Константин Воробьев 1 страница

Константин Воробьев

Крик

Воробьев Константин

Крик

Константин Дмитриевич Воробьев

(1919-1975)

КРИК

Повесть

Уже несколько дней я командовал взводом, нося по одному кубарю в петлицах. Я ходил и косил глазами на малиновые концы воротника своей шинели, и у меня не было сил отделаться от мысли, что я лейтенант. Встречая бойца из чужого взвода, я шагов за десять от него готовил правую руку для ответного приветствия, и если он почему-либо не козырял мне, я окликал его радостно-гневным: " Вы что, товарищ боец, не видите? " Обычно красноармеец становился по команде " смирно" и отвечал чуть-чуть иронически: " Не заметил вас, товарищ лейтенант! " Никто из них не говорил при этом " младший лейтенант", и это делало меня их тайным другом.

Наш батальон направлялся тогда на фронт в район Волоколамска. Мы шли пешим порядком от Мытищ и на каждом привале рыли окопы. Сначала это были настоящие окопы, мы думали, что тут, под самой Москвой, и останемся, но потом бесполезный труд осточертел всем, кроме командира батальона и майора Калача. Он был маленький и кривоногий и, наверное, поэтому носил непомерно длинную шинель. Мой помощник старший сержант Васюков назвал его на одном из привалов " бубликом". Взводу это понравилось, а майору нет, - кто-то был у нас стукачом. После этого Калач каждый раз лично проверял качество окопа, отрытого моим взводом. У всех у нас - я тоже рыл - на ладонях вспухли кровавые мозоли: земля была мерзлой - стоял ноябрь.

На шестой день своего землеройного марша мы вступили в большое село. Было уже под вечер, и мы долго стояли на улице - Калач с командирами рот сверял местность с картой. Весь день тогда падал редкий и теплый снег. Может, оттого что мы шли, снежинки не прилипали к нашим шинелям, и только у майора - он ехал верхом - на плечах лежали белые, пушистые эполеты. Он так осторожно спешился, что было видно - ему не хотелось отряхивать с себя снег.

- Гляди-ка, товарищ лейтенант! Бублик наш подрос!

Это сказал мне Васюков на ухо, и мне не удалось справиться с каким-то дурацким бездумным смехом. Майор оглянулся, посмотрел на меня и что-то сказал моему командиру роты. Я слышал, как тот ответил: " Никак нет! "

Село стояло ликом на запад, и мы начали окапываться метрах в двухстах впереди него, почти на самом берегу ручья. Воды в нем было по колено, и она казалась почему-то коричневой. Моему взводу достался глинистый пригорок на правом фланге в конце села. Дуло тут со всех сторон, и мы завидовали тем, кто окапывается в низинке слева.

- Застынем за ночь на этом чертовом пупке, - сказал Васюков. Может, спикировать в хаты за чем-нибудь?

Я промолчал, и он побежал в село. У него была плоская стеклянная фляга с длинным, узким горлом, оплетенная лыком. Он носил ее на брючном ремне, и она не выпирала из-под шинели. Васюков называл ее " писанкой".

Я ждал его часа полтора. За это время на нашем чертовом пупке побывал Калач и командир роты.

- Окоп отрыть в полный профиль, - распорядился Калач. Отсюда мы уже не уйдем.

Когда они ушли, я спустился к ручью. Он озябло чурюкал в кустах краснотала. За ним ничего не виделось и не слышалось. Мне не верилось, что мы не уйдем отсюда.

Васюков ожидал меня, сидя на краю полуотрытого окопа.

- Не достал, - шепотом сообщил он. - Шинель хотят...

- За сколько? - спросил я.

- За пару литров первача... Жителей совсем мало. Ушли.

- А за что сам тяпнул? - поинтересовался я.

- Да не-е, это я пареных бураков порубал, - сказал он.

Лишних шинелей у нас еще не было. А Васюков все же выпил, я с самых Мытищ знал, чем отдает самогон из сахарной свеклы.

- Между прочим, тут есть валяльня, - сказал он. - Полный амбар набит валенками. И никого, кроме кладовщицы... Бабец, между прочим, под твой, товарищ лейтенант, рост, а под мою...

- Давай-ка рыть, - предложил я. - Отсюда мы, между прочим, не уйдем, понял?

Становилось совсем темно, но мы продолжали работать, ругаться - ветер дул с запада и забивал глаза землей и снегом.

- Если на самом деле тут засядем, то не худо бы первыми захватить валенки, а? - сказал Васюков. От него хорошо все-таки пахло. Закусывал он, видать, не бураками. Он был прав насчет валенок. Хотя бы несколько пар. Почему не попытаться?

- Давай сходим, - сказал я.

Село как вымерло. Нигде ни огонька, ни звука - даже собаки не брехали. Мы миновали сторонкой школу, где разместился на ночь штаб батальона, потом завернули в темный двор, и там я минут десять ждал Васюкова. Из хаты он выходил шагом балерины, но сначала я увидел белую чашку, а затем уже его протянутые руки.

- Держи, - таинственно сказал он, и пока я пил самогон, он не дышал и вырастал на моих глазах - приподнимался на цыпочки.

После этого мы выбрались на огороды села. У приземистого деревянного амбара Васюков остановился и постучал ногой в дверь.

- Ктой-оо? - песенно отозвался в амбаре чуть слышный голос.

- Мы, - сказал Васюков.

- А кто?

- Командиры, - сказал я.

Амбар и на самом деле был забит валенками. Они ворохами лежали по углам и подпрыгивали - мигала " летучая мышь", стоявшая у дверей на полу. Я приподнял фонарь и увидел у притолоки девушку в черной стеганке, в большой черной шали, в серых валенках. Она держала в руках железный засов.

В жизни своей я не видел такого дива, как она! Да разве об этом расскажешь словами? Просто она не настоящая была, а нарисованная - вот и все!..

- Ну, что я говорил? - сказал Васюков.

Я сделал вид, будто не понял, о чем он, и сказал:

- Забираем сейчас же!

- Все? - обрадованно спросила девушка, глядя на меня так же, как и я на нее.

- Пока тридцать две пары, - сказал Васюков.

Он подмигнул мне и побежал во взвод за бойцами, а мы остались вдвоем. Мы долго молчали и почему-то уже не смотрели друг на друга, будто боялись чего-то, потом я спросил:

- Кладовщицей работаете тут?

Она ничего не сказала, вздохнула и поправила шаль, не выпуская из рук засова. Да! Ни до этого, ни после я не встречал такой живой красоты, как она. Никогда! И Васюков говорил правду - ростом она была почти с меня. Я всегда был застенчив с девушкой, если хотел ей понравиться, и сразу же превращался в надутого индюка, как только оставался с нею наедине. Что-то у меня замыкалось внутри и каменело, я молчал и делал вид, что мне все безразлично. Это, наверно, оттого, что я боялся показаться смешным, неумным.

Все это навалилось на меня и теперь. Я щурил глаза, начальственно осматривал вороха валенок, стены и потолок амбара. Руки я держал за спиной. И покачивался с носков на каблуки сапог, как наш Калач.

- А расписку я получу? - спросила хозяйка валенок. Я понял, что подавил ее своим величием и кубарями, и молча кивнул.

- Ну, тогда пишите, - сказала она. Я написал расписку в получении тридцати двух пар валенок от колхоза " Путь к социализму" и подписался крупно и четко: " Командир взвода воинской части номер такой-то м. лейтенант Воронов". Я проставил число, часы и минуты совершения этой операции. Она прочла расписку и протянула ее мне назад:

- Не дурите. Мне ж правда нужен документ!

- А что там не так? - спросил я.

- Фамилия, - сказала она. - Зачем же вы мою ставите? Не дурите... Никогда потом я не предъявлял никому своих документов с такой горячей радостью, почти счастьем, как ей! Она долго рассматривала мое удостоверение - и больше фотокарточку, чем фамилию, - потом взглянула на меня и засмеялась, а я спросил:

- Хотите сахару?

Я достал из кармана шинели два куска рафинада и сдул с них крошки махорки.

- Берите, у меня его много, - зачем-то соврал я.

Она взяла стыдливо, покраснев, как маков цвет, и в ту же минуту в амбар ввалился Васюков с четырьмя бойцами. Конечно, он пришел не вовремя мало ли что я мог теперь сказать и, может, подарить еще кладовщице! Она стояла, отведя руку назад, пряча сахар и глядя то на вошедших, то призывно на меня, и я, ликуя за эту нашу с нею тайну на двоих, встал перед нею, загородив ее, и не своим голосом распорядился отсчитывать валенки.

Через минуту она вышла на середину амбара. Руки ее были пусты.

Васюкову не хотелось нагружаться, но связывать валенки было нечем, а каждый боец мог унести лишь шесть-семь пар.

- Давай, забирай остальные, - сказал я ему.

- А может, кто-нибудь из бойцов вернется за ними? - спросил он, но, взглянув на меня, взял валенки.

- Пошли, сказал я всем и оглянулся на кладовщицу. А вы разве остаетесь?

- Нет... Я после пойду, - сказала она. Васюков протяжно свистнул и вышел. Я догнал его за углом амбара.

- Смотри там за всем, я скоро! - сказал я.

- Да ладно! - свирепо прошептал он. Гляди только, не подхвати чего-нибудь в тряпочку...

Я постоял, борясь с желанием идти во взвод, чтобы как-нибудь нечаянно не потерять то хорошее и праздничное чувство, которое поселилось уже в моем сердце, но потом всё же повернул назад к амбару. Внутрь я не пошел. Я заглянул в дверь и сказал:

- Я вас провожу, хорошо?

- Так я же не одна хожу, - песенно, как в первый раз, сказала кладовщица, пряча почему-то руку за спину.

- А с кем? - спросил я.

- С фонарем.

Я не хотел, чтобы она шла с фонарем. Он был третий лишний, как Васюков, и я сказал:

- С фонарем нельзя теперь. Село на военном положении...

В темноте мы долго запирали амбар, - петля запора не налезала на какую-то скобу, и мне надо было нажимать плечом на дверь. Наши руки сталкивались и разлетались, как голуби, и, посколь-знувшись, я схватился за концы ее шали. Мы оказались лицом к лицу, и я смутно увидел ее глаза испуганные, недоуменные и любопытные. В глаз и поцеловал я ее. Она отшатнулась и прикрыла этот глаз ладонью.

- Я нечаянно. Ей-богу! - искренне сказал я. - Вам очень больно?

- Да не-ет, - протянула она шепотом. - Сейчас пройдет.

- Подождите... Дайте я сам, - едва ли понимая смысл своих слов, сказал я.

- Что? - спросила она, отняв ладонь от глаза. Тогда я обнял ее и поцеловал в раскрытые, ползущие в сторону девичьи губы. Они были прохладные, упруго-безответные, и я ощутил на своих губах клейкую пудру сахара.

Странное, волнующее и какое-то обрадованно-преданное и поощряющее чувство испытывал я в тот момент от этого сахарного вкуса ее губ. Я недоумевал, когда же она успела попробовать сахар, и было радостно, что сахар этот был моим подарком, и мне хотелось сказать ей спасибо за то, что она попробовала его украдкой... Я думал об этом, насильно целуя ее и чувствуя слабею-щую силу ее рук, упершихся мне в грудь. О том, что она заплакала, я догадался по вздрагивающим плечам, - лицо ее было в моей власти, но я его не видел, и испугался, и стал умолять простить меня и гладить ее голову обеими руками.

- Я хороший! - убежденно, почти зло сказал я. - У меня никогда никого не было... Вот увидишь потом сама!

Что и как могла она увидеть потом, я до сих пор не знаю и сам, но я говорил правду, и видно, она ее услышала, потому что перестала плакать.

- Я больше не прикоснусь к тебе пальцем! - верующе сказал я. Она подняла ко мне лицо, держа сцепленные руки на груди, и с укором сказала:

- Хоть бы узнали сначала, как меня зовут!

- Машей, - сказал я.

- Мари-инкой, - протяжно произнесла она, а я качнулся к ней и закрыл ее рот своими губа-ми. Я чувствовал, что вот-вот упаду, и вдруг блаженно обессилел; я куда-то падал, летел, и мне не хватало воздуха. Я разнял свои руки и прислонился к стене амбара, а Маринка кинулась прочь.

- Подожди! крикнул я. - Подожди минуточку!

Она вернулась, издали тронула пальцем пуговицу на моей шинели и сказала:

- Ну, что это вы? А шапка где?

Она нашла ее под ногами и протянула мне.

- Мари-и-инка, - произнес я как начальное слово песни и стал целовать ее - напряженную, трепетную, прячущую лицо мне под мышку.

- Не надо... Пожалуйста! Ну разве так можно!..

- Скажи: " Ты, Сергей", - просил я.

- Нет, - отбивалась она. - Не буду...

- Почему?

- Я боюсь...

- Чего?

- Не знаю...

- Ты мне не веришь?

- Не знаю... Я боюсь... И, пожалуйста, не нужно больше целоваться!

- Хорошо! - отрешенно и мужественно сказал я. - Больше я к тебе пальцем не прикоснусь!

До ее дома мы дошли молча. Она поспешно и опасливо скрылась за калиткой палисадника и, невидимая в черных кустах, песенно сказала:

- До свидания!

- Я приду завтра! - шепотом крикнул я.

- Нет-нет. Не надо!

- Днем приду, а потом еще вечером... Хорошо?

- Я не знаю...

Через пять минут я был в окопе.

В девять утра на наш пупок прибыл Калач в сопровождении своего начальника штаба и нашего командира роты.

- Младший лейтена-а-ант! - не останавливаясь, идя с подсигом, как все маленькие, закричал Калач еще издали, и я враз догадался, что сейчас будет, - ему доложили о валенках. Может, еще ночью кто-то стукнул, черт бы его взял! Я побежал к нему, остановился метров за пять и так врезал каблуками, что он аж вздрогнул.

- Командир второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона младший лейтенант Воронов по вашему приказанию явился!

У меня получилось это хорошо, и, наверно, я правильно смотрел в глаза майору, потому что он скосил немножко голову, как это делают, когда разглядывают что-нибудь интересное, потом обернулся к командиру роты:

- Видал орла?

Капитан Мишенин пощурился на меня и вдруг подмигнул. Ему не нужно было это делать - я ведь тогда весь был захвачен широкой и бездонной радостью, поэтому не выдержал и засмеялся.

- Что-о? - рассвирепел Калач. - Тебе весело? Мародерствуешь, а потом зубы скалишь? В штрафной захотел?

- Никак нет, товарищ майор! - доложил я.

- Куда девал государственное имущество? - спросил он. Я не совсем понял, и тогда Мишенин негромко сказал:

- Это кооперативное, товарищ майор.

- Все равно! - отрезал Калач. - Где валенки, я спрашиваю?

- У бойцов на ногах, - ответил я.

- На ногах? - опешил майор. - Сейчас же возвратить! Немедленно! Самому!

- Есть возвратить самому! - повторил я и обернулся к окопу: - Разуть валенки-и!

Я любил в эту минуту Калача. Любил за все - за его рост, за то, что он майор, за его ругань, за то, что он приказал мне самому отнести валенки в амбар... Они все, кроме двух пар, были изрядно испачканы землей и растоптаны, и бойцы начали чистить их, а Васюков, когда удалилось начальство, спросил меня:

- Может, вдвоем будем таскать?

- А ты не слыхал, что сказал майор? - ответил я. - Мне одному приказано.

- Да откуда он узнает!

- От стукача, который доложил ему!

- Это верно, - вздохнул он.

Я захватил под мышки шесть пар валенок и побежал к амбару, и за дорогу раза три складывал валенки на землю и поправлял на себе то шапку, то ремень и портупею. Сердце у меня давало, наверно, ударов полтораста в минуту, и когда я увидел запертые двери амбара, то даже обрадовался - я боялся увидеть Маринку днем, боялся показаться сам ей.

Я долго сидел на крыльце амбара - курил и глядел в поле, и когда от махры позеленело в глазах, неожиданно решил идти за Маринкой.

В селе оказалось много изб с палисадниками, и я выбрал тот, где кусты были погуще, и, ссыпав валенки во дворе, постучал в двери сеней. Я на всю жизнь запомнил дверь эту - побеленную зачем-то известью, с засаленной веревочкой вместо ручки. Большими печатными буквами-раскоряками пониже веревочки объявлялось:

" МАРИНКА ДУРА"

Открыл мне пацаненок лет семи, это был Колька, Маринкин братишка, как узнал я потом.

- Марина Воронова тут живет? - спросил я его.

- Она сичас не живет, - сказал Колька, - она за водой пошла.

Я сошел с крыльца и увидел Маринку, входившую с ведрами в калитку. Заметив меня, она даже подалась назад и покраснела так, что мне стало ее жалко.

- Вот принес валенки, сказал я вместо " Здравствуй".

- Не налезли? - виновато спросила Маринка. Ближнее ко мне ведро раскачивалось на коромысле, и вода плескалась на мои сапоги.

- Налезли, - сказал я, - но приказано вернуть. Все. Ясно?

- Ага, - сказала Маринка. - Сейчас выйду. Подождите...

Я подобрал валенки и пошел со двора, но меня окликнул Колька:

- А ты красноармеец или командир?

- Командир, - сказал я, и в это время из сеней вышла Маринка, и я был благодарен Кольке за его вопрос: мне казалось, что она тоже не знает, что я лейтенант, хоть и младший.

По улице села мы прошли молча - я впереди, а она сзади, и когда на околице я оглянулся, Маринка остановилась и начала хохотать, как сумасшедшая, взглядывая то на мое лицо, то на валенки. Конечно, я, наверно, был смешон до нелепости.

- Ну и что тут такого? Подумаешь! - сказал я, выронил валенки и пнул их ногой. Обессилев от смеха, Маринка повалилась прямо на снег. Я кинулся к ней и губами отыскал ее рот.

- Увидят же... все село... бешеный, - не просила, а стонала она, да мне-то что было до этого? Хоть весь мир пускай бы смотрел!

Кое-как мы дошли до амбара, - как только она начинала хохотать, я бросал валенки и целовал ее. На крыльце амбара она пожаловалась:

- У меня уже не губы, а болячки. Хоть бы не кусался...

- Больше не буду, - сказал я.

- Да-а, не будешь ты...

Разве мог я после этого сдержать свое слово? Когда я вернулся в окоп за очередной порцией валенок, взвод мой гудел, как улей:

- Товарищ лейтенант! Давайте отнесем разом, и шабаш! Что же вы будете мотаться один до обеда?!

Знали бы они, что я согласен " мотаться" так не только до обеда, а хоть до конца своей жизни. Конечно, я не позволил бойцам помочь мне, сославшись на приказ Калача...

Подходя к амбару, я еще издали услыхал музыку Маринкиного голоса. Она пела " Брось сердиться, Маша".

То, чего я больше всего боялся и не хотел - возможного марша вперед, в этот день не случилось: мы остались на месте. Я чуть дожил до темноты: в двадцать ноль-ноль мы догово-рились с Маринкой встретиться у амбара. Перед моим уходом у нас состоялся с Васюковым мужской разговор.

- Почапал, да? - мрачно спросил он. - А что сказать, ежели начальство явится?

- Скажи, что я забыл свою расписку на валенки. Скоро вернусь.

- Порядок! - сказал Васюков. - Гляди, распишись там как моложено. В случае нужды - свистни. Поддержу...

Я поманил его подальше от окопа.

- Если ты хоть один раз еще скажешь это, набью морду. Понял? - решенно пообещал я.

- Так я же думал... Я же ничего такого не сказал, - растерянно забормотал он. - Мне-то что?

На следующий день утром через ручей переправилась какая-то кавалерийская часть. Маленькие заморенные кони были одной масти - буланой, и до того злы, что кидались друг на друга. Они трудились в улице села, привязанные к плетням и изгородям, а кавалеристы шли и шли с котелками к нашим кухням. Изголодались, видать, ребята.

День был низенький, туманный и тихий, как в апреле, и все же в обед черти откуда-то принесли к нам девятку " юнкерсов". Бомбили они не окопы, а село, и сбросили ровно девять бомб. Я сам считал удары. От них подпрыгивал весь наш пупок, - до такой степени взрывы были мощны и подземно-глухи.

- Железобетонные, - сказал Васюков. - Из цемента. По тонне каждая. Я точно знаю!

- Ну и что? - спросил я.

- А ничего. Воронка с хату. Озеро потом нарождается...

Над селом клубился серый прах; истошно, не по-лошадиному визжали и ржали кони, кричали и стреляли куда-то кавалеристы, хотя " юнкерсы" уже скрылись. Я схватил Васюкова за локоть. Он отвел глаза и отчужденно сказал:

- Ну, тут... сам понимаешь. Они могут сейчас завернуть и к нам. Так что решай, где ты должен находиться...

- Пять минут! - сказал я. - Только взгляну, узнаю... Ну?!

Он молчал, и я отвернулся к ручью и стал закуривать.

Удивительно, какая осмысленная, почти человечья мука может слышаться в лошадином ржании!

- Вообще-то можно и сбегать, - сказал позади меня Васюков. Ну, сколько тут? Двести метров!

Я сунул ему незажженную цигарку и бросился в село.

На улице валялись снопы соломы, колья и слеги заборов - это сразу, а глубже, уже недалеко от Маринкиной хаты, я увидел огромную, круглую воронку, обложенную метровыми пластами смерзшейся земли. Рядом с нею, у раскиданного плетня, высокий смуглолицый кавалерист, одетый в бурку и похожий на Григория Мелехова, остервенело пинал сапогами в разорванный сизый пах коня, пробуя освободить седло. Конь перебирал, будто плыл, задранными вверх ногами, тихонько ржал, изгибал длинную мокрую шею, заглядывая на свой живот, и глаза у коня были величиной в кулак, чернильно-синие, молящие.

Через минуту я увидел - нет, не Маринкину еще - разрушенную хату. Наверно, тут было прямое попадание, потому что даже печка не сохранилась. Да там вообще ничего не уцелело. Просто это была исковерканная куча бревен и соломы, осевшая в провал.

В тесовой крыше Маринкиной хаты, прямо над сенцами, темнела большая, круглая дыра. Во дворе и на крыльце валялась пегая щепа дранки. Я решил, что крышу прободал осколок. Цементный. Но дыра была чересчур велика, и у меня похолодело во рту: " Бомба замедленного действия! " Я мысленно увидел ее почему-то никелированно-блестящей, тикающей и побежал со двора пригнувшись, как бегал в детстве с чужих огородов. Я то и дело оглядывался и видел белую дверь и веревочку, а пониже ее, там, где вчера было " Маринка дура" - бурое продолговатое пятно. " Стерла, чтобы я опять когда-нибудь не прочитал", понял я и повернул назад.

Дверь я открыл с ходу, плечом, и в полутьме сеней, под белым столбом света, проникавшего в дыру крыши, увидел лошадь. Она лежала комком, подвернув под себя ноги и голову, и на ее мертвой спине выпячивалось и блестело медной оковкой новенькое комсоставское седло. В хате никого не было, но на столе, в крошеве стекла, лежал хлеб, три ложки и стоял чугунок. От него шел пар, окна на улицу были разбиты. Я заглянул в чулан и позвал:

- Есть кто-нибудь?

- Есть! - слабо донесся откуда-то Колькин голос.

- Где ты? - спросил я.

- А тут... В погребе!

Прямо у моих ног приоткрылся люк, и Колька вылез первым, за ним мать, а потом Маринка. Она была непокрытой, и я впервые увидел ее волосы - черные до синевы, в двух косах. Она смотрела на меня так, будто хотела предупредить о чем-то, боялась, видно, что я брякну ей что-нибудь лишнее, тут, при матери, и я сказал:

- Лошадь там в сенцах. Убитая. Пришел посмотреть...

- Господи! - запричитала мать. - Да как же она там очутилась? Ваша, что ли?

- Нет, она чужая, - сказал я. - Вечером мы ее вытащим.

В сенцах, увидав пробитую крышу и лошадь, мать сказала, что это не к добру, и заголосила. Что я мог тогда сделать для них? Мне даже подарить им было нечего...

Васюков сказал, что я отсутствовал ровно восемнадцать минут. Я сообщил ему о лошади.

- С седлом? - спросил он.

- С седлом.

- Хорошее?

- Новое. Комсоставское.

- Порядок! - сказал он. - Пригодится.

- Для кого?

- Ну, мало ли! Может, довоюемся до майоров, а тут такой случай... Они же уходят, видишь?

Конники покидали село, уходя в тыл. Некоторые шли пешком, неся уздечки и седла.

Вскоре во взвод явился связной Мишенина.

- Младший лейтенант Воронов! К капитану! - прокричал он, глядя куда-то мимо меня. Все эти связные старших были на один манер: для них мы, командиры взводов, не начальство, которое нужно приветствовать. Сволочи!

Мишенину оборудовали землянку между селом и первым взводом. Землянка получилась роскошная, с печкой и в четыре наката сухих бревен. Значит, мы не уйдем отсюда!

Капитан вызвал всех командиров взводов роты. Совещание было коротким и для меня как праздник - нам предстояло делать проволочные заграждения по эту сторону ручья. Колья - в селе. Проволока - в четвертом взводе. Интересно, откуда она там взялась?

Я побежал в свой взвод и еще издали не прокричал, а пропел, потому что у меня все команды теперь пелись:

- Старший сержант Васюков! Ко мне!

Он, конечно, понял, что я не с плохим вернулся, и точь-в-точь, как я вчера перед Калачом, врезал передо мной каблуками и доложил:

- Помощник командира второго взвода третьей роты четыреста восемнадцатого стрелкового батальона старший сержант Васюков по вашему приказанию явился!

- Пьяница ты! - шепотом сказал я ему. - Самогонщик! В штрафной захотел?

- Никак нет, товарищ лейтенант! - тоже шепотом ответил он, и мы разом почему-то оглянулись на окоп. Тридцать обветренных, знакомых и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать, а Васюков спросил:

- Ты чего?

- Ничего, - сказал я. - Просто ты пьяница. Самовольщик...

Пока принесли колючку - смерклось, и мы с Васюковым отправились в село " на разведку кольев". Маринка ожидала меня во дворе. Она смущенно поздоровалась с Васюковым, а мне сказала:

- Я думала, уже не придешь...

- У нас так не бывает, - с важностью заявил Васюков. - Что сказано, то сделано. Ну-ка, показывайте, где лошак!

- Лошадь? - спросила Маринка. - Она вон там, за сараем лежит.

- Это почему там? - удивился Васюков. - А седло где?

- Казаки взяли. Которые выволакивали... - Васюков остервенело плюнул, хотел что-то сказать мне, но раздумал.

- Давай хлопочи насчет кольев, - сказал я ему. - Назначь два отделения. А я через час буду. Ладно?

Он посмотрел на свои большие кировские часы и пошел со двора. Маринка взяла меня за указательный палец и повела за угол сарая. Там, на снегу, обрывая темный, извилистый след, страшной неподвижной кучкой лежала лошадь. Я стал к ней спиной, обнял Маринку и забыл, что я на земле и на войне. Она подалась ко мне и зажмурилась, а минут через пять сказала:

- Мама спрашивала, зачем ты приходил.

- А ты что сказала?

- Колька сказал...

- Что?

- Ну, что ты ко мне...

- А она что?

- Так... Ничего.

- А все же?

- Ну... чтобы это было в первый и последний раз.

Я поцеловал ее, и она, сронив мне на плечо голову, западающим шепотом сказала:

- Ох, Сережа! Пропала, видно, я...

- Почему? - с непонятной обидой к кому-то спросил я.

- Люблю я тебя... Так люблю, что... пропала я!

- Дурочка ты! - сказал я, и почему-то никакое другое слово не было мне нужнее, роднее и ближе, чем это. - Дурочка! Тебя-то уж я не потеряю!

- А я тебя?

- Куда я денусь?

- Не де-енешься! - пропела Маринка. - Я же хо-ро-ошая, красивая. Ты думаешь, я это не знаю?

- Дурочка ты...

Может, оттого, что я в третий раз называл ее так и сразу же целовал, Маринке нравилось это слово...

Второй день уже я не ходил, а бегал. Васюков сказал, что отсутствовал я всего лишь пятьдесят три минуты.

- Не дотянул до часа, - не удержался он. - Хотя на войне, конечно, быстрее все делается...

- Будешь болтать - и я дотянусь как-нибудь до твоей рожи. Пьяница несчастный! -сказал я.

- Вообще-то выпить не мешало бы, - мечтательно протянул он. - И какого это черта не дают нам фронтовые сто граммов! Ты не знаешь?

- А ты не знаешь, что на закуску ста граммов полагается фронт? спросил я.

- Так мы бы занюхали тут чем-нибудь...

Бойцы носили из села колья и бревна. Где они их там брали - было неизвестно. Мы работали всю ночь - врывали стояки для колючки, а за ручьем, по заснеженному лугу, елозили батальон-ные минеры. Неужели в темноте можно минировать? Что за спешка?

Отделения моего взвода попеременно отдыхали в трех крайних хатах. До сих пор я был только в одной - там, где спал сам. Я пошел туда уже перед утром. До этого я лишь один раз видел хозяина хаты маленького и щуплого, с русой бородкой и темными умными глазами. Он почему-то коротко и недобро засмеялся, когда увидел меня, и я не заметил у него зубов. Может, он засмеялся тогда не надо мной, а просто так. И все же он не понравился мне.

В хате спало третье отделение. Бойцы лежали на соломе, настланной толстым слоем на полу. Командир отделения Крылов стоял посреди хаты и курил. У дверей, прислонясь спиной к прито-локе, сидел на корточках - как чужой тут - хозяин хаты. Он взглянул на меня и опять нехорошо как-то улыбнулся. Что за тип? Я прошел в угол и с удовольствием нырнул в солому. В хате было тепло и сумрачно - на завешенном рябой попонкой окне мерцала лампа без пузыря. Интересно, чего этот беззубый хрен оскаляется? Что во мне смешного? Сам-то на всех чертей похож! И дочь - тоже. Я столкнулся с нею вчера, выходя из хаты. У нее такой нос, будто она всё время плачет втихую... Любопытно, как ее звать! Феклой, наверно! Я улыбнулся Маринке, обнял солому и стал засыпать. Откуда-то издалека в мое затихающее сознание толкнулся голос Крылова:

- Значит, говорите, отпустили?

- Пришлось выпустить... Видно, не до нас теперь тюремщикам, - шепеляво, но со сдержанно-едкой силой ответил хозяин.

Крылов долго молчал, потом почти безразлично спросил: