Часть вторая 3 страница

— А что случилось? Господи! — прошептала она и откинулась слегка назад. — У Лаврова?

Стало еще тревожнее оттого, что такая строгая, сухая, как считали все ученики, завуч совсем по-простому всплеснула руками и сказала «господи». Потом она немного опомнилась, застегнула уже застегнутые пуговицы на жакете и кивнула:

— Сядь пока.

В учительскую приходили учителя, и каждый входящий спрашивал:

— Что такое? Как? У Лаврова?

От этого «Как? У Лаврова? » у Зойки сжималось сердце. Она сидела в уголке учительской, о ней как бы забыли, все говорили про Димку, какой он толковый мальчик, немного, правда, замкнутый в последнее время, но это возрастные явления, а вообще прекрасный мальчик, а вот теперь стоит вопрос об учебе.

— Мы поможем! — сказала Зойка. Она подумала, что речь идет о контрольных и об экзаменах, а Диме теперь как старшему в семье будет много хлопот. Но оказалось, что нет, экзамены он сдаст прекрасно, но вот девятый класс? Зазвенел звонок, Зойка вышла из учительской. Димка не будет учиться дальше? Нет, учиться, конечно, будет, но уйдет из школы в техникум или в вечернюю школу. Не будет Димки?

Учительница географии вошла в класс вместе с Зойкой и начала урок, как обычно. Слушала терпеливо нудный ответ Соломиной, поправляла ошибки. А ведь только что она была совсем другой там, в учительской. Прижав ладонь к щеке, качала головой и что-то говорила, а потом захватила не свой журнал, и учительница пятого класса выдернула его у нее из-под мышки уже в коридоре. Неужели она так быстро взяла себя в руки? Или она притворялась? Наверное, взяла, надо уметь владеть собой. Зойка глубоко вздохнула. Э-э, ничего и не взяла. Вон Соломина показала совсем не тот приток, ах, даже и не той реки, а учительница посмотрела и кивнула головой.

Дома пахло пирогами, на столе стоял огромный букет сирени. С чего это? С какой радости? Зойка нахмурила брови. Во-от что, папа приехал из командировки, вон слышен его голос в спальне.

— Зойка! — крикнул он через дверь. — Знаешь, от кого эта сирень?

Отец вышел с полотенцем в руках которым, вытирал затылок. Видно, не хватило терпения вытереться как следует в ванной, целых три недели не разговаривал с мамой, работал на каком-то дальнем участке. Зойка давно поняла, что отец скучал без матери в командировках и первые дни, когда приезжал, не хотел оставаться один и ходил за ней взад-вперед из кухни в столовую, пока она что-нибудь делала, и все рассказывал, рассказывал. Сам он этого, конечно, не замечал.

— Знаешь откуда? Из тети Полиного сада. Остановился у нее на денек. Ничего старушка. Молодцом, еще бодрая. Всех нас приглашала на лето.

Бабушка стала собирать к обеду, Галина Сергеевна ей помогала, а Николай Максимыч ходил за ней туда и обратно, потирал ладони, собираясь поесть своего, домашнего:

— Ага, рассольник! У-у, блинчики! Как это вы угадали?

Как будто дома не знали, что он любит. Зойке всегда было хорошо, когда отец дома. Особенно, когда он в приподнятом настроении и говорит немного громче и охотнее, чем обычно. Вот и сейчас стало так же хорошо от его голоса, от радостной суетни мамы и бабушки, от воспоминаний о тете Поле. Она прислала еще мешочек крупного желто-розового гороха, который, не закончив толком обеда, стали жарить на большой сковороде.

Николаю Максимычу хотелось скорее показать Зойке, какая это «расчудесная штука» — жареный горох, как он начинает «стрелять», то есть с треском лопаться и вылетать со сковородки в потолок. На кухне приятно запахло жареным горохом, отец помешивал его ложкой, сыпал на ладонь, подбрасывал на ней горячие горошины и пробовал их на зуб. И все это с рассказами о детстве, о деревне, где жареный горох был единственным лакомством.

Зойка смотрела на отца и слушала, пока под сковородкой не погасили огонь. Тут только она вспомнила: «Димка». Она вышла из кухни, закрыла за собой дверь. «Вот уже целый час, ах, даже час сорок минут, я отдыхаю, улыбаюсь, ем, и даже с аппетитом, как будто ничего не случилось. Как я могла? Какой же я друг? » Она вспомнила, как где-то читала, что у человека случилось горе, большое, страшное. Он шел по улице, а кругом было солнце, люди разговаривали, смеялись. «Почему светит солнце… теперь? — кричало внутри человека. Почему они смеются? Почему не остановилось все, не замерло, не померкло? »

Зойка думала тогда, прав этот человек или нет? И спросила отца. Оказалось, неправ. Человечество огромно, сказал отец, и каждый час, каждую минуту к кому-то приходит радость, а к кому-то и горе. И если от этого должно погаснуть солнце, замереть смех, то что же будет? Вечное уныние. Нет. Жизнь идет своим чередом, и пусть она будет чем дальше, тем светлее и радостнее. А горе каждому надо переживать самому, ну и конечно, делить его с близкими и друзьями. «Вот если твой друг весел, когда у тебя горе, если у него не погасла улыбка от твоей печали, то это не друг. Значит, у тебя его не было».

«Вот так. Я не друг. Я не друг, я забыла человека ради вкусного обеда. Какого человека…» — Зойка увидела запорошенную снегом улицу, Димку в треухе без завязок, когда они остановились возле угла, и он стал отколачивать ногой сосульку от трубы, чтобы дать ей, Зойке, опомниться. Да и самому прийти в себя от своей выдумки, в которой он отказался от родной матери, чтобы Зойке было не так одиноко…

«А я? — думала Зойка. — Да вообще в семье у нас чуть ли не праздник». — Она разжала ладонь и с ненавистью глянула на еще теплые жесткие горошины. Вошел отец.

— Вот что, Заяц. Пусть-ка Димка, как приедет, поживет у нас, пока мама в роддоме.

— Но ведь это не долго, — сказала Зойка. — Кажется, через неделю уже выписывают? А уже сегодня пятый день.

— Это когда все хорошо — неделю. А когда ребенок раньше времени родится, держат месяц или что-то в этом роде.

— Да? — удивилась Зойка.

— Так что, вот так. Позови. Маме я сам скажу.

Димка пришел только на десятый день. Сидел, стиснув крепко руки на парте, и смотрел перед собой. Не то очень внимательно слушал, не то не слушал вовсе. Брови его, прямые и низкие, стали еще чернее, как будто прочерчены углем, потому что лицо побледнело.

Зойка все думала, каким он теперь будет, ведь прежним он остаться не мог, но что он будет вот таким неподвижным, она не представляла. Ее он не замечал и других девчонок тоже. На переменах разговаривал о чем-то с Абрамовым, иногда к ним подходил Аникеев, но без своих улыбок и гримас он казался каким-то блеклым, как будто выстиранным и не похожим на себя. И вообще весь класс притих. Девочки не знали, что делать, смотрели на Зойку, на Веру, шептались. — Не трогайте его сейчас, — сказала Вера. К концу дня, на последнем уроке, не повернув головы и вообще не меняя позы, Лавров перевел взгляд на Зойку и задержал его. У Зойки сразу оборвалась мысль, она как-то испугалась, а когда пришла в себя, он уже сидел, как и раньше. Что было в этом взгляде: упрек или зов на помощь? Зойка не поняла. Нет, только не зов на помощь. Нет, нет.

После уроков Лавров быстро ушел, и Зойка так и не сумела с ним поговорить. Потом стало ясно, что он ее избегал, да и вообще ни к кому не стремился, только с Женей Абрамовым стал даже как будто ближе. Один раз на перемене Инна Макаровна взяла его под руку и о чем-то заговорила, некоторые ребята на них смотрели с любопытством, и Димка, нахмурив лоб, высвободил свой локоть. О чем они беседовали в учительской, никто не знал, но, конечно, Инна Макаровна ничего плохого ему сказать не могла, только Димка после этого стал еще угрюмей.

Зойкина мама очень за него переживала и повторяла: «Ах, какой он гордый. Гордые страдают сильнее. Позови его, Зоенька, к нам».

Сегодня Зойка решила это сделать. Надо с ним выйти, и все. На четвертом уроке была контрольная по геометрии. Трудная, по новому материалу. У Зойки решалось плохо, она не могла сосредоточиться. Димка писал и писал. Неужели он решит, он пропустил почти всю эту тему? Иногда он почесывал ручкой висок, думал и опять писал. Люся, которая сидела за ним и решала тот же вариант, долго вертелась, оглядывалась назад на Аникеева и, наконец, должно быть, не без его помощи, справилась. Тогда она написала быстро еще один листок и подсунула его Димке. Чтобы не ущемить его самолюбия, на уголке пометила: для проверки. Лавров, не глядя, положил листок под свой, а когда раздался звонок, скомкал и бросил в парту. Свой положил в портфель.

— Девочки, — шептала на перемене Люся. — Он и не решал совсем. Я глянула через плечо. Это было… заявление насчет пенсии детям Лаврова Ф. П.

На последнем уроке Димки не было.

Собрание Лютикова созвала срочное. На повестке дня стоял единственный вопрос — успеваемость.

— С чем мы подошли к концу учебного года, к нашим первым экзаменам? — спрашивала Геля. — Нас волнует это не только сейчас. Мы готовились к этому весь год. Мы не плохо поработали над отстающими, что бы там ни говорили. — Она сделала паузу. — И двойки у нас теперь стали редким явлением.

Кто-то хмыкнул.

— …И тем более неприятно, буквально как ложка дегтя в бочку меда, недавние двойки Лаврова.

Димка вздрогнул и кинул на Гелю недоуменный, тяжелый взгляд. Зойку как будто толкнули в грудь.

— Геля! — прошептала сердито Белова. — Кто тебя просил?

Поднялся ропот.

— Товарищи, товарищи! — кричала Лютикова и хлопала возмущенно ладонью по столу. — Я же еще ничего не сказала! Я хочу сказать, что Дима вовсе не тот двоечник в обычном понимании, тихо, тихо! Что у него большое горе, да спокойно же!.. И мы ему поможем!

Грохнула парта. Димка дернул портфель и вышел. На минуту все замерли.

— Лавров, вернись! — опомнилась Лютикова.

— Куда вернись? — медленно и зло спросил Женя Абрамов. — Зачем? Чтобы ты могла высказывать свои идиотские определения? Лепить ярлыки? Буквоедка… безмозглая.

Лютикова оторопела. По лицу ее пошли красные пятна:

— Ты в уме? Как ты смеешь?

Поднялся шум, многие вскочили с мест. Зойка как будто онемела. Она не слышала уже, что кричала Вера, отстранив Лютикову от стола. Она видела только, как Димка вздрогнул, как недоумение и боль расширили его глаза. Но вот оцепенение прошло, Зойка услышала удары своего сердца, ей стало душно, она вскочила:

— Подожди, Вера. Дай я спрошу своего комсорга. Почему ты, Геля, никому не сказав, самолично устроила это… истязание? Ты действуешь от имени коллектива, а коллектив возмущен твоим…

— Самосудом, — закончил Абрамов.

Шум усилился. Вера хлопала в ладоши, призывала к порядку.

— О каких двойках ты здесь говорила? — спрашивала Зойка, наклонившись через парту. — У Лаврова одна двойка по геометрии.

— И по физике, — добавила Лютикова. — Он не ответил. Борис Михайлович хотел поставить ему двойку, но раздумал.

— Раздумал. Так что же она есть?

— Если честно считать, по-комсомольски, то есть. Борис Михайлович хотел…

— Если человек хотел сделать подвиг, да не сделал, он герой?

— А ты хотела красавицей стать, — сказал Аникеев, — да что-то не видно.

— Это оскорбление! — выкрикнула Лютикова и зарыдала. От неожиданности все смолкли.

— Что, больно? — сказал негромко в этой тишине Женя Абрамов. — Так-то.

Рыдания Лютиковой разрядили напряженность, класс затих, и Вера закончила собрание под всхлипывание комсорга. Лютикова признала, что она не должна была, не согласовав с классом, выносить вопрос на обсуждение, а этот вопрос тем более обсуждению и не подлежал. Она вытерла слезы и объявила свое намерение извиниться перед Лавровым. Нянечка дважды заглядывала в класс, на этот раз она вошла с ведром и щеткой и со словами: «Будет шуметь-то, ступайте домой» — начала вытирать парты.

Когда оскорбление наносится публично, извиняться с глазу на глаз не положено, поэтому Геля в коридоре попросила Зойку и Веру пойти с ней к Лаврову. Сначала это отклонили, пусть Димка успокоится, лучше подождать до завтра.

— А вдруг он завтра в школу не придет? — сказала в раздумье Вера.

— Очень может быть, — отчеканивая слова, подтвердила Люся. — Я думаю, каждому захочется обойти за три версты такой класс.

Инна Макаровна быстро шла по коридору, лицо у нее было растерянное. Должно быть, она кого-то уже встретила. Геля Лютикова сама стала ей все рассказывать.

— Ах, Геля, — произнесла учительница, не скрывая досады. — Уж не в первый ты раз. Не пойму только, от горячности это у тебя или…

— От недостатка ума, — подсказал кто-то.

— Нет, я хотела сказать: или от душевной слепоты.

Лютикова заплакала сильнее и отошла к окну.

— Вот здесь, — сказала Зойка на площадке. Постучали. Послышались шаги.

— Что еще? — спросил Димка глухо. Глаза его были злые.

— Дима, — начала Лютикова, видя, что приглашать их не собираются. — Я в присутствии свидетелей хочу извиниться.

— Та-ак.

— Я была неправа, но и ты, Дима, не понял…

Ноздри у Димки дрогнули.

— Мы же хотели как лучше, помочь тебе…

— Мне не нужна ваша казенная чуткость! — крикнул Димка прямо Геле в лицо и захлопнул дверь.

— Дима! Дима, открой! Дверь отворилась.

— Пошли вон! Свидетели! Судьи! Противно вас видеть!

Девочки ошеломленно переглянулись. На площадке стало тихо-тихо.

— Пойдемте, — сказал шепотом Вера.

Внизу, в парадном, встретилась старушка соседка, узнала Зойку и остановилась:

— Ну, что сказал?

— Не пустил.

Старушка утвердительно кивнула головой:

— Не в себе парнишка. Все сердце разрывается. Матери-то хуже стало.

— Как? — внутри у Зойки похолодело. — Надежде Павловне?

— Сперва-то она ничего не ела, ну это от удара, это обошлось бы. Как ни тоскуй, а время подойдет, поесть захочешь, — старушка вздохнула. — А теперь у нее температура.

В парадное вошел мужчина.

— Ну как? — спросил у старушки.

— Все держится. Плохо.

— Вы не узнали, может, что надо достать?

— Ничего, говорят, не надо, все есть.

Мужчина постоял немного и пошел вверх по лестнице.

— Все стараются, — проговорила старушка. — Тут с работы Федора Петровича, приходили и с Надиной работы, продуктов нанесли уж полон холодильник и всего… — она махнула рукой.

— А как же случилось с Федором Петровичем? — спросила Вера. — Он заболел?

— Ничего не заболел, — сердито сказала старушка. — Заболел! Через доброту свою погиб. — И рассказала, что в горах случился обвал, а Федор Петрович со своей партией совсем в стороне работал, это его могло и не касаться. А он пошел на помощь населению, вывозил людей из опасного места. Вот так и случилось.

За углом Димкиного дома Зойка подошла к милиционеру и спросила, где самый ближний родильный дом. Милиционер назвал ей два адреса. Первый был совсем рядом, и Зойка скоро его нашла.

В вестибюле толпилось много народу, было как раз время передач. К окошку, где давали справки, стояла очередь. Зойка стала последней и, когда немного продвинулась, оказалась возле доски, где в продолговатых клеточках были вставлены фамилии женщин, у которых родились дети. Зойка увидела в первом ряду: «Лаврова Надежда Павловна. Девочка. Вес 2 кг 600 гр. Длина 47 см». В это время какой-то высокий гражданин через Зойкину голову потянулся к доске и, остановив палец на клеточке, пробормотал: «Мальчик! Точно: Соловьева Мария… мальчик», — и как-то хмыкнув, вроде захлебнувшись смехом, направился к двери. Но вот он вернулся, вынул бумажную полосочку с фамилией и положил ее в свою записную книжку. На память. Оказалось, что к доске постоянно подходили люди и искали нужные фамилии. «Нет еще», — прошептала тревожно пожилая женщина, проглядев в очки оба столбика. Зойка догадалась, что у нее здесь дочка, а она уже не первый раз приходит, если говорит «еще», и очень ей тревожно, что «все еще нет».

Зойка оказалась у самого окошка и, раз теперь она уже знала, что Надежда Павловна Лаврова находится здесь, спросила, как она себя чувствует. Регистратор, перевернув страницу журнала, ответила ровным голосом:

— Температура 37, 9, у ребенка — нормальная. — Пока Зойка повторяла в уме эту фразу и поняла, что 37, 9 — это очень много, у окна стоял уже следующий посетитель. Да и что еще могли здесь сказать? Зойка медленно отошла — там она мешала, ее толкали — и оказалась у стеклянной двери, к которой тоже стояли люди, и самый первый — полный мужчина с цветами. Вдруг мужчина подался вперед, заулыбался, Зойка увидела, что с лестницы ему навстречу шла молоденькая сестра в белом халате и белой шапочке и держала на руках ребенка в шелковом конверте и голубых бантах. Мужчина как-то заторопился, сунул букет сестре, чтобы освободить руки, и принял на них нарядный маленький сверток. Потом осторожно наклонился, боясь раздавить свою драгоценную ношу, и поцеловал жену в щеку.

Зойка сейчас только поняла, что мужчина совсем растерялся от волнения и цветы, которые он принес, конечно, жене, сунул сестре, хотя жена уже стояла рядом. И она представила, что через несколько дней вот здесь же стоял бы Федор Петрович и тоже, наверно, смешно растопырив руки, принимал бы свою маленькую дочку. Зойка не знала, что рождение ребенка — это такая радость, такое счастливое волнение для семьи. А теперь… неужели Димка должен взять ребенка? Он, конечно, не сможет улыбаться, а Надежда Павловна…

— Лавров! — услыхала Зойка за собой и быстро оглянулась. — Ты что сегодня долго? Вот тебе.

Сестра, которая раздавала передачи, протянула Димке записку в обмен на целлофановый мешочек с апельсинами. Димка отошел немного в сторону, развернул записку и остановился совсем близко от Зойки. Она не знала, как быть, обратиться к нему или нет, и боялась двинуться, чтобы он ее не заметил. Димка вздохнул, опустил записку в карман и…

— Ты что? — спросил Зойку.

— Я… А ты? Что пишет мама?

— «Все хорошо», пишет.

Он потрогал машинально карман, где лежала записка, и двинулся к выходу. Зойка видела, что разговор не удался, совсем не удался, и подумала, что сейчас, наверно, не надо приглашать его к себе. А может, сейчас как раз и лучше всего?

— Дима, — сказала она, подлаживаясь под его шаг, — пока твоя мама здесь… переходи к нам жить? А?

Димка недобро усмехнулся.

— Спасибо.

— Нет, правда, Дима, — продолжала Зойка, волнуясь. — Это бабушка просила и вообще родители.

— Спасибо. Не надо.

— К экзаменам бы вместе готовились. Я алгебру очень боюсь.

Димка глянул вкось на Зойку с усмешкой:

— Справишься. А что касается меня, то мама скоро выписывается.

— Неправда, — сказала Зойка дрогнувшим голосом. Ей стало обидно, что Лавров так с ней разговаривает. — Неправда. У нее температура высокая.

Шли молча. Димка ускорил шаг.

— Ну ладно, — сказал он, — до свидания. Мне тут кое-куда надо зайти.

И свернул в чужой переулок.

Еще в передней бабушка спросила:

— Ну, говорила с Димой?

— Говорила.

— И как он?

— Как он, как он! — крикнула Зойка. Слезы хлынули сразу. Боль, обида, собственное бессилие прорвались наружу с этим теплым потоком слез. — Плохо, вот как! — она бросилась на диван вниз лицом.

— Что же плохо? — спросила бабушка.

— Все… — захлебывалась Зойка. — Все. Теперь еще мама…

— Царица небесная, — прошептала бабушка. — Чего… мама?

— Температура, вот чего!

— У-ух! — выдохнула Анна Даниловна с облегчением и скинула с головы платочек. — Температура ничего, это поправить можно.

Она прошла в другую комнату и разбудила Николая Максимыча, прилегшего отдохнуть.

— Чего это, заяц белый, ревешь, как медведь.

Зойка, не поднимая лица, вытерла его о подушечку, потом села и рассказала отцу и о вчерашнем собрании и о сегодняшней встрече с Димкой.

— Ах, горе-общественники, — сказал Николай Максимыч. — Вот так легко убить веру в коллектив. Ну, кто это вас учил, что если коллектив, то уж — только собрание, протокол и никак иначе. А тут даже и не собрание, а черт знает что.

Николай Максимыч говорил резко и, поднявшись с дивана, похлопывал себя по карманам — искал папиросы. А курить он бросил.

— Ну почему бы вам было не собраться, не подумать, без Димки, конечно, как тут быть? Вы же о нем беспокоились. И неужели никто из вас не догадался, что сделать это надо деликатно?

Зойка молчала.

— И вот если бы вы до этого додумались, то само собой оказалось бы, что поговорить с ним надо не при классе и не обязательно человеку, облеченному властью — комсоргу, который, кстати, у Димки, насколько я знаю, авторитетом не пользуется.

Зойка кивнула.

— Сделать это должен был тот, кого он уважает, кто ему просто по-человечески ближе всех — ты.

Зойка посмотрела на отца. Откуда он знает?

— А вы орали на весь класс о его горе.

— Это не мы.

— Но вы позволили! — прервал Николай Максимыч гневно. — А эта ваша Лютикова — дура!

Зойка расширила глаза. Отец никогда не говорил с ней так прямо и зло.

Он не щадил ее, не утешал. Это значит, она действительно, пусть и без умысла, причинила человеку глубокую боль. А еще это значит, что детство, должно быть, кончилось. Разговор на равных.

Пора экзаменов прошла быстро. Девочки страшно трусили, потому что кто-то распустил слухи, что, кроме учителей, будут представители из районо, а вот они-то и «режут», потому что спрашивают совсем не то, что в билете. Девчонки ахали, мальчишки, почесав за ухом, говорили: «Спихнем». И действительно, все обошлось хорошо.

Надежда Павловна с дочкой была уже дома, потому что Соломина, которая жила с Лавровым в одном квартале, видела по утрам, как Димка с маленькими бутылочками ходил на детскую кухню за молоком.

Сегодня Зойка уезжает на каникулы. Зимой у нее гостила двоюродная сестра-ровесница из деревни. Она видела Зойку впервые и не скрывала своего любопытства.

— Ой, да Зоенька, да какая же ты… ну прямо Лариса Дмитриевна!

— Что за Лариса?

— Да бесприданница! Не смотрела? А у нас семь раз крутили в клубе, прямо киномеханика замучили.

Девушка обходила Зойку со всех сторон и клала на ладонь ее косу:

— Это вот да! Это волосы! У меня тоже были ничего, я, дурочка, остригла.

Она тут же решила, что Зойка должна летом приехать к ним в деревню на Оку, во-первых, потому, что летом нету места лучше, чем Ока, а во-вторых, пусть-ка все поглядят, какая у нее двоюродная сестра. То-то Сонька-счетоводка тогда притихнет, а то думает, что лучше всех. Зойка смеялась над своей простодушной бойкой сестрой, но самой все-таки захотелось поехать в эту деревню и посмотреть на Соньку-счетоводку.

А теперь уже взят билет на пароход, но поездка не радует. Ерунда все это, глупость, бесприданница… и тем более Сонька. Теперь вот взять и уехать, не увидев Димку, не узнав, что будет с ним дальше. С такими думами Зойка шла по улицам, просто шла, прощалась на два месяца и оказалась на Димкином бульваре. Сколько тут бабушек с внучатами! И молодые мамы есть, вон и отцы, читают газеты на скамейках, отвернувшись от своих колясок.

Она прошла взад-вперед, посмотрела всех младенцев и удивилась, что все они такие толстые, нормальных почти нет. Наверно, так и должно быть. И вдруг увидела старушку соседку. Могло быть, что она гуляла со своим внуком, но Зойка сразу поняла, что это Димкина сестренка. Она заволновалась и хотела пройти мимо, но это было бы совсем уж глупо, тогда зачем же было приходить и искать? Зойка заставила себя поздороваться со старушкой.

— А мы гуляем, греемся на солнышке, — пропела старушка. — Вон нам часы отсюдова видны, мы свое времечко знаем.

Девочка была маленькая, два месяца с неделей, с нежным-нежным бело-розовым личиком и льняными волосиками, вся какая-то беленькая, как будто выкупанная в молоке.

— А глазки-то, ты гляди, что твои бусинки бирюзовые, ведь это что? Как у Федора Петровича, ну в точности. Надя-то черная, как цыганка, женщине ни к чему чернота такая, а эта… да-а, да-а агу, агу, гукает уже, слышишь? — и бабушка все говорила, говорила, поглаживала девочку и поворачивала в коляске на бочок, спинкой к солнцу, потому что таким вот малым детишкам полезно греть спинку на солнце, самую хребтиночку, а молодые этого не знают.

Зойка с каким-то растерянным волнением глядела на девочку, на бабку, которая так умилялась этой девочкой и старалась непременно погреть ей спиночку-хребтиночку. И просто не верилось, что это та самая бабка, которая говорила о несчастной сиротиночке, которую лучше бы бог прибрал. Зойка не знала, как это понять, но чувствовала, что нет тут лицемерия, что и тогда и теперь не было никакой фальши, а только доброта. Зойка хотела спросить про Лавровых, но старушка как раз обратилась сама:

— Что не приходила так долго?

— Да экзамены были…

— Экзамены. То гуртом валят, а то нет никого, хоть разорвись.

После этого Зойка уже не решалась ни о чем расспрашивать и ушла недовольная собой. А почему это соседка спросила и так сердито? Сама от себя? Или видела, что Зойку ждут. А почему же в таком случае она действительно не пришла?

В этот же вечер мама и бабушка посадили Зойку на пароход.

Первого сентября в девятом классе все сели на свои места. Димкино место осталось свободным. Оно зияло, как пустая глазница. Зойка видела это, даже не поворачивая головы. Димка…

Учителя во время переклички доходили до фамилии Лаврова и вычеркивали ее, потому что все уже знали, что он забрал свои документы для школы рабочей молодежи. Говорилось несколько слов о хорошем ученике, и перекличка шла дальше. А Ирина Исааковна, Ирэн, увидела сразу пустое место.

— Лаврова нет. Кель домаж, очень жаль. Чудесный юноша. Да сядьте же кто-нибудь сюда, что же, так и будет?

Ей тоже не хотелось видеть эту дыру. Села Соломина и закрыла собой провал. У Зойки тупо заныло сердце. Она отвернулась в другую сторону.

Школ рабочей молодежи поблизости оказалось три. В одной из них в вестибюле висели списки учащихся, Димкиной фамилии в девятом классе не было. Эта школа отпадала, а в двух других списки, вероятно, уже сняли. Надо было раньше прийти. Теперь Зойка ходила гулять мимо этих школ. Хорошо, что занятия в них начинались с разницей в двадцать минут, можно как раз пройти от одной к другой.

Ребята спешили группами и в одиночку, спешили и опаздывали больше, чем в обычной школе, задерживались на работе. Зойка знала уже в лицо некоторых парней и девушек, Димка не встретился ни разу. «Здесь нет», — решила она наконец. А вдруг он не учится? Не имеет возможности, устает на заводе и дома. Все успокоились, что взял документы, и прошло уже три недели.

Зойке к щеке приник и затрепетал желтый кленовый листок. Она сняла его и покрутила за плотную ножку, Димка после седьмого класса ездил на юг. С отцом, матерью и Шуриком, всей семьей. Потом он говорил, что море — это да! А все остальное, природа — ничего особенного. Какая-то чопорная, бездушная. Хотя и красивая. И правильно один поэт сказал:

Да поймет ли гордец-кипарис,

Как живем мы, как дышим, как любим?

Он красив, словно древний Нарцисс,

И как тот, безразличен он к людям.

А у нас… подойди к первой липке,

Иль к березке, к акации желтой,

И она по бровям, по улыбке

Угадает сама, с чем пришел ты.

Зойка вспомнила сейчас, как Димка это читал, смущаясь и глядя в сторону, и поняла, только сейчас поняла, что никакой это не поэт, это Димка сам написал. Конечно, сам, и про деревья. Он всегда любил деревья. Природу вообще, но ни облака, ни цветы… а деревья особенно.

Зойка шла теперь к нему, но почему только сейчас? Чего она боялась раньше? Может быть, Димки не окажется дома, тогда можно поговорить с Надеждой Павловной. Во дворе попалась девочка-соседка, та самая, бабушкина внучка. Зойка хотела пройти мимо, почему-то подумала, что от нее хороших вестей не будет, но красные прыгалки девчонки вертелись и вертелись у нее перед глазами, так что пришлось остановиться.

— У Лавровых кто-нибудь дома? — спросила опять Зойка.

— Там Марина живет. Только она теперь на даче.

— Какая Марина? А Лавровы?

— Они уехали. А это Маринины прыгалки. — Девчонка сложила красные прыгалки и довольно толково рассказала сначала про Марину, а потом про Лавровых, что они поменялись квартирами, потому что «нашто им такая махина, платить-то за нее вон сколько. А та квартира поменьше, осилить легче». Своими и бабушкиными словами она доложила Зойке, что как только тетя Надя оклемается немножко, они уедут на зиму в Загорск. Все девчонка рассказала, только не могла сказать, куда переехали Лавровы.

В справочном бюро потребовали год и место рождения Надежды Павловны. Зойка не знала. Про Димку знала все, но на несовершеннолетних справки не давали. Помнила, что Федор Петрович родился в Новосибирске, только теперь это уже не имело значения. Димки нет. Если он сам не придет, то… В Москве двоим можно прожить всю жизнь и не встретиться. От этой мысли стало тоскливо.

Но вообще-то не все еще потеряно. Вернется же с дачи эта Марина, и можно будет узнать, с какой улицы она приехала. И наконец, когда Димке исполнится шестнадцать лет, он получит паспорт. Любое справочное бюро выдаст тогда его адрес. Но это сколько ждать! Была бы Зойка настоящим другом, она не позволила бы Лаврову вот так исчезнуть. А почему они переехали? Неужели тоже потому, что не стало Федора Петровича? А может, и нет. Ведь меняют же люди квартиры.

В общем, Зойка ничего не знала, а уж не только не сделала, не помогла. Как-то все так получалось: то не вышло, то постеснялась, а то обиделась. «Всё свои собственные настроения, — думала она теперь, — их и слушалась. Не переломила себя. Эгоистка».