Октябрь‑ноябрь 1993 года 6 страница

Кудасов вдруг совершенно отчетливо понял, что за все шесть с половиной лет, прошедших с их первой ночи, он чувствовал себя счастливым только тогда, когда Даша была рядом… Пусть кто как хочет это называет — наваждением, любовью, страстью… Какая разница?

«А если все‑ таки развестись? Так, по крайней мере, было бы честнее… Татьяна… Все равно ведь, — мучаемся оба, делаем вид, что все нормально… Димка… Он вырастет — поймет… Должен понять… Почему я, как вор, должен встречаться со своей женщиной украдкой? Почему я должен делить ее с кем‑ то… Даша… А вдруг она не согласится? Она никогда даже не заводила разговор о том, чтобы… Но ведь это я ничего не предлагал…»

Никита Никитич впервые так безжалостно честно говорил сам с собой на «личную» тему. До этого вечера он старался «закрываться», уходил от вопросов, которые бередили ему душу.

Кудасов глубоко вздохнул, как перед нырком, кашлянул, спросил сдавленно:

— Даша?

— Что, товарищ? — еле слышно отозвалась она, не отрывая голову от его груди.

— Даша, я… Понимаешь… Ты… Я хотел тебе сказать… — Никита запнулся, потом с некоторым внутренним облегчением ухватился за нейтральный вопрос: — Ты надолго приехала?

Она вдруг как‑ то напряглась, потом неохотно подняла голову, села, откинула волосы с лица:

— Не знаю. Это не совсем от меня зависит…

Даша дотянулась до столика, вытащила сигарету из пачки, закурила.

— А от кого это зависит? Я могу как‑ то поспособствовать?

Она ответила не сразу — через две сигаретные затяжки:

— Ты… Не знаю. Можешь, наверное… Но вот захочешь ли…

Он рывком сел:

— Дашка! Да ты что? Я… Дашенька… Я для тебя… Расскажи, что за проблемы?

Она старательно затушила окурок в пепельнице, потом обернулась к нему, посмотрела в глаза:

— Я когда‑ нибудь тебя просила о чем‑ то?

— Нет, — покачал головой Кудасов, начиная ощущать какое‑ то странное напряжение, некое смутное, непонятно от чего возникшее беспокойство. — Да что случилось‑ то, Даша?

— Случилось? … — она передернула плечами, словно стряхивая озноб, еле слышно вздохнула. — Случилось… Ты же помнишь, из театра я ушла в девяносто первом… Тогда у нас кино еще снимали, предложений было море, только успевала отказываться… Выбирала те роли, которые действительно нравились, которые хотелось сыграть… Потом все очень быстро стало меняться. У новой власти денег на кино не оказалось, все посыпалось… Начатые проекты замораживались, новые не запускались… Снимающих режиссеров остались единицы, они выгребали бюджетные деньги из Госкино подчистую, но даже и им не хватало… За роли стали драться… Я сначала еще на что‑ то надеялась, думала, что так долго продолжаться не может, что там, наверху, опомнятся… Но кинематограф умирал. Я — актриса, товарищ. Я должна играть, сниматься… Этот процесс должен быть непрерывным, иначе теряются форма, квалификация… Понимаешь?

Никита молча кивнул. Она снова взяла сигарету, начала вертеть ее, не зажигая, между пальцев:

— Последние съемки у меня были зимой… какой‑ то дебильный боевик со стрельбой. Пять постельных сцен и два изнасилования… Фильм я, кстати, так и не увидела… Потом были только пробы и «смотрины». Даже самым маститым стало тяжело… А предприниматели и бизнесмены деньги вкладывать в кино не хотят — так, если только какой‑ нибудь «кошелек» блажь свою потешить хочет, если надо ему любовницу в «актрисы» вывести… Их понять можно — прокат в стране умер, «отбить» вложенное в фильм трудно. Трудно и долго… А выкидывать деньги на ветер — они еще не настолько «наелись» ими… Получить роль теперь — большая удача. Получить хорошую роль — счастье…

Она замолчала, потом решительно встала — Кудасов услышал, как забулькал коньяк, переливаясь из бутылки в стакан. Выпив, Даша заговорила громче, ее голос зазвучал резче, а исходившее от нее напряжение концентрировалось все больше и больше:

— Я уже на счастье не надеялась… Еще немного — и я, наверное, согласилась бы даже на порнуху… Если бы кто‑ нибудь предложил. И тут звонок. Отсюда, из Питера. От настоящего режиссера, от мастера… Вечером принесли сценарий. Мне казалось, что я просто сплю, потому что о такой работе можно было только мечтать. Я все бросила — хотя, что мне было бросать — и приехала сюда…

Даша умолкла, молчал и Никита, понимая, что главное еще не сказано… Он ждал и чувствовал, что это «главное» будет очень плохим, потому что не делятся люди радостными новостями таким голосом, каким говорила Даша.

Пауза затягивалась. Наконец, она вздохнула глубоко (совсем как Никита несколько минут назад) и выпалила:

— Проект можно было бы запустить очень быстро — в течение месяца. Но…

— Что «но»? — не выдержал Кудасов.

Даша усмехнулась:

— Но бизнесмен, который согласен полностью профинансировать работу — сидит в тюрьме. А без него деньги двинуться не могут. Без него этот проект не запустится…

Кудасова бросило в жар. Он сморщился, как от боли, и спросил ржавым голосом, заранее уже догадываясь об ответе, но все‑ таки еще надеялся на что‑ то:

— Кто? Кто этот бизнесмен? Как его зовут?

— Мухин… Всеволод Петрович Мухин…

Хоть и предполагал Никита, что она назовет именно это имя, а все равно, показалось, будто кто‑ то его в под дых ударил — дыхание перехватило, перед глазами круги разноцветные поплыли… Кудасов закусил губу и закрыл глаза. В случайное совпадение он, разумеется, не поверил.

«Грамотно… Грамотно они меня все‑ таки достали… Оперативно работают, сволочи… И ведь не подкопаешься — все чисто, все легально. Добрый бизнесмен Муха хотел делать хороший фильм, а его злые дяди в цугундер запихали… И любимая женщина не может получить роль, которая, возможно, была бы лучшей в ее жизни. Грамотно… Поспособствуешь, чтобы меценат Муха на подписку вышел — ну, подбросишь „следаку“ кое‑ какие „новые факты“, скажем — и у Дашки сложится ее „счастье“… А нет — извиняйте, бананов нема… И все чисто — даже на взятку такой расклад не потянет. Ловко… Как же они вышли‑ то на нее? …

Безруков мог сдать — он уже год, как в частной охране… Эх, Даша, Даша: «Никому не скажу, никто не узнает». Ее‑ то, судя по всему, «разводили» втемную… Она, наверное, даже представления не имеет, кто такой на самом деле этот добрый бизнесмен Мухин. А об Антибиотике и слыхом не слыхивала… Ее, скорее всего, даже не просили ни о чем, просто обрисовали ситуацию… Может быть, этот самый ее «настоящий мастер‑ режиссер» и обрисовал. »

— Грамотно…

— Что? — Даша поднялась к нему. — Что грамотно?

— Ничего, — Никита попытался улыбнуться и не смог. Его снова зазнобило, хотя в номере было тепло, даже жарковато. А еще ему вдруг мучительно захотелось курить — этих позывов он не ощущал уже несколько лет.

— Даша… — его голос сорвался на хрип, и Кудасову пришлось откашляться. — Даша… Этот бизнесмен Мухин — он на самом деле бандит, известный всему городу бандит по кличке Муха… Тебе сказали, что я имею отношение к его посадке?

Она молчала, будто не слышала вопроса. Кудасов кивнул сам себе и заговорил дальше, не замечая, что повышает тон, постепенно заводясь:

— Да, я его посадил! За ним такое… Я его упаковал еще в сентябре… И пообещал ему, что сидеть он будет. Ты, как я понимаю, в сентябре еще слыхом не слыхивала ни про какой‑ то фильм, ни про какой‑ то сценарий…

— Сценарий не какой‑ то, — перебила его Даша. — Сценарий очень хороший. И написан он был еще около полугода назад…

— Неважно, — махнул рукой Никита, но она упрямо мотнула головой.

— Это для тебя неважно. А для меня важно…

— Даша, — Кудасов уже почти кричал, — пойми ты! Тебя сейчас просто используют! Используют бандиты, которые всю эту канитель с фильмом придумали специально, чтобы Муху из «хаты» вытащить! Они все очень четко психологически высчитали…

— Я читала об этом, — перебила его Даша. — Читала, что люди, долгое время занимающиеся работой, как у тебя, начинают всюду видеть заговоры, хитроумные интриги. Алекс… — она осеклась на имени, но тут же продолжила: — Наш режиссер — он что, по‑ твоему, тоже мафиози? Он всю жизнь только тем и занимался, что фильмы делал. Хорошие фильмы! Их вся страна смотрит. А на последние два деньги давал Всеволод Мухин, которого ты называешь бандитом! Так что ничего они специально с фильмом не придумывали, он кинематографистам давно помогает…

— Это ни о чем не говорит! Ты не понимаешь! Они и на детские дома жертвуют, и на церкви… Да только это ничего не меняет — деньги‑ то все равно грязные, не просто грязные, кровавые денежки… Не бывает у бандитов чистых денег!

— Не бывает? — она тоже повысила голос. — А деньги вообще не бывают чистыми! Ты думаешь, что в ментовке работаешь, от государства зарплату получаешь, взяток не берешь — значит твои деньги чистые? Крови на них нет? А то, что это государство, которому ты служишь, Белый Дом расстреляло, со своим же законно избранным парламентом — это как? Пол‑ Москвы кровью залили… То, что это государство все счета в Сбербанке заморозило, стариков‑ пенсионеров в нищих превратило — это, конечно, не бандитизм и не воровство?! Очнись, Никита! Посмотри на рожи тех, кто в нашем правительстве сидит, посмотри, как они жрут‑ пьют, во что одеты, на чем ездят и куда! Но на них ты не гавкнешь, не ведено!

Она стояла посреди номера абсолютно голой, чуть расставив длинные ноги, с пустым стаканом в руке. Самая прекрасная, самая желанная женщина на свете…

Кудасов с усилием сглотнул — у него начало саднить горло… Грипп, это все грипп этот не проходит…

— Я занимаюсь своим конкретным делом, — устало сказал Никита. — Я за всю Россию страдать не умею, хотя и вижу прекрасно все, о чем ты говоришь… Я работаю против конкретных преступников и делаю свое дело, как могу… И если я смог поймать вора и бандита — то он должен сидеть в тюрьме! Или что — по‑ твоему, если я все равно всех, кого надо бы, не пересажаю, значит и никого сажать не надо? Чего, мол, нашу мелочь питерскую душить, если в Москве на самом верху такое творится? Так, что ли?

— Не надо передергивать, — у Даши поникли плечи. — Я так не говорила. Просто… Знаешь, везде в мире капиталы сколачивались одинаково. Нельзя же теперь на каждого богатого смотреть, как на сволочь… Ты говоришь, они на церкви и детские дома дают — а по‑ твоему, лучше, если церкви останутся разрушенными, а в детских домах ребятишки будут по очереди зимние ботинки носить? Этот Мухин… Я его не знаю… Но что, от того, что он останется в тюрьме — кому‑ то лучше будет? Лучше, если хороший фильм не выйдет, актеры и вся съемочная группа будут как и раньше — лапы сосать? Лучше, если наши люди по‑ прежнему будут эти кретинские американские боевики смотреть да сериалы про мексиканских дебилов?

— Если Муха останется в тюрьме, — Никита сжал челюсти, катнул желваками к скулам, — если он на зону уйдет — будет не лучше. Будет справедливо. Честно будет, понимаешь?

Она ничего не ответила, опустилась обессилено в кресло у столика, длинные русые пряди закрыли ее глаза. И такая обреченная безнадежность была во всей ее фигуре, что Кудасову захотелось завыть в голос. Он растер рукой горло и сказал шепотом:

— Даша, Дашенька, ты даже не понимаешь, о чем просишь…

Она резко вскинула голову, огромные глазищи блеснули в полумраке:

— Я у тебя ничего не прошу! Не просила и не прошу. И просить не буду, не волнуйся! Ты поинтересовался моими проблемами — я тебе рассказала. Надеюсь, любопытство твое удовлетворено? Можно проходить мимо, товарищ. Каждый умирает в одиночку. Свои проблемы я буду решать сама! Мужики, которые берут на себя беды своих женщин — всегда в России были редкостью. У нас только бабы должны мужиков понимать и жалеть — сочувствовать им, советовать что‑ то, стрессы снимать… Бандиты и воры, говоришь? Да их хотя бы за то уважать можно, что они своих жен и любовниц из нищеты выдернули, что детей своих куском хлеба обеспечили…

— Отняв его у других детей, — закончил за нее Никита. Он вылез из постели и, покачиваясь от внезапно навалившейся слабости, шагнул к ней: — Даша, Дашенька моя… Проблемы ведь по‑ разному решить можно…

— О, да! — она с силой оттолкнула его руку. — Кстати, я не ваша, товарищ. Так что — не забивайте себе голову! Бесплатные добрые советы мне не нужны, я их сама кому угодно дать могу… Мою проблему можно решить изменением подхода к ней, ты хотел сказать? Правильно, товарищ! Можно переквалифицироваться из актрис в продавщицы… А можно банкирчика побогаче трахнуть, отсосать у него на каком‑ нибудь приеме, пока меня еще на них приглашают… Пожалуй, второй вариант поинтереснее будет, как считаете, товарищ?

— Даша… Дашенька… Ну, что ты говоришь, я же… — Кудасов попытался ее обнять, но она вывернулась, выскочив из кресла, и выставила вперед руки:

— Не трогай меня, Никита! Не прикасайся!

Он замер. В полутемном гостиничном номере стояли напротив друг друга красивая женщина и здоровый, сильный мужик, а между ними, невидимая глазу, все шире и шире расползалась бездонная пропасть, из которой несло холодом, отчаянием и болью…

Даша быстро подняла с пола свой халатик, надела его, плотно запахнув.

— Уходи, Никита…

— Даша!

— Ну, что Даша? — Кудасову показалось, что она то ли застонала, то ли всхлипнула. — Что Даша? Я уже тридцать один год — Даша… Бабий век короткий, Никита… А я еще и актриса, я работать хочу. Я не могу ждать, пока в стране все наладится и мне по старой памяти будут предлагать характерные роли молодящихся тещ и умудренных жизнью свекровей…

Она вздохнула, посмотрела Кудасову прямо в глаза:

— Я все понимаю, все… Ты не можешь иначе, и тебя не в чем винить… Я‑ то за свое, за шкурное радею, а ты — за глобальные нетленные ценности, за честность и справедливость… Ты настоящий мент, Никита. Возможно — если бы я наблюдала весь наш разговор со стороны, — то я бы даже восхитилась тобой, несгибаемый товарищ… Взял и ради долга и чести через собственную бабу перешагнул вместе с ее дурацкой мечтой и надеждой… Только, к сожалению, я сегодня не в роли зрительницы оказалась, а в роли той, через которую переступили. А женщина — запомни это, Никита, — когда через нее перешагивают, она в последнюю очередь способна оценить красоту мотивов, двигавших переступившим ее мужиком… Уходи. Я ненавижу себя за этот разговор. Я никогда не чувствовала себя такой дрянью. Я никогда не смогу простить тебе этого… Уходи. Иди к своей жене. Я ее никогда не видела, но мне почему‑ то кажется, что она‑ то никогда не предаст тебя…

Одевался он, как в бреду — натягивая брюки, даже запутался в них и чуть не упал. Даша молча ждала, отвернувшись от него и массируя виски пальцами. Кудасову было так плохо, что он прокусил нижнюю губу до крови, даже не почувствовав боли. Его грызла изнутри боль намного страшнее физической — такая, от которой хотелось закричать… Но он ушел из номера молча.

* * *

Утром Никита Никитич даже удивился тому, что умудрился пережить эту самую долгую в его жизни ночь. Он не смог забыться сном ни на минуту, а хуже всего было то, что рядом лежала Татьяна. Кудасов знал, что она тоже не спит — так они и пролежали всю ночь молча, боясь пошевелиться. Завтракали тоже в молчании — Никита с трудом запихнул в себя яичницу с бутербродом, залил чаем плохо прожеванные куски. Где‑ то он читал, что брак разваливается тогда, когда супругам нечего сказать друг другу за завтраком… Уходя на работу, он глянул на Татьяну и понял, что когда за ним закроется дверь — она заплачет.

В управлении он сумел кое‑ как сконцентрироваться. На утреннем «сходняке», который проводил с руководителями отделов полковник Ващанов, майор Кудасов сидел как обычно — собранным и спокойным. По крайней мере внешне он выглядел именно так. Когда совещание закончилось и все начали расходиться, Геннадий Петрович попросил начальника 15‑ го отдела задержаться. После нескольких малозначительных и рутинных вопросов (Никита, впрочем, ответил четко и подробно на каждый), полковник, словно вспомнив о чем‑ то, поинтересовался:

— Да, Никита, как там у тебя по Мухе с Ильдаром дела движутся? А то, понимаешь, замучили меня уже звонками со всех уровней — депутаты, пресса… То тюлень позвонит, то олень…

Геннадий Петрович был на удивление свеж и не благоухал вчерашним перегаром. И настроение у него было, судя по всему, хорошее. Кудасов же наоборот, выглядел так, будто пробухал где‑ то всю ночь — под покрасневшими глазами чернота и мешки, углубившиеся морщины на лице… Правда, «выхлоп» отсутствовал, что несколько удивляло.

— Ты чего, Кудасов, спишь на ходу, что ли? — чуть повысил голос Ващанов. — Я спрашиваю, как с Мухой и Ильдаром? На суде‑ то не обосремся, со следствием вместе?

— Думаю, что нет, Геннадий Петрович. Доказательная база достаточная, плюс мы еще кое‑ что подработаем. Я планирую несколько конкретных мероприятий… Будут сидеть, как суки…

— Да? — Кудасову показалось, что Ващанов посмотрел на него как‑ то странно, будто ожидал не такого бодрого ответа. — Ну, смотри, Никита… За эту парочку адвокаты глотки на суде рвать будут, а облажаться нам сейчас никак нельзя… Меня и по прошлым‑ то проколам до сих пор из Москвы долбают. Так что — сам понимаешь… Тут либо грудь в крестах, либо…

— Все будет в порядке, товарищ полковник, — спокойно ответил Кудасов. — Я держу это дело на контроле.

— Ну‑ ну, — улыбнулся Геннадий Петрович. — Дай‑ то Бог. Слушай, а чего ты бледный‑ то такой? Заболел, что ли? Болеть сейчас никак нельзя, сам знаешь, какая напряженка. Ты, Никита, чесночком, чесночком грипп долби. Ну, и рюмаху на ночь — для профилактики…

Кудасов криво улыбнулся:

— Все нормально, Геннадий Петрович, уже оклемываюсь… Грипп в этом году какой‑ то совсем противный.

— Это да, — охотно поддержал тему Ващанов. — Грипп препаскуднейший, я сам еле на ногах держусь. Ладно, ступай Никита, работай…

О направленных в прокуратуру на Кудасова и Егунина материалах по поводу нарушения сроков рассмотрения заявления Гришковца полковник не сказал ни слова. «Почему он поинтересовался, как обстоят дела с Мухой и Ильдаром именно сегодня? — думал Кудасов, шагая по коридору к себе в отдел: — Совпадение? »

Но, с другой стороны, задавать такие вопросы полковник не только имел полное право — он обязан был их задавать. И все же… Почему именно сегодня?

Никита Никитич открыл дверь в свой кабинет (он напомнил с утра растревоженный улей), прошел к столу в правом углу от окна, сел, подперев чугунную голову рукой. Нужно было работать, а перед глазами все время стояло Дашино лицо…

— Мужики, — сказал Максим Егунин, вешая трубку телефона, по которому он несколько минут что‑ то увлеченно обсуждал с неким абонентом, — поржать хотите? Никита Никитич, — хохму для поднятия тонуса?

Поржать в 15‑ ом отделе никогда не отказывались, поэтому все присутствовавшие ожидающе посмотрели на Егунина. Максим кивнул на телефон и рассмеялся:

— С корешком из «спецуры» сейчас покалякали — у них ночью в гостинице «Ленинград» ЧП случилось. У них там актриса одна остановилась. Дарья… как же ее… Тьфу ты, только что же он фамилию называл — из головы выскочила, склероз утренний — ну, она еще в «Белой стае» играла…

— Знаем, знаем, — заинтересованно загомонили опера. — И что?

Егунин вновь фыркнул:

— Короче, иллюстрация к книжке про жизнь богемы. Эта Даша ночью, в сосиску пьяная, в одном халатике ночном, поперлась в бар. Ее там сначала не узнали, не хотели пускать, так она быстренько «построила» всех, матюгами обложила — короче прорвалась с боем, села, жахнула стаканчик и совсем поплыла. А там барыги какие‑ то сидели, они видят — дело такое, девушка, мягко говоря, уже совсем никакая, да еще, считай, голая — решили они ее снять и оприходовать, употребить, так сказать, по назначению… Подсели к ней, то да се, шампусика в нее еще влили — и убалтывают потихонечку… Она сначала вроде как и не возражала — хохотала, ручки целовать давала, а потом один из тех барыг — самый торопливый, видать — начал ее за сисечки прихватывать, тем более, что она их сама же на стол и вывалила. А «дойки» у нее, надо сказать, просто «мама, не горюй! » Стоят торчком, даже когда она лежит.

— Можно подумать, что ты их сам видел, — хмыкнул внимательно слушавший Рустам Нурзалиев — полуазербайджанец‑ полурусский, родители которого давным‑ давно осели в Питере.

— Сам не видел, врать не буду, — развел руками Максим. — Но источник из «спецуры» описал ее хозяйство подробно — посмотреть я бы не отказался…

— Да хрен с тобой, чего бы ты не отказался, что там дальше‑ то было? — недовольным гулом поторопили Егунина опера.

Максим кивнул:

— Короче, когда этот «папик» за сиськи ее ухватился — она взяла со стола бутылку шампанского недопитого и как звезданет ему по тыковке… Но тыковка крепкая оказалась — бутылка вдребезги, а барыга озверел, засветил девушке с правой под глаз. Ах ты, говорит, блядь дешевая… А она со стула кувыркнулась, но тоже не вырубилась — актеры, люди тренированные — встает и заявляет, что она, мол, блядь не дешевая, а жутко дорогая… И начинает стаканами со стойки в этих барыг кидаться, с криками типа: «Суки‑ падлы‑ воры‑ кровососы, жулики поганые, спекулянты недорезанные! » Короче, ставит весь этот бар, натурально, на уши — кто‑ то еще (то ли бандюги, то ли коммерсанты прибандиченные) начинает за нее заступаться. Пошла свалка, как на Диком Западе в салуне… А эта Даша в самой гуще кувыркается, участников подзуживает… Короче, когда «спецура» туда прибежала, она уже в отключке была — кто‑ то ей под второй глаз фонарь поставил, а от халатика на ней только левый рукав остался. Корешок мой вбегает в бар, видит, что такое чудо в углу валяется — ясное дело, он ее не узнал сразу, — обалдел и спрашивает бармена, что это, мол, за блядь? А она, видно, на слово «блядь» как‑ то обостренно реагирует — потому что снова открывает глаза и говорит ему, что он сам блядь, а она — актриса. И вообще, что все сволочи и суки — менты, бандиты и барыги. А весь мир — говно…

— Меткое замечание, — сквозь общий смех вставил реплику Саша Соснов. — У меня один приятель любил в сложных ситуациях такой стишок декламировать: «Все бабы — бляди, весь мир — бардак, любимый дядя — и тот мудак! »

— Да подожди ты с дядей, — перебил его Вадик Резаков. — Дальше‑ то что было? Не тяни, Макс…

— А что дальше? — пожал плечами Егунин. — Кореш мой ее кое‑ как с пола поднял и в кабинет поволок — она вырубилась снова, и, кстати, ключ от номера найти никак не могли. Ну, он ее притащил, значит, в кабинет, сгрузил на диван, укрыл пледом и всю ночь оберегал чуткий девичий сон — пожалел ее, номер‑ то, конечно, можно было и открыть, да вдруг ей плохо бы стало, захлебнулась бы, или — если посреди ночи прочухалась, могла снова за приключениями куда‑ то порулить. Опять же — от барыг тех подальше… Мадемуазель спала, как сурок, утром глаза с трудом открыла, огляделась, и говорит: «Да… По‑ моему, девочка вчера не была паинькой. А вы, собственно, кто, гражданин? » «Гражданин» ей все тактично объяснил и не удержался — автограф попросил. Она это все восприняла как должное, кивнула и говорит: «Непременно, дружок, непременно… Только опохмели меня, ради Бога, и принеси из номера какую‑ нибудь одежонку — срам прикрыть. А потом я тебе автограф выпишу…»

Кабинет грохнул хохотом. Рустам Нурзалиев покачал головой укоризненно:

— А с виду — такая девушка‑ ромашка. Я ее в кино много раз видел… Богема — она вся такая. Бесятся с жиру, не знают, как себя еще развлечь…

— Да ну! — не согласился с ним Вадик Резаков. — А по‑ моему, классная девка, на все веревки отвязанная. С кем не бывает? Чую, близкая она нам по духу. Ей бы делом настоящим заняться… А, мужики? Вот бы ее к нам в отдел! Бандюков бы гоняли вместе. Мы ее быстренько обучили бы…

— Это она тебя быстренько бы всему научила, — сквозь смех пробормотал Егунин и повернулся к Кудасову: — Никита Никитич? Нам актрисы в отделе не нужны? Или у нас своих «артистов» хватает?

Кудасов издал горлом странный звук, и смешки в комнате постепенно затихли, потому что шеф 15‑ го отдела сидел совершенно бледный, с испариной на лбу.

— Что с вами, Никита Никитич? — подскочил к столу Кудасова Вадик Резаков. — Вам плохо?

— А? — Никита Никитич посмотрел на Резакова как‑ то странно и помотал головой. — Нет, все в порядке… Голова что‑ то разболелась. Это все грипп. Не проходит никак… От головы ни у кого таблетки нет?

Резаков очень удивился — на его памяти Кудасов в первый раз жаловался на недомогание да еще и таблетку просил… Нет, с шефом явно что‑ то странное творилось — таблетку попросил от головной боли, а сам начал левую сторону груди рукой растирать… Не зря, видно, говорили по телевизору, что в этом году грипп с очень плохими осложнениями…

Таблетку растворимого аспирина Кудасову опера сыскали мигом, поднесли стакан, сгрудились у стола обеспокоенно.

— Никита Никитич, — тревожно спросил Егунин. — Может быть, врача вызвать?

— Да ты что, Максим, — улыбнулся криво Кудасов. — Позориться еще будем. Все нормально… Да и полегчало мне уже. Так, давайте ребята, делом займитесь… Максим, ты, кстати, материалы по Боцману подготовил? Давай‑ ка их вместе посмотрим, есть там у меня кое‑ какие особые соображения…

Все облегченно перевели дух — раз Кудасов заговорил в своей обычной манере, значит ничего страшного. Подумаешь — голову у мужика прихватило…

— Никита Никитич, — Егунин потер нос. — По Боцману у меня почти все готово, нужно только пару штрихов добавить. Можно, я к вам через часик подойду?

— Можно, — кивнул Кудасов, открывая дверцу собственного сейфа.

Никита Никитич положил перед собой на стол досье Челищева и в который уже раз — начал перелистывать его. Только строчки почему‑ то извивались перед глазами, словно детеныши болотной гадюки…

«Да, — подумал Никита. — Круто они меня достали, до печенок… Судя по всему, на это и расчет был. Либо я ломаюсь на Дашкином „ходатайстве“, либо просто ломаюсь потом… Удар по нервам, по психике. Если б я, скажем, запил — им бы совсем хорошо было… Наверняка у них на этот случай для меня еще какой‑ нибудь сюрприз заготовлен… А вот хрен вам! Отсосете у пожилого зайца! Я вам, ребята, радости не доставлю. Я вам доставлю много горя и глубоких душевных разочарований. Вы у меня за сегодняшнюю ночь трижды слезами умоетесь… Думаете, достали меня?! Это я вас, сволочей, достану и наизнанку выверну!! »

На него накатывала волнами хорошая боевая злость, возвращавшая силы, которых, казалось, не осталось уже вовсе. Так бывает — это знают все, кто привык в жестоких драках держаться до конца. В драке ведь как — если сбили тебя с ног, есть два пути. Первый — лежать и, подвывая, жалеть себя, ждать пока ногами добьют, а второй — сжать зубы, встать и драться дальше, забыв про отчаяние и боль, вот тогда и откроется второе дыхание, тогда тебя самого испугаются… В драке самое главное — не число, и даже не умение (хотя оно, безусловно, важно), в драке самое главное — характер. Побеждает тот, у кого внутренний стержень крепче. Поэтому в поединке, скажем, между семнадцатилетним мастером спорта по боксу — тренированным и развитым физически пацанчиком — и сорокалетним вором, пропитым, прокуренным, подорвавшим на зонах здоровье, у боксера нет практически никаких шансов. Вор просто загрызет мальчишку, у которого характер еще только формируется. Конечно, это в том случае, если вор — настоящий, а не какая‑ нибудь мелкоуголовная шпана. Потому что настоящий вор — это всегда характер, всегда харизма. Другое дело, что харизмы воровские, они за очень редким исключением — черные… Обладал такой харизмой, безусловно, и Антибиотик…

Кудасов стиснул зубы, тряхнул головой, словно сбрасывая с себя оцепенение. Строчки в досье перестали прыгать перед глазами, мозг понемногу прочищался, входил в нормальный рабочий «режим». И почти сразу Кудасов, что называется, ухватил за хвост ту самую мысль, которая ускользнула от него накануне: «Так… Если им так нужен Муха — а нужен он им действительно позарез, судя по масштабам проделанной работы, — то… То без Мухи у Палыча что‑ то не срастается, что‑ то очень важное и серьезное… Челищев считал, что Мухина собирались „делегировать“ в нефтебизнес… Да это даже не так важно, куда его там хотели двинуть — важно другое… Важна реакция Антибиотика на то, что ситуация пока не меняется. Какая это будет реакция? Крайне негативная, естественно. Человек работал‑ работал, приложил столько сил и средств, а результата нет. Тут любой озвереет и занервничает… Озвереет и занервничает, очень хорошо… Почему мы никак до сих пор Палыча приконтрить не могли? Потому что он опережал нас в мобильности принятия решений, в маневре, в умении оперативно концентрировать на необходимом направлении потребные силы и средства… И еще потому, что он практически никогда ничего не делает сам — только чужими руками… А что мы имеем сейчас? А сейчас мы имеем озверевшего, выведенного из равновесия Палыча, у которого наблюдается явный дефицит людей, способных самостоятельно думать, принимать решения и претворять эти решения в жизнь. Так, так… Озверевший Палыч, замученный кадровым голодом… Тут есть шанс. Шанс на то, что он в таком раскладе может стать чуть менее осторожным, что будет вынужден что‑ то сделать своими руками… Тем более, если он предполагает, что я — деморализован и хотя бы на какое‑ то время из игры выключен… Значит, что необходимо мне? Мне необходимо не только из игры не выключаться, но и еще больше активизироваться. Какая тут может быть конкретика? Самая простая! Нужно усилить контроль за Палычем, нужны дополнительные мероприятия! Нужен более плотный „колпак“… И тогда будет шанс прихватить его на чем‑ то — то есть нанести удар тогда, когда он не ждет…»