Сирил Коллар 12 страница

– Ты, судя по всему, порядок знаешь?!

Я спрашиваю:

– Что он сделал? Вы не можете его забрать вот так!

– По‑ твоему, нам нужно твое разрешение? – Инспектор машет рукой в сторону разгромленной гостиной. – Подумай о своих проблемах, у тебя есть чем заняться! – И они выходят. Хлопает входная дверь, я подхожу к окну и вижу, как они ведут Джамеля: руки в наручниках за спиной, по бокам два инспектора. Он оборачивается, поднимает голову, видит в окне меня и улыбается, потом быстро садится в черно‑ белую машину. Шум мотора, включенная сирена, мигалка, затылок Джамеля… Наконец‑ то рассвело.

В утренних газетах никаких сообщений нет. Я звоню Сэми и предупреждаю, что его ищет Пьер Атон. Он отвечает:

– Они не знают нового адреса Марианны и вообще ничего о ней не знают.

На следующий день в газетах появляется описание кончившейся кровавой потасовкой зулусской тусовки. Как и предполагал Джамель, в ход пошли ножи, железные прутья, бейсбольные биты, с обеих сторон было много раненых. Некий Б. Бой устроил поединок с главарем противоположной банды Паником. И победил его с помощью бейсбольной биты. Паник остался лежать со сломанным хребтом, парализованными ногами и без всяких надежд на выздоровление. Никто не знает, кто бил Паника: ни в той ни в другой группировке не принято «сдавать» своих. Но все журналисты услышали коротенькую фразу, которая войдет в легенду: «Только Джэм мог это сделать! »

Я подбираю в комнате ремень Джамеля, кладу его в целлофановый пакет и спускаюсь к машине.

Ночь. Я доезжаю до моста Берси, иду вдоль парапета, потом останавливаюсь и смотрю вниз, на левый берег, на силуэты людей, направляющихся в запретные подземелья секса. Достаю ремень из мешка и бросаю его в реку. Он летит вниз, касается воды, и медная пряжка, блеснув в свете уличного фонаря, посылает мне прощальный привет. Вода принимает в свою глубину ремень Джамеля с четырьмя буквами: ДЖЭМ.

Я звоню приятелю‑ судье, и он объясняет мне, как выяснить, где содержат Джамеля.

Я узнаю, что префект принял решение о немедленной высылке Джамеля. Его держат в «отстойнике» недалеко от аэропорта Орли.

Идет дождь. Я пробираюсь в потоке машин на кольцевом бульваре и автостраде и наконец доезжаю до лагеря Джамеля, но его там уже нет. Я сажусь в машину и мчусь к аэропорту, вбегаю в зал, смотрю на табло и вижу, что самолет на Алжир улетел десять минут назад. И Джамель летит этим самолетом, возвращается в свою страну. Мне кажется, что он даже не говорит по‑ арабски.

Мне звонит мать Лоры. Ей только что сообщили из клиники, что результат анализа на СПИД у дочери – отрицательный.

Это слово – отрицательный – все меняет… и одновременно не меняет ничего: Лора, очевидно, была уверена в том, что больна; может быть, она даже хотела этого в какой‑ то момент. Раз смерть неизбежна, так пусть она придет от того, кого любишь или думаешь, что любишь.

Лора звонит мне из коридора клиники и говорит, что больше не может, уйдет, придет ко мне, и мы будем любить друг друга, как прежде. Я молчу, как будто меня нет, потом говорю ей, что знаю результат анализа. Теперь у нее нет надо мной никакой власти, она для меня больше не существует. Лора начинает рыдать, что‑ то судорожно выкрикивать:

– Ну вот, они победили, твоя мать и все остальные, я получаю по телефонным проводам пятьдесят миллионов тонн ненависти, я повержена на землю, следующая девушка, которую ты полюбишь, не будет похожа на меня, ты станешь любить ее безумно, ты же знаешь, в каком кошмаре я сейчас живу, это никогда не кончится, не будет ничего другого, а ведь я заслуживаю лучшей участи, я красивая, и один только Бог знает, как сильно я тебя люблю! Я люблю тебя больше, чем истину! – Последнюю фразу она кричит в совершенном исступлении. Я слышу звуки борьбы, трубка стукается о стену, вопли Лоры постепенно затихают, удаляются.

Ее отправляют на третий этаж, в закрытое отделение с гораздо более строгим режимом.

Я вхожу в аптеку и покупаю инсулин. Голый по пояс стою перед зеркалом в ванной и в сотый раз повторяю один и тот же, ставший привычным, жест: воткнуть иголку в вену на сгибе левой руки, забрать кровь в шприц, вытащить иглу из вены… Я держу шприц в руке, как холодное оружие, и угрожаю своему изображению в зеркале, как будто это не я, а Пьер Атон или кто‑ нибудь из братьев Гелиополиса. Я цежу сквозь зубы: «Я волью тебе в вены мою отравленную кровь, и ты медленно сдохнешь, как того заслужил».

Лора вышла из клиники. Прошло много дней, она звонит, но я никогда не отвечаю – не хочу с ней говорить.

Однажды утром у меня собирается съемочная группа клипа, чтобы обсудить некоторые детали. Звонит телефон, помощник режиссера снимает трубку, слушает, потом говорит мне, что это Лора. Я качаю головой и беру отводную трубку. Лора спрашивает:

– А ты кто такой?.. Вы что, трахаетесь с ним?

Ассистент совершенно багровый, я утешаю его, уговариваю не обращать внимания.

Лора пишет мне письма. «Какому одиночеству я научилась у тебя. Всю свою жизнь я буду вспоминать слезы, пролитые после любви с тобой, слезы волнения, невероятного счастья, не забуду наслаждения, которое испытала с любимым, с тобой».

В одном письме я нахожу лепестки засушенного цветка, в другом – каплю голубого хрусталя. «Любовь моя, я дарю тебе эту каплю, чтобы голубизна неба и моря были всегда с тобой».

Конечно, в конце концов я отвечаю на ее звонок. Я говорю, что не смогу забыть ни ложь, ни шантаж, Лора отвечает:

– Я докажу тебе, что изменилась, и ты вернешься ко мне.

Она нашла работу в бюро радиорекламы, ей подарили сибирскую лайку – нечто среднее между волком и собакой.

Каждые две недели я ставлю свет на телевизионной передаче, но больше не снимаю город своей маленькой видеокамерой, совершенно не переношу вечеров, после обеда растягиваюсь на кровати, как парализованный, мне кажется, что я вешу целую тонну. В два часа дня в душе поднимается тоска, в пять она становится почти непереносимой, а к восьми внезапно исчезает. Если мне нужно поразмышлять или что‑ то сделать, я с огромным трудом собираюсь с силами, мечтаю о кокаине, о том подъеме и концентрации всех сил и способностей, которые мне дарил наркотик и которых никогда больше не будет.

Врачи уменьшили дозу лекарства: шесть порошков в день, три утром, три вечером. Это гораздо менее мучительно. Я улыбаюсь, смеюсь, но все это на поверхности, на губах, иногда в глазах. Смех покинул глубины моего тела, все мне кажется банальным, даже растущие лиловые нарывы.

Утром, в половине восьмого, я вхожу в госпиталь Тарнье, чтобы сдать анализ крови. У меня смутное ощущение, что я где‑ то видел парня, сидящего в очереди передо мной, с перетянутой резиновым жгутом рукой и иголкой в вене на сгибе локтя. У него одутловатое, изуродованное саркомой Капоши лицо, он с трудом открывает глаза. Моя очередь: я сажусь на красный пластиковый стул, наклоняюсь, чтобы прочесть на формуляре имя предыдущего пациента. Оказывается, я его очень хорошо знаю, он работал с моим отцом. Этот молодой блестящий инженер был красив и силен, сейчас, надевая куртку, он выглядит как тень человека. Я здороваюсь, вряд ли он меня узнает, но отвечает и тут же уходит.

Сэми бросил Марианну. Однажды вечером он возвращается, как обычно, домой и сообщает ей, что уходит. Она в этот момент набирает на компьютере статью и делает вид, что не замечает Сэми. Он складывает вещи в сумки, хлопает дверь, и Марианна начинает рыдать, она плачет до утра.

Теперь Сэми живет с костюмершей с телевидения. Он звонит и просит порекомендовать ему адвоката, через месяц ему предстоит предстать перед судом, он совершенно растерян, не знает, что делать. Он был мертвецки пьян и попал в автомобильную аварию, полиция хотела забрать его, он их оскорблял, дрался с ними. Его посадили в Флери, и подружке пришлось внести за него залог в тридцать тысяч франков.

В субботу, во второй половине дня, я останавливаюсь у решетки, огораживающей Лорин дом. Я жду ее. Вот она идет ко мне с двумя собаками на поводке. Новый щенок уже перерос Мориса. Я целую Лору в щеку и говорю:

– Ты выглядишь лучше, чем в прошлый раз!

– А у меня все просто замечательно!

Мы едем по Западной автостраде, я останавливаюсь у дома родителей, чтобы забрать почту. Прошу Лору остаться в машине, но она настаивает, хочет пойти со мной.

Я перехватываю взгляд матери и произношу невероятно подлую фразу:

– Я приехал к вам с сумасшедшей!

Мама спрашивает:

– Что она делает здесь, ЭТА…

Мне неприятно, что она так говорит, но я молчу. Мой отец отстранился, ему как будто все равно. Лора смотрит на него с затаенной нежностью. Я беру почту, и мы уходим.

Я везу Лору в роскошный отель, размещенный в замке недалеко от Рамбуйе. На стоянке только «мерседесы» и БМВ, боссы, изменяющие женам с секретаршами, пируют в ресторане. На нас бросают удивленные взгляды, особенно на Лору. В своей мини‑ юбке она похожа на школьницу, сбежавшую с уроков, такой она была, когда мы познакомились.

Мы ложимся в высоченную кровать на медных ножках. Лора сверху, я вхожу в нее и закрываю глаза. Через несколько секунд смотрю на потолок через ее длинные распущенные волосы и шепчу на ухо:

– Это слишком прекрасно! – и еще много других, неприличных, слов. Лора кончает и не сдерживает своего крика.

На следующий день мы гуляем в парке возле пруда. Лора говорит мне:

– Ты знаешь, однажды я изменю свою жизнь. Буду зарабатывать деньги, уеду из Парижа, куплю дом за городом и буду выращивать лаек, тренировать их для гонок на санях… Надеюсь, что тогда я буду не одна.

Морис падает в ров, он плывет, сам не зная куда, глаза перепуганные… Я нахожу место у стены, где можно спуститься к воде и выловить несчастного пса.

Мы уезжаем из замка. Лора ласкает меня, пока я веду машину. Въехав на лесную дорогу, долго занимаемся любовью на природе, на пушистом мху под деревом, потом в машине.

Я останавливаюсь, чтобы заправиться. В туалете заправочной станции входим в одну из кабинок и опять занимаемся любовью. Лора говорит мне, что больше не может, что у нее уже все болит. С сожалением кончаю в собственную руку – я хотел бы, чтобы наша любовь длилась тысячу лет. Мы расстаемся перед Лориным домом.

Я раб все тех же ночей, моих диких ночей, но у меня уже нет ни сил, ни энергии, чтобы спускаться в чрево города. Я назначаю свидания людям, не говорящим правду о самих себе, мне плевать, уродливы они или красивы, молоды или стары, – лишь бы удовлетворяли мои пороки.

Маленький, приземистый сорокалетний тип, одетый в кожу, ждет меня перед кафе на авеню Ледрю‑ Роллен. Мы поднимаемся к нему в квартиру, он предлагает выпить, наливает мне виски. Мне он кажется вполне симпатичным. Потом он достает большой чемодан из лозы, открывает его и выкладывает на кровать массу специальных приспособлений из кожи и пластика. Я шучу:

– Да их тут на огромные тыщи!

Он предлагает мне испробовать на себе некоторые из его игрушек, я соглашаюсь, и он подвешивает меня на крюк, связав по рукам и ногам кожаными ремнями. Какое‑ то время я вишу спокойно, потом начинаю терять сознание, меня тошнит, и я прошу моего случайного партнера освободить меня. Он успокаивает, говорит, что в первый раз всегда так бывает.

– Не беспокойся, я же врач!

Мы спускаемся в подземный гараж, я ложусь на пыльный, закапанный машинным маслом бетонный пол, а он становится надо мной и писает.

Врачи посоветовали мне лечь в клинику Пеплие и выжечь лазером мои лиловые нарывы. Я жду своей очереди, иду в туалет и читаю надписи на стенах: «Мне нравятся сестрички, у которых под халатом купальники, я от них завожусь, как бык. Прихожу сюда и кончаю, как лошадь». Ниже другая надпись‑ вопрос: «А где пятна? »

Дерматолог вводит мне обезболивающее под кожу вокруг каждого нарыва и надевает зеленые очки, чтобы защитить глаза от луча лазера. Потом протягивает мне такие же и нажимает на педаль. Луч лазера обжигает мне кожу с сухим, почти металлическим скрипом. Оперирует робот.

Я не помню, чтобы отец когда‑ нибудь целовал маму, обнимал ее, держал за руку. Не помню ни одного жеста – ни резкого ни ласкового – по отношению к себе. Может быть, они и были, но я ничего не запомнил.

Именно это заставило меня сделать из собственного тела ширму, препятствие любому внешнему воздействию.

Придя после полуночи к Лоре, я совершенно точно знаю, что есть жесты, которые мне недоступны. Еду по уснувшему городу, плохо пригнанные ставни скрипят и хлопают по стенам домов. Я звоню; в ответ раздается бешеный лай собак, Лора открывает мне дверь, но не смотрит в глаза, она почему‑ то уставилась в пол. В коридоре горит синий свет, мы почти ничего не видим. Лайка смотрит на меня своими разными глазами – один глаз у нее карий, другой голубой. Морис радостно царапает меня лапой, он явно счастлив меня видеть. Я иду следом за Лорой, которая возвращается в кровать.

Этим вечером мы не сразу начинаем заниматься любовью. Сидим за кухонным столом и пьем оршад, кажущийся белесым в сумерках, смотрим сверху на предместье в ночи: Медон, Булонь, Исси‑ ле‑ Мулино, сотни маленьких оранжевых и белых точек.

Я страдаю от собственной ущербности, от того, что не могу дать Лоре так необходимую ей нежность, мешаю ей проявлять собственные чувства. Мне нужна была настоящая женщина, а Лора еще ребенок.

Лора возражает: она все это знает, но ей кажется, что наша плотская любовь будет долговечной, она выстоит под ударами ревности, победит вирус, отсутствие будущего. Я испытываю внезапное восхищение этой женщиной‑ ребенком: она способна в свои двадцать лет отказаться от абсолютной любви и принять только то, что я даю ей.

Я думаю о том вопросе, который задал себе когда‑ то, встретив Лору: «Сколько мужчин уже заставили ее испытать оргазм? » Оказалось, что я был первым, хотя и не испытываю по этому поводу абсолютно никакой гордости. Так было записано свыше в нашу книгу Судеб.

Если я ласкаю себя сам, то думаю о Лоре, о наших общих фантазиях, рожденных объятиями. Лора не знает обо мне худшего, она представления не имеет о моих ночах, зато я знаю, что она точно знает, что только я могу заставить ее испытать настоящий оргазм и именно потому, что существуют эти дикие ночи, часть меня.

Чуть позже мы занимаемся любовью, и все получается как в первый раз: любовники находят друг друга и удивляются ласкам друг друга.

Я где‑ то подхватил ветрянку, забытое ощущение детства. Госпиталь Пастера, переливания крови, сыпь на теле и лице, намазанная какой‑ то синей дрянью. На этом же этаже умирают от СПИДа худые изможденные люди.

Мне звонят, ко мне приходят. Омар чуть не плачет: его самый младший брат умер сегодня ночью. Он угнал грузовик, за ним гналась полиция, он разбился, врезавшись в стену. Как раз накануне он потерял свой талисман – ключ, который ему дала старая арабская женщина. Когда Омар ходил на дело, то всегда вешал его на шею, и никто его не видел, он становился НЕВИДИМЫМ.

На третий день приходит Лора. Она садится на край кровати, и я чувствую, что она боится, боится пятен на моем лице, думая о других шрамах, которые могут изуродовать меня. Она внезапно понимает, что тоже уязвима.

Лора больше даже не пытается приходить ко мне. Она говорит, что не хочет тащиться через весь Париж на метро, что собаки не могут ночевать одни.

Вот уже неделю у меня нет новостей от Лоры. Я звоню ей. Оказывается, она встретила парня, ему двадцать два, он парикмахер. Она проводит с ним все вечера и ночи. Он ласкает ее, говорит, что она очень красивая, ходит в магазин, моет посуду, гуляет с собаками. Они вместе принимают ванну. Лора говорит мне:

– Я предпочитаю не видеться с тобой. Если я тебя увижу, могу засомневаться в нем.

Отсутствие в моей жизни Лоры убивает меня, я все время об этом думаю. Иду к ней в бюро, но опаздываю: парикмахер уже забрал ее. Я звоню, набираю номер, бесконечный длинный звонок. На моем автоответчике нет ни одного сообщения от нее.

Как‑ то в воскресенье утром мне удается дозвониться до Лоры. Она просит:

– Отвези меня к морю!

Мы едем в Нормандию, Лора молча смотрит на серый асфальт дороги. Мои вопросы остаются без ответа, Лора только говорит:

– Никогда бы не подумала, что ты будешь так реагировать.

Проезжаем Руан, и она вдруг рассказывает смеясь:

– Знаешь, он любовью занимается, как маленький мальчик, я никогда не кончаю. Если я делаю ему минет, он кончает через тридцать секунд.

Ни в одной гостинице Трувиля нет свободных номеров. Мы переезжаем Бельгийский мост, я беру номер в «Норманди», и мы оставляем там наши вещи. Я растягиваюсь на кровати, но Лора хочет идти гулять на пляж. Я говорю ей:

– Хочу заняться с тобой любовью, хочу тебя!

– Сейчас?

– Немедленно!

– А, вот оно что, ты меня хочешь! – И она плюхается на кровать. Я торопливо раздеваю ее, становлюсь перед ней на колени. Она ласкает меня через джинсы, признается:

– Я так давно этого хочу!

Я вхожу в нее, наваливаюсь всем телом. Она кричит, очень быстро кончает и сразу же замирает, уходит в себя, не видит меня. Я осторожно замечаю:

– Я потом кончу.

– Ладно… – Лора встает, идет в ванную, как автомат. Я слышу, как она пустила воду, как будто отмываясь от наших объятий.

Мы обедаем на пляже в Трувиле. Идем сквозь вечер, возвращаемся в отель. Лора ходит кругами по комнате, потом включает телевизор и садится в кресло. Я лежу на постели один, зову ее, говорю, что хочу ее, но она равнодушно роняет:

– А я нет!

Лора все‑ таки ложится, наши тела соприкасаются. Мне плохо, невыносимо плохо, я не могу согласиться с ее отказом, с тем, что она меня не хочет. Лора утешает меня:

– Послушай, ничего ведь не случилось, постарайся заснуть, – и поворачивается ко мне спиной.

Я встаю, надеваю трусы, потом джинсы. Она спрашивает:

– Что ты делаешь?

– Я возвращаюсь в Париж.

– Иди сюда, ложись.

Беру со стола ремень и переворачиваю стакан с апельсиновым соком.

– Черт, черт, черт! – Я швыряю бутылку минеральной воды в стену, капли падают на Лору, она резко поднимается, смотрит на меня так, как будто я собираюсь убить ее.

– Возвращаемся в Париж!

– Не бойся, бутылка пластиковая.

Мы ложимся, я глотаю снотворное и наконец засыпаю.

Мы завтракаем на краю маленького крытого бассейна, я чувствую себя, как в оранжерейной теплице, задыхаюсь, спрашиваю Лору:

– Это когда‑ нибудь изменится?

– Не знаю. Послушай, мне, правда, жалко, что все так получилось, я не могу разорваться надвое, никогда не умела делить себя между двумя людьми. Я думала, что влюблена в него, но сейчас поняла, что это не так, хотя мне хорошо с ним, и я не хочу заниматься с тобой любовью. Ты слишком долго убеждал меня в том, что мы расстались, никогда не будем больше вместе, что каждый за себя. Я научилась не страдать, отстраняться. Я была готова к встрече с другим человеком, и это случилось. Ты приучил меня к однообразию, к тому, что мы видимся только по вечерам, говорим друг другу три слова и сразу ложимся в постель. Я больше так не хочу, я у тебя многому научилась и готова найти кого‑ нибудь, кто умеет так же хорошо заниматься любовью. Я так хотела бы делить с тобой смех и радость! Но я хочу что‑ нибудь выстроить, а с тобой это невозможно.

Я совершенно размяк в теплом влажном воздухе. У меня ощущение какого‑ то гигантского вселенского презрения. Я воображаю себе солнечные дни с Лорой в доме с садом. Я плачу. Это не рыдания, просто два теплых соленых ручейка бегут из моих глаз.

Мне очень хотелось бы, чтобы мои слезы были искренними.

Я лечу самолетом в Лиссабон, чтобы кое‑ что прикинуть для съемок фильма, который Луи будет делать летом в Португалии: первый полнометражный фильм, где я буду главным оператором. Мне кажется, что должно произойти что‑ то необыкновенное.

Неподвижно стою на тротуаре Ресторадореса, смотрю на собственное отражение в дымчатом стекле витрины кафе. Мне тридцать лет, я слегка погрузнел, лицо оплыло, подбородок не так четко вырисовывается, шея со складками, волосы уже не блестят. Ветер шевелит их, и я думаю о Бретани, о диком побережье Киберона, о пирсе Пор‑ Халигана, с которого я смотрел на выходящие в море яхты во время регаты. В пятнадцать лет я был шкипером десятиметрового парусника. Я, кажется, заблудился в этой жизни.

Идет дождь. Стоя под навесом у стены, увитой увядшими азалиями, целуются двое влюбленных. Парень прислонился спиной к стене и крепко прижимает к себе девчонку. Я надеюсь, что, когда буду проходить мимо любовников, они разойдутся и я смогу убедиться в желании парня воочию.

Но они стоят у подножия Альфамы, возле военного музея, у ног гитара и рюкзаки, и совершенно не собираются расставаться. Им плевать на оживляющий меня теплый дождь. Вода, заряженная озоном, и ароматы порта пропитывают мою одежду, которая остывает, соприкасаясь с моей кожей.

Когда я прохожу мимо них, правый глаз юноши – один лишь глаз – отрывается от лица возлюбленной и скользит по моему силуэту. Всего одно мгновение.

Такси везет меня к докам Алькантары. Я смотрю на висячий Мост 25 апреля, но вижу революционные гвоздики, засунутые в дула автоматов.

Я вижу, как молодой офицер сдувает лепестки цветка на обнаженное тело своей невесты, вижу набухшие от желания губы, жаждущие украсть цветок, зубы, как у молодого волка, откусывают лепестки, а улыбающиеся губы дарят их любимой женщине. Между ними не существует тайн, они смотрят друг на друга без стыда. Цветок заменил вражескую кровь. Офицер поставил свое ружье к стене, он возбужден, а маленький красный лепесток лежит у «входа» в его любимую. Девушка знает, что он сейчас протолкнет лепесток в ее лоно, ей кажется, что это кровь молодого африканца, солдата‑ девственника, убитого ее женихом. Она думает о крови мальчика, которая сейчас соединится с ее собственной кровью, и кричит от наслаждения, она кричит, как Лора, у нее Лорино лицо.

Я поднимаюсь по улице Жанелас Вердес, вхожу в Музей старинного искусства. Здесь темно и прохладно, я хожу по залам, поднимаюсь по большой лестнице, долго стою перед полиптихом пятнадцатого века, приписываемым Нуну Гонсалвишу, на котором изображено почитание Святого Винцента де Форы священниками, военными и горожанами.

Я уже собираюсь уходить и в этот момент замечаю в нише еще одну картину, изображающую Святого Винцента: он прислонился к черному столбу, левая нога выставлена чуть вперед, руки за спиной. У него длинные светло‑ рыжие волосы, над головой золотой нимб. Он совсем голый, только набедренная повязка прикрывает срамное место. У него сухое мускулистое тело, глаза чуть‑ чуть косят, рот приоткрыт, нижняя губа полная и чувственная.

Этот человек смесь жестокости и нежности, порока и чистоты, он похож на жиголо на тротуаре столицы.

На улице все вдруг изменилось, дождь перестал, стало очень тихо. Я сажусь на старую деревянную скамью в Парке 9 апреля. Справа в лицо мне бьет солнце. Внизу подо мной порт, рельсы трамваев и поездов бегут к Ла Эштрела, чуть дальше светло‑ зеленая Тежу; башенные краны почти скрывают фигуру Христа Вседержителя, стоящую на противоположном берегу; трубы, палубы кораблей. Двое молодых парней спускаются по трапу маленького сухогруза, бороздящего океан под панамским флагом, он называется «Самбрин». Один из моряков несет длинную якорную цепь, Намотанную на левое плечо, она бьет его по голой спине в такт шагам.

Перед глазами у меня железная кружевная балюстрада, выкрашенная в зеленый цвет. Я вижу набережные сквозь прорези металла. Погода великолепная, я жив, мир не просто какая‑ то существующая отдельно от меня реальность, я часть этого мира, этой реальности. Мир открыт для меня. Скорее всего, я умру от СПИДа, но жизнь моя не кончится, я останусь в общей жизни.

Я беру напрокат машину и еду на юг. Провожу ночь возле Сагра, в Форталеза до Беличе. Гостиница расположена в старой крепости, нависающей над морем, в двух километрах от мыса Святого Винцента.

Я звоню Лоре. Парикмахер больше не живет с ней, она говорит мне:

– Тебе достаточно сказать только одно слово… Скажи мне: «Я люблю тебя», – и я вернусь.

Но я не умею любить.

Мы говорим друг другу похабные слова, но, перенесенные через всю Европу телефонными проводами, они врываются к нам в уши живительным ветром. Мы оба возбуждаемся и кончаем одновременно.

На следующий день, во второй его половине, преодолев сопротивление толпы вопящих голландских туристов, я отправляюсь к оконечности Европы – маяку на мысе Святого Винцента. Говорят, что тела некоторых святых после смерти издают удивительно нежный запах: аромат святости. Я спускаюсь туда, где парапет укреплений и стена здания смыкаются: самая западная точка, до которой можно добраться. Однако по мере того как я продвигаюсь к этой заветной точке, воздух наполняет все более знакомый мне запах. Это запах мочи, который не может прогнать даже сильный ветер. Это запах моих «диких ночей».

[1] Символ из книги Платона «Государство», описывающей восхождение от мира теней и подобий, которые только представляются существующими, к подлинному бытию, с которым связано истинное знание. – Прим. пер.

[2] Пригород, обычно населенный цветными эмигрантами. – Прим. пер.

[3] Члены боевых групп арабских палестинских партизан. – Прим. пер.

[4] Секты, стремящиеся к отождествлению христианства с иудаизмом. – Прим. пер.

[5] Секта ранних христиан. – Прим. пер.

[6] Прозрачная бумага с клеевым слоем, применяемая в литографском производстве… – Прим. пер.

[7] Девятый месяц мусульманского лунного года хиджры. Согласно догмам ислама в этом месяце на Землю был «ниспослан» Коран. – Прим. пер.

[8] Так французы называют на арго полицейских. – Прим. пер.

[9] Руководители богослужений в мечети. – Прим. пер.