Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Дидье ван Ковеларт 4 страница



Имеющий уши… Она дала мне «Жизнь Христа в шедеврах живописи» с дарственной надписью вдовы академика Даниеля‑ Ропса от 17 июня 1966 года по случаю открытия магазина. Полина получила книгу на английском языке о развязывании третьей мировой войны компьютерами. Чтением на сон грядущий мы были обеспечены.

Они ушли спать. Я открыл Даниеля‑ Ропса, прочел три страницы и погасил лампу. Через десять секунд стало темно и по другую сторону книжной стены.

– Спокойной ночи, Куинси.

– Спокойной ночи, Полина.

Она сказала это очень громко, и я ответил в том же тоне. Следовало подчеркнуть географическую дистанцию между нами, отвести глаза мадам Вуазен, которая ни секунды не заблуждалась насчет того, что произойдет. Главное было соблюсти приличия, чтобы утром она могла правдоподобно разыграть неведение, сохранив таким образом лояльность Максиму.

Уличный фонарь над стоянкой слабо освещал секцию для юношества. Глаза мои постепенно привыкали к сумраку, а уши ловили малейший звук по ту сторону перегородки из «Encyclopaedia Universalis». Все, что я слышал, – легкий, мерный присвист, который вдруг прекратился. Очевидно, матрас сдулся, и Полина встала. Ее фигурка проскользнула между стопками книг, приблизилась ко мне. Она была голая.

Я хотел сесть, но она удержала меня, положив руки мне на плечи, и легла сверху. Раскладная кровать протестующе заскрипела всеми сочленениями. Я нежно обнял ее за талию, поцеловал груди, касавшиеся моего лица. Ее пальцы с лихорадочной точностью расстегивали пуговицы моей пижамы. Вдруг она увернулась от моих губ, отпрянула. Тихо прошептала:

– Нет, Куинси. Я не могу с ним так поступить. И с вами тоже.

Лично я не имел ничего против, но предпочел оставить свои доводы при себе. Она ушла. Я уже урезонивал себя, смирившись, готовый списать свое возбуждение в убытки. Но Полина вернулась с косметичкой в руке. Она зажгла надо мной лампу. Сощурившись, я не спеша рассматривал ее тело. Тонкость, округлости, мелкие несовершенства, делавшие более человечной ее глянцевую красоту. Она попросила меня закрыть глаза. Я сказал себе, что ей нужно смотреть на меня, чтобы не накладывался образ Максима, но не хочется видеть себя в глазах другого мужчины. Однако дело было не в этом. Я почувствовал влажное облачко.

– Можете открыть глаза.

Я осторожно поднял веки. В руке у нее был маленький спрей, который она достала из своей косметички. Она опрыскала меня геранью, чтобы нейтрализовать ветивер. Чтобы мы чувствовали только ее запах.

Вытянув руку, я достал из кармана один из презервативов, на которых даже не удосужился посмотреть срок годности. Спросил:

– Погасить свет?

– Как хочешь.

Я оставил лампу зажженной, и мы любили друг друга, как будто были одни в целом свете. Полина закрыла глаза и ласкала себя, используя меня скорее как… инструмент, как прибор, этакий вибратор во плоти, но пика наслаждения мы достигли одновременно, приглушив крик ладонями.

– Прости, – прошептала она, упав мне на грудь.

Я сказал «спасибо». Она ответила «не за что». И мы замолчали, сплетенные, неподвижные, переводя дыхание под гул электрических конвекторов.

– Я не занималась любовью уже год, с тех пор как он в тюрьме.

В ее тоне не было ни сожаления, ни оправдания – просто констатация. Я поддержал разговор в том же регистре, только прозвучал чуть более жалко:

– А у меня нет даже такой весомой причины. Мои эпизодические случки с Самирой, коллегой по работе, – она иногда помогала мне проверять на прочность ковровые покрытия, которые мы настилали, – вполне можно было обойти молчанием. Она держала меня за спарринг‑ партнера, чтобы не скучать между романами.

– Уже год, – повторила Полина безжизненным голосом.

– Это только предварительное заключение…

Я тоже почувствовал, как сильно это смягчающее обстоятельство отягощает будущее.

– Я не могу жить без него.

– Я понимаю.

Из деликатности я отодвинулся от нее. Тем же тоном она продолжала:

– Это я твержу себе уже целый год. Я прекрасно знаю, что это неправда. Но это доказательство любви. Смысл жизни. Мне так необходимо давать ему доказательства. Иначе он погибнет.

Я почувствовал ком в горле и с трудом спросил:

– Я тоже… тоже доказательство?

– Да. Он хотел, чтобы я взяла тебя в любовники, и я взяла. Потому и сказала «прости». И еще потому, что… это не с тобой я занималась любовью. И не с ним. Просто с собой. Ты сердишься?

– Конечно, нет…

Я не лукавил. Я впервые испытал чувство, будто отделяешься от своего тела, воспаряешь вместе с женщиной и сливаешься со всем, что есть доброго и прекрасного в этом мире. Безграничное счастье вместо неизбежного «ну и зачем это было? » после мимолетных интрижек, которые всего лишь помогали выносить затянувшееся воздержание. Я ощутил гармонию, непреходящее ликование и немедленное желание начать снова. Отсюда и некоторое послевкусие досады от осознания, что это чувство слияния было односторонним.

– Это очень важно – запахи, – сказала она через некоторое время без видимой связи.

Я молчал: пусть развивает тему. Уж лучше, в конце концов, витать в эмпиреях общих мест, чем вязнуть в неловких толкованиях того, что произошло между нами.

– Это так много говорит о человеке. «Ветивер» от Карвена – это броня, непроницаемый экран, создающий пустоту вокруг. А моя герань – это внутренний покой. Невозможный покой. Аромат несбыточной мечты.

– Как он называется?

– «Полина» от Copra. Мой дед был парфюмером в Грассе. Он создал его для меня, когда мне было восемь лет, формулу я храню до сих пор. Это он меня вырастил. Социальные службы забрали меня у матери, она кололась вусмерть, было непросто, я кочевала из одной приемной семьи в другую, никого не выносила. Дед добился опеки. Он подарил мне начало чудесной жизни, перечеркнув все остальное. Я встретила Максима, когда шла с его похорон.

Полина плавным движением вынула палочки из волос, и рассыпавшиеся пряди коснулись моего лица. Она продолжала шептать в темноте, уткнувшись подбородком в мое плечо.

– Он мыл машину президента Сонназа в Антибском порту, пока тот выступал на съезде партии «Объединение в защиту Республики». Я тогда себя не помнила. К тому же я была несовершеннолетняя – значит, снова приемные семьи. Он взял меня под крыло. Любовь с первого взгляда. Иначе и случиться не могло. У меня было полно любовников, я очень рано начала, но с ним это было еще лучше, чем любовь. Друг на всю жизнь… Дружба‑ страсть.

Она длинно вздохнула, придавив мои ребра.

– Сонназ нам помог, похлопотал в социальных службах. В нем есть и хорошее. Мой вирус информатики – это я от него подцепила. В девяносто первом у него был один из первых пауэрбуков во Франции. Но мне бы так хотелось, чтобы Максим вырвался из‑ под его влияния. Так хотелось сделать его взрослее, осторожнее… тогда он не сидел бы сейчас. Но я люблю его таким, какой он есть. Человека не изменишь, изменить можно только его запах. Со мной он перешел с «Eau Sauvage» на «Ветивер». От жажды жизни к лесному уединению.

– А от меня, до него, чем пахло?

Она приподнялась на локте:

– Неудачей. Прости за прямоту «Мон‑ Сен‑ Мишель амбре отантик» не дышит соблазном, эго, жизненным успехом. Только отрадой детства. Укрыться в его запахе, забраться на сеновал и уснуть.

Она снова легла на меня. Не знаю, от проницательности ли, от нежности в ее голосе, глаза мои увлажнились. Пожалеть себя я всегда любил, но ни одна женщина не заставляла меня плакать. Я спросил едва слышно:

– Я имею право в тебя влюбиться?

Ответ сорвался с ее губ, спонтанный, почти радостный:

– Да, конечно. Но только через Максима.

Когда он станет твоим персонажем, оживет под твоим пером, будет говорить, выражать чувства ко мне… Тут у тебя достаточно материала, так мне кажется. Достаточно, чтобы быть верным.

Я молчал, и тишина наполнила это слово смыслом. Все мое будущее, быть может, менялось сейчас, но я не видел дальше прикосновения ее кожи. Лежать бы всю жизнь на шаткой раскладушке, переплетясь навеки на шестидесяти сантиметрах в ширину…

Ее голос снова завибрировал мне в грудь:

– Вы будете переписываться – это неизбежно; говорить обо мне. Чего бы я хотела избежать, так это периферийного конфликта.

– Чего?

– Того, что бывает, когда один канал прямого доступа к памяти выделен двум или нескольким устройствам. Сбой.

Я воздержался от комментариев. Первое устройство отключилось само собой.

– Полина… как ты будешь жить дальше?

– Тим Бернерс‑ Ли, старожил Оксфорда, изобрел World Wide Web. Интернет‑ адреса с гиперссылками. Скоро каждый будет связан со всеми по всей планете из конца в конец. Настоящая паутина, которую надо научиться ткать, беречь, чинить… Это и есть моя жизнь. Паутина.

Я ответил на ее взгляд, не зная, что и думать. Она была то простой провинциалочкой двадцати лет от роду, продававшей духи в торговом центре, любившей зэка и использовавшей свои чары, чтобы поиграть на нервах заезжего писателя, то посвященной в недоступное моему пониманию, мутанткой без возраста, тайной составляющей того, что она одной из первых назвала паутиной, и я чувствовал себя букашкой, запутавшейся в нитях восхитительной паучихи. Букашкой, которую она переварит заживо, парализовав вызывающей эйфорию субстанцией, которую впрыснет ей, – попросту желудочными соками.

– Как ты думаешь, когда закончишь?

Я спросил, о чем это она.

– О книге про Максима.

Мне было слишком хорошо в ее объятиях, чтобы лгать. Я ответил уклончиво. Сказал, что должен сначала дописать мой нынешний роман, историю о войне 1914 года в Лотарингии. Мол, не могу разбрасываться.

– Конечно, – отчеканила она, внезапно помрачнев. – А я уеду в Оксфорд. Вот так мы его и бросим.

Я подавил в себе смесь надежды и чувства вины, родившихся от последней фразы.

– Ладно, – вздохнула она, отодвигаясь, – пойду на свой матрас.

– Он сдулся.

– Я нашла дыру, наклею заплатку. Приятных вам снов, господин писатель.

Я удержал ее. Спросил чуть жалобно:

– Надеюсь, я ничего не разбил между вами?

– Будь хоть малейший риск, я бы не пришла, – ответила она суховато.

Но тут же смягчилась. Я помню ее печальную и нежную улыбку, когда она взяла мой пиджак, лежавший в ногах раскладушки.

– Я имею право забрать мои трусики?

Она сунула руку в правый карман, сложила пиджак. Я смотрел, как уплывает ее высокий силуэт, окутанный светом уличных фонарей, проникавшим сквозь жалюзи витрины. В писчебумажном отделе она взяла моток скотча, ножницы и ушла за книжную стену. Я услышал, как запыхтел насос, хотел было пойти к ней, а потом решил: пусть соскучится. И с этим уснул.

 

* * *

 

Кто‑ то потряс меня за плечо. Я рывком сел на раскладной кровати. Магазин был залит светом. Полины нет. Исчезли и книжная перегородка, и ее надувной матрас.

– Пять минут одиннадцатого, – с укоризной сказала мадам Вуазен. – Я дала вам поспать, сколько могла, но сегодня у меня представитель «Покета»[9].

– Марсель Анжио, – представился рыжий старичок в зеленой мольтоновой куртке, с каталогом под мышкой.

– Это Куинси Фарриоль, – пояснила хозяйка. – «Энергия земляного червя».

Я извивался, пытаясь выпростаться из спального мешка и сознавая полнейшую автобиографичность ситуации.

– Вы, надеюсь, издадите его в карманном формате.

Зелено‑ рыжий дедок, очевидно, удивился такому необычному предложению и обиженно дернул дряблым подбородком.

– Решаю не я, а цифры продаж, – снисходительным тоном пояснил он, уткнувшись взглядом в мою полосатую пижаму. – Сорок семь только у меня. Прикиньте по всей Франции. Снизив цену, вы получите лучшие продажи будущей зимы. Поторопитесь подписать с ним контракт, пока «Ливр де Пош» или «Пуэнт‑ Роман» у вас его не перехватили. Он уже заканчивает новую книгу.

– Я, во всяком случае, прочел «Земляного червя» за одну ночь, – подхватил ее спутник, складывая мою раскладушку. – Могу поручиться, все ждут продолжения.

Со спальным мешком под мышкой бывший железнодорожник направился в подвал, сообщив, что завтрак для меня готов.

– У вас тут теперь и Дом творчества? – иронически осведомился представитель издательства.

Жанна Вуазен метнула на него недобрый взгляд и напомнила, что Раймон был членом читательского жюри премии Ливр‑ Интер, поскольку его вкусу можно доверять.

– Да, кстати, – сказала она, будто бы только что обнаружив конверт в своей левой руке, – Полина оставила вам письмо.

Она дала мне конверт. Ей явно хотелось, чтобы я тотчас же вскрыл послание. Так и не дождавшись этого, она с некоторой досадой отошла. Представитель последовал за ней к прилавку, чтобы показать ближайшие новинки. С бешено колотящимся сердцем я распечатал письмо.

 

Здравствуйте, Куинси.

Мы не должны были этого делать, но я думаю, что мы поступили правильно. И потом, у нас не было выбора – по отношению к нему. Просто пообещайте не искать со мной встреч и не писать мне. Я с такой болью отрываю себя от человека, которого люблю, не для того, чтобы привязаться к заезжему незнакомцу.

Простите за резкость. Мне всегда было трудно выражать свои чувства, да и разобраться в них нелегко. Только в информатике мне удается находить верные решения.

Я смотрю, как Вы спите, свернувшись клубочком, в солнечном луче. Я надеюсь, что Вам еще захочется написать о Максиме, когда Вы вернетесь в парижскую круговерть. Мне отрадно в это верить. Я правильно сделала, похоронив прошлое влюбленной девочки с Вами, здесь, в этом волшебном магазине, где моя судьба сделала крутой поворот благодаря Жанне Вуазен. Если бы не она и не секция английской литературы, которую она создала для меня, мне бы никогда не достичь уровня, требующегося в Оксфорде.

Я стану чемпионкой паутины, Куинси. Охотницей‑ убийцей. Университет, в который я поступила, – центр планеты Веб, и мое место там. Поэтому Максим и порвал со мной. Он не хотел, чтобы я осталась ради него, чтобы упустила свой шанс из любви, из чувства долга, из жалости, – он говорит, что все это одно и то же. Верит он только в дружбу. Как и я.

Будьте его другом в память о любви, которой мы с Вами занимались для него. Согласны? Я поручаю его Вам. Даже если Вы не приступите сразу к книге о нем, постарайтесь завязать переписку. Опишите ему нашу ночь. Скажите, как я оценила его подарок. Какой свободной чувствую себя этим утром благодаря вам обоим.

Спасибо Вам, что были в моей жизни, господин писатель. Спасибо за наши с Вами несколько часов. Как мужчина Вы гораздо привлекательнее того образа, который создаете в Вашей книге и в Вашей голове. Я уверена, что очень скоро Вы найдете женщину, которая полюбит Вас за то, что это Вы. Не пользуйтесь больше Вашим парфюмом, хорошо? Я Вам советую «Habit Rouge» от Герлен. Ностальгическая нотка, гармония лесной чащи, ласковая глубина. Женщинам понравится.

Ваша (но это лишь формула вежливости)

Полина

 

– Тосты остынут! – крикнул мне из кухни Раймон.

Я сложил письмо и, сунув его в карман пижамы, сел за стол напротив него, перед целым ассортиментом домашних варений, окружавших налитую до краев чашку кофе.

– Я составлю вам компанию, – извинился он, вытряхивая из маленькой коробочки разноцветные таблетки. – Не сердце, так печень, вечно что‑ нибудь не слава богу.

Сочувственно кивая, я съел «вкуснейший бутерброд» – подгоревший хлеб, прогорклое масло и заплесневелый джем. Я был на седьмом небе. Даже бурда из железного кофейника показалась мне в это утро нектаром, смешавшись с воспоминанием о ласкающей себя Полине. Ее письмо было чистым счастьем. Я сам не знал почему. Она не открывала мне никакой перспективы, не давала никаких надежд и ни о чем не просила – разве что сменить одеколон и посылать открытки заключенному. Но я был без ума от нее, без ума от желания и от дружбы, – да, она права, это чувство куда богаче, куда многограннее и отраднее, чем собственническая любовь, делающая человека глупым, несчастным, отравленным, – во всяком случае, меня. Две безответные страсти – к преподавательнице сравнительной литературы в университете и к секретарше гаража «Рено» в Тионвилле – выжгли мое сердце. Сейчас – возможно, впервые с отроческих лет – я был в ладу с собой и смотрел в будущее с надеждой. Я послужил sextoy [10] изумительной женщине, которая просила у меня прощения и побуждала соблазнять других с помощью более подходящего запаха, пока не настанет день, когда мы – она со своим оксфордским дипломом, а я с Гонкуровской премией (как знать? ) – сможем вновь связать нить сексуальной дружбы, проморолик которой она показала мне. Что до Максима, я думал, он умрет в тюрьме. Я встречусь с Полиной на его похоронах, и мы объединим наши силы, чтобы отомстить и добиться его посмертной реабилитации. Жизнь улыбалась мне.

– Совсем с ума посходили, – сказал отставной железнодорожник, пододвигая ко мне номер «Эко дез Альп».

С полным ртом я пробежал глазами отчет о моем приезде в Сен‑ Пьер. «Литературная премия следственного изолятора: запрограммированное фиаско». Тут обвиняли скопом и достойный сожаления выбор «парижской ложной ценности» в ущерб крупным местным авторам, и общественное движение тюремного профсоюза, перекрывшего заключенным «доступ к культуре», и нерасторопность снегоуборочных служб, помешавшую «ни в чем не повинным» читателям прийти в книжный магазин Вуазен, и, конечно же, присутствовала извечная полемика в адрес главы Генерального совета, чей «протеже», обвиняемый в убийстве, связанном с наркотиками, возглавлял жюри, которое сочло нужным увенчать лаврами «сомнительный роман», выпущенный издателем, опубликовавшим в свое время книгу о Шарле де Холле, предисловие к которой написал некий… Робер Сонназ! «Все сходится, и все объясняется» – заключал журналист, заклеймив таким образом «могильщиков литературы и общественной морали».

– Сожалею, – сказал я Раймону, возвращая ему газету, закапанную вареньем.

В другое время подобная статья обеспечила бы мне изжогу и бессонницу на неделю. Но сейчас мне было на нее плевать с высокой колокольни. Спасибо, Полина Сорг.

– Он настоял на том, чтобы лично проводить вас к поезду, в порядке извинения, – сообщил мне Раймон торжественным тоном.

– Журналист? – удивился я.

– Нет, президент. Я вас не тороплю, но поезд в 10. 43. У вас осталось пять минут, если хотите принять душ.

Я отодвинул стул. Он удержал меня. Глаза его блестели, улыбка подрагивала.

– Знаете, моя Жанна, с ней не всегда легко, но она настоящая чародейка. Фея. Она чувствует скрытые в людях обещания. Полина и Максим – ее дети, должны были бы ими быть вместо этого паршивца, который… ну да ладно… Ну вот, и она так счастлива, что они к вам прониклись. И потом, вот что я вам скажу, не сочтите за похвальбу: все, что она сделала для меня, мсье Фарриоль, она может сделать и для вас. Она такая – превращает тыквы в прекрасных принцев. Вас ждет большое будущее.

Я поблагодарил его и побежал под холодный душ: бак успели изрядно опустошить, пока я спал.

– Раймон, упакуй пока его подарок!

 

* * *

 

Пять минут спустя я в своей вчерашней одежде, зажав между ног мой жуткий портрет в прозрачном пластике, томился ожиданием перед витриной между чародейкой и ее старым прекрасным принцем. Лучезарное солнце заливало безупречно расчищенную стоянку, ослепительные горы вырисовывались на фоне безоблачного неба, и мне было почти жарко в теплой парке.

– Вы уверены, что я не опоздаю на 10. 43? – спросил я, глядя на часы.

– Если опоздаете, он отправит вас в Париж на машине, уж это‑ то он может для вас сделать, – отозвалась Жанна Вуазен. Она стояла, скрестив руки на груди, в позе потерпевшей, ожидающей обещанного возмещения ущерба.

У меня вытянулось лицо. Весьма приятное искушение не давало мне покоя последние четверть часа. Допустим, я опаздываю на поезд до Бург‑ ан‑ Бресс и – перст судьбы – перебегаю на соседний перрон, чтобы вскочить в экспресс до Гренобля. «Галери Лафайет», парфюмерный отдел, здравствуйте, Полина, у вас есть Habit Rouge от Герлен? Это все, что я запомнил из вашего письма, уж не обессудьте.

В 10. 31 длинный бутылочного цвета автомобиль, горделиво поблескивая решеткой радиатора, подкатил и остановился перед нами.

– «Даймлер Соверен Дабл Сикс», модель 1972 года, – шепнул мне на ухо Раймон с неподдельным почтением.

Я и сам узнал. Только хромированная решетка радиатора цвета корицы позволяет опытному глазу отличить его от менее утонченного «Ягуара ХЛ2» с тем же мотором и кузовом. Когда‑ то в Тионвилле я долго пытался отреставрировать отцовский «Рено 4CV» и остался с тех пор подписчиком «Авторетро». Я спросил Раймона, увлекается ли он, как и я, старыми машинами.

– Нет, просто вспомнилось, – улыбнулся он, взяв за руку свою Жанну. – Максим возил нас обедать в казино в Эксле‑ Бен – в прошлом году, на нашу пятую годовщину.

Новый водитель выскочил из лимузина и поспешил открыть левую заднюю дверцу передо мной, а правую – перед моей хозяйкой.

– Счастливого пути! – крикнул Раймон, махая рукой.

Обивка из бежевой кожи погрузила меня в атмосферу английского бара с лакированными панелями и хрустальными бокалами. Робер Сонназ – очки сдвинуты на седую гриву, в углу рта зажата трубка – приветствовал нас сердечным прищуром, не переставая орать в телефон, зажатый между ухом и воротником кашемирового пальто.

– А я вам говорю, это безобразие, старина! Право на ответ можете засунуть себе в задницу! Я требую немедленного увольнения автора, хвалебного и обстоятельного отзыва на книгу лауреата, портрета мадам Вуазен и трех бесплатных колонок на рекламной полосе. Иначе сами знаете, какие плачевные последствия это будет иметь для вашей редколлегии. Я не желаю вам всего доброго, Шамбер.

Президент протянул трубку водителю – машина в этот момент входила в поворот, – приказав ему распутать провод, прежде чем вешать, – невыносимо, что приходится каждый раз повторять одно и то же.

– Если бы вы знали, как мне не хватает Максима, – вздохнул он, закончив, и похлопал по локтю мою хозяйку.

– Мне не очень понравилось ваше выступление в местных новостях, – буркнула она в ответ.

– Все улажено, – отрезал политик, повернувшись к картине, зажатой между моими коленями.

Он сравнил портрет с оригиналом и крепко пожал мне руку:

– Здравствуйте, молодой человек, очень рад и весьма сожалею. Местная пресса воздаст вам должное завтра же, а если потребуется, я подключу наших друзей из «Фигаро».

Вместо ответа я поинтересовался, сколько бензина потребляет его двенадцатицилиндровый. Его, похоже, восхитили такие познания, неожиданные у парижанина без гроша в кармане, одетого из супермаркета «Карефур».

– Двадцать пять литров в городе, – приосанился он. – Но спешу вас успокоить: по примеру нашего генерала[11] я считаю долгом чести оплачивать из своего кармана топливо на мои личные нужды. А когда мои противники упрекают меня, что я‑ де не покупаю французскую продукцию, я отвечаю, что в свое время Свободная Франция в Лондоне ездила на продукции английской, тогда как французское автомобилестроение было под пятой немецкого оккупанта.

До меня уже дошли самые лучшие отзывы о вашем выступлении. Максим был в восторге.

Я вздрогнул.

– Вы с ним говорили?

– Я знаю, как на него давят, и глубоко ценю его верность, он, должно быть, и сам вам об этом сказал. Но я не из тех, кто сидит сложа руки. Скотч? Да, знаю, еще рано, но в поезде отоспитесь. А мне предстоит открывать ясли.

– Я не буду, спасибо, – отказалась мадам Вуазен. – У меня работа.

Он достал бутылку «Гленфиддиша», спрятанную в кармане дверцы с моей стороны, и наполнил два хрустальных бокала на откидном столике, оказавшемся в спинке сиденья передо мной.

– За литературу! – провозгласил он с лирической ноткой. – И за правосудие.

Мы чокнулись. Тут зазвонил телефон. Он наклонился вперед, чтобы снять трубку. Речь шла о будущем технополисе и подъездной дороге, которую дорожно‑ строительная компания отказывалась строить по предложенной цене. Сонназ надел очки, достал калькулятор и решил вопрос в свою пользу за три минуты, отделявшие нас от вокзала.

– Я много вкладываю в микропроцессоры, – доверительно сообщил он мне, повесив трубку. – За ними будущее. Мой технополис будет французской Кремниевой долиной. Необходимо помешать утечке молодых талантов, таких как Полина.

В его взгляде, когда он произносил эти три слога, отразилось так много чувств, что я отвел глаза, допивая скотч. И чуть не поперхнулся, когда он добавил:

– Она звонила мне сегодня, рассказала о вашем замысле книги.

– Пойду поменяю билет, – сказала мадам Вуазен, открывая дверцу.

Я собрался было последовать за ней, но Сонназ удержал меня:

– Ваш поезд опаздывает на десять минут. Без вас он все равно не уедет.

Гааза за стеклами очков в роговой оправе блестели, взгляд был спокойный и твердый, – взгляд человека, которому ни в чем не отказывают.

– Идите возьмите корзину с завтраком в «Герцоге Савойском», – велел он водителю.

Тот выключил зажигание и порысил в ресторан напротив.

Когда мы остались одни, президент повернулся ко мне вполоборота и ткнул пальцем в мое колено, словно показывая место на карте.

– Ну что, молодой человек, вас все это вдохновляет?

Дым трубки и блики хрусталя на тонированных стеклах очков придавали его лицу трибуна зловещую расплывчатость портрета Дориана Грея.

– Я говорю не только о политическом контексте, этаком Клошмерле[12], что всегда интересует людей. Максим – чудный персонаж, не так ли? А его подруга просто восхитительна.

Современная Пенелопа. Никогда не забуду, как он ее подобрал, в Каннах или в Биаррице, запамятовал, был какой‑ то съезд. Он спросил, можем ли мы взять ее с собой. Я дал свое благословение. В каком‑ то смысле я крестный отец их любви.

Я кивнул. «Любовь» в его устах звучала не так уместно, как «крестный отец».

– Итак, если вы видите в их истории материал для книги, знайте: заказ не туристических изданий не входит в компетенцию Генерального совета, но я лично могу вам гарантировать, что все расходы будут оплачены. Через три дня вы получите «дружеское» предложение, не связанное ни с какими структурами и основанное на взаимном доверии. Что до раскрутки книги, в завтрашнем «Эко» вы сможете в полной мере оценить мои возможности. Деголлевские связи все еще действуют, друг мой, и многие сочтут своим долгом поддержать ваш идеал истины.

Я поставил стакан на столик. Щеки у меня пылали, но не из‑ за скотча. Так, значит, все это: присуждение мне премии, признания Максима, бойкот, обеспеченный снегоуборочной службой, несоразмерная шумиха, поднятая вокруг меня в прессе, – и даже, может быть, моя близость с Полиной, как знать? – было всего лишь постановкой, операцией с целью повязать меня с жертвой судебного заговора?

– Разумеется, речь идет всего лишь о романе. Вы измените имена, и всякое сходство будет случайным. Но скандал, который вы, моими стараниями, спровоцируете, позволит в случае необходимости повлиять на ход судебного процесса на основании сомнения в беспристрастности прокуратуры. Когда высшие интересы нации не позволяют нам доказать нашу добрую волю, бывает полезно бросить тень на тех, кто чернит нас. Не правда ли? Счастливого пути в Париж.

Он протянул мне руку, давая понять, что мы в принципе договорились. Я непринужденно пожал ее, уточнив, что связан эксклюзивным контрактом с моим издателем.

– Он мой друг. Вы будете свободны, это я беру на себя. Вам нужно куда более широкое распространение, в идеале через три месяца. Нет нужды добавлять, что этого разговора не было. Я знаю, что в душе вы близки к левым, тем выше будет оценена ваша непредвзятость.

По движению его подбородка водитель распахнул передо мной дверцу и вручил корзину с местными деликатесами. В висках у меня стучало, когда я на негнущихся ногах подошел к мадам Вуазен под табло с расписанием, где было объявлено об опоздании поезда на Бург‑ ан‑ Бресс.

– Он, конечно, акула, но душа у него широкая, – высказалась старая дама, компостируя мой билет. – И уж если он что‑ то обещал, слово сдержит.

Она проводила меня на перрон. Когда экспресс въезжал на вокзал, сунула мне под мышку картину и сказала:

– Слушайте только свое сердце и чутье писателя. В случае чего скажите себе, что принять конверт не значит продать душу дьяволу. Особенно если дело правое. Как бы то ни было, Полина вам доверяет, а я делаю ставку на ваше будущее в литературе. Вы далеко пойдете, Куинси.

Мы расцеловались, и я сел в вагон второго класса.

Три дня спустя я нашел в почтовом ящике конверт без адреса, в котором были ключ с номерком и рекламный листок оздоровительного центра на Трокадеро.

 

* * *

 

Это был обычный пыточный клуб, где люди обливаются потом, бегая по движущимся дорожкам и не продвигаясь ни на метр, а другие, с перекошенными лицами, выбиваются из сил, толкая чугунные снаряды. В раздевалке, в шкафчике с номером, значившимся на полученном мною ключе, меня ждали еще два конверта.

В первом оказалась пачка ксерокопий: судебное досье по делу Де Плестера, написанное от руки письмо на бланке кабинета министра юстиции, гарантирующее следовательше Максима полную свободу действий и личную поддержку, выписки из банковских счетов этой самой следовательши с обведенными красной ручкой строчками, отчеты о прослушке телефонов, осуществлявшейся из Елисейского дворца, где политиканы всех мастей искали оптимальный способ избавиться от Робера Сонназа, и подробный доклад частного детектива о прошлом, привычках и круге знакомств его доверенного лица. К докладу прилагалась сделанная телеобъективом фотография, на которой Максим – скульптурное тело, длинные волосы белокурого индейца, ниспадающие до поясницы, – брал ее сзади в студенческого вида комнатушке.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.