Лариса Райт 15 страница

– Конечно. Не думаю, что Нелли расстроится оттого, что не попрощалась с вами. – Вера не смогла отказать себе в удовольствии поддеть злыдню, но та даже не заметила колкости. Встала, протянула руку, которую Вере скрепя сердце пришлось пожать, и удалилась.

Вера тут же схватила телефон, заговорила возмущенно, как только услышала ответ:

– Валерий Андреевич…

– Верочка, вы уж простите, они по рекомендации пришли, я не мог их оставить без консультации. Девочка дочь влиятельного человека. Таких людей нельзя обижать.

«Зато такие люди почему‑ то считают, что могут обижать своих детей».

– Я понимаю, Валерий Андреевич.

– Спасибо, спасибо, голубушка. Мне просто не к кому больше было их отправить. Я же уверен, вы проконсультируете, посоветуете, порекомендуете, куда обратиться. А лечить не станете, вы же у нас умница: никогда не нарушаете инструкций.

– Никогда, – согласилась Вера, положила трубку и добавила: – Не говори никогда.

От гостиницы до дома Оксана добралась за сорок минут, уже на пороге квартиры решила все же ответить на звонок телефона, надрывавшегося в сумочке последние полчаса.

– Оксана Викторовна, – запричитала секретарь, – я прошу прощения, вы едете на встречу? Вы опаздываете, и там беспокоятся. Что‑ нибудь случилось?

Оксана всегда была пунктуальна, сбой в расписании и изменение планов обычно выводили ее из себя, заставляли нервничать и расстраиваться. Она тяжело переносила вынужденные корректировки встреч и маршрутов, но сегодня сама уже в третий раз меняла планы и не испытывала из‑ за этого никаких неудобств. Сегодня у нее хватало других поводов для волнений.

– Случилось, – ответила она секретарше. Откровенность пугающая и в другое время просто немыслимая.

– А… что… как… – Девушка ждала подробностей, но подробности – это уж слишком. Оксана, конечно, потеряла контроль над собой, но не до такой степени, чтобы пускаться в длинные объяснения.

– Что? А вот что: я просто не приду на встречу. А как? Ты уж придумай сама как‑ нибудь.

– Как придумать? – Девушка была настолько ошарашена, что Оксане даже стало ее немножко жалко, но начальница осталась верна своему стилю общения с подчиненными:

– Головой.

– Но что, что мне сказать людям?

Испуг и оторопь секретаря были вполне понятны: последние полгода Оксана чуть не каждый день терроризировала ее приказами добиться первой встречи всеми правдами и неправдами, и противоположная сторона согласилась, хотя с большой неохотой. Секретарше пришлось провести ночь с помощником человека, встретиться с которым так хотела Оксана. И вот теперь, когда дело дошло до подписания контракта, «эта мымра» просто передумала. «Уволюсь, – решила девушка. – Отпуск отгуляю и уволюсь. Ну, сколько это может продолжаться?! » Это может продолжаться вечно, поэтому и секретари в Оксаниной приемной постоянно меняются. А кому понравятся подобные распоряжения:

– Скажи, что я заболела, или улетела на луну, или ушла в монастырь, ясно? И не звони мне больше, я сама позвоню, когда что‑ нибудь понадобится. Поняла?

– Поняла. – До армейской четкости далеко. Сказано с тяжелым вздохом и неимоверной тоской.

– Все, – отрезала Оксана, собираясь отсоединиться, но неожиданно ее осенило: – Постой!

– Да?

– Знаешь что? Скажи им, что я умерла. – Оксана нажала отбой на телефоне, прислонилась спиной к уже закрытой двери квартиры и медленно опустилась на пол, обхватила ноги руками и, уткнувшись в колени, тихо и горько произнесла: – По крайней мере, это будет похоже на правду.

Подошел кот, ткнулся мордой в сжатые руки, промурлыкал что‑ то на своем языке, требуя ласки. Не отрывая головы от колен, Оксана провела пальцами по пушистой шерсти, почесала за кошачьими ушами. Кот ластился, прижимался, а потом вдруг стал уворачиваться, отпрыгивать, цокать коготками по паркету, словно звал куда‑ то хозяйку, приглашал следовать за собой. «Голодный». Оксана тяжело поднялась с пола, поплелась на кухню, шаркая ступнями, словно древняя старуха.

Кухня была большая, светлая, чистая: результат безукоризненного труда домработницы, с которой Оксана никогда не встречалась. Она уходила, оставляя записку с требованиями и деньги, приходила – требования выполнены – денег нет. Удобно: нет общения, нет контакта – нет взаимного недовольства и претензий. Оксана на своей кухне была редким гостем. Заходила в основном по утрам выпить на бегу чашку сваренного кофемашиной божественного напитка или, как сейчас, для того, чтобы насыпать прожорливому коту еды. На кухне была плита, на которой Оксана практически не готовила, холодильник с пустующими полками, большой стол, за которым не собирались компании, шкафы, заполненные новенькими кастрюлями и закрытыми пачками продуктов бакалеи. Кухня была не просто большой, светлой и чистой – она казалось нежилой.

Такой же нежилой и пустой была гостиная. Она походила на комнату дорогого отеля: кожаный итальянский диван (конечно же, раскладной: могут приехать гости), два кресла, домашний кинотеатр, торшер, застекленная стойка с хрусталем и фарфором, две картины модного художника. И ни одной статуэтки, ни одной бесполезной, но симпатичной вещицы, поставленной просто так, для украшения или в память о каком‑ то человеке или событии, ни одной вазы с цветами или сухоцветами, никакой забытой на кресле у торшера книжки или журнала, никакой чашки с недопитым чаем. Ничего личного, ничего особенного, ничего.

Другими были спальня и ванная. Ванную заполняла батарея баночек и бутылочек, висели халаты, мочалки и полотенца. На крючке угнездился фен, в стакане стояли расчески с запутавшимися в них длинными рыжими волосами, на отдельной полке – несколько флаконов духов, на другой – заколки и термобигуди. Ванная не говорила, она кричала о том, что в квартире живет женщина. Ту же мысль внушала и спальня: смятая подушка: излюбленное место времяпрепровождения кота в отсутствие хозяйки, несколько юбок и кофт на спинке стула: Оксана всегда ленилась развешивать вещи, стопка журналов на тумбочке (не Достоевский, конечно, но все же хоть какая‑ то литература), зеркало со сделанной в верхнем углу надписью помадой: «Доброе утро», тренажер для пресса за шкафом и на стене коллаж из открыток, который Оксана делала сама. На открытках были фотографии городов, которые она посетила, и количество открыток уже приближалось к пятидесяти. Коллаж этот Оксана считала самой большой ценностью своей квартиры. В конце концов, обыденная пошлость в виде магнитов на холодильнике с надписью «Egypt» или «Turkey» есть теперь почти в каждом доме, а так, чтобы снимки Каирского рынка или пляжа в Бодруме – это еще поискать. Да и если поискать, не найдешь.

Кухня и гостиная были безликими, упорядоченными и скучными, они свидетельствовали о том, что их хозяйка – натура прагматичная, рациональная и пунктуальная. Зато Каирский рынок, ворох юбок на стуле, баночки кремов в ванной демонстрировали хаос, непостоянство, энергию, страсть и эмоции. Кухня и гостиная были внешним, спальня и ванная – внутренним, и только Оксана могла сказать, каким образом уживались в ней такие разные женщины с противоположным темпераментом, с противоположными ценностями, с противоположными желаниями. Одна хотела подчинять себе, и у нее это прекрасно получалось, другая жаждала подчиняться сама, но так и не смогла поступиться гордостью и тщеславием. Первая хотела власти, денег и независимости, вторая мечтала о внимании, тепле и зависимости хотя бы от кого‑ то. Внешняя Оксана была железной бизнесвумен, внутренняя – просто вумен, которой очень нужен был мен. И не только мужчина, не только любовь, не только чувства. Самым важным, самым необходимым, самым желанным было давно утраченное и до сих пор не обретенное ощущение гармонии: гармонии с миром, гармонии с людьми, гармонии с самой собой.

Но откуда взяться гармонии, если эта противоречивая, немного странная квартира была отнюдь не двухкомнатной? И, положив коту корм, хозяйка направилась именно туда: в комнату, в которую заходила очень редко: раз пять‑ шесть в году лишь для того, чтобы немного сменить обстановку, обновить детали и чуть‑ чуть помечтать о невозможном. Нет, эта комната не была детской в общепринятом значении этого понятия. Во‑ первых, Оксана прекрасно помнила о последствиях, к сожалению, непридуманных, прерванных беременностей и бороться с этими последствиями не собиралась. Во‑ вторых, рекламируемые теперь на каждом шагу прелести усыновления ее не впечатляли. Она не чувствовала в себе потенциала к такому поступку и вовсе не грезила об изменении своей налаженной комфортной жизни. Ну, а в‑ третьих… В‑ третьих, у нее не было необходимости заводить еще одного ребенка. Ведь один у нее уже был… У нее была дочь, была Даша… И эта комната, всегда закрытая, пустая, с почти неразличимой в стене коридора дверью, была Дашиной комнатой.

Оксана зашла. Несколько лет назад здесь еще были веселые обои с героями диснеевских мультиков, стоял дом Барби и игрушечная коляска с бэби‑ борнами. Возле одной стены размещался современный спортивный комплекс с кольцами, качелями и канатами. Оксана подходила к нему и говорила строгим голосом:

– Осторожнее, Даша, упадешь! Даша, не качайся так высоко, говорю. Даша, разобьешь голову, будешь ходить с шишкой, на тебя ни один мальчик не посмотрит. Вот, молодец! Мамина дочка, – и заливалась довольным, счастливым смехом.

Еще в комнате было пианино: не настоящее, не классическое – электрическое, чтобы не загромождать комнату, чтобы ребенка не сдавливало отсутствие пространства. А для музыкальной школы хватит и электрического. Это ведь не карьера, просто образование, развитие способностей и только. Да, Даша должна была играть. У нее даже плач всегда казался музыкальным. Оксана входила в комнату, садилась на кровать, закрывала глаза и говорила:

– Ну, сыграй что‑ нибудь, – и медленно раскачивалась в такт одной ей слышимой мелодии, потом спрашивала: – Это Шопен? Штраус? Ах, Моцарт. Ты же знаешь, я не могу запомнить. Я – неуч. А вот ты, доченька – талант, ты и композиторов знаешь, и в музыке разбираешься, и даже в балете, наверное, понимаешь побольше своей матери. Хотя о балете, и в особенности о балеринах, я бы тоже многое могла рассказать. Ты играй‑ играй, я еще послушаю, у тебя так здорово получается. – Оксана проваливалась в придуманные звуки и засыпала, а после долго не могла понять, где она и как здесь оказалась.

Пианино и сейчас стояло в комнате, только теперь к нему прибавилась еще и гитара. Даша уже окончила музыкальную школу по классу фортепиано и принялась осваивать следующий музыкальный инструмент. Теперь Ксанка не мучилась вопросами о Шопене и Штраусе, она слушала Визбора, Окуджаву, Высоцкого и с удовольствием распевала песни о синем троллейбусе и привередливых конях, обрывала себя на полуслове, говорила весело:

– А у меня для тебя сюрприз, – и доставала из‑ за спины какую‑ то бумажку, протягивала к стоящему напротив стулу с гитарой. – Ну, не визжи, не визжи! Я рада, что угадала. Представляешь, еду и вижу афишу: «Карлос Сантана. Впервые в Москве». Ты же мне все уши прожужжала, что он – гений. А уж гениев надо знать в лицо, правильно? Ну, отпусти, задушишь мать. В общем, иди наслаждайся игрой своего Сантаны и даже не спрашивай, сколько стоил билет.

Кроме гитары комнату за какое‑ то время постигли и другие изменения. Микки‑ Маус и Дональд Дак уступили место на стене спокойным обоям светло‑ бежевого тона с незатейливым рисунком в виде античного орнамента, коляска и дом Барби перекочевали в гараж, теперь на их месте стоял компьютерный стол с монитором последней модели. С кровати исчезло засилие мягких игрушек, теперь остались только две – самые любимые: плюшевый мишка с потрепанным ухом и оторванным носом, который отвалился еще во времена Ксанкиного детства, и большая белая собака – подарок влюбленного мальчика на Дашин четырнадцатый день рождения. На полках стояли энциклопедии, сборники стихов и учебники. Еще были фотографии маленькой девочки: совсем малышки, три месяца, шесть, девять, годик, два, три, четыре и… никаких других. На письменном столе сменяли друг друга обычный задачник, сборник тестовых заданий по ЕГЭ, потом учебник для студентов вузов. Даша уже окончила школу, была студенткой. Какого заведения? Разве это имело значение? Главное: она просто была. Оксана заглядывала в комнату, спрашивала:

– Занимаешься? Правильно, доченька, трудись. Ты у меня золото!

Все было в этой комнате, все для настоящей, полной молодой жизни. И одного только в этой жизни не было – не было самой Даши.

Оксана быстро прошла к письменному столу, резко выдвинула ящик и начала выкидывать на пол вещи, которые раньше вынимала очень бережно и осторожно. Здесь было то, что можно найти в каждом девичьем ящике: дневник с обязательным замочком, который при желании можно легко открыть любой шпилькой, куча открыток от подружек и одноклассников, исписанных одним и тем же – Оксаниным – почерком, пачка фломастеров, ластики, карандаши, стопки каких‑ то рисунков и наклеек – в общем, ворох всякой мишуры, которую и хранить незачем, и выбросить жалко. Но под этим ворохом Оксана хранила единственную коробку, которая в этой комнате принадлежала ей. Хранила здесь не потому, что не нашлось другого места. Нет, просто именно тут после прослушивания Шопена, или решения задачек, или подпевания Визбору ее охватывало непреодолимое желание заглянуть в коробку и насладиться ощущением такой долгожданной и с каждым днем приближающейся мести.

Женщина схватила коробку, села на ковер, скинула крышку и достала первый трофей. Перевернула карточку, прочитала подпись: «Санкт‑ Петербург». Да, все верно, это «Мариинка» и первый концерт, на который она поехала сама. Не потому, что хотела лицезреть Дину, а потому, что отчаянно боялась: поручение не будет выполнено. Она хотела проконтролировать, и проконтролировала, и даже запечатлела момент исполнения на пленку. Вот белая лебедь склонилась в поклоне, вот она посылает ревущей от восторга публике воздушные поцелуи, а вот склоняется с улыбкой к незнакомому мужчине и принимает из его рук роскошный букет сирени. Оксана, невидимая в глубине амфитеатра, делает снимок и улыбается: «Гонка началась».

Оксана сидела на ковре и вынимала карточку за карточкой: Красноярск, Киев, Екатеринбург, Астрахань, снова Питер, Берлин, Париж, Вена… Жизель, Джульетта, Дульсинея, Спящая красавица и многие другие в одном лице стояли на сцене и прижимали к груди белую сирень, подаренную неизвестным. Букет приносил очередной незнакомец, а дарительница каждый раз из глубины зала озаряла фотовспышкой этот момент. Гонка продолжалась. И если до ее начала Оксана собственно к балету была просто равнодушна, то теперь ненавидела его со страшной силой. И вовсе не из‑ за специфического отношения к приме, из‑ за которой заставляла себя ходить на спектакли, а потому, что, изначально не разбираясь в этом искусстве, так и не научилась в нем разбираться. Оксану это безумно раздражало, а как известно, предмет раздражения не может вызывать у человека приятных эмоций. Равнодушие переросло в неприятие, а неприятие в ненависть. Оксана уже не оставалась в зале до конца спектакля, карточек в ее коллекции было предостаточно, она лишь заглядывала в партер, убеждалась в том, что ее гонец с букетом присутствует, и уезжала. Она просто ждала, ждала, когда закончится гонка, чтобы лично увидеть конец. Она его определила, определила Москвой, определила Большим. Женщина не могла только назначить дату, а потому и ждала. И дождалась, и собиралась сыграть главную партию вечера вместе с Диной. Но теперь… Оксана вынула из коробки сложенные газетные листы, пробежала глазами пожелтевшие страницы:

– Дина, вы счастливый человек?

– Безусловно.

– А что для вас счастье?

– Крепкая семья, здоровье близких.

– А сцена?

– Это то, что делает счастье полным.

Это была всего лишь выдержка из интервью, из первого интервью начинающей молоденькой солистки Большого театра. Оксана тогда аккуратно вырезала эти строки, нашептывая с хищной улыбкой: «Посмотрим, как тебе понравится купаться в неполном счастье. И какое неполное счастье ты предпочтешь: без мужа или без сцены». Дина выбрала мужа и на несколько лет исчезла и с большой сцены, и из газет, и из области Оксаниных навязчивых интересов. А потом началось триумфальное возвращение балерины: новые города, новые интервью:

– Дина, вы счастливый человек?

– Конечно.

– А в чем заключается счастье?

– В возможности танцевать.

– А женское счастье имеет для вас значение?.

– Огромное. Семья – это святое.

Оксана взяла очередную вырезку, повертела в руках, увидела обрывок названия газеты «Киевский вестник», посмотрела на фотографию. Дина уже не казалась маленькой, хрупкой девочкой, она производила впечатление красивой, уверенной в себе женщины. Оксана неожиданно вспомнила, что именно на том киевском концерте («Когда это было? Лет десять назад? Да, наверное, так») у нее возникло ощущение, что балерина стала по‑ другому принимать сирень. Не было уже ни удивления, ни благодарности, ни смущения. Она склонялась к поклонникам, просто выполняя свой долг: этакая уставшая примадонна, нисходящая до свиты ввиду своего исключительного благородства. Оксана тогда подумала, не пора ли нанести удар. Женщина, стоящая на сцене, была состоявшейся звездой и именно так себя ощущала. Она уже могла лететь в пропасть и разбиться при падении. Но затем появилась эта статья. Оксана вчиталась в слова:

«По словам балерины, кочевая жизнь очень нелегка. Конечно, танцевать на разных сценах, гастролировать и дарить энергию своего танца огромному количеству народа – большая удача и честь. Но отсутствие работы в репертуарном театре и занятости в одной труппе означают постоянную разлуку с близкими, которую пережить нелегко. Мы спросили у г‑ жи Елисеевой, по какой причине муж (а балерина давно замужем) не сопровождает ее в поездках, и получили следующий ответ: «Мой муж – человек, далекий от мира искусства. У него своя работа. Но, надеюсь, в скором времени мы сможем больше времени проводить вместе. Век балерины недолгий. Наверное, когда‑ нибудь я приду к профессии преподавателя, вернусь в семью, и мы с мужем нарожаем кучу ребятишек. Благо, современная медицина двумя руками голосует за то, что у меня еще полно времени».

Оксана тогда еле сдержалась, чтобы не изорвать в клочья этот кусок газеты. У нее и сейчас задрожали руки, перекосилось лицо, а к глазам подступили слезы. Но она уже читала новую вырезку. Какой‑ то журнал публиковал материал о венских гастролях русского балета:

– Дина, многие артисты теперь, когда мир стал открыт и доступен, приглашают с собой в поездки членов семей. Вы же никогда этого не делаете, почему?

– Никакого секрета: совместный досуг хорош, когда оба отдыхают. А так: когда один работает – другой скучает. Как только я соберусь в отпуск, обязательно положу мужа в чемодан, обещаю вам.

Оксана представила, как при этих словах Дина обворожительно улыбалась и взмахивала ресницами, и плюнула прямо в смотрящие на нее с журнального снимка глаза.

Следующий клочок бумаги:

– Дина, вы теперь частая гостья светских раутов…

– Положение обязывает.

– Да‑ да, конечно… Но почему вы практически всегда появляетесь одна? В редких случаях в сопровождении своего импресарио, но и только.

– О! По‑ моему, импресарио – самый главный для балерины человек. И если он берется меня сопровождать, то я могу только радоваться.

– И все же, насколько нам известно, вы замужем…

– Мой муж не хочет общения с прессой и не жаждет появления своих фотографий на страницах газет и журналов.

– Может быть, вам все же удастся уговорить его на совместное интервью.

– Сделаю все, что смогу.

Новая вырезка:

– Дина, как вы отдыхаете?

– Как великое большинство: лежу на пляже бесформенной растекшейся на солнце массой.

– И все?

– О нет! Иногда прошу мужа намазать меня кремом для загара.

И еще заметки, и снова разговоры, и опять намеки на безоблачную семейную жизнь. И, наконец, последний трофей‑ интервью месячной давности, прочитав которое Оксана решила: пора.

– Дина, вы как‑ то говорили, что в будущем планируете заниматься преподавательской деятельностью?

– Да, я по‑ прежнему об этом думаю.

– Вас ждет бенефис в Большом театре. Вы неоднократно упоминали о том, что возвращение в Большой считаете своим триумфом и ждете, что этот концерт станет вершиной вашего творчества. Можно ли узнать, как долго вы собираетесь оставаться на вершине?

– Вы намекаете на мой возраст? Я понимаю, что не юна и даже, в некотором смысле, уже просто стара для балерины, но собираться уйти гораздо проще, чем сделать это. Я буду оставаться на вершине до тех пор, пока зрители захотят меня там видеть. Не я себя туда вознесла – не мне самой и спускаться. (Читая эти слова, Оксана всегда хохотала и говорила довольная: «Я тебе помогу спуститься, дорогая, не переживай». ) Если бы за бенефисом в Большом была пустота, я бы объявила этот концерт последним, но у меня подписаны контракты с «Ла Скала», с Гранд‑ опера, с Брюссельским, Венским, Берлинским и Пражским балетами, так что их я обязана выполнить (и Оксана снова заливалась счастливым смехом и обещала с придыханием: «Я освобожу тебя от этих обязательств»).

– Дина, несколько лет назад вы вернулись в Москву. Можно ли теперь называть вас столичной балериной?

– Я думаю, человека, который несет русскую культуру в разные страны мира, лучше просто называть русским артистом, а уж столичный он или нет, не имеет большого значения.

– Означает ли это, что ваша жизнь в Москве временная и вы планируете переехать за границу вслед за Хворостовским и Нетребко?

– Нет. У меня ведь нет жены‑ итальянки и мужа– уругвайца, так что мне незачем и не за кем уезжать.

– Другими словами, вам хорошо здесь с вашим мужем.

– Именно так.

– Появится ли он на бенефисе в Большом?

– Не думаю, что он захочет выйти на сцену, но за кулисами будет меня поддерживать непременно.

«Пусть попробует», – обычно ухмылялась Оксана. Но сейчас ей было не до ухмылок. Сейчас она была расстроена, подавлена и растеряна. Она ощущала себя отвергнутой, обманутой и старой. Старой потому, что была настолько пропитана действующей еще во времена Советского Союза установкой на то, что печатное слово не может быть ошибочным, что верила всему и всегда. Она просто хотела верить или не желала задумываться о том, что может быть и по‑ другому. Но теперь задуматься стоило, необходимо было сбросить маски и взглянуть правде в глаза. Оксана протянула руку и нащупала на столе мобильный телефон дочери: белый, новый I‑ Phone – именно такой, какой и должен быть у принцессы, набрала номер:

– Привет, это Оксана.

– О! Сколько лет – сколько зим, – обрадовался на другом конце трубки старый знакомый, корреспондент модного журнала. – Номер сменила?

– Нет, это… – Оксана чуть не сказала «дочкин», но вовремя спохватилась, – не мой, неважно. Слушай, можешь кое‑ что для меня узнать?

– Для тебя все, что угодно.

– Пару дней назад, может, неделю, точно не знаю, в какой‑ то желтой газетенке промелькнула информация о том, что балерина Дина Елисеева разведена. Можешь уточнить, правда ли это, и если правда, то как давно она развелась?

– А тебя она интересует или ее благоверный?

«Оба».

– Не твое дело.

– Просишь об услуге и хамишь?

– Сделаешь или нет?

– Да мигом. Я тебе и так скажу, что Елисеева твоя если и замужем, то с мужем лет сто не живет.

– Откуда ты знаешь?

– Да вся тусовка в курсе. Просто у нас так принято: если кто‑ то хочет пускать публике пыль в глаза, все на его стороне. Сегодня кто‑ то другой пускает, а завтра тебе понадобится, так что лучше помалкивать о том, о чем давно догадываешься.

– Так ты догадываешься или знаешь наверняка?

– В принципе догадываюсь, но если ты настаиваешь, могу узнать наверняка. У меня есть телефончик Светланы. Это жена директора Елисеевой. Я ей билеты на показы доставал, так что она мне не откажет.

– Перезвонишь?

– Как только, так сразу.

– Спасибо.

Оксана поднялась с ковра, прилегла на кровать. Оставалось только ждать. Она обняла плюшевого мишку с оторванным носом и попросила:

– Сыграй, Дашенька. Нет‑ нет, дочка, не на гитаре. Лучше Штрауса или Шнитке или… да все равно кого. Просто сыграй что‑ нибудь медленное и печальное, ладно? Почему медленное и печальное? А ты разве сама не понимаешь? У нас похороны, детка. Ну, играй‑ играй! Спасибо, милая. Спасибо, моя хорошая! Да, вот так: медленно, грустно, торжественно.

Оксана еще крепче прижалась к медведю и закрыла глаза: она слушала реквием – реквием по себе.

Дина все же прилегла отдохнуть перед концертом. Что и говорить, Марк был действительно настоящей находкой. Ей, наверное, следовало бы отправить благодарственное письмо прокурору, прицепившемуся тогда к Мише и сославшему их в Новосибирск. Кто знает, где была бы сейчас балерина Елисеева, если бы не эта вынужденная ссылка, подарившая ей встречу с Марком? Он – умница, всегда предупреждающий все ее желания и потребности. Вот и сегодня: и грим, и костюм, и фрукты, и раскладушка. Дина лежала и думала о том, что, наверное, ошиблась в своем стремлении к независимости. Надо было выходить замуж за Марка, а не тешить свое воображение воссоединением семьи. Марк был хорошей кандидатурой, и уж уму‑ то она смогла бы объяснить, что счастье не в хорошем борще и не в румяных детишках, а в ней, в Дине, и только в ней: в ее работе, в ее славе, в ее жизни. Сейчас они с Марком проживают две судьбы, а могли бы проживать одну, но теперь Динин удел стоять на перроне и махать платочком давно скрывшемуся за поворотом составу. Нет, она не сильно сожалела об утерянном и не собиралась ничего менять. В конце концов, у Марка прекрасная семья, очаровательные дети, приятная жена, а Дина, конечно же, больше никогда не станет заводить романов с женатым мужчиной. Но никто ведь не запрещал мечтать о несбыточном. Хотя и мечтать в общем‑ то не было никакого смысла. Смысл этот потерялся в давних разговорах и в канувших в Лету событиях.

– Дин, ты куда собралась‑ то? – Марк с удивлением глядел на чемоданы. – Вроде только вчера прибежала после ссоры с благоверным. Я думал, ты насовсем.

– Индюк тоже думал. Я, между прочим, замужем.

– Ты домой собралась, что ли?

– Нет. Я собралась новый дом искать. Поможешь квартиру найти?

– Так, а что же тебе тут не живется? Здесь места полно, и мама только рада будет.

– Мама твоя будет рада, если мы в ЗАГС пойдем.

– И кстати, совсем неплохая мысль.

– Прекрати! Я мужа люблю.

– Тогда что ты здесь делаешь? И зачем тебе квартира?

– Марк, все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Он меня не понимает.

– А ты его понимаешь?

– О чем ты?

– О том, что ты, Динка, эгоцентрик. И тебе как раз нужен такой, как я, который будет плясать под твою дудку и делать все для того, чтобы ты была счастлива. И еще и проблемами не обременять.

– Точно. А зачем же мне за тебя замуж идти, если ты и без этого под мою дудку пляшешь, от проблем оберегаешь, делаешь счастливой?

– И правда незачем. Я и так как белка в колесе кручусь, а с такой женой и вовсе надорвусь.

Дина промолчала. Один мужчина уже не выдержал ее близости, другой не хотел повторять этот путь. А она никого за собой тащить не собиралась. Нет, она, конечно, пыталась тащить, но не за собой, она просто хотела помочь вылезти из засасывающего болота на твердую почву. Она считала себя обязанной, она не могла выбросить человека как ненужный хлам, она не могла вычеркнуть годы счастливой жизни. Она хотела быть хорошей и пыталась хотя бы создавать видимость этой своей хорошести.

– Ты зачем во всех интервью говоришь о счастливой семейной жизни, если с мужем давно не живешь? – Марк в крайнем раздражении тряс перед Диной стопкой газет.

– Во‑ первых, мы не разведены. Во‑ вторых, я его навещаю. А в‑ третьих, это просто не твое дело!

– Очень даже мое. Ты – мой продукт, и я обязан заботиться о твоем имидже.

– И какое же отрицательное влияние на имидж оказывает счастливая семейная жизнь?

– Никакого. А вот вранье оказывает. Как только разнюхают правду, тебе конец. Вся пресса будет пестреть заголовками о твоем разбитом корыте.

– А по‑ твоему, лучше пусть журналисты сейчас трубят во весь голос о том, что прима бросила мужа‑ алкоголика: балерина оставила человека на обочине жизни. Дина Елисеева столкнула любящего мужа в яму. Что? Что ты на меня так смотришь?

– Просто мне казалось, что ты не понимаешь, не осознаешь своей вины перед ним, что тебе все равно.

– Все я понимаю, Марк. Все осознаю. Потому и бегаю туда, потому и пытаюсь что‑ то сделать, но ничего не получается.

– К нему не бегать надо, с ним жить надо.

– Я‑ то поживу. А танцевать ты будешь?

– Я к тому, что ты должна была сделать выбор, и ты его сделала. Так что теперь не жалей.

– А жалеть ты мне запретить не можешь и рассказывать в интервью о мнимом счастье я буду столько, сколько захочу. Может быть, он читает и понимает, что я его не вычеркивала из жизни. Я это делаю для него, Марк, понимаешь? Это ведь все, что я теперь могу сделать для него. Что опять не так? Я не люблю этот твой пристальный взгляд. Что ты хочешь сказать?

– Что ты это делаешь для себя, Дина. Ты можешь заниматься самообманом, можешь рассказывать сказки журналистам и сама верить в них, можешь бегать к Михаилу и разыгрывать перед ним сочувствие, вовсе его не испытывая.