родовых гнездах семьи Арманд, память о них сохранена самая светлая и добрая. Всю жизнь прожил там сын Александра Евгеньевича Арманда и Стеши, прекрасной русской женщины, которая поднимала без Инессы ее детей. Смерть Стеши, брак с которой Александр Евгеньевич Арманд зарегистрировал спустя много лет после смерти Инессы, оплакивали все дети, почитая в ней вторую мать.

Говорили, что клан Армандов, помогая революции, уничтожившей их богатства, рубил ствол дерева, на котором сидел. Верно. Многие богачи так поступали. Одни говорят: «С жиру бесились». Другие: «Совесть мучила».

Но вот вопрос, почему Арманды, имея громадные счета в швейцарских банках, виллу в Лугано, не покинули страну после революции — ни один Арманд не эмигрировал?! Как они приняли сталинский термидор?

Почему родная сестра Инессы Федоровны, Рене Федоровна, до конца своей жизни не произносила и не хотела слышать имени своей сестры? Она была противницей революции — и поэтому вычеркнула сестру из своей жизни?

Весь клан Армандов категорически отрицает легенду о любовных отношениях Инессы и Ленина. Точно так же думали старые французские коммунисты, которые боготворили Инессу и гордились ею.

А какое для нас имеет значение — было между ними что-то или не было? Ведь между ними было такое понимание, перед которым физическая близость — сущий пустяк.

Каждое время века характерно своими тайнами. Современным молодым людям и людям средних лет, зацикленным на себе, своих делах, душевных переживаниях, проявлениях физиологии, невозможно даже представить, что людей начала века делали близкими идеи, а не постель. Им трудно поверить, что ради идей люди отказывались от благ, удобств и денег и находили радость в поисках мечты о лучшем будущем. Их вела не жажда наживы, а обостренная совесть. Не вина — беда всех этих борцов и мечтателей в том, что не сумели они договориться ни между собой, ни со временем. А наши сегодняшние пламенные борцы за собственное существование даже не замечают, что в борьбе за свои теплые места используют жалкие обрывки идей тех, кого ныне официально позволено ругать и осмеивать.

Говорили, говорили и по сей день говорят, что был у Инессы шестой ребенок, якобы от Ленина, и что один советский кинооператор своими глазами видел в Швейцарии могилу этого ребенка.

Неужели на могиле написано, что он — от Ленина? Говорили также, что ребенок этот жив и даже работал переводчиком у Брежнева.

Мало ли что можно придумать, в то время как в Москве хранится переписка Ленина, Крупской, Арманд, способная превратить в пыль все кривотолки, легенды и слухи. Читать чужие интимные письма? А если бы так же стали читать вашу переписку? Видимо, есть тайны, которые не должны быть открыты. Если они есть…

После выхода в свет первого издания «Кремлевских жен» мне написал В. Панченков: «В Центральном музее Внутренних войск МВД России хранится рапорт командира 457 батальона ВОХР П. Лимчера на имя командира 93 отдельной стрелковой бригады войск ВОХР. В нем говорится: «… в ночь с 6-го августа на 7-е проследовал на дрезине из Москвы в Сергиево Председатель Совета Народных Комиссаров тов. Владимир Ильич Ленин, который на реках Клязьма и Уча вверенного мне участка благодарил караулы за службу».

Как сообщает далее В. Панченков, через несколько дней после подачи этого рапорта, 13 августа 1920 года, в приказе по 93-й отдельной стрелковой бригаде была объявлена благодарность, выраженная Лениным личному составу караулов 457-го батальона.

Куда ездил в ночь Владимир Ильич? Сергиево — это Сергиев Посад, рядом с ним Ельдигино, подмосковное имение Армандов, где в начале августа 1920 года находилась Инесса Федоровна, собираясь на отдых на Кавказ, откуда вернулась в гробу. Почему он ехал ночью? Потому ли, что не хотел огласки или днем не хватало времени?

«Небольшое путешествие Владимира

Ильича так и осталось бы незамеченным, — пишет мне Панченков, — если бы не эта его благодарность в адрес красноармейцев, легшая в основу рапорта и нарушившая тайну поездки«.

Без комментариев.

Звездный час и горькие минуты

Долгожданное чаще всего приходит неожиданно.

«Однажды, когда Ильич уже собрался после обеда в библиотеку, а я кончила убирать посуду, пришел Бронский со словами: „Вы ничего не знаете?! В России революция! “ Мы пошли к озеру, там на берегу под навесом вывешивались все газеты… В России действительно была революция. Усиленно заработала мысль Ильича…»

Так начинался для Крупской ее звездный час.

Рядом с Лениным.

Они возвращались в 1917 году в Россию, мыслями о которой жили повседневно и в которой не были много лет. Одновременно со всех концов Европы на запах погибели сбегались многие другие революционные группы и партии в надежде взять то, что уже валялось под ногами разбушевавшихся масс, — ВЛАСТЬ.

Самые разные европейские силы способствовали передвижениям революционеров не без своей заинтересованности: внутренняя борьба за ВЛАСТЬ ослабит вселенского русского монстра на внешних рубежах.

Впереди у Крупской были родина и неизвестность. Может быть, снова тюрьма. В молодости это не испугало бы, но теперь, на исходе четвертого десятка жизни, после относительно благополучного житья в Европе, было страшновато.

И все-таки «волков бояться — в лес не ходить»!

В пломбированном вагоне она и Инесса Арманд ехали в одном купе.

О каких «женских ревнивых чувствах» могли думать эти две сивиллы революции, мчащиеся вместе со своим идолом к долгожданной цели?! Они были едины в своем порыве.

Россия превзошла их ожидания.

Вместе с Инессой Федоровной за спиной Ильича стояла Надежда Константиновна, когда на всем пути следования их встречали соратники.

Вместе с нею Крупская запрокидывала голову и, восторженно сверкая базедными глазами, слушала речь Ленина с броневика. Она заранее знала все его слова, но в атмосфере всеобщего возбуждения казалось — слышит впервые.

Вместе с Инессой она внимала Ленину, кричавшему с балкона Кшесинской.

Но только вдвоем с ним, после этого выступления, поехала она к его сестрам Анне и Марии на Петроградскую сторону.

«Мы почти не говорили с Ильичом в ту ночь — не было ведь слов, чтобы выразить пережитое… Ильич обвел комнату глазами, это была типичная комната петербургской квартиры, почувствовалась реальность того факта, что мы уже в Питере, что все Парижи, Женевы, Берны, Цюрихи — это уже действительно прошлое».

На них надвигалась сама история, она шла к ним в руки, она покорно ложилась под паровой каток их детища — партийной машины. Сознание, что ничего не делающая зря Европа сама выбросила их в Россию, давало уверенность в своих силах: значит, они чего-то стоят!

«Ленин — немецкий шпион! Его прислала Германия! » — вопили газеты. Смех! Вместе с Надеждой он решал: ехать — не ехать в Россию, когда явился к ним сомнительный социалист — богач Гельфанд-Парвус и предложил свой проект безопасного проезда большевиков через Европу. Тогда у каждого были свои цели: Европа выбрасывала русских революционеров домой, чтобы они своими распрями окончательно развалили страну, а Ленин и Крупская, рискуя попасть в тюрьму, ехали, чтобы, сотворив свою революцию, создать родину пролетариата.

Крупская не зря опасалась тюрьмы, она грозила Ленину. И впервые за много лет они расстались на несколько месяцев. Он ушел в подполье, а ей, освободившейся от своего секретарского поста при нем, предстояло начинать включение в безумие окружающей жизни той части своей машины, которую она готовила лично для себя: партийную этику будущего общества, дело политического просвещения детей и женщин в духе марксизма.

Со свойственным ей хладнокровием Крупская «закатывает рукава». Она пишет и печатает статью «К Всероссийскому съезду учителей». Составляет проект изменений пунктов программы большевиков, относящийся к народному образованию. Опасаясь за жизнь Ленина, пишет статью о нем, где популярно объясняет, кто он и чего хочет. Баллотируется и избирается в думу Выборгского района Петрограда, чтобы быть в курсе всех думских дел и влиять на думскую политику, пусть пока в районном масштабе. Одну за другой создает комиссии из рабочих и работниц по борьбе с неграмотностью — вот где пригодились ее незабытые педагогический дар и опыт. Активно секретарствует в Центральном Комитете большевиков, чтобы знать все творящееся в партии, пока ее вождь в подполье.

Повсюду ей сопутствует успех, а страсть всей жизни — революция, в которой она наконец-то принимает не книжно-бумажное, а живое участие, вновь преображает ее. Еще недавно в Европе это была прежде времени состарившаяся, больная женщина. Теперь она снова почти красавица, да некому оценить: все вокруг бьются друг с другом в безумии борьбы за ВЛАСТЬ.

С Лениным она встречается урывками, но держит его в курсе всех дел. А он, видя ее развернувшиеся таланты, все больше нагружает Крупскую делами.

Природная женская мудрость диктует ей необходимость рассылать метастазы марксистского мировоззрения в самые основы рассыпавшегося общества: к женщине и ребенку, к началу жизни как таковой, чтобы потом — Крупская никогда не торопится, — спустя годы, получить богатые марксистские плоды.

О, если бы такая сила бросала в массы не холодную, властную мужскую идею борьбы, а естественную, хорошо разработанную мысль о гармонии мужского и женского начал на уровне общественного сознания — где бы сегодня было человечество?!

В те же дни, в Москве, Инесса Федоровна Арманд со свойственной ей горячностью проводит в жизнь идеи Ленина. Выступает с пропагандистскими лекциями. Объединяет работниц. Организует в Москве Советы рабочих депутатов. В подмосковном Пушкине, много лет назад гостеприимно принявшем в свои объятия прелестную юную француженку, эта ныне зрелая российская революционерка создает свой Совет рабочих депутатов, который должен будет превратить в ничто все многолетние труды Армандов на этой земле.

Инессе позднее придется обращаться за поддержкой к Ленину, чтобы самих Армандов не трогали, а у скольких заводов и фабрик, сел и деревень не было своей Инессы, чтобы не дать погибнуть, чтобы помочь и защитить?

Инесса Федоровна становится членом Московской городской Думы, желая быть в курсе всех думских дел и влиять на думскую политику, пусть пока в городском масштабе.

Пишет статью «Почему буржуазия клевещет на большевиков? », объясняет, кто такой Ленин и каковы его позиции.

Создает журнал «Жизнь работницы».

Обратите внимание, как идентичны, почти повторяют друг друга действия и занятия Крупской и Арманд, как одинаково направлены одной и той же мощной мужской рукой их силы.

Осенью семнадцатого года стремительно нарастают события. Днем 24 октября Крупскую находят в Выборгской районной Думе и передают записку. Она раскрывает ее. Ленин пишет в ЦК большевиков: «Промедление в восстании смерти подобно».

Крупская понимает — час настал. Сейчас или никогда. Свершается дело всей их жизни. Но где ОН? Пошел в Смольный, куда ему нельзя идти? Некоторое время Крупская колеблется — как быть? Решается, бежит в Смольный.

С этой минуты она опять неразлучна с Лениным. Множество народу окружает его. Он проходит сквозь толпы — она за ним. Жена, служанка, рабыня, хозяйка. Рабочая лошадь революции. Никак не возлюбленная?

Ну и пусть.

Это ей не по достоинству.

Революционная ночь двадцать пятого октября описана всеми по-разному.

Одни живописали жестокие, кровопролитные бои революционных солдат и матросов с озверевшими белогвардейскими частями.

Другие рассказывали о стремительном большевистском захвате Зимнего дворца.

Третьи, усмехаясь, сообщали о самой бескровной в мире революции и холостом выстреле крейсера «Аврора» по бывшему царскому дворцу.

Представляется весьма символичным тот бесспорный факт, что исторической ночью революционные солдаты и матросы одержали в Зимнем дворце победу всего лишь над небольшим отрядом юнкеров и Петроградским женским батальоном.

Большевики той ноЧью победили женщин?!

Старший унтер-офицер женского батальона Мария Бочкарева, под псевдонимом Бочарникова, оставила воспоминания:

«25 октября 1917 года около восьми часов вечера получаем приказ выйти на баррикады, построенные юнкерами перед дворцом. У ворот, высоко над землей, горит фонарь. Стоит группа юнкеров с офицерами. Слышу приказ: «Юнкера, разбейте фонарь! » Полная темнота. С трудом различаешь соседа. Мы рассыпаемся вправо за баррикадой, смешавшись с юнкерами. Как потом мы узнали, Керенский тайно уехал за самокатчиками, но самокатчики уже «покраснели» и принимали участие в наступлении на дворец. В девятом часу большевики предъявили ультиматум о сдаче, который был отвергнут. В девять часов вдруг впереди загремело «Ура! ». Большевики пошли в атаку. В одну минуту все вокруг загрохотало. Ружейная стрельба сливалась с пулеметными очередями. С «Авроры» забухало орудие. Мы с юнкерами, стоя за баррикадой, отвечали частым огнем. Я взглянула вправо и влево. Сплошная полоса вспыхивающих огоньков, точно порхают сотни светлячков. Иногда вырисовывается силуэт чьей-то головы. Атака захлебнулась. Неприятель залег. Стрельба то затихала, то разгоралась с новой силой. Воспользовавшись затишьем, я спросила: «Четвертый взвод, есть еще патроны? » «Есть, хватит! » — раздались голоса из темноты…

Нас обстреливали от арки Главного штаба, от Эрмитажа, от Павловских казарм и Дворцового штаба. Штаб округа сдался. Часть матросов прошла через Эрмитаж в Зимний дворец, где тоже шла перестрелка. В 11 часов опять начала бить артиллерия. У юнкеров были раненые, у нас одна убитая. Прослужив впоследствии два с половиной года ротным фельдшером в 1-м Кубанском стрелковом полку, я видела много боев, оставивших неизгладимое впечатление на всю жизнь, но этот первый бой, ведшийся в абсолютной темноте, без знания обстановки и с невидимым неприятелем, не произвел на меня большого впечатления. Было сознание какой-то обреченности. Отступления не было, мы были окружены. В голову не приходило, что начальство может приказать сложить оружие. Был ли страх? Я бы сказала, сознание долга его убивало. Но временами охватывала сильная тревога. Во время стрельбы становилось легче. В минуты же затишья, когда я представляла себе, что в конце концов дойдет до рукопашной и чей-то штык проткнет меня, признаюсь, холодок пробегал по спине. Надеялась, что минует меня чаша сия и заслужу более легкую смерть — от пули. Смерть не страшила. Мы все считали долгом отдать жизнь за родину.

«Женскому батальону вернуться в здание! » — пронеслось по цепи. Заходим во двор, и громадные ворота закрываются цепью. Я была уверена, что вся рота была в здании. Но впоследствии я узнала со слов участников боя, что наша полурота защищала двор. И когда уже на баррикаде юнкера сложили оружие, добровольцы еще держались. Как туда ворвались красные, что там происходило — не знаю. Полуроту заводят во втором этаже в пустую комнату.

«Я пойду узнаю о дальнейших распоряжениях», — говорит ротный, направляясь к двери. Он долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях появляется поручик. Лицо мрачное.

«Дворец пал. Приказано сложить оружие», — похоронным звоном отозвались его слова в душе. Мы стоим, держа винтовки у ноги. Минут через пять заходит солдат и нерешительно останавливается у двери. И вдруг под напором толпы громадная дверь с треском распахнулась, и толпа ворвалась. Впереди матросы с выставленными вперед наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и ведут к выходу. На лестнице между солдатами и матросами — горячий спор: «Нет, мы их захватили, ведите в наши казармы! » — орали солдаты. Какое счастье, что взяли перевес солдаты! Трудно передать, с какой жестокостью обращались матросы с пленными. Вряд ли кто-нибудь из нас остался бы жив. Выводят за ворота. По обе стороны живая стена из солдат и красногвардейцев. Начинают отбирать винтовки. Нас окружает конвой и ведут в Павловские казармы. По нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки.

То и дело из толпы протягивается рука и обрушивается на чью-то голову или шею. Я шла с краю и тоже получила удар кулаком по загривку от какого-то ретивого защитника советской власти.

«Не надо, зачем? » — остановил его сосед.

«Ишь как маршируют и с ноги не сбиваются! » — замечает конвоир. Подошли к какому-то мосту. Вдруг с улицы вынырнул броневик и пустил из пулемета очередь. Все упали на землю. Конвойные что-то закричали. Броневик умчался дальше.

В суматохе доброволица Хазиева благополучно сбежала. В казарме нас завели в комнату с нарами в два яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке…

Настроение солдат постепенно менялось. Начались угрозы, брань. Они накалялись и уже не скрывали своего намерения расправиться с нами как с женщинами. Что мы могли сделать, безоружные, против во много раз превосходящих нас численностью мерзавцев? Будь оружие, многие предпочли бы смерть насилию. Мы затаились. Разговоры смолкли. Нервы напряжены до последнего. Казалось, еще момент — и мы очутимся во власти разъяренной толпы.

«Товарищи! — вдруг раздался громкий голос. К двери через толпу протиснулись два солдата — члены полкового комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберемся, как доброволицы попали во дворец. А сейчас прошу всех разойтись! »

Появление комитетчиков подействовало на солдат отрезвляюще. Они начали нехотя расходиться… Решено было переправить нас в казармы Гренадерского полка, державшего нейтралитет… В Гренадерских казармах нас привели на обед. На столах груды белого хлеба.

Солдаты сами разносили нам пищу по столам. Говорили, что в нашу судьбу вмешался английский консул, хлопотал о нас…

Петроградские гренадеры! Если кому-нибудь из вас попадутся эти строки, примите от всей нашей роты, хотя и с большим запозданием, сердечную признательность за братское отношение в ту тяжелую для нас минуту, мы навсегда сохранили добрую память о часах, проведенных в ваших казармах 7 ноября — 25 октября 1917 года. Ходили слухи, что погибли все защитницы Зимнего дворца. Нет, была только одна убитая, а поручику Верному свалившейся балкой ушибло ногу. Но погибли многие из нас впоследствии, когда, безоружные, разъезжались по домам. Нас ловили солдаты и матросы, насиловали, выбрасывали на улицу с верхних этажей, выбрасывали на ходу из поездов…«

Вот и все вооруженное восстание. Несолидно? Зато богато последствиями.

Символично: женщины оказались последними защитницами дворца, бывшего «оплота самодержавия» — в неестественной, не женской, страшной роли, заведомо обреченной на провал.

«Беда, коль пироги начнет печи сапожник…»

И впрямь, беда.

Ленин и Крупская были счастливы.

Они ждали и дождались.

Он наконец-то смог отомстить проклятым Романовым за казнь брата. Расходясь по земле кругами, эта месть захватывала все большие и большие просторы и была уже неподвластна Ленину.

Как всегда водилось в человечестве, так и в революции, и в послереволюционные годы: стенка шла на стенку — кто кого, — и побеждал сильнейший. Примеров тому множество. Возьмем лишь несколько.

Из старых советских школьных учебников знали мы, как зверствовали белые, убивая красных, как «в паровозных топках сжигали нас японцы, живьем по голову в землю закапывали нас банды Мамонтова». И это была правда — сегодня ее забыли, считая предвзятостью. Но вот непредвзятое мнение очевидца-антибольшевика Д. Варецкого:

«Страшную картину разрушения, жестоких расправ с местной советской властью оставлял за собой Махно. Сгоревшие, дотлевающие здания райкомов и комбедов, продовольственных складов и мельниц, сожженные мосты, и в каждом селе трупы: председатели ревкомов, сельские милиционеры, случайные люди, попавшие под горячую руку, валялись застреленные, изрубленные шашками, избитые прикладами. Обрубки человеческих тел без ног и рук, трупы с мелко изрубленной шашкой головой, „в капусту“, как говорили махновцы, с головами без ушей и носов, с выкинутыми вон кишками…»

А что было со стороны большевиков?

В то время как Надежда Константиновна утверждала марксистско-ленинскую нравственность среди нищих и безграмотных, «творцы» красного террора ничем не уступали — если не превосходили, ибо были победителями, победителей не судят, — «творцам» белого террора.

И всюду нередко проглядывали женские лица.

В восемнадцатом году в Одессе зверствовала «красная» женщина-палач, Вера Гребенюкова (Дора). С. П. Мельгунов рассказывает: «Она буквально терзала свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы… в течение двух с половиной месяцев ее службы в одесской Чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 с лишним человек, то есть почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами».

Да уж! Если женщина берется за мужское дело, она всем докажет, что может исполнить его лучше мужчины, иначе ее спишут как глупую бабу.

С. С. Маслов описывает женщину-палача, которую видел сам:

«Она регулярно появлялась в Центральной тюремной больнице в Москве (1919 г. ) с папиросой в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом. Это была молоденькая женщина… лет двадцати-двадцати двух».

А вот сообщение о революционной деятельности Ревекки Пластининой-Майзель-Кедровой, которая «расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера».

Еще одесская героиня пятидесяти двух выстрелов: «Главным палачом была женщина-латышка со звероподобным лицом; заключенные звали ее „мопсом“. Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана…»

Может быть, это единичные случаи?

В Рыбинске было свое чудовище в облике женщины — некая Зина.

Были такие же в Екатеринославле, Севастополе.

В Ессентуках в 1918 году наводил ужас на жителей «женский карательный отряд каторжанки Маруси».

В Киеве в январе 1922 года была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле восьмидесяти арестованных, преимущественно молодых людей.

Ремовер была признана душевнобольной на почве половой психопатии. Следствие установило, что «Ремовер лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в ЧК и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность».

Интересно, много ли таких, как Ремовер, было арестовано?

Чем эти ужасы лучше кошмаров тридцать седьмого?

«Комиссарша Нестеренко заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних…»

Что это все такое, если не деградация женской природы, которая в жестоких страстях мужского мира теряет собственное лицо?

О, если бы Надежда Константиновна, мудрая Крупская, вовремя поняла, что мир не делится на классы, на партии и группировки, на врагов и единомышленников, а делится он лишь на мужчин и женщин, и, поняв это, с первых же дней революции или немного раньше, с чисто женской хитростью, которой ей хватало, сумела посадить всех врагов за дружеский стол переговоров? С этого началось бы возрождение человечества. Если бы она также исподволь внушала своему кумиру не «беспощадно истреблять», а «миролюбиво отпускать», то…