Часть 2. Выдумщик 2 страница

Андрей медленно разорвал бумажку, положил одну таблетку в рот и начал жевать ее, а вторую оставил про запас — должно же и у него, как у любого другого приличного человека, что‑ то быть на «черный день»? Пусть хоть и одна таблетка‑ мелочь, а все равно, приятно… От горечи во рту Серегина замутило. Впрочем, легкая тошнота могла быть вызвана и ударами — как минимум, легкое‑ то сотрясение мозга он, Обнорский, заработал, это точно…

Дожевав таблетку до конца, Серегин вздохнул и подумал, что шутить с самим собой — это, конечно, идея неплохая, но, все же, он так долго не продержится, надо действительно занять себя чем‑ то, чтобы прогнать обезволивающий страх… В какой‑ то книге кто‑ то написал, что, мол, нет такой тюрьмы, откуда нельзя было бы сбежать… Эх, сюда бы того автора… Хотя — по сути‑ то он прав… Выход есть всегда, просто человек не всегда его замечает. А еще человек далеко не полностью использует в повседневной жизни заложенные в него способности — не случайно же говорят, что возможности человеческого организма безграничны… Просто за рамки нормы эти возможности выходят лишь в самой стрессовой ситуации, да и то — не у всех.

Андрей хмыкнул и начал делать вращательные движения головой — боль в шее и затылке полностью не улеглась, но стала не такой острой, что радовало…

«Ну‑ ка, организм, прояви свои скрытые доселе возможности, выдай‑ ка что‑ нибудь этакое… Не хочешь? Сволочь ты после этого, а не организм… Я о тебе забочусь, предпоследнюю таблетку в тебя засовываю, от души отрываю — а ты… Или, может, для тебя ситуация недостаточно стрессовая? Ну, друг, тогда я уж и не знаю, чего тебе еще надо…»

Обнорский встал на колени и начал прощупывать стены буквально по сантиметру — он оглаживал каждое бревнышко, идя по одному слева направо, а по следующему — справа налево. Андрей искал гвоздь или какой‑ нибудь металлический штырь — если вытащить, то в руках появляется какое‑ никакое, а оружие. Правда, как вытащить из бревна забитый в него гвоздь, Обнорский не знал, но над этим вопросом он и не думал — задачи надо решать последовательно, сначала надо гвоздь найти.

Он обшарил весь короб по бревнышку, но никаких гвоздей или штырей не обнаружил…

Пользуясь тем, что его никто не видит и поэтому смеяться не будет, Андрей попытался было в прямом смысле полезть на стенку — вернее, на две сразу: он встал в угол и попробовал вскарабкаться наверх, как паук, упираясь руками и ногами в разные стенки… К сожалению, очень быстро выяснилось, что в отряд ниндзя Обнорского бы не взяли — его личным рекордом стали три преодоленные венца сруба.

Андрей снова сел на пол, положил руки на колени, а на руки — голову.

«Что там у нас еще из мировой практики побегов? Ах да, подкоп, конечно… Граф Монте‑ Кристо, вон, целую скалу продолбил… Его, правда, временем никто не ограничивал — копай себе на здоровье…»

Обнорский с сомнением ковырнул плотно утоптанный пол носком кроссовки. Земля, это, конечно, не скала, но… Копать‑ то все равно нечем… Руками рыть? Так только пальцы до крови сточишь, и все… Была бы саперная лопатка… Или хотя бы совочек детский — металлический, раньше такие продавали… Но тут — ни совочка, ни лопатки… Ни в куличики тебе поиграть, ни окопчик отрыть. Ну, и какое же принять решение? Просто сидеть и ждать, пока придут те, кто его похитил, или те, для кого его похитили? Хоть бы знать точно, кто они, тогда можно было как‑ то приготовиться, разработать линию поведения… Хотя (если это, конечно, не инопланетяне побаловались) вариантов всего два: его взяли либо люди Палыча, либо ребята из «ТКК» или из их «крыши»… Скорее всего, кстати, похищение — дело рук «тэкакашников» — ну, раз Назаров его расколол… И что же делать? Надо подготовиться к предстоящему допросу, надо прикинуть варианты…

Серегин вспомнил, как не так давно объяснял Катерине в Стокгольме: «Запомни, Катя, принимать поспешные решения — это все равно, что в гусарскую рулетку играть, особенно в таком случае, как наш… Знаешь, как Боевой устав советских офицеров учил? Перед тем, как принять решение, нужно сначала грамотно изучить обстановку, а потом грамотно ее оценить… Понимаешь? То есть — сначала собрать максимум информации, потом эту информацию спокойно и тщательно проанализировать и лишь после этого принимать решение на какие‑ либо активные действия… И уж если начинаешь действовать — то действовать нужно стремительно, последовательно и слаженно, то есть не шарахаться из стороны в сторону, не сомневаться в правильности принятого решения… Сомневаться можно раньше, в процессе выработки решения. А потом — потом нельзя, иначе погубишь и себя и людей… Ты можешь, конечно, сколько угодно улыбаться и подкалывать меня насчет „солдафонства“ и всего такого прочего… Только учти — Боевой устав, он кровью писался, а потому содержит очень мудрые положения… Нужно только постараться экстраполировать их из сферы военной в нашу более‑ менее гражданскую жизнь… Хотя — какая она гражданская? У нас тут самые настоящие боевые действия идут — со стрельбой, с убитыми, и со всеми другими прелестями…»

Лицо Катерины вдруг так явственно встало перед глазами Обнорского в темноте бревенчатого короба, что Андрей вместо того, чтобы «прикидывать варианты» и готовиться к допросу, окунулся в воспоминания…

* * *

Обнорский вспоминал, как в ноябре прошлого года случайно «высчитал», что появившаяся в «Гранд‑ отеле Европа» зеленоглазая израильтянка Рахиль Даллет — на самом деле Екатерина Званцева, сумевшая убежать от людей Антибиотика, прикончивших в июне на хуторке под Лугой двух Адвокатов — Сергея Челищева и Олега Званцева… Катя появилась в Питере, чтобы расплатиться с Виктором Палычем, и наняла для этого Василия Михайловича Кораблева — бывшего телохранителя ее первого мужа, Вадима Петровича Гончарова. Кораблеву почти удалось осуществить ликвидацию Антибиотика, но в последний момент Василия Михайловича задержали сотрудники пятнадцатого отдела РУОПа под руководством майора Кудасова — друга Серегина… Катерина ничего о задержании Кораблева не знала, но Обнорский ее предупредил…

Званцева поверила Андрею не до конца и решила проверить информацию, отправившись на Сенную площадь — там, в доме номер 2 по Московскому проспекту у нее была снята «конспиративная квартира», окна которой выходили на площадь и из которых хорошо просматривался пятачок перед магазином «Океан», где и должна была состояться контрольная встреча Кати с Кораблевым… Василий Михайлович в условное время в условленном месте появился, но подал сигнал тревоги, что убедило Катерину в правдивости слов Обнорского… К сожалению, подача тревожного «маяка» стоила Кораблеву жизни — его застрелил снайпер прямо на глазах Серегина и Званцевой… А потом сотрудники РУОПа начали прочесывать площадь и отрабатывать жилмассивы — видимо, кто‑ то заметил Катерину и Андрея в окне.

Катя тогда чуть было не наделала глупостей, даже вытащила «ствол» из тайника, но Обнорский взял инициативу в свои руки и сумел переломить ситуацию, разыграв перед сотрудниками милиции (по счастью, руководил группой, отрабатывавшей дом номер 2 по Московскому Виктор Савельев, который Серегина знал) постельную сцену. А потом, когда все кончилось, постельная сцена состоялась на самом деле… Андрей и Катерина знали друг друга к тому времени лично всего несколько часов, но они были такими насыщенными, такими напряженными и нервными, что их буквально швырнуло друг к другу… И потом — у них обоих была одна и та же цель: и Обнорский, и Званцева хотели отомстить за близких им людей, уничтоженных Антибиотиком или его подручными… Достичь этой цели поодиночке Андрей и Катя не смогли — стало быть, логика подсказывала попробовать сделать это вместе… И уже тогда, 13 ноября, Обнорский начал объяснять Катерине, что попытки прямого физического устранения Виктора Палыча почти стопроцентно обречены на провал — слишком уж хорошей охраной обладал Антибиотик…

Уже тогда в голове Серегина забрезжили первые смутные идеи (точнее, это были даже не идеи, а какие‑ то неясные образы, трудноуловимые ассоциативные всплески) — как можно попробовать перехитрить Виктора Палыча, обыграть его, «развести».

Но Андрей и Катя были настолько опустошены и измучены, что, конечно, они не могли сразу даже приступить к серьезному разговору — Званцева и Обнорский заснули, тесно прижавшись друг к другу на старенькой тахте, и проспали почти сутки…

А на следующий день Андрей столкнулся с новой проблемой — с Катериной творилось что‑ то очень странное: она словно была не в себе — вяло реагировала на вопросы, молча плакала, не хотела вставать и все время норовила свернуться калачиком на тахте. Казалось, будто она выплеснула из себя всю свою жизненную энергию и медленно угасала — Катя не хотела есть, не хотела пить, она не хотела ничего.

С большим трудом Серегин уговорил ее встать, одеться и уйти из квартиры на Московском проспекте. Но как только Андрей привел Званцеву в снимаемый ею номер «Гранд‑ отеля» — молодая женщина снова легла на кровать, глядя в стену неподвижным, пугающим Серегина взглядом… Обнорский проклял все на свете и, боясь оставить Катерину одну хотя бы на минуту, начал дозваниваться своему другу — замечательному врачу и просто хорошему человеку Борьке Алехину, с которым когда‑ то учился в одном классе. Боря был настоящим фанатиком своей профессии — она давалась ему нелегко, в Военно‑ медицинскую академию он сумел поступить лишь со второй попытки, но — именно такие люди, как Алехин, по убеждению Обнорского, и должны были получать медицинские дипломы. У Борьки не было блата, поэтому после окончания Академии его законопатили на Дальний Восток обычным полковым врачом, но Алехин не сложил руки, не спился, он сумел стать сначала хирургом в окружном госпитале, а потом вернулся в Питер учиться уже в адъюнктуре, поменяв специализацию — как ни странно, Борька всегда хотел стать гинекологом…

Обнорский, в принципе, боялся врачей, но Борьке он бы со спокойной душой доверил любую свою болячку — для Андрея Алехин был непререкаемым авторитетом в любой области, касавшейся медицины… А самое главное, Серегин знал, что Борька — настоящий друг, который сразу придет на помощь, бросив все свои дела.

Алехин приехал через час после того, как Андрей ему дозвонился. Обнорский встретил Борьку у входа в гостиницу и сразу потащил его в номер к Кате. Боря никогда раньше не бывал в пятизвездочных отелях, поэтому сначала чувствовал себя довольно скованно и неуютно — косился на охрану и дорогие интерьеры, разговаривал шепотом и даже шел чуть ли не на цыпочках. Серегин коротко, не вдаваясь в детали, изложил Алехину суть проблемы — Боря внимательно выслушал, а когда подошел к постели Катерины и взял ее за вялую, почти безжизненную руку — Андрей даже поразился мгновенной перемене, происшедшей с врачом: у кровати стоял спокойный, уверенный в себе профессионал, излучавший просто какой‑ то поток доброй целительной энергии на женщину.

— Ну, здравствуйте. Катя, меня зовут Борисом Алексеевичем, я врач и друг Андрея. Давайте‑ ка мы с вами немного побеседуем, ладно? Андрей мне что‑ то там наговорил, но я‑ то думаю, что мы с вами вдвоем разберемся лучше, правда?

Самым удивительным было то, что Катя, от которой за последние полтора часа Обнорский не смог добиться ни слова, начала отвечать что‑ то Боре еле слышным шепотом… Алехин наклонился к ней, пошептался, погладил по волосам, а потом попросил Обнорского:

— Старик, ты выйди, походи где‑ нибудь часок — в баре посиди, что ли… Нам тут с Катенькой надо поговорить и поделать кое‑ что, ты нам мешаешь…

Серегин молча вышел и направился в бар — в тот самый, в котором он сидел всего сутки с небольшим назад, еще не будучи полностью уверенным в том, что Рахиль Даллет — это Екатерина Званцева… Как странно спрессовывается порой время — за один день может случиться порой столько событий, сколько хватило бы и на месяц…

Андрей выждал на всякий случай не час, а полтора, выкурив за это время шесть сигарет, а потом поднялся на третий этаж и осторожно постучал в триста двадцать пятый номер.

Открывший ему дверь Борька выглядел достаточно озабоченным — на вопросительный взгляд Обнорского врач сразу приложил указательный палец к губам и сказал шепотом:

— Тише… Она спит…

Андрей нетерпеливо кивнул и таким же шепотом спросил:

— Ну, что с ней? Ну, не тяни!

Алехин надел свой плащ, подхватил портфель и пальцем показал на дверь:

— Проводи меня, пожалуйста.

Когда они вышли в коридор, Серегин не выдержал — схватил Борьку за рукав:

— Ну не тяни же ты, Боткин… Что с ней?

Алехин вздохнул и поправил на переносице очки, придававшие ему сходство с Пьером Безуховым:

— Как тебе объяснить попроще… Во‑ первых, о диагнозе в данном случае можно говорить только условно — сам понимаешь, у меня маловато информации, не проведены обследования, нет анализов… Во‑ вторых, конечно, хотелось бы понаблюдать ее подольше… Но, что уже сейчас можно сказать — у нее, грубо говоря, сильнейшая физическая перегрузка и нервное истощение, развившееся на фоне недавних достаточно серьезных гинекологических проблем… Я не знаю, рассказывала ли Катя тебе об этом, но… Короче говоря, всего около двух месяцев назад она потеряла ребенка — ей прервали беременность. Как ты, наверное, догадываешься, одно это для любой нормальной женщины — глубокий шок, сильная психологическая травма… А тут еще, как я понял, новые стрессовые фоны возникли… В общем, что я могу сказать — нормальным людям я бы посоветовал в такой ситуации стационар…

Андрей досадливо закусил губу:

— А без стационара — никак? Можно без него обойтись?

Борька пожал плечами: — Обойтись можно без чего угодно, другое дело — трудно тогда гарантировать какой‑ то положительный результат…

Обнорский кивнул, посмотрел Алехину в глаза и счел нужным кое‑ что объяснить:

— Боря, я же не спорю с тобой… Просто у нее — ситуация такая… Как бы это полегче сказать — жопная… Оставаться в Питере ей нельзя… Здесь есть люди, после встречи с которыми врачи ей совсем уже не помогут — никакие… Кроме, может быть, патологоанатомов… Так что — давай пока о походно‑ полевой терапии поговорим…

Алехин мрачно покачал головой:

— Ну, что же… За неимением гербовой… Я сделал ей сейчас парочку уколов — пусть она поспит, как следует… На столике оставил кое‑ какие препараты и написал на бумажке, как их принимать… Что еще — конечно, хотелось бы, чтобы хоть какое‑ то время она находилась в покое: лежать, спать, сколько будет организм требовать, немножко гулять… Нужно оградить ее от каких‑ либо переживаний и постараться, чтобы было побольше положительных эмоций… Не повредили бы легкий, тонизирующий массаж и контрастный душ…

Рекомендаций Борька выдал много — Обнорский постарался все запомнить, поблагодарил Алехина, попрощался с ним, потом, убедившись, что Катя крепко спит, смотался к себе домой, переоделся, позвонил родителям и предупредил, что на несколько дней уезжает в командировку.

Три ночи и два дня он не отходил от Катерины, практически ни на минуту (пришлось позвонить и на работу, бессовестно наврать о внезапном гриппе). Серегин нянчился с молодой женщиной, как с ребенком — строго выполняя все Борькины предписания, чуть ли не с ложки кормил Званцеву и читал ей вслух какие‑ то идиотские статьи из женского журнала «Космополитен». Спали они в одной кровати, но ни о какой физической близости, конечно, не могло быть и речи — Обнорский просто баюкал Катерину, согревая теплом своего тела, старался передать ей свою жизненную энергию… И, само собой, за все время до отлета Званцевой в Стокгольм, между ней и Андреем ни разу не заходил разговор об Антибиотике и о всех, связанных с ним проблемах…

Честно говоря, Обнорский и сам не понимал, что в большей степени заставило его так возиться с Катериной — ценность ее, как источника информации, как союзника, способного реально помочь сквитаться с Виктором Палычем, или же что‑ то, весьма и весьма напоминавшее непонятно откуда взявшуюся нежность… Наверное — и то, и другое… Андрей и сам не понимал, что с ним творится — он не строил иллюзий в отношении Кати, знал, что она была самой настоящей «бандиткой» (поговаривали даже, что в свое время и на «стрелки» выезжала), но почему‑ то очень жалел ее — не той брезгливой жалостью, которая способна унизить человека, а другой, стоящей ближе к сопереживанию, к готовности взять в себя чужую боль… Катерина как‑ то умудрилась задеть в душе Обнорского не звеневшие еще ни разу струны.

Андрей не был обделен женским вниманием, и влюбляться ему приходилось (причем не раз, а, если честно — то и не два), но при всем при этом Серегин, общаясь со своими «пассиями», не столько отдавал, сколько брал… Нет, Серегин, конечно, в законченное жлобство, типа «пришел, оттрахал и ушел, почесывая грудь», не впадал — Андрей ухаживал за своими барышнями, делал им подарки (часто — достаточно дорогие), помнил, что женщины обожают «конфеты‑ букеты и прочую разную мутоту», но при этом все равно старался «держать дистанцию» и не пускал до конца в свою жизнь… Более того, как только Обнорский замечал, что забота очередной подружки о нем готова перерасти в «полное растворение» в нем — роман как‑ то плавно сходил на нет по абсолютно объективным причинам (и Андрей даже сам верил в то, что эти причины объективные): то вдруг работы навалилось совсем невпроворот, то командировки какие‑ то возникали… Бог его знает — может быть, в свое время Андрей испытал слишком много боли от разрывов с теми женщинами, которых пустил к себе в душу? Все‑ таки два развода оставили глубокие зарубки на сердце Обнорского — а еще он очень часто вспоминал Лену Ратникову[29]. Кстати говоря, когда Андрей еще в самый первый раз увидел Катерину, когда он еще не знал даже, как ее зовут, она как‑ то ассоциативно напомнила ему Лену — нет, не внешне (хотя обе были настоящими красавицами) а, скорее, некой внутренней силой, сочетавшейся с волнующей и трудноописуемой загадочностью…

В женщине всегда должна быть некая загадка — мужики, они ведь тоже жутко любопытные, если не все, то очень многие… Что касается Екатерины Званцевой, то в ней этих самых загадок было — хоть отбавляй, и Андрей, конечно, понимал, что, «расколов» Рахиль Даллет, он сумел прикоснуться лишь к некоторым ее тайнам.

И вместе с тем то чувство, которое зарождалось в душе Обнорского к Званцевой, конечно, еще нельзя было назвать любовью или даже влюбленностью — слишком мало прошло времени, и слишком серьезные события успели за это время произойти… Как бы там ни было, какие бы мотивы не побуждали Серегина изо всех сил выхаживать Катю, а все‑ таки за двое суток он сумел ее немного «отогреть» — молодая женщина стала активнее двигаться, с лица ее постепенно сходило выражение некой отрешенности от всего земного и суетного, она даже начала иногда улыбаться, хотя время от времени все еще погружалась в какие‑ то свои мысли настолько глубоко, что ни на что не реагировала.

Вечером 16 ноября, накануне Катиного отлета в Стокгольм, Андрей снова вызвонил в «Европу» доктора Алехина. В этот раз Боря провозился с Катериной часа два и потом выглядел намного менее озабоченным, нежели в первый свой визит. Когда Обнорский вышел его проводить, Борька удивленно покачал головой и, с интересом посмотрев на Андрея, сказал:

— Ну, старик, ты даешь… Молодец, не ожидал… Не скажу, конечно, что все проблемы сняты, но — результаты просто удивительные… За такой короткий период времени… Из тебя, в принципе, мог бы хороший психотерапевт получиться…

— Меня всегда тянуло в гинекологию, — мрачно ответил смертельно уставший Серегин. — Жаль, что переучиваться уже поздно.

Борька засмеялся и снова выдал кучу рекомендаций, не забыв напомнить, что основное требование — это ограждение от негативных эмоций… Обнорский задумчиво покивал, а потом, перед тем как попрощаться, спросил:

— Борь, ты извини, но сколько я тебе должен? Дружба дружбой, но ты ведь столько времени потратил… Ты ведь работал.

Алехин сердито засопел и сморщил нос так, что даже очки на нем подпрыгнули:

— Знаешь что, Андрюха! … Ты это прекрати! Ты… Я просто не ожидал такого от тебя!

Андрей знал, что финансовое положение в Борькиной семье было совсем не веселым — Алехину, врачу высокой квалификации и, между прочим, офицеру российской армии, уже несколько месяцев зарплату выдавали нерегулярно и не полностью, поэтому‑ то Обнорскому и хотелось как‑ то «материально» отблагодарить друга. Обнорский вынул из кармана стодолларовую купюру и попытался все же всучить ее Борьке:

— Послушай, ты ведь о Катерине ничего не знаешь… Она, между прочим, очень состоятельная женщина, у нее денег, я извиняюсь — как говна в коровнике… Почему ты должен бесплатно ей заниматься?

Алехин руку Обнорского решительно оттолкнул:

— Вот что… Пусть она хоть миллионершей будет — я к ней приезжал, как к твоей женщине, ясно тебе? А с друзей я денег взять не могу…

Борька тяжело вздохнул и добавил:

— Я, конечно, иногда беру деньги с «чужих», так сказать, пациенток — жить‑ то надо как‑ то… Правда, они меня чаще норовят бутылками какими‑ нибудь отблагодарить — у меня дома уже винный магазин открывать можно… Лицо у меня, что ли, такое пьющее? Так вот — каждый раз, когда мне что‑ то суют, я таким уродом себя чувствую… И если эти чувства меня будут заставлять еще и друзья испытывать… В общем, ты понял… Напиши лучше статью хорошую о том, что в нашей медицине творится — о том, как все разваливается и ссучивается… Чтобы власти узнали и хоть немножко задумались…

— А то они не знают, наши власти, — грустно улыбнулся Обнорский трогательной наивности друга, еще верившего в действенность печатного слова. — А если не знают — на хер они нужны, такие власти!

Обняв Борю, Андрей вернулся в триста двадцать пятый номер отеля, ставший для него за дни уже родным — до боли и отвращения. Катя встретила его легкой улыбкой, какая бывает у выздоравливающих после тяжелой болезни:

— У тебя очень хороший друг… Он такой добрый и… и… светлый, что ли…

— Ага, — сварливо отозвался Обнорский, садясь на кровать. — Друг, значит, у меня хороший… Я, девушка, между прочим, тоже парень неплохой… Жаль, что вы этого до сих пор не заметили…

В каждой шутке есть только доля шутки — Андрей, разумеется, «балаганил», но, вместе с тем, он с удивлением ощутил легкий укол ревности и обиды — тут, понимаешь, дни и ночи напролет сиделкой работаешь, пылинки с этой зеленоглазой красотки сдуваешь, чуть ли не колыбельные ей на ночь поешь — и ни слова ласково‑ нежного в ответ — все, как должное, воспринимается… А потом приезжает врач‑ гинеколог, ездит ей по ушам всякими умными медицинскими терминами, и — пожалуйста, он «добрый, светлый и хороший»… Вот она, женская благодарность…

Катя в ответ на последнюю реплику Серегина лишь незаметно улыбнулась — все‑ таки мужики, они ужасно толстокожие, совсем не умеют тонко чувствовать…

В последний вечер перед отлетом Катерины из Петербурга они проговорили достаточно долго — нужно было, наконец, определить как организационно выстроится их дальнейшая совместная «работа». Сама «работа», впрочем, не обсуждалась, имя Антибиотика вслух не произносилось… Но все равно — «фигура умолчания», казалось, незримо присутствовала в комнате, и ее призрак, словно вурдалак, высасывал из Кати силы, лишь чуть‑ чуть поднакопившиеся… Катерина дала Андрею свой стокгольмский адрес и телефон (она сняла на год в шведской столице довольно приличную квартиру в Гамластане[30]). Но предупредила, что первые две недели ее в Швеции не будет. Андрей понял, что задавать какие‑ то вопросы по этому поводу — бесполезно, и лишь кивнул…

Обнорский, слегка задетый ее недоверием, ведь даже предположить не мог, что в Ялте, под чужой фамилией, ждет Катю ее сын, которого опекал Егор Федосеевич, бывший тренер Сергея Челищева и самого Обнорского, кстати, тоже — тесен мир, просто до удивления тесен! Катерина (как бы она ни доверяла Серегину, как бы ни была ему благодарна и какие бы другие чувства к странному журналисту не начинали просыпаться в ее сердце) не могла выдать самого главного своего секрета — она считала возможным рисковать своей собственной жизнью, но не жизнями Андрюшки и Федосеича…

Обнорский также оставил Кате все свои координаты и сообщил, что где‑ то между вторым и третьим днем декабря он должен будет недели на полторы‑ две появиться в Стокгольме — там шведский журналист Ларс Тингсон монтировал документальный фильм «Русская мафия», снимавшийся в России. В работе над этим фильмом участвовал и Серегин вместе с Игорем Цоем — продюсером из частной телекомпании «Позитком». Ларс пригласил своих русских коллег приехать в Стокгольм к финальному этапу монтажа, а кроме того, Тингсон еще и предложил Обнорскому написать вместе для одного шведского издательства документально‑ публицистическую книгу о русской мафии…

В общем, Серегин и Званцева договорились встретиться в декабре в шведской столице и там уже приступить к более серьезным разговорам.

Андрей помог Кате собрать ее вещи (самолет на Стокгольм вылетал около девяти утра), а потом уложил спать и сам устроился рядом. Обнорский, конечно, слегка надеялся на возможную физическую близость — все‑ таки прощальная ночь, как‑ никак, да и Катерина, вроде бы, понемножку оклемалась, опять же Борька рекомендовал ей больше положительных эмоций, а секс с приличным человеком (по глубокому убеждению Андрея) вызывал эмоции самые, что ни на есть, положительные… Однако Катя провалилась в сон, как только голова ее коснулась подушки. Что же касается Серегина, то он за всю ночь так и не сомкнул глаз — лежал, обнимал Катерину, иногда, когда она вздрагивала и еле слышно стонала, гладил ее тихонько по спине и покрывал по‑ детски беззащитное лицо невесомыми поцелуями, не переставая удивляться собственному идиотизму.

В шесть утра 17 ноября Андрей встал, покачиваясь, будто утрахался до полного изумления, оделся, собрал сумку, потом разбудил Катю и попрощался с ней. Они еще с вечера решили, что ему не стоит провожать ее в аэропорт — Петербург, как известно, город маленький, так что «светиться» вместе лишний раз было довольно рискованно — мало ли на каких знакомых нарваться можно…

В последовавшие за отлетом Кати две с небольшим недели Серегин с головой окунулся в свою основную работу — нужно было, в конце концов, и про совесть вспомнить, дела в редакции Андрей изрядно подзапустил, и его заместитель, Мишка Петров, уже просто выбивался из сил.

Когда работы много — дни летят просто с сумасшедшей скоростью, Обнорский и оглянуться не успел, как наступил декабрь, а там и третье число приблизилось — именно на этот день Ларс Тингсон заказал Серегину и Цою билеты до Стокгольма…

Надо сказать, что все эти две недели Обнорский ни с одной из своих питерских подружек не встречался — как‑ то уж так получилось… И не то, чтобы Андрей сознательно старался хранить «голубиную верность» Катерине, нет… Серегин даже не задумывался над этой проблемой — просто он полностью выкладывался на работе, и его не тянуло ни в чью постель… Хотя о Кате он, конечно, думал и вспоминал — может быть, даже немного чаще, чем хотел бы этого сам…

Утром 3 декабря в международном аэропорту Пулково‑ 2 Андрей, в преддверии скорой встречи с Катериной, вдруг разнервничался так, что на это обратил внимание даже сонный Цой:

— Ты что это, Андрюха, дерганый такой? Контрабанду с собой везешь или летать боишься? Лица, прямо, на тебе нет… Того и глади сейчас девчонки‑ пограничницы скажут, что в твоем паспорте чужая фотка наклеена…

Обнорский, который раньше всегда легко отвечал на любую «подколку» Цоя какой‑ нибудь такой же шуточкой, в этот раз лишь буркнул в ответ что‑ то маловразумительное насчет перепадов давления и головной боли.

В Стокгольме, правда, Серегин немного «отошел». Ларс, встретивший ребят в аэропорту, устроил им сразу небольшую обзорную экскурсию по городу — и шведская столица просто заворожила Обнорского… Раньше он твердо был убежден, что Петербург — это самый красивый город мира, и ни одно другое крупное человеческое поселение на планете даже сравниться не может с Северной Венецией, однако Стокгольм если не заставил Андрея изменить свое мнение, то уж по крайней мере изрядно поколебал его, это точно… Шведская столица очаровывала какой‑ то особой северной красотой — не броской, но очень глубокой… Стокгольм показался Обнорскому почти братом Петербурга — может быть, не таким же величественным и надменно‑ совершенным в своей архитектуре, но зато более теплым и добрым…

Ларс, кстати, преподнес ребятам маленький сюрприз — оказывается, он договорился с руководством крупнейшей шведской газеты «Экспрессен» (у Тингсона, судя по всему, имелся «блат» чуть ли не во всех средствах массовой информации его страны) о предоставлении российским коллегам гостевой виллы, принадлежащей этому влиятельному изданию. Ларс показал ребятам их временный дом, Серегин с Цоем очумело побродили по вилле, но в полный транс впасть не успели, потому что надо было ехать в комплекс государственного шведского телевидения — там вовсю шел монтаж фильма «Русская мафия», и вопросов у шведов накопилось к российским коллегам предостаточно. На телевидении для Андрея и Игоря также провели небольшую ознакомительную экскурсию, и там уже «выпал в полный осадок» Цой. Обнорский‑ то мало разбирался в телевизионной технике и технологии, а вот его напарник только головой качал и тихо, но смачно матерился, пользуясь тем, что его все равно никто не понимает, кроме Серегина и Тингсона… Ларса, кстати, мат нисколько не шокировал, швед очень тонко чувствовал русский язык и знал, что одни и те же слова в «великом и могучем» могут быть и ругательствами, и средствами для выражения крайней степени восхищения.