Дидье ван Ковеларт 7 страница

– Ваш французский неплох, – заметил Максим. – Особенно произношение.

– Но я и есть француз!

– Ах, вот как? Вы откуда?

– Бургундия. Кот‑ де‑ Нюи. А вы?

– Пуату‑ Шарант. Централ Сен‑ Мартен.

Собеседнику это явно ни о чем не говорило. Полина, подняв бровь, покосилась на меня, призывая сменить тему.

– Вы не знаете? – не унимался Максим, сладко улыбаясь и меряя бинома взглядом.

– Признаться, нет. Где это?

– Остров Ре.

– Чудное место. Я как‑ то провел там каникулы.

– Я тоже. Вообще‑ то, я только что из централа.

– Инженер?

– Зэк.

Явно не понимая, шутит он или говорит серьезно, дипломник с той же улыбкой повернулся ко мне:

– А вы – вы, кажется, пишете, да? Специализируетесь в какой‑ то определенной области?

– В ковровых покрытиях.

Экс‑ пансионер централа с острова Ре покатился со смеху, радуясь, что я принял его сторону, поддев бинома. А я просто не нашел способа проще нейтрализовать его.

– Счастливо, – сказал нам бургундец и взял курс на пару профессоров в яблочно‑ зеленом и малиново‑ розовом, которые шутили со свитой раскрывших рты лауреатов.

– В этом не было необходимости, – заметила нам Полина, кривя рот. – Увидимся позже.

– Это же надо так измениться, – прошипел Максим сквозь зубы, едва она повернулась к нам спиной. – Видал, как нос задирает, прямо Бордо‑ Шенель. Помнишь рекламу паштета: «У нас разные це‑ е‑ енности». Мне плохо, Фарриоль. В письмах она просто морочила мне голову.

– Нам тоже стоит проявить гибкость, – вступился я.

– Я так и знал, что она будет стыдиться меня! Надо было отправить тебя одного.

– Зачем ты так? Она взволнована нашей встречей, вот и все. Но мы и правда немного не вписываемся в контекст…

– Она даже не носит больше свои куай‑ цзу, – пожаловался он с видом побитой собаки.

– Свои?..

– Палочки из китайского ресторана! – взвился он, раздраженный моей непонятливостью.

Тут я вспомнил две длинных иглы из светлого дерева, которыми были заколоты волосы Полины, когда она занималась любовью на мне.

– Это был наш символ покруче трусиков, – продолжал он печально.

И я услышал рассказ о том, как за ним пришли полицейские между китайскими блинчиками и свининой‑ лаке. Он отдал свои палочки Полине, сказав ей, чтобы поела за двоих: это недоразумение, к десерту он вернется.

– Все время, пока я был в тюрьме, она носила их как заколки для волос, сама мне говорила, – с горечью подчеркнул он.

– Но теперь ты на свободе, это уже никакой не символ.

– Все равно. В такой день, как сегодня, и когда я в зале, она могла бы выйти с палочками. Нет? Для меня.

– Максим… Все‑ таки не ты герой этого праздника.

– Да знаю я… Несу чушь, не обращай внимания, дурак я.

И он осушил седьмой или восьмой бокал шампанского, которое разносили на подносах.

– Она с ним, как ты думаешь? – снова заговорил он, сверля ледяным взглядом Супермена‑ младшего.

– С какой стати? – проскрежетал я. – Он красив, хорошо воспитан, умен – что у них может быть общего?

– У меня ум за разум зашел. Он, должно быть, гей. Вот ты бы назвал свою кралю «биномом»?

– Нет, но я‑ то литератор.

– Я хочу удостовериться.

И не успел я его удержать, как он метнулся к лауреату, беседовавшему с Полиной и двумя профессорами в ярких мантиях.

– Вернуай – произносится Вернуй? – выпалил он, развернув его к себе лицом.

– Прошу прощения?

– Улица есть в Париже – пишется Тремуай, а произносится Тремуй. Вы не родственники?

– Насколько я знаю, нет, – добродушно протянул бином.

– Пересмотри свое генеалогическое дерево, Рикетт, тебе ветви не хватает.

– Меня зовут Эмерик, мсье. Не надо феминизировать, мне это не нравится.

– Да ну? Ты не любишь гомиков?

– Я не брошу в вас камень, но не считайте свои наклонности нормой.

Полина повернулась ко мне, паника смешалась в ее взгляде с укоризной. Я пришел на выручку Максиму, сказав, что он бельгиец. Первое, что пришло мне в голову, чтобы уйти от скользкой темы.

– Максим Де Плестер! – рявкнул он в подтверждение прямо в лицо предполагаемому сопернику.

– Валлонская знать? – осведомился тот с насмешливой почтительностью.

– Нет, фламандское быдло. Нарываешься, Вернуй?

– Sorry, – извинилась Полина перед двумя киберпрофессорами, которые, приветливо улыбаясь, пытались постичь поведение Frenchies [25] .

Она взяла нас обоих под локти и увела из шатра.

– Меня все это достало не меньше, чем вас, мальчики, но это мой университет и мое будущее. Ясно? – Указав на яблочно‑ зеленого и малиново‑ розового, она пояснила: – Вот он разработал шпионские программы, а она – крупнейший в мире специалист по прослеживаемости алгоритмов. Они мои научные руководители, так что дайте мне делать дело, а я приду к вам в Рьюли‑ Хаус в девять часов. Приготовьте праздничный стол, я сегодня ужинаю с вами. И поэтому сейчас прощаюсь. Вуе.

Она повернулась на каблуках, взметнув тогу, приоткрывшую восхитительные ножки. А мы, два дурака, стояли, глядя, как она возвращается к светилам планеты Веб.

– Мы карлики, – тихо сказал Максим.

– Но в нас есть своя прелесть. Вот тебе и доказательство.

– Ладно, пошли затоваримся.

Он обнял меня за плечи, и мы, покинув университетский мир, вернулись к цивилизации.

* * *

Ровно в девять внизу нашей подвальной лестницы раздался звонок.

– Черт, она слишком рано! – всполошился Максим, сражавшийся с майонезом, который так и норовил свернуться.

Напуганные флуоресцентными цветами английской пищи, мы в конце концов купили трех замороженных омаров, и теперь они томились в кастрюльке с маргарином. Я вынул руки из огуречного салата, где пытался отыскать крышечку от бутылки с уксусом, и пошел открывать Полине.

На ней было узкое шелковое платье сиреневого цвета, в руках бутылка бургундского. Готовый вот‑ вот рассыпаться узел волос был скреплен китайскими палочками. Она легонько поцеловала меня в губы.

– То‑ то Максим будет рад, – сказал я невпопад, силясь совладать с волнением.

– Японский бог, мать их за ногу, я понимаю Столетнюю войну! – отозвались эхом стены кухни.

– С ним… все в порядке? – встревожилась она, красноречиво прищурившись.

– Все, кроме майонеза.

– Предупреждаю вас: это будет кетчуп‑ горчица, – объявил Максим, выходя к нам в коридор. – На отработанном масле хрен чего приготовишь, это ж надо! Привет, любовь моя. Я тебя даже не поздравил.

Он облапил ее и впился в губы поцелуем в лучших французских традициях. Она не противилась, передав мне бутылку вина.

– Вот как, он еще и вино делает? – напрягся я, взглянув на этикетку.

Максим оторвался от Полины, чтобы прочесть через мое плечо.

Жевре‑ Шамбертен – поместье Вернуай.

Он отреагировал сдержаннее, чем я ожидал:

– Мило с его стороны. Это веб‑ вино?

– Его семья поручила ему управление поместьем, – кивнула Полина. – Он гений интерфейса, я‑ то больше по software [26] .

– Nobody's perfect [27] , – заключил Максим со своим лучшим фламандским акцентом. – Не говори мне, что это палочки от нашего китайца с улицы Бож. Ты их хранишь?

– Я довольно консервативна, – ответила Полина, объединяя нас взглядом.

Со сдержанным торжеством он опустил глаза на бутылку в моей руке:

– Ну что, откупорим пойло от гения или прибережем его к сыру?

– Который мы забыли купить, – напомнил я.

– О том и речь. Шампанского!

Он ушел в кухню, крикнув ей на ходу, что она царица мира и в два счета справится со своим software.

– Ты не изменился, – сказала мне Полина.

Я промямлил «спасибо» и добавил, что она стала еще красивее, чем в Сен‑ Пьер‑ дез‑ Альп.

– Это климат. Вы хорошо устроились?

Я ответил не сразу. Смесь безумного желания и бесконечного отчаяния нахлынула на меня перед нею нынешней. Да ведь и Максим, каким бы мифоманом он ни был и как бы ни раздувал приписываемое себе влияние, сдержал заложенные в нем обещания и добился своего. А я – я не изменился. Избитый комплимент, но перед ними я воспринял его как самое обидное поражение. Я все тот же, да. Я похерил мечту жить своим пером, полный рабочий день настилал ковровые покрытия и был в силах писать разве что по выходным, однако никто не находил, что я изменил себе, предал себя и погубил. Стало быть, моя детская страсть оказалась не так живуча, как я думал. У меня ничего не осталось. Разве что пластырь, приклеившийся ко мне на время короткой эскапады, да отрадное воспоминание давно минувших дней – любовница на единственный вечер, которая теперь, вооружившись одним из самых престижных в мире дипломов, начнет карьеру мечты среди акул информатики и аристократов вина.

– Я сама выбирала эти апартаменты, – сказала Полина, переплетя свои пальцы с моими. – Сегодня вечером мы простимся с прошлым.

В этом и была моя беда. Ее бархатистый голос и сейчас обладал надо мной эфемерной властью сирен, но «прощание с прошлым» лишь подчеркивало отсутствие у меня будущего.

– «Дом Периньон», розовый, девяносто пятого года! – провозгласил Максим, направляясь к садовому столу, который мы накрыли в гостиной, когда ясное вечернее небо затянули грозовые тучи. – Бешеных бабок здесь стоит, зато марочное, без туфты. Что такое, что я пропустил?

Его глаза вопрошали нас, двигаясь, точно «дворники». Пробка шампанского, которую он машинально продолжал выкручивать, взлетела к потолку. Он кинулся наполнять бокалы из небьющегося стекла, которые мы нашли в шкафу. Мы чокнулись за будущее Полины, за свободу Максима, за успех моей новой книги. Веселье вдруг угасло. Как будто я своим экзистенциальным прозрением заразил и их, превратив пожелания в лицемерные химеры. Полина, казалось, вдруг усомнилась в своем будущем, а Максим – в самом понятии свободы.

Она села лицом к саду, ронявшему капли в закатном свете. Мы заняли места вокруг нее. Молчание воцарилось в наших взглядах. Я хотел принести мой салат из огурцов. Полина удержала меня. Ее ноготки коснулись наших пальцев между тарелками. Она вздохнула:

– Я должна вам кое в чем признаться, мальчики. Завтра вечером я выхожу замуж.

Наши руки оцепенели под ее пальцами.

– Здесь? – выдавил я, сглотнув, через десять секунд, как будто выбор места мог сгладить тему.

– За это? – фыркнул Максим, указывая подбородком на «жевре‑ шамбертен».

– Не только. Это замечательный человек, умный, очень порядочный…

– А мы, – перебил он, – мразь.

– Я этого не говорила, Максим. Вы мои друзья. Иначе меня бы здесь не было.

Он отнял руку, чтобы осушить бокал. Я последовал его примеру.

– Еще и пробкой отдает! – бросил он мне в лицо.

Это была чистой воды ложь, но я оценил: он направил свой гнев в другое русло. Усевшись поудобнее на стуле, Полина продолжила:

– Я вас попрошу – нет, простите, предложу – одну вещь, которая может показаться вам бредом, но…

– Шаферами, нет уж, уволь, – отрезал Максим.

Не обратив внимания на его слова, она продолжала:

– …я не нашла другого способа признаться вам в любви, сказать, что вы связаны со мной на всю жизнь, оба, и… и я даже подумать не могу о том, чтобы предпочесть одного или другого…

– И поэтому выходишь замуж за третьего, – подытожил он с горькой усмешкой.

– Дай ей сказать, – одернул я его.

– Я выхожу за него замуж, потому что он сделал мне предложение и я не нашла ни единого аргумента, чтобы сказать ему «нет».

– Но ты его не любишь.

Мой поспешный вывод вызвал у нее смущенную полуулыбку:

– Не так, как люблю вас, во всяком случае. Он никогда не будет моим другом. Он будет отцом моих детей.

Повисла тишина. В буквальном смысле слова. Только шипение омаров в маргарине задавало ритм нашим размышлениям.

– Мы ведь тоже можем размножаться, – заметил Максим.

– Да, но вы не можете быть моими мужьями оба сразу. И я хочу сохранить вас как друзей. Друг не должен быть отцом. Друг – это тот, кто всегда рядом, что бы ни случилось.

– Знаешь, ты уже малость достала своими принципами!

– Дай ей сказать, – повторил я. – К чему ты ведешь, Полина?

Она длинно вздохнула, ища слова в пробке от шампанского, которую ковыряла ногтями.

– Я пришла сюда похоронить свою девичью жизнь. С вами обоими.

Мы с Максимом избегали смотреть друг на друга. Мы не знали, как реагировать. Что сказать. Когда наши глаза опустились к ее груди – нам был виден только объем под плотным шелком, – он выбрал оскорбленное достоинство:

– Мне бы хотелось понять, Полина. Ты чего хочешь – разжечь страсти или сжечь мосты?

– Скажем так, синтез.

Она подчеркнула это слово, еле заметно прищелкнув языком. Лукавый огонек в ее глазах заставил меня забыть все остальное. Я положил руку на ее бедро. Максим же выпалил агрессивно:

– Вот, значит, что мы для тебя такое? Горючий синтез, только и всего. Заметь, Фарриоля это как будто не смущает. Ему плевать, он довольствуется малым.

Я оторопел. Неужели в такой момент он вздумал читать нам мораль? Да. Он повернулся к Полине:

– А как же отец твоих детей, тебе не влом ему изменять?

– Я ему не изменяю. Он католик, и очень строгих правил: он займется со мной любовью только после свадьбы.

– Строгих правил, ага. А сам‑ то – как он хоронит сейчас свою холостую жизнь? Развлекается метанием стрел в pub с дружками? Или они делят стриптизершу?

– Вот поэтому я здесь, Максим. Сегодня вечером можно все. В последний раз.

Других доводов у него не нашлось. Он налил себе еще бокал, посмотрел на него, не пригубив. Все мы испытывали одинаковое волнение. Я снова дал ему высказаться за двоих:

– Короче, ты хочешь нам сказать, что сегодня ночью мы зажжем.

– Огнем из всех орудий, – улыбнулась она, опустив руку под стол.

Легкий шорох вернул нас на пять лет назад. Усугубив на сей раз свой случай явно заранее обдуманным намерением, Полина бросила между нами на скатерть синие в белый горошек трусики из книжного магазина Вуазен. Как бросают ставку на игорный стол.

– Вместе, – добавила она чуть охрипшим голосом.

Я почувствовал, что заливаюсь краской, глядя на багровеющее на глазах лицо Максима.

– Вместе… Вместе?

Она не ответила. Встала, потянула вниз молнию на боку платья, подняла руки, и оно упало к ее ногам. Перешагнув через шелковую лужицу, скинула туфли и расстегнула бюстгальтер, который отправился к трусикам на стол. После этого спокойно прошла на кухню выключить газ под омарами.

– Она меня с ума сведет, – прошептал Максим, снимая ботинки. – Не ожидал от нее такого. А ведь когда жил с ней, мы всякое вытворяли…

Я попятился, внезапно испугавшись:

– Не мое это, Максим… У меня никогда не было…

– У меня тоже. Нет, вообще‑ то было, но с двумя девушками. Эй, ты не имеешь права отлынивать! – вдруг прикрикнул он на меня, точно тренер. – Она же ясно сказала: играют обе команды – или матча не будет. Десять секунд назад тебя это вроде возбуждало.

– Да, но нет. По очереди – ладно, но так…

У меня‑ то нет твоего опыта, я привержен классике. И ожидаю худшего.

Он взял меня под мышки и приподнял, оторвав от пола:

– Ты будешь лучшим.

* * *

Когда она вернулась, мы заканчивали раскладывать двуспальный диван.

– Вы еще одеты? Шевелитесь, а то я рассержусь.

Она легла на простыню лицом к нам. Скрестила ноги, легонько поглаживая свои груди, подняла их, дотянулась языком. Я медленно, «вдумчиво» снял рубашку и брюки, в то время как Максим срывал с себя все. Вдруг его пальцы замерли на резинке трусов. Он повернулся ко мне – я сражался с последней пуговицей ширинки.

– Встань лицом к стене, пожалуйста. Я нервничаю, это у меня после острова Ре. Сосчитай до ста и присоединяйся.

Я уткнулся лбом в обои и принял игру, умирая от желания и сдерживаемого смеха. Их стоны мне не только не мешали, но и возбуждали до такой степени, какой я и вообразить не мог.

– Mijn zootje! – то и дело взвизгивал Максим.

– Давай же, давай! – крикнула Полина.

Только услышав свое имя, я понял, что она обращается ко мне.

Я прерываю обратный отсчет, поворачиваюсь, стаскиваю трусы. Она сидит верхом на Максиме, отчаянно извиваясь. Он лежит поперек дивана, колотя по нему руками, точно борец, пытающийся освободиться из захвата. Она вдруг замирает, поворачивает голову ко мне.

Я подхожу, держа член в руке. Она с лихорадочным нетерпением распаковывает один из рассыпанных по простыне презервативов, ощупью надевает его на меня, впившись губами в мой рот. Я встречаю взгляд Максима, и тот, застыв в теле Полины, по‑ доброму улыбается мне, в то время как она направляет меня к своим ягодицам, шепча нежные непристойности. – Это в первый раз, – извинился я.

– У меня тоже, – ответила она, чтобы я расслабился.

И, от нежности до животной страсти, от согласия до полной потери себя, мы кончили все вместе, одновременно, спустя вечность, показавшуюся мне одним мигом.

* * *

Тепло солнечного луча разбудило меня в объятиях Максима. Мы отпрянули друг от друга, обнаружив, что Полина исчезла.

– Не может быть! – возмутился Максим. – Который час?

– Полдень.

Нижнего белья на столе не было, платья и туфель на полу – тоже. Он вскочил с дивана, выкрикивая ее имя, обшарил все комнаты в поисках любовной записки, прощального письма, хоть какого‑ нибудь знака. Ничего.

Разбитые и проголодавшиеся, мы выпили чаю, съели холодных омаров. И тут же, уткнувшись носом во вчерашние приборы, подвели итог. Ни слова о жаркой и пронзительной ночи, в которой счастье нашего союза стало очевидностью без границ. Проблемой было все остальное.

– Я ее знаю лучше тебя, Фарриоль, уж если она что решит, пиши пропало. Скажу тебе больше, она ведь не утехи ради захотела со мной трахнуться, а чтобы укрепиться в своем решении. Ты думаешь, она дала себе волю, – ничего подобного. Она скрепила пакт. С собой. Только с самой собой. Я даже не последняя шалость, я сургучная печать!

– А я? Как ты позиционируешь меня в этом пейзаже?

– Послушай, северная сторона, не хотел тебя огорчать, но ты вообще ни при чем. Почему, ты думаешь, она тебя пригласила, как по‑ твоему? Ты послужил предохранителем.

Я поперхнулся клешней омара, едва не рассмеявшись ему в лицо.

– Да ну?

– Она решила выйти замуж, а тут – бац! – я выхожу из тюрьмы. А должен был мотать еще как минимум восемь лет. Катастрофа. Что она делает? Она меня по‑ прежнему любит, но уже изверилась, а время идет, биологические часы тикают и все такое, вот она и говорит «да» биному, думая, что лучше никого не найдет, типа надежнее, и что надо наконец поставить точку. И все же ей неймется увидеть меня в последний раз. Вот она и приглашает со мной тебя, чтобы не закоротило от перенапряжения.

– Может, она и меня тоже любит, – возразил я. – Или любит только меня. А предохранителем работал ты.

Он замолчал, подумал, взял у меня из рук щипцы для орехов и заключил:

– Как бы то ни было, предохранители или нет, мы с тобой перегорели. Мы одноразовые, дружище. На кой мы ей теперь, в ее жизни? Ты вот петришь в программном обеспечении? Ты сможешь взломать коды Пентагона и Гугла, сумеешь послать вирусы в Японию, чтобы обрушить биржу? Я обречен шантажировать политиков, разживаться компенсациями и комиссионными, а ты кто? Мечтатель, и только. Мы вчерашний день, старина. Что нам осталось? Моя мышиная возня да твои книжонки. Мой каталог хостес и твои поклонницы, когда нам захочется хорошего траха в память о Полине. Тошно мне, знаешь, что она нашла счастье с этим плеймобилом.

– Может быть, она вовсе не счастлива. Может, ломает перед нами комедию. Принудила себя, смирилась…

Сломав клешню омара, он ответил:

– Это было бы еще хуже.

Когда тарелки опустели, он оттолкнул стул и объявил:

– Сваливаем.

Пока он принимал душ, я сел на место, которое выбрала вчера Полина. Мой взгляд скользил по садовой аллейке, поросшей сорной травой, как будто я искал вдохновения в зелени, в щебенке, в беседке, в желтом ракитнике, обвитом гроздьями глицинии. И понял, что однажды вернусь сюда. Веллингтон‑ сквер, 9. Это было лучшее место для писателя, которое я когда‑ либо знал, а я не написал здесь ни строчки. Я дал себе обещание. И чары моей ночи вернулись счастливыми слезами, затуманившими пейзаж.

– Пошевеливайся, Фарриоль, жду тебя на улице.

Хлопнула дверь. Я не спешил. Убрал со стола, выбросил объедки, вымыл посуду, как сделал бы у себя дома. Между двух ночей любви с Полиной мой роман заново выстраивался у меня в голове. Для Максима это был конец иллюзии. Для меня – начало новой жизни.

* * *

Прогуляться по солнышку вдоль каналов, помечтать в огромных парках, окружающих средневековые университеты, выпить тайком чашку чаю среди студентов в буфете Магдален‑ колледжа, под платанами на берегу реки, пересекающей их кампус… К чему возвращаться во Францию так скоро? Почему бы не подсмотреть издалека за свадьбой Полины, назначенной под густой листвой «Дерна», этой древней таверны со множеством двориков и террас, на которую я случайно набрел, гуляя, и заметил табличку Closed for wedding [28] . Да, именно здесь состоится свадьба De Vernew, подтвердил мне старик, развешивавший украшения на ветвях. Чопорного вида пара составляла планировку по столикам. Судя по всему, это были родители бинома. Я, увы, достаточно знал о запрограммированном будущем Полины. Можно было с тем же успехом дождаться его в моей книге.

Когда я наконец отыскал стоянку Oxford Tubes, она была пуста. Максим, должно быть, уехал одним из предыдущих автобусов. Я устроился в углу следующего, отправлявшегося через четверть часа, и проспал до Лондона. Никогда еще мне не было так легко. И эйфория моя подпитывалась настолько же событиями прошлой ночи, насколько и замыслами, крутившимися в голове. Мой роман будет пристанищем, спасательной шлюпкой, которую я однажды пошлю Полине, если, как я рассчитывал, ее брак даст течь. Наша будущая встреча стала за эти несколько часов целью моей жизни.

* * *

Максима я нашел на вокзале Ватерлоо. Он был зол как собака. На три минуты опоздал на предыдущий Евростар, а я подоспел как раз к следующему.

– Если ты виделся с Полиной без меня, я тебя убью.

– А что, похоже?

Он не стал настаивать. Даже не попытавшись на сей раз опустошить битком набитый вагон, сел напротив меня и продолжил муссировать все ту же тему. Я отгородился от него, погрузившись в свою рукопись, и только машинально кивал, когда он призывал меня в свидетели. – Ладно, какие тут могут быть возможности, придется приспособиться. Во всяком случае, присоединиться. И тебе тоже. Это последний шанс, который у нас остался. Вот план: мы с тобой тоже женимся, обзаводимся детишками, а когда ей обрыднет ее бином, разведем ее по‑ быстрому, я куплю остров в Бретани, и мы объединим наши три семьи.

Я поднял голову от нового плана моего романа: – Остров. Тебе не хватило пяти лет на острове Ре?

– Вот то‑ то и оно, я заклинаю судьбу. Конвертирую, так сказать. Это и есть секрет жизни: построить счастье из того, чего хлебнул худшего. Поверь, в этом и была единственная ошибка Альфреда Дрейфуса. Как и у меня, когда его реабилитировали, у него были возможности шантажировать всех тех, кто отправил его на каторгу, зная, что он невиновен. Так нет же.

Он принял награду на том самом месте, где его разжаловали двенадцатью годами раньше, и сказал спасибо, как будто ничего и не было.

Вместо того чтобы кончить как безобидный пенсионер, помалкивая в тряпочку, он мог бы заставить раскошелиться армию и правительство – ради правого дела. Скажешь, нет? Вытрясти из них субсидии на какой‑ нибудь там фонд против антисемитизма и судебных ошибок, что‑ то в этом роде… Я вот выколачиваю из них на бесплатные столовые, спорт для инвалидов, Альцгеймера, эпилепсию, ремонт тюрем…

– Слушай, Максим, ты реагируй, как хочешь, а я это делаю в письменной форме.

– Вот именно! Мы не имеем права обмишулиться. Это капитально, то, что ты сейчас кропаешь, Фарриоль, это книга твоей жизни! И речи быть не может, чтобы ее потолок был девятьсот четыре экземпляра, как у предыдущей, – я наводил справки. Теперь надо, чтобы о тебе узнали еще до того, как она выйдет. Роман – это же как избирательная кампания. Если сидишь сложа руки перед урной – ты труп. А сделать себе имя сегодня пара пустяков, поверь мне, на это есть телевидение. И эффектная лав‑ стори, которая откроет тебе глянцевые страницы.

Я молчал – пусть сотрясает воздух. Он склонился над своим мобильником, отправляя сообщения, и я продолжил перестраивать интригу.

Когда экспресс выехал из туннеля под Ла‑ Маншем, я проснулся. Максим сидел, уткнувшись в мою рукопись. Я разозлился и вырвал у него листки:

– Я же тебе сказал, не надо читать, это еще черновик!

– Не волнуйся, я разбираю одно слово из трех. Почему ты назвал меня Фредом?

– Чтобы защитить твою частную жизнь. И по этой же причине заменил Сен‑ Мартен‑ де‑ Ре тюрьмой Бометт.

– Я терпеть не могу сокращений. Те, кто называл меня Максом, уже не смогут этим похвалиться. Шучу, шучу. Но ты бы лучше писал «Фредерик». Ты уже отрезал мне конец на фотке, не кастрируй еще и имя.

Я объяснил, что это сокращение для внутреннего пользования, чтобы писалось быстрее. Он принял к сведению, не преминув заметить, что и Полину надо называть Мелани, а не Мел.

– Ты оставишь меня в покое?

– А я что, это в твоих же интересах. Кстати, имей в виду, что Бометт – это пенитенциарный центр, а не тюрьма для долгих сроков. Неправдоподобно у тебя получается.

– Спасибо, – сказал я, сделав пометку.

– Рад стараться.

На Северном вокзале две роскошные девицы ждали у первого вагона с плакатиком, как у таксиста, прибывшего по предварительному заказу: Куинси Фарриоль.

– Я вызвал их на твое имя, мне незачем светиться, а тебе реклама.

– Реклама?!

– Это привлечет твоего читателя куда лучше, чем вон та фигня, – добавил он, указывая на афиши с лицами авторов вокзального чтива, вывешенные для уезжающих в отпуск. – Какую выбираешь?

Я остановился посреди перрона. И сухо ответил, что у нас разные методы: мне бы и в голову не пришло отвыкать от Полины в объятиях шлюхи.

– Выбирай выражения, пожалуйста. Говори хостес. Барбара и Мари – птички очень, очень высокого полета. Я нанимаю их для авиасалонов, международных переговоров, мирных соглашений…

– Кончай заливать.

– А как, по‑ твоему, делаются дела в стране? Такие как я выполняют всю работу за политиков. Потому что уж кому‑ кому, а нам можно доверять. Мы дорого заплатили, чтобы это доказать.

– Да кто ты все‑ таки такой, Максим? Сутенер?

Он длинно вздохнул, поправил ремень сумки на плече.

– И не скажешь, что ты писатель, при таком‑ то словарном запасе. Мари закончила Национальную школу управления, Барбара на последнем курсе Высшей коммерческой школы. Я унаследовал сферу влияния, вот и все. Я обеспечиваю ее устойчивость и развитие. Итальянские партнеры президента отблагодарили меня за верность, и я должен оправдать их доверие. У меня только эти две непристроенные остались, и мне так или иначе надо выдать их замуж, для приличия и для прикрытия. Выбирай, на которой ты женишься.

– Да пошел ты…

Больно ткнув локтем, он прижал меня к вагону Евростара:

– Это не просто для отвлечения, Фарриоль, это лекарство! Мне невыносимо, что меня после всех этих лет бросила единственная женщина, которую я любил, и как раз теперь, когда она больше ничем бы не рисковала, связав со мной жизнь, я от этого сам не свой, меня пришибло, ясно? Вот я и лечусь подручными средствами.

Он отпустил меня. Я пошел по перрону, сжимая в руке папку с моим лекарством. Единственный антидот моей жизни. Бальзам и яд в одном флаконе.

Он догнал меня, чтобы попросить прощения.

– Не подумай плохого, я только хочу, чтобы ты стал кем‑ то, Фарриоль. И заставил ее ревновать. Для ее же блага. Пусть поймет, что она потеряла, когда увидит тебя в «Пари матч» под ручку с невестой такого пошиба. Так ты и отомстишь, и утешишься.

Сделав над собой усилие, я заговорил мягко и убедительно:

– Я в том же состоянии, что и ты. Представлять себе Полину матерью семейства с этим типом для меня нож острый. Но я не хочу ни мстить, ни утешаться. Только разобраться в себе, понять, почему мне так больно ее терять.

– Мы ее не потеряли, – пробормотал он скорее для себя, опустив голову. – Она к нам вернется, мы ждем ее, вот и все.

– Но в разных залах ожидания.

Я кивком попрощался с девицами, державшими табличку с моим именем, и поехал домой на метро.

* * *

Почти год я не видел Максима. Он позвонил мне один раз, через несколько дней после нашей ссоры на Северном вокзале, и сообщил, что Полина вернулась с мужем во Францию. Я в это время писал жалобу в налоговую инспекцию и ел консервированные равиоли из банки у себя на кухне. Я ответил, что теперь это не мое дело.