Лариса Райт 10 страница

– Думаю, нам стоит познакомиться поближе. – Довольно робкое предложение для директора мебельного концерна.

– Куда уж ближе? – Оксана расхохоталась. Ее пальцы щекотали его шею, волосы разметались по его груди.

– Нет, я серьезно. Давай сходим в ресторан, поговорим, пообщаемся. Я хочу знать: какие фильмы ты любишь, какие книги, какой цвет твой любимый. Расскажи мне о своем детстве, о родителях.

– О родителях? – Что ж, напоследок можно было и о родителях: – Мама на кладбище, папаня сгнил в тюрьме. – И все: «Чао, бамбино. Сорри». Может быть, он и мечтал познакомиться с ней «поближе», но она отнюдь не испытывала такой потребности.

Не было у нее и потребности в постоянных звонках и просьбах о встрече.

– Может быть, встретимся сегодня? – предлагал заказчик, с которым она имела глупость переспать для того, чтобы тот прекратил вести бесконечные разговоры о скидках. Мебель свою он давно получил, квартиру обставил, а номер Оксаны забыть никак не мог.

– Нет, у меня вечером планерка, а потом ужин с клиентом.

– А завтра?

– Завтра… Завтра точно не помню, но определенно что‑ то было. Надо заглянуть в ежедневник.

Через пять минут новый звонок:

– Ты заглянула?

«Идиот! Ну, конечно же, нет! »

– Да. Приезжают поставщики, так что завтра тоже ничего не получится.

– Послезавтра?

– Улетаю на переговоры.

– На следующей неделе?

– Боюсь, она вся расписана.

– А когда же?

Женщины по природе своей жалостливы и тактичны. Каждая вторая мялась бы и лепетала еще тысячи «может быть», «как‑ нибудь» и «созвонимся». Но Оксана выкована из твердых металлов. Ей давно опротивели занудство, мягкотелость и глупость. Поэтому и ответ был короткий и твердый:

– Никогда.

Когда‑ нибудь, возможно, ей снова понадобятся и ужины при свечах, и долгие разговоры за бокалом вина, и тесные объятия под пледом у телевизора, на экране которого Ричард Гир увозит в сказочное будущее Джулию Робертс. Впрочем, «снова» здесь неуместно. Ко всей этой волшебной картинке подходило то самое пресловутое «никогда», ведь таких романтических ментов в жизни Оксаны пока еще не случалось. Да и необходимости в них не было. Не тосковала душа по романтике, не жаждала близости, не вожделела тепла. Хотела ясности и простоты.

– Приедешь?

– Приеду.

Время обозначено. Место, небольшая гостиница в центре, давно известно. Не надо ни уговоров, ни расспросов, ни обещаний. Нужно лишь настроение. Настроение, чтобы почувствовать себя просто женщиной без приставки бизнес. Настроение появилось и на какое‑ то время затмило и тягостные воспоминания, и тщательно выверенные планы, и угрызения совести из‑ за наличия у любовника жены и троих детей. Но какое‑ то время – это всего лишь промежуток, дрожащий и исчезающий под властью бесконечного. Прошлое не имело конца, оно жило в настоящем. Поход в парикмахерскую Оксана могла заменить на встречу с любовником лишь потому, что сияющие глаза красят женщину гораздо больше, чем искусная прическа. Разве станет кто‑ то обращать внимание на даму с потухшим взором? А Оксане сегодня горящий взгляд был необходим, как воздух. Именно она должна была сиять. Именно ей должны были достаться лавры победительницы в сражении, которое она вела столько лет. Сегодняшний вечер не должен стать рядовым спектаклем, она обязана сыграть премьерный показ и превратиться в настоящую приму. Обязана, потому что… Потому что не забылась давняя обида. Не стерлась из памяти. А если бы стерлась, разве стала бы Оксана так настойчиво искать сирень?

Премьера даже для примы – событие очень волнительное. Настоящих актеров эмоции захлестывают во время любого спектакля. А уж если речь идет о твоем бенефисе, то сохранить спокойствие не удастся при всем желании.

«Пустая болтовня и шопинг», – нехитрый рецепт от невроза давала со страниц модного журнала одна из многочисленных молоденьких звезд, имена которых зажигались и быстро гасли на небосклоне эстрадного олимпа.

– Сто грамм и дружеская беседа, – рекомендовали актеры постарше и помудрее. – Ничто не расслабляет так, как рюмка хорошего коньяка.

Возможно, подобное средство и являлось панацеей в драматическом искусстве. Немного алкоголя расслабляет здравомыслящего человека ровно настолько, сколько необходимо, чтобы речь звучала громче и текла плавнее, чувства проявлялись ярче, а приподнятое настроение наполняло спектакль яркими красками. Если и случится кому‑ то слегка переусердствовать с количеством спиртного и не вполне уверенно двигаться по сцене, зрители охотно примут это за особенность персонажа. В балете же пошатывания и подергивания неуместны и не вызовут ничего, кроме осуждающего шепота. Конечно, свистеть и скандировать «на мыло» никто не станет (не та публика), но обсуждать в кулуарах будут непременно и расскажут всем о твоем провале.

Были и другие способы избавиться от предпремьерного мандража:

– Литература, – говорила одна пожилая актриса, – вкусная, сочная, вечная. Нет ничего лучше, чем отпустить свои треволнения и помечтать при луне с Наташей Ростовой, или поволноваться о судьбе вишневого сада, или поразмышлять над вечным «Кто я? Тварь дрожащая или право имею? ».

Читать Дина любила. Пристрастилась к книгам, еще живя в общежитии, где единственным развлечением помимо разговоров с подружками‑ соперницами была библиотека. Дина стала там частым гостем, хватала с полок все подряд, не особо разбираясь в литературной ценности книги. Одни истории захватывали ее больше, другие меньше, но интерес ее не зависел от «вкусности, сочности и вечности» прочитанного. Ее занимала динамика сюжета и характеры героев. Бесхарактерные и простые – чеховские маленькие люди – были ей чужды и не симпатичны. Персонаж, о котором стоило читать, обязательно должен быть цельным, сильным и устремленным в будущее. Он обязан был идти вперед и достигать своей цели. «Бороться и искать. Найти и не сдаваться», – этому девизу Сани Григорьева из «Двух капитанов» так или иначе соответствовали все любимые лирические герои Дины. Она читала и перечитывала: вместе с мушкетерами вызволяла из Англии подвески королевы, спасала евреев из гетто с Даниелем Штайном и била французов под Аустерлицем с князем Болконским. Читала и перечитывала. Где угодно, когда угодно. Но только не в театре и не перед спектаклем.

«Работать больше, репетировать. И не о чем будет волноваться», – прочитала она как‑ то в одном интервью. Что это было за интервью, Дина давно забыла, а слова помнила. Уж слишком хорошо они соответствовали ее методу снятия напряжения.

А напряжение было колоссальным: бенефис, Большой театр… Мечта всей жизни и всего каких‑ то полтора часа до ее исполнения. Как привести нервы в порядок? Как перестать трястись и сомневаться в себе? Конечно, никто из встретившихся ей, пока она шла по длинному коридору, коллег даже и заподозрить бы не мог в Дине хоть крупицу неуверенности. Лицо, как всегда, непроницаемо, взгляд спокойный, улыбка приветливая. Никому и невдомек, как она нервничала. Но сама она чувствовала, как трясутся поджилки, а потому просто обязана была принять чудодейственную микстуру.

«Работать и еще раз работать, – мысленно приказала Дина себе, остановившись перед дверью в танцкласс. – Репетировать», – коротко кивнула головой, будто окончательно отбирала у себя шанс отступить, и вошла в зал.

Помещение было темным и холодным, пустым и чужим, словно отвергающим ее, не желающим впускать. Дина поежилась. Готовясь к выступлению, она постоянно репетировала на сцене: считала шаги, измеряла траекторию, оттачивала движения. Мышцы она давно уже разогревала дома, где гостиная была оборудована и станком, и зеркалом во всю стену, и специальным паркетом, который несколько раз в год покрывали мастикой против скольжения. Партнеры с удовольствием приходили танцевать в ее «классе», где всегда было тепло, светло, пахло лавандой, а при хорошем отношении хозяйки еще и крепким свежезаваренным кофе. Правда, просить пожилых, опытных, именитых хореографов приходить на дом было и неуместно, и неудобно. Она и не просила: снимала для занятий залы поблизости от дома преподавателя: залы большие, с высокими потолками, с хорошей акустикой, залы, созданные для танца, для искусства, а не для взимания платы с арендуемой площади. Собственно, критерием качества помещения для репетиций у Дины были только собственные ощущения. Если, переступив порог, она начинала слышать музыку, видела кружение пачек и ног и ощущала покой, значит, зал соответствовал всем необходимым требованиям, значит, он принимал и готов был отдать все, что требовалось балерине. Но и такими танцклассами Дина давно не пользовалась. Как известно, и у стен есть уши, и наличия в собственной квартире помещения для занятий от всех не утаишь при всем желании. Можно прикрыть собственный рот, но разве заткнешь его всем, кто лично бывал, и видел, и желал поделиться и собственными наблюдениями, и собственной избранностью. А как же? Ему поверили, его допустили, до него снизошли. Молва разжигает любопытство, и разговоры о хорошем станке и отменном паркете в Дининой квартире не могли не вызвать интереса у педагогов. Интерес был удовлетворен. И впоследствии практически все хореографы предлагали Дине проводить занятия у нее дома: «Условия прекрасные, время не ограничено, денег не требуется. Чем не вариант? »

Вариант замечательный, но невозможный здесь и сейчас. А сейчас выбирать не приходилось, надо было пользоваться тем, что есть. Дина мягко прошлась по пустому залу, вслушиваясь, не скрипит ли паркет. Пол был хорошим: гладким, но не скользким. Как говорил один из ее партнеров: «безрисковым». Ни занозы не грозят, ни падения. Дина вышла на середину и пропела тихо:

– Я люблю вас, Ольга.

Голос прозвучал немного глухо, недостаточно ярко, ноты пропали и слились с откликнувшимся эхом. Дина сразу занервничала: музыка должна быть чистой и точной. Отзвуки и помехи балерине всегда мешали. Дина не знала, было ли это свойством исключительно ее натуры, но подозревала, что не только ее одну может сбить с движения неверно сыгранный такт, испорченная мелодия. Она включила магнитофон. Так и есть: Чайковский не заполнял чарующими звуками зал, а растворялся в нем: то ли потолки были не вполне высокими, то ли комната слишком вытянутой. Дина наморщилась: все обязано быть идеальным. Хотя на самом деле вполне достаточно и того, что идеальной была она сама, и ее танец не могли испортить ни плохая акустика, ни неудачный паркет, ни слабое освещение.

– Что это? – Дина удивленно озиралась по сторонам. Она все еще не могла поверить, что их путь по лабиринтам и коридорам закончился именно в этом помещении. Марк обещал сказку, но сказкой здесь и не пахло. Пахло плесенью, сыростью и заброшенностью.

– Зал. – В тоне Марка явно проскальзывало не скрываемое довольство собой.

«По размерам, конечно, похоже, но…»

– Сказочный?

– Волшебный!

– А‑ а. – Она театрально прижала руку к груди и изобразила понимание: – Ну, конечно! Сейчас прилетит крестная‑ фея, взмахнет палочкой и превратит все это в чудо архитектуры!

Марк моментально насупился:

– Ты же хотела большой зал. Отдельный хотела, чтобы ни от кого не зависеть. Так чего кочевряжишься, будто я тебя сюда из Карнеги‑ Холла привел?!

Дина сникла. Привел он ее, конечно, не из огромного концертного зала Америки, а из подвала новосибирского ЖЭКа: пять на семь квадратных метров, старый станок, постоянно расшатывающийся в пропитанных древностью, плачущих по ремонту стенах, мутное, усеянное несмываемыми мушками зеркало, которое отказывались менять, сообщая благоговейным шепотом о том, что в него смотрелась еще сама княгиня Оболакина. Кем была и что выдающегося сделала эта новосибирская аристократка, Дина представления не имела, а потому ни малейшего пиетета ни перед самой личностью, ни перед некогда принадлежащим ей зеркалом не испытывала. Она просто хотела видеть свое отражение чистым и правильным, а не испещренным непонятными крапинками. Но приходилось радоваться тому, что дают. Вчера, когда Марк вбежал счастливый и возбужденный, закружился вместе с ней по подвалу и воскликнул: «Нашел! Нашел! », Дина никак не могла подумать, что находкой его окажется зал, в котором она сейчас находилась. Балерина молчала, расстроенная и подавленная. Вчера вечером они с Мишей даже играли в «Угадайку»: воображали, каким будет танцкласс, и живо обсуждали, чья фантазия более бурная.

– Хрустальная люстра, – поддразнивал муж.

Она хохотала:

– Три. В балетном классе светильники должны быть по периметру, дурачок.

Он театрально загибал пальцы:

– Тогда десять, не меньше.

– Станок из красного дерева, – предполагала она.

– С завитушками в обоих концах.

– В форме лент от пуантов.

– Паркет из карельской березы, – подначивал Миша.

– Дубовый получше будет, – парировала Дина.

И они хохотали, радуясь этому моменту единения, полного понимания и вновь обретенного счастья от сознания собственного успеха. Пусть пока только Дининого, пусть у мужа по‑ прежнему ничего не складывалось и надежды скорее таяли, чем обретались, но он был с женой, разделял ее радость, как она немногим раньше разделила его горе, и грядущее казалось обоим легким, безоблачным и прекрасным.

Прекрасным то, что открылось Дининому взору, назвать не получилось бы даже при очень большом желании: стены обшарпаны, потолок в разводах от частых протечек, станок и зеркало отсутствуют.

– Большое, – только и смогла выдавить из себя Дина.

– Большое, – тут же согласился Марк.

– Волшебно большое, – усмехнулась она.

– Нет, – он тоже усмехнулся, но не грустно, а хитро. – Просто большое, а волшебное оно вовсе не поэтому.

«Еще одной истории про княгиню Оболакину я просто не вынесу. Если он считает, что я должна быть счастлива только потому, что танцую в гадючнике, в котором когда‑ то…»

– Волшебным его сделаешь ты.

– Я?

– А кто же? По‑ моему, лучше тебя никто не знает, чего именно ты ждешь от зала. Так что, как говорится, хочешь хорошо танцевать – создай условия. В общем, давай создавай. Приспосабливайся.

Упрашивать не пришлось. Уже через несколько дней в помещении кипела работа: штукатурили стены, белили потолок, а Дина, перемещаясь с места на место по полу, с которого сдирали проеденный мышами линолеум, водила за собой работника стекольной мастерской, подробно объясняя ему, каким должно быть «балетное зеркало».

– Если тебе наскучат танцы, я пристрою тебя прорабом, – восхищенно говорил Марк, глядя на ее бурную деятельность. Но Дина на комплименты не отвлекалась, она порхала из угла в угол и отдавала распоряжения:

– Выше крепите! Здесь же не клуб любителей танцев, а профессиональный класс. Для балерины растяжка – первое дело. А как растягиваться, если станок на уровне коленок?! – выговаривала она рабочим.

– Нет, этот свет никуда не годится! Я не заказывала бра, а просила потолочные лампы.

– Дык, это самое, – мужчина уныло покопался в коробке, – потолочные тоже есть. Тут только четыре бры, остальные, как просили.

– Я ваших быр вообще видеть не хочу: ни три и ни две, нисколько!

– Дык красота ведь, хозяйка! Ты глянь только. – Грузчик развернул аккуратный, довольно миленький светильник. – Повесишь две с одной стороны, две с другой – загляденье будет.

– Уж конечно! Как загляжусь на них, так и сверну себе шею! Зал должен быть светлым, понимаете? Он должен возбуждать желание танцевать, а не навевать дремоту. Тусклое освещение вгоняет в сон, а я сюда не отдыхать пришла.

– Дык чего делать‑ то?

Дина забрала у него бра, засунула обратно в коробку и брезгливо отодвинула картон ногой:

– Забирайте!

– А может, все‑ таки повесим, а? Красиво будет!

– Будет халтура.

Халтуры не терпела сама Дина и отлынивать от работы не позволяла никому:

– Мусор валяется – надо выкинуть.

– Там гвоздь торчит – зацепиться можно.

– Щели между паркетными досками! Замазать срочно! Это верная травма!

Впрочем, суета и хлопоты, связанные с ремонтом, нисколько ее не нервировали. Чувствуя раздражение и недовольство рабочих, она лишь раззадоривалась и подталкивала их еще пуще, и тянула вперед, как локомотив, который тащит не способные сдвинуться с места вагоны. Она не чувствовала напряжения и спешила вперед: к тренировкам и репетициям, к новым постановкам, к красивому танцу, к первым партиям – к любимому делу. Марк оказался прав: в профессии не могло быть ничего лучше независимости и права делать только то, чего хочешь сам. Академический театр, каким бы он ни был значимым и прекрасным, всегда оставался репертуарным, а работающие в нем актеры – служителями не только Мельпомены, но и расписания прихотей режиссера, и настроения более именитых коллег.

– А ты, – говорил Дине продюсер, – должна стать такой известной, чтобы позволить себе служить исключительно сцене. Ну и зрителю, если захочешь.

– А я стану?

– А как же! Только нужно время. Пока потерпеть надо. Поподстраиваться под то, что предлагают. Попотеть. Видишь, зал уже выхлопотал. Так что вне сцены ты уже сама себе хозяйка. Но и спектакли пойдут. Ты не переживай. Надо только ждать и работать. Работать и ждать.

И Дина ждала. И работала. Работала, не отказываясь ни от одного даже самого дурацкого предложения. Исполнить партию Вишенки на детском утреннике? Почему бы и нет? Дети – благодарные зрители, а среди родителей вполне могут оказаться знатоки балета. Спасти па‑ де‑ труа в «Лебедином озере» заводского балетного кружка? Конечно! Дина отлично заменит ушедшую в декрет укладчицу номер пять. Среди работяг вряд ли найдется истинный ценитель балета, но уж руководитель‑ то студии обязан разбираться в уровне мастерства. А у руководителя могут быть связи, знакомства, выходы.

Все это Марк говорил ей не один раз. Говорил без всякой надобности, потому что не было ни малейшей необходимости убеждать ее в том, что, утопив себя однажды, теперь она не должна упускать ни единого шанса ухватиться за спасительную соломинку выживания на сцене.

И Дина выживала. Танцевала где придется, когда придется и с кем придется. Приспосабливалась только для того, чтобы заметили, оценили, пригласили, позвали. Ездила по маленьким городам и даже селам. Не выбирала сейчас, чтобы выбирать потом. Мечтала о будущем и забыла о настоящем. А оно о ней помнило. Напоминало о себе ежедневно тоскливым взглядом, опущенными плечами и глухим голосом:

– Снова уезжаешь?

– Всего на два дня.

– А потом?

– Потом еще на три, но ведь с заездом домой и…

Холодная, чужая спина не желала слушать оправданий. Это лишь один из примеров. Были и другие:

– Где у тебя концерт?

– В больнице.

– «Палата № 6».

– При чем тут палата? У них есть конференц‑ зал, в нем сцена. Сегодня день медика.

– Поздравляю.

– Мишенька, не злись, пожалуйста! Там, кстати, и больные будут. Ну, те, кто с неврозом или депрессией. Искусство, по мнению врачей, должно вернуть им интерес к жизни.

– А если тебя в тюрьму позовут? Поедешь возвращать зэкам интерес к жизни праведной?

Дина промолчала, хотя точно знала, что поедет.

Или еще:

– Вот это охапка! Да ты просто Алла Пугачева! – Муж умильно улыбался, глядя на шагнувшие через порог квартиры букеты цветов, за которыми с трудом удавалось угадать хрупкую фигуру их обладательницы.

– Да. – Дина с удовольствием переложила груз ему в руки. – Сегодня просто фурор. Наверное, потому что сирень расцвела, людям тратиться не надо: обрывают кусты и дарят.

– Я тоже оборвал. – Улыбка стала еще шире.

– Ты? Зачем?

– Для тебя. Ведь это же сирень! – произнес он с нажимом. – Я там в комнате на стол поставил.

Дина лишь равнодушно пожала плечами, сказала расстроенно:

– Ну вот, теперь вазочек не хватит цветы расставить. – И тут же обернулась удивленно, услышав за спиной громкий шорох. – Ты что?!

Но Миша уже исчез за порогом, в квартире остался лишь кружащий голову аромат брошенных на пол цветов.

– У меня завтра собеседование.

– Ага. – Дина не поднимала головы от либретто балета местного молодого композитора. Речь шла о любви звезд, потерявших друг друга в огромной вселенной. Содержание было посредственным, хотя музыка ей понравилась. И она никак не могла решить, стоит ли соглашаться приниматься за эту работу или остаться верной исключительно классическим произведениям. Дилемма была непростой, поэтому в сообщение мужа о предстоящем интервью Дина просто не вникла.

– В первый раз за последние месяцы, – между тем продолжал он, – и шансы хорошие.

– Да‑ да, хорошо. – Она отмахнулась, как от назойливой мухи, мешающей сосредоточиться.

– Дина, ты слышишь, о чем я?

– Что?

На нее смотрели глаза, полные даже не грусти, а тяжелой, давящей скорби:

– Я тебе уже битый час говорю о том, что у меня, возможно, наконец, будет постоянная работа.

– Ой, правда? Прости, пожалуйста. А где? Что за предложение? Когда собеседование? Что? Что ты на меня так смотришь? Так когда собеседование?

– Неважно. – Еще один кирпичик положен в стену отчуждения.

Дома под Дину подстраиваться не желали, а у нее просто не хватало сил, они заканчивались где‑ то между зеркалом и станком на бог знает каком по счету фуэте. Дина ждала понимания и сочувствия, а задумываться о простой истине – «чтобы получать, надо отдавать» – было некогда. И она была молода и наивна, чтобы понимать: беспрекословно тащить тяжкую ношу, не кляня судьбу и не вырываясь из оков, – женский удел. Мужчина – это рывок, трос, способный лопнуть от излишнего натяжения, а женщина – длинный прочный канат, от которого если и отрываются небольшие веревочки, то канва неизменно остается целой. Мужчина ищет способ выйти из предлагаемых обстоятельств, а женщина к ним приспосабливается. С этой точки зрения Дина была истиной женщиной. Приспосабливаться она умела. К холодным помещениям, к скупым на аплодисменты залам, к зависти менее талантливых коллег, к людской злобе, к пока едва намеченному, но такому манящему успеху. Лишь только к одному приспособиться не сумела, да и не попыталась даже: к грустнеющему взгляду живущего с ней рядом человека.

Она включила магнитофон и подошла к станку. Только вытянулась в струнку, только приготовилась к первому батману, как дверь распахнулась и в зал впорхнула костюмерша с парой пуантов в руках:

– Вот вы где! Я ленты переставила, как вы просили. Померить бы надо.

– Давай. – Дина взяла пуанты, внимательно ощупала их по давней привычке.

– С материалом все в порядке, я проверяла, – с обидой в голосе произнесла девушка.

– Я просто… – начала было Дина и умолкла. Стоит ли оправдываться перед девчонкой?

– Они холодные. Это не мои пуанты. Не мои! – Дина растерянно оглядывалась. Другие балерины лишь сочувственно переглядывались и разводили руками. Ни у одной во взгляде не читалось ни злорадства, ни какой‑ то вины. Но Дина была уверена: три пары разогретых пуантов, совершенно готовых к выходу на сцену, она лично положила в гримерной у шкафа. Но сейчас там оставалась всего одна туфля, вторую она держала в руках. Ленты на ней были розовые, в отличие от атласных белых, красовавшихся на ее пуантах, сама туфля была пыльная и старая, но самое главное – холодная. Надеть такие – страшный риск для балерины. Перелом ноги, и прощай сцена. Дина в панике выскочила из гримерной: – Мне поменяли пуанты! – перехватила спешащего куда‑ то балетмейстера.

– Не болтай ерунды! – отмахнулся он на бегу. – Переодевайся давай.

Его реакция была вполне объяснимой: если бы Дина являлась прима‑ балериной, то охотники сыграть с ней такую злую шутку могли бы найтись, но менять пуанты танцовщице кордебалета не пришло бы в голову даже самой хитрой и злой балерине. Ради чего? Дина только начала работать в Большом театре. Конечно, когда ее зачисляли, намекали на перспективу, но для появления конкуренток надо было хотя бы войти во второй состав. До тех пор некому и незачем строить ей козни.

Закусив от отчаяния губы и изо всех сил пытаясь не разрыдаться, Дина втиснула ноги в чужие туфли. Они были не только холодные, но и неудобные: жали с одной стороны, болтались с другой. Кое‑ как доковыляв до кулис, балерина заняла свое место на сцене и весь танец двигалась вполсилы, стараясь уберечь ноги от серьезной травмы и отчаянно умоляя неведомые высшие силы сделать так, чтобы ни режиссеру спектакля, ни старшему хореографу, ни ее непосредственному педагогу не пришло бы в голову прийти посмотреть эту часть балета. В этом случае позор оказался бы неминуем, а о месте не только в первом составе, но и в пятом можно было бы забыть навсегда. Обошлось. И начальство не появилось, и ноги уцелели, и даже пуанты обнаружились на том самом месте, где Дина их и оставляла. Стояли у шкафа и улыбались ехидно своими новенькими белыми лентами. Она никогда так и не узнала, кому и зачем могла понадобиться подобная фантасмагория, но вещи свои после этого случая без присмотра не оставляла. И тщательно проверяла каждый стежок, каждую пуговку костюма. Слишком высокой была цена, слишком большой ставка, слишком серьезной карта, для того чтобы бездумно раздавать соперницам козыри.

Теперь ее, конечно, оставляла равнодушной целая армия завистливых мстителей, которая едва ли могла серьезно навредить, разве что немного подпортить настроение оголтелым брюзжанием, да и только. Но привычка проверять все самой и никому не доверять без оглядки осталась неискоренимой. Дина удовлетворенно кивнула, ощупав пуанты, надела их, зашнуровала, прошлась по классу.

– Вроде неплохо, – сдержанно сообщила костюмерше.

– «Неплохо»?! Да замечательно же! Как влитые. – Девушка прислонилась к стене и удовлетворенно кивнула. Уходить она не собиралась.

«Что ж… и настроение в зале, и атмосферу могут создать и зрители».

Дина снова встала на мыски и поплыла по диагонали танцкласса, изгибая руки теми невообразимыми волнами гибкости, которые подвластны только высококлассной балерине. Одна диагональ, вторая, третья, и вот Дина уже не помнит ни о тусклом освещении, ни о никудышном паркете, ни о глухой акустике, ни о присутствии постороннего человека. Она перестала быть собой. Она больше не женщина, не Дина, не солистка балета. Она – сам танец, сама музыка, само движение. Она не Жизель, не Одиллия, не Одетта и не Джульетта. Она – все они вместе. И разве могут эти прекрасные героини что‑ то репетировать в старом, еще только ждущем реставрацию зале? Нет. Они могут только царить, парить, плыть величавыми павами во взмахах рук и ног, в поворотах и кружениях, в прыжках и взлетах той, чью душу они сейчас заполняют.

– Полным‑ полна коробочка, Вера Петровна. – Дежурная сестра стационара радушно распахнула перед Верой дверь и тут же нахмурилась, настороженно взглянув на ее попутчика: – Вы к кому?

– Это со мной, – на ходу объяснила Вера присутствие постороннего.

Присутствие кого‑ либо кроме «аккредитованного» персонала в стационаре считалось нежелательным. Ведь, несмотря на название, это подразделение клиники не было обычной больницей, где лечат хвори в ожидании свидания с родственниками, да и не все пациенты попадали сюда по собственной воле. Несмотря на первоклассное оборудование, новейшие приборы и достаточно дорогую мебель, по сути своей стационар являлся обычным вытрезвителем, и с «посетителями» здесь никто не сюсюкал. Конечно, все, что можно было приобрести в советском вытрезвителе – это пятнадцать суток. Капельниц там никто не ставил, а таблетками если и пичкали, так только подавляющими психику, а не лечащими неврозы и тем более желудок. Вежливостью там тоже не пахло, а единственное, чем могли побаловать вновь прибывшего в особо тяжелом состоянии, было пустое ведро, все еще пахнущее смесью грязной половой тряпки с чужой блевотиной. Ну а об отдельных палатах не то что разговаривать, мечтать никому не приходилось.

Здесь же у каждого пациента были свои четыре стены, три капельницы в день, витаминные уколы, список лекарственных препаратов, хороший рацион и практически персональная медсестра, прибегающая через несколько секунд после нажатия кнопки вызова. И ни одного грубого слова, ни единого тяжелого вздоха, ни сколько‑ нибудь укоризненного взгляда. Боже упаси! Алкоголики – тоже люди, и ни шагу в сторону от этого утверждения. Пьянство – обычная болезнь, и у болеющих в элитном стационаре соответствующие условия: отдельный санузел, оборудованный душевой кабиной, удобная кровать с итальянским постельным бельем, мягкое кресло и покрытый белоснежной скатертью стол, ваза с цветами на нем, видеодвойка на стене. И лишь отсутствие ежеутреннего выпуска «Файнэншиал Таймс» или «Дэйли Телеграф» на прикроватной тумбочке говорит о том, что перед вами все же не пятизвездочная гостиница.

От обычной больницы стационар наркологической клиники отличала еще и практически полная изоляция пациентов от внешнего мира. Нет, посещения были строго запрещены лишь на первом этапе лечения. Как правило, полностью пришедшему в себя человеку, вернувшемуся к здравому уму и трезвой памяти, общение с близкими не возбранялось, но мало кто из клиентов изъявлял желание видеть кого‑ либо у себя в этом месте. Всем хотелось выйти отсюда свежими, обновленными, изменившимися, с сияющими глазами, расправленными плечами и кипой всевозможных планов. И уж тогда делиться идеями, давать обещания, смотреть в любимые глаза и верить, что чудесное начало новой жизни никогда не закончится и не случится ни очередной выпитой рюмки, ни порабощающего ужасного укола.