Редьярд Киплинг 20 страница

-- Вы приобрели заслугу, -- говорит лама. -- Заслугу большую, чем сами вы способны понять. И вы вернетесь в Горы, -вздыхает он.

-- Еще бы! На высокие Горы, как можно скорей! Носильщик потирает плечо, пьет воду, выплевывает ее и поправляет свои травяные сандалии. Ким--лицо его осунулось и кажется утомленным -- платит им очень мелкой серебряной монетой, вынутой из-за кушака, снимает мешок с пищей, сует за пазуху завернутый в клеенку пакет -- в нем священное писание -- и помогает ламе подняться на ноги.

В глазах старика снова покой, и он уже не думает, что Горы рухнут и раздавят его, как думал в ту ужасную ночь, когда их задержала разлившаяся река.

Носильщики подхватывают доли и скрываются из виду в зарослях кустарника.

Лама поднимает руку, указывая на Гималаи; стоящие как крепостная стена.

-- Не в ваших пределах, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего владыки! И никогда больше не придется мне дышать вашим воздухом!

-- Но на здешнем хорошем воздухе ты станешь вдесятеро сильнее, -- говорит Ким, ибо его утомленную душу влекут пышно поросшие злаками приветливые равнины. -- Здесь или поблизости упала Стрела; это так. Мы будем идти очень медленно, быть может только по одному косу в день, ибо Искание достигнет цели. -Да, наше Искание достигнет цели. Я преодолел великое Искушение.

Теперь они проходили не больше двух миль в день, и вся тяжесть этого пути легла на плечи Кима: бремя старика, бремя тяжелого мешка с пищей и непонятными книгами, груз документов, лежащих у него за пазухой, и все ежедневные заботы. Он просил милостыню на заре, расстилал одеяла для ламы, когда тот погружался в созерцание, в полуденный жар держал у себя на коленях усталую голову старика, отгоняя от нее мух, пока рука его не начинала ныть, вечером снова просил милостыню и растирал ноги

ламе, который вознаграждал его обещаниями достигнуть Освобождения сегодня, завтра или, в крайнем случае, послезавтра.

-- Никогда не бывало такого челы. Иной раз я сомневаюсь, что Ананда более преданно ухаживал за нашим владыкой. Неужели ты сахиб? Когда я был зрелым мужем -- давным-давно -- я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Странно...

-- Ты говорил, что нет ни белых, ни черных. Зачем же терзать меня такими разговорами, святой человек? Дай, я потру тебе другую ногу. Мне это неприятно, -- я не сахиб. Я твой чела, и голова моя обременяет плечи.

-- Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда мы с тобой, стоя на дальнем берегу Реки, будем вспоминать наши жизни, как в Горах вспоминали наш дневной переход, оставшийся позади нас. Быть может, и я был когда-то сахибом. -Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь! -- Я уверен, что хранитель Священных Изображений в Доме Чудес был в прошлой жизни мудрейшим настоятелем монастыря. Но даже очки его не помогают глазам моим видеть. Когда я хочу смотреть пристально, перед ними проходит тень. Ничего, нам знакомы обманы бедного неразумного тела -- тени, переходящей в другую тень. Я связан иллюзией времени и пространства... Как далеко прошли мы сегодня во плоти? -- Пожалуй, с полкоса.

Это три четверти мили, но переход показался им очень утомительным.

-- Полкоса. Ха! Я прошел десять тысяч тысячей косов в духе. Насколько все мы закутаны, спеленаты, забинтованы этими бессмысленными предметами. -- Он взглянул на свою худую, в синих жилках руку, для которой четки стали теперь такими тяжкими. -Чела, тебе ни разу не хотелось покинуть меня?

Ким вспомнил о завернутом в клеенку пакете и книгах в мешке с пищей. Если бы кто-нибудь, получивший на то полномочия свыше, мог забрать их с собой, Киму стало бы безразлично, как будет разыгрываться в дальнейшем Большая Игра. Он устал, голова у него горела, и глубокий кашель мучил его.

-- Нет, -- сказал он почти сурово. -- Я не собака и не змея, чтобы кусать, когда научился любить. -- Ты слишком нежен ко мне.

-- И это не так. Кое-чем я распорядился, не посоветовавшись с тобой. Я известил женщину из Кулу, через женщину, давшую нам козьего молока нынче утром, о том, что ты немного ослаб и тебе нужны носилки. Я не перестаю бранить себя за то, что не подумал об этом, когда мы вступили в Дун. Мы останемся здесь, пока не придут носилки.

-- Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но разговорчива... ох, как разговорчива!

-- Она не будет надоедать тебе. Я и об этом позаботился. Святой человек, тяжело у меня на сердце от того, что я был так

небрежен к тебе. -- В груди его что-то заклокотало. -- Я увел тебя слишком далеко, я не всегда доставал для тебя хорошую пищу, я не обращал внимания на жару, я болтал с людьми на дорогах, оставляя тебя одного... Я... Я... Хай-май! Но я люблю тебя... Теперь слишком поздно... Я был ребенком... О, зачем я не был мужчиной! -- разбитый напряжением, усталостью и непосильной для его лет тяжестью в сердце, Ким рухнул к ногам ламы и зарыдал.

-- Что за пустяки! -- ласково сказал старик. -- Ты ни разу, ни на волос не отступил от Пути Послушания. Небрежен ко мне? Дитя, я жил, опираясь на тебя, как опирается старое дерево на новую стену. День за днем, начиная с Шемлегха и дальше, я крал твою силу. Поэтому, а не по своей вине ты ослабел. Тело, глупое неразумное тело говорит в тебе, а не твоя уверенная душа. Будь спокоен! Познай хотя бы тех демонов, с которыми ты борешься. Они рождены землей, они детища иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу, давая нам приют и особенно ус-лужая мне. Ты будешь свободен, пока не вернется твоя сила. Я позабыл о неразумном теле. Если это достойно осуждения, я принимаю его. Но мы слишком близки к вратам Освобождения, чтобы казниться в душе своей. Я мог бы похвалить тебя, но какая в этом нужда? Скоро, очень скоро мы не будем нуждаться ни в чем.

Так он ласкал и утешал Кима мудрыми пословицами и глубокомысленными изречениями, касавшимися этого неразгаданного звереныша, нашего тела, этого обмана чувств, которое ради омрачения Пути и безграничного умножения ненужных демонов все равно настаивает, чтобы его считали душой.

-- Хай! Хай! Давай поговорим о женщине из Кулу. Как думаешь, не попросит ли она еще один талисман для своих внуков? Когда я был молодым человеком, давным-давно, меня терзали подобные мучительные чувства и кое-какие другие, и я пошел к одному настоятелю, очень святому человеку, искателю истины, чего я в то время не знал. Сядь и послушай, дитя моей души! Я поведал ему все. А он сказал мне: " Чела, знай, в мире много лжи и немало лжецов, но нет таких лжецов, как наши тела, если не считать ощущений в наших телах". Поразмыслив об этом, я успокоился, а он, по великому своему милосердию, позволил мне выпить чаю в его присутствии. Позволь же мне теперь попить чаю, ибо я чувствую жажду!

Со смехом и слезами Ким поцеловал ламе ноги и стал готовить чай.

-- Ты опираешься на меня во плоти, святой человек, но ты служишь мне опорой в другом. Ты знаешь это?

-- Быть может, я угадал, -- глаза ламы блеснули. -- Нам придется изменить это.

Поэтому, когда с шумом, ссорами и большой торжественностью до них добрался любимый паланкин сахибы, высланный навстречу за двадцать миль во главе с памятным седым стариком -- урией, и когда они очутились в длинном, белом безалаберном доме за Сахаранпуром, где царил беспорядочный порядок, лама принял свои меры.

После первых приветствий сахиба, сидевшая за окном в верхнем этаже, весело крикнула:

-- Что толку, когда старуха дает советы старику? Говорила я тебе, говорила, святой человек, не спускай глаз с челы. А ты послушался? Не спорь! Я знаю. Он бегал за женщинами. Погляди на его глаза, -- как они запали и потускнели, -- и на предательскую морщину, что тянется от носа вниз! Его всего высосали. Фай! Фай! А еще жрец!

Ким взглянул вверх, слишком переутомленный, чтобы улыбнуться, и отрицательно покачал головой.

-- Не надо шуток, -- сказал лама. -- Теперь не время для этого. Мы пришли сюда по важным делам. В Горах меня одолела болезнь души, а его -- болезнь тела. С тех пор я жил его силой, пожирая его.

-- Оба вы дети, и старый, и малый, -- фыркнула она, но шутить перестала. -- Наше гостеприимство да восстановит ваши силы! Посидите пока, потом я приду поболтать о высоких, славных Горах.

Вечером, -- зять ее вернулся, и ей не нужно было обходить дозором усадьбу, -- она перешла к сути того дела, которое лама объяснил ей тихим голосом. Старые головы их с мудрым видом кивали одновременно. Ким, шатаясь, поплелся в какую-то комнату и заснул в ней мертвым сном. Лама запретил ему расстилать одеяла и добывать пищу.

-- Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне? -- не умолкала старуха. -- Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех, кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика. Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье. -- Ты много раз приобретала заслугу...

-- Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями, стряпающий кари для людей, которые не спрашивают " Кто приготовил это? ". Но если б я могла сохранить заслугу про запас для моего внука!..

-- Того, у которого болел живот?

-- Подумать только, что святой человек помнит об этом! Я скажу его матери! Это особенная честь для нее: " Того, у которого болел живот! " сразу вспомнил святой человек. Она будет гордиться.

-- Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных.

-- Скажи лучше -- внук. У матерей нет мудрости, свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что небеса на землю валятся. Ну, а бабушка так далека от родовых мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети плачут просто от злости, когда от ветров в животике. И раз уж ты сам опять заговорил о ветрах, быть может, когда святой человек был здесь в последний раз, я оскорбила его, приставая к нему с талисманами?

-- Сестра, -- сказал лама, называя ее так, как лишь изредка называют буддийские монахи монахинь, -- если талисманы успокаивают тебя...

-- Они лучше, чем десять тысяч лекарей. -- Повторяю, если они успокаивают тебя, то я, бывший настоятель Сач-Зена, напишу их столько, сколько ты пожелаешь. Я никогда не видал твоего лица...

-- Даже обезьяны, ворующие у нас локват ы, довольны, что не видели его. Хи! Хи!

-- Но, как сказал тот, кто спит вон там, -- он кивнул на запертую дверь комнаты для гостей, расположенной по ту сторону переднего двора, -- у тебя золотое сердце... А в духе он мне все равно, что " внук".

-- Ладно! Я корова святого человека. -- Это было чисто индуистское выражение, но лама не обратил на него внимания. -- Я стара. Я во плоти родила нескольких сыновей. О, некогда я умела услаждать мужчин! Теперь я умею лечить их. -- Он услышал, как зазвенели ее браслеты, словно она засучивала рукава перед работой. -- Я возьмусь за мальчика, буду пичкать его лекарствами, откармливать и верну ему здоровье. Хай! Хай! Мы старухи, кое-что еще знаем.

Поэтому, когда Ким, у которого болели все кости, открыл глаза и собрался идти на кухню, чтобы взять еду для учителя, он понял, что утерял свободу: у дверей рядом с седовласым служителем стояла закутанная фигура, подробно разъяснившая Киму, чего он не должен делать.

-- Ты хочешь получить... Ничего ты не получишь. Что? Запирающийся ящик, чтобы хранить в нем священные книги? О, это дело другое. Сохрани меня небо становиться между жрецом и его молитвами! Тебе принесут сундук, и у тебя будет ключ от него.

Под его кровать поставили сундук, и Ким со вздохом облегчения спрятал в него пистолет Махбуба, завернутый в клеенку пакет с письмами, непонятные книги и дневники. Эти вещи почему-то отягощали его плечи несравненно меньше, чем его бедную душу. Даже шея его болела по ночам при мысли об этой тяжести.

-- Болезнь твоя нечасто встречается среди молодежи в наши дни, -- с тех пор как молодые люди перестали заботиться о старших. Тебя вылечат сон и некоторые лекарства, -- говорила сахиба, и он был рад отдаться пустоте, которая казалась ему и угрожающей и успокаивающей.

Старуха варила напитки в каком-то таинственном азиатском подобии перегонного куба. Эти лекарства пахли отвратительно, а на вкус были еще хуже. Она стояла над Кимом, покуда они не проходили ему в желудок, и подробно расспрашивала о том, как они вышли наружу. Она запретила всем заходить на передний двор и, чтобы распоряжение ее выполнялось, поставила на страже вооруженного человека. Правда, ему было добрых семьдесят лет; рукоятка меча торчала из пустых ножен, но страж олицетворял власть сахибы, и нагруженные телеги, болтливые служанки, телята, собаки, куры и все остальные обходили двор стороной. Больше того, когда тело Кима было очищено, она извлекла из толпы бедных родственников, ютившихся на задворках, -- их прозвали домашними собаками -- вдову своего двоюродного брата -- женщину опытную в том искусстве, которое европейцы, ничего в этом не смыслящие, называют массажем. И обе они, положив Кима головой на восток, а ногами на запад, чтобы таинственные воздушные течения, возбуждающие наше тело, помогали им, а не мешали, стали растирать юношу и в течение всей второй половины дня перебрали ему кость за костью, мускул за мускулом, связку за связкой и, наконец, нерв за нервом. Вымешанный как тесто, превращенный в безгласную покорную мякоть, почти загипнотизированный непрестанными взмахами рук, оправлявших неудобные чадры, которые закрывали женщинам глаза, Ким погрузился в глубокий, глубиной в десять тысяч миль, сон -тридцать шесть часов сна, оросившего его, как дождь после засухи.

Потом она стала кормить его, и у всех домашйих головы пошли кругом от ее окриков. Она приказывала бить птицу, посылала за овощами, и трезвый тугодум-огородник, почти такой же старый, как она, обливался потом; она сама отбирала пряности, молоко, лук, маленьких рыбок, выловленных в ручьях, лимоны для шербета, перепелок, пойманных в ловушку, цыплячью печень, поджаренную на шпильке и переложенную нарезанным имбиром.

-- Я кое-что видела в этом мире, -- говорила она, глядя на заставленные едой подносы, -- а в нем только два рода женщин: одни отнимают силу у мужчин, другие возвращают ее. Некогда я была одной из первых, теперь я -- одна из вторых. Ну, нечего корчить из себя жреца передо мною. Это просто шутка. Если сейчас она тебе не по нраву, -- понравится, когда опять пойдешь шляться по дорогам. Сестра, -- обратилась она к бедной родственнице, никогда не устававшей превозносить милости своей благодетельницы, -- кожа его порозовела, как у коня, только что вычищенного скребницей. Наша работа все равно что полировка драгоценных камней, которые потом будут брошены танцовщице, а?

Ким сел на кровати и улыбнулся. Страшная слабость свалилась с него как старый башмак. Его снова тянуло поболтать, а всего неделю назад малейшее слово увязало в нем как в пепле. Боль в шее (должно быть, он заразился этим недугом от ламы) прошла, а с нею прошла и тропическая лихорадка, сопровождавшаяся острыми болями и неприятным вкусом во рту. Обе старухи теперь тщательнее, хотя и не слишком, закутались в покрывала и кудахтали весело, как куры, которые пробрались в комнату через открытую дверь. -- Где мой святой? -- спросил Ким.

-- Вы только послушайте его! Твой святой здоров, -подхватила сахиба ядовито, -- здоров, хотя и не по своей милости. Знай я, что заговоры способны научить его уму-разуму, я продала бы свои драгоценности и купила бы ему талисман. Отказываться от хорошей пищи, которую я состряпала, и две ночи таскаться по полям на пустой желудок, а потом свалиться в ручей -- да разве это святость?! А когда тревога за него чуть не разбила то немногое в моем сердце, что осталось после тревоги за тебя, он говорит мне, что приобрел заслугу. О, как все мужчины похожи друг на друга? Нет, не так: он сказал мне, что освободился от всякого греха. Я и сама могла бы сообщить ему это, прежде чем он промок насквозь. Теперь он здоров, -- это случилось неделю назад, -- только... ну ее совсем, такую святость! Трехлетний младенец поступил бы умнее. Не беспокойся о святом человеке! Он не сводит с тебя глаз, если не барахтается в наших ручьях.

-- Не припоминаю, чтобы я его видел. Помню, что дни и ночи чередовались, как белые и черные полосы, -- открывались и закрывались! Я не был болен, я просто утомился.

-- Слабость, которой следовало бы наступить только через несколько десятков лет. Но теперь все прошло.

-- Махарани, -- начал Ким, но, заметив выражение ее взгляда, заменил этот титул простым обращением, продиктованным любовью, -- мать, я обязан тебе жизнью. Как отблагодарю я тебя? Десять тысяч благодарностей дому твоему и...

-- В... благословенье этому дому (невозможно передать в точности словечко старой хозяйки). Благодари богов как жрец, если хочешь, а меня благодари как сын, если вздумаешь. Небеса превышние! Неужто я растирала тебя, и поднимала тебя, и шлепала и крутила все десять пальцев на твоих ногах, чтобы в голову мне полезли священные изречения? Наверное, мать родила тебя, чтобы ты разбил ей сердце... Как называл ты ее... сын?

-- У меня не было матери, мать моя, -- сказал Ким. -Говорят, она умерла, когда я был маленький.

-- Хай май! Так, значит, никто не посмеет сказать, что я украла хоть одно из ее прав... когда ты снова отправишься в путь. А ведь этот дом один из тысячи, дававших тебе приют и позабытых после небрежно брошенного благословения. Ничего. Мне благословения не нужны, но... но... -- Она топнула ногой на бедную родственницу. -- Отнести подносы в дом. Что хорошего, когда в комнате стоит несвежая пища, о женщина, сулящая беду?

-- Я то... тоже родила сына в свое время, но он умер, -захныкала согбенная фигура под чадрой. -- Ты знаешь, что он умер. Я только ждала приказания унести поднос.

-- Это я -- женщина, сулящая беду, -- в раскаянии воскликнула старуха. -- Мы, спускающиеся к чатри (большие навесы у гхатов сожжения, где жрецы собирают плату за погребальные обряды), изо всех сил цепляемся за несущих чати (кувшины с водой; она имела в виду молодых людей, полных жизни, но это неудачная игра слов). Когда не можешь плясать на празднестве, то вынужден смотреть на него из окна, а обязанности бабушки отнимают у женщины все время. Твой учитель дает мне столько та

лисманов для старшенького моей дочери, сколько я прошу, дает потому -- потому ли? -- что он совершенно свободен от греха. Ха-ким теперь совсем опустился. Он отравляет лекарствами моих слуг за неимением больных поважнее. -- Какой хаким, мать?

-- Тот самый человек из Дакхи, который дал мне пилюлю, разорвавшую меня на три части. Он приплелся сюда, как заблудившийся верблюд, неделю назад, клялся, что вы с ним стали кровными братьями, когда шли в Кулу, и притворялся, что сильно встревожен состоянием твоего здоровья. Он был очень худой и голодный, так что я приказала подкормить его тоже и тем утешить его тревогу.

-- Хотелось бы повидаться с ним, если он здесь. -- Он ест пять раз в день и вскрывает чирьи моим батракам, чтобы самому уберечься от апоплексического удара. Он столь полон тревоги за твое здоровье, что не отходит от кухонной двери и набивает себе живот объедками. Так он тут и останется. Никогда нам от него не отделаться.

-- Пошли его сюда, мать, -- у Кима на мгновение заблестели глаза, -- и я попробую с ним справиться.

-- Пошлю, но выгонять его нехорошо. Все-таки у него хватило разума вытащить святого человека из ручья и таким образом, хотя святой человек и не сказал этого, приобрести заслугу.

-- Очень мудрый хаким. Пошли его сюда, мать.

-- Жрец хвалит жреца? Ну, чудеса! Если он твой приятель (в прошлую встречу вы-таки поругались), я приволоку его сюда на аркане и... и потом угощу его обедом, подобающим только человеку нашей касты, сын мой... Вставай и погляди на мир! Лежанье в постели -- мать семидесяти дьяволов... сын мой! Сын мой!

Она засеменила вон из комнаты, чтобы тотчас поднять. целый тайфун на кухне, и едва успела исчезнуть ее тень, как вкатился бабу, задрапированный до самых плеч, словно римский император, зобастый, как Тит, заплывший жиром, без головного убора и в новых лакированных ботинках. Он рассыпался в приветствиях и выражениях радости.

-- Клянусь Юпитером, мистер О'Хара, я действительно чертовски рад вас видеть. С вашего позволения я закрою дверь. Жаль, что вы больны! Вы очень больны?

-- Бумаги... бумаги из килты. Карты и мурасала! -- Ким нетерпеливо протягивал ключ; в это мгновение душа его жаждала развязаться с добычей.

-- Вы совершенно правы. Это правильный, ведомственный подход к делу. У вас все в наличности?

-- Я взял все рукописи из килты. Остальное сбросил под гору. -- Ким услышал лязг ключа в замке, мягкий треск медленно рвущейся клеенки и шелест быстро перебираемых бумаг. В течение праздных дней болезни он, без всяких на то причин, тяготился тем, что вещи лежат под его постелью и никому нельзя передать это бремя. Поэтому кровь закипела у него в жилах, когда Хари, подпрыгнув по-слоновьи, снова пожал ему руку.

-- Вот это здорово! Лучше некуда! Мистер О'Хара! Вы, ха! ха! -- вы попали в самую точку! Одним выстрелом в семерых! Они говорили мне, что их восьмимесячная работа полетела к чертям. Клянусь Юпитером, как они колотили меня!.. Глядите, вот письмо от Хиласа! -- Он прочел нараспев несколько строчек на придворном персидском языке, который служит языком официальной и неофициальной дипломатии. -- Мистер раджа-сахиб попал ногой в яму. Ему придется давать официа-альные объяснения, какого дьявола он вздумал писать любовные письма царю... А карты весьма искусно составлены... Три или четыре премьер-министра этих областей причастны к данной переписке. Клянусь богом, сэр, британское правительство изменит порядок престолонаследия в Хиласе и Банаре и назначит новых наследников престола. " Преда-ательство самого низкого разбора"... Но вы не понимаете, а?

-- Ты все забрал? -- спросил Ким. Это единственное, что его сейчас заботило.

-- Можете держать пари сами с собой, что забрал, -- он рассовал всю добычу по разным местам своей одежды, как это умеют делать только восточные люди. -- Все это тоже попадет в наше учреждение. Старая леди думает, что я навсегда поселился в ее доме, но я сейчас же удалюсь со всеми этими вещами... немедленно. Мистер Ларган будет горд. Вы официа-ально подчинены мне, но я включу вашу фамилию в свой устный доклад. Жаль, что нам не разрешается делать письменных докладов. Мы, бенгальцы, отличаемся в точных науках. -- Он отложил в сторону ключ и показал Киму пустую шкатулку.

-- Хорошо. Это хорошо. Я чувствовал себя совсем разбитым. Мой святой тоже был болен. И он упал в...

-- О да-а! Я -- его приятель, могу вас уверить. Он вел себя очень странно, когда я пришел сюда за вами, и я думал -не у него ли бумаги. Я следил за ним, когда он погружался в созерцание, а также обсуждал с ним некоторые этнологические вопросы. Теперь я, видите ли, играю здесь оч-чень маленькую роль в сравнении со всеми его талисманами. Клянусь Юпитером, О'Хара, вы знаете, что он иногда страдает припадками. Да-а, именно так, уверяю вас. Каталептическими, если не эпилептическими вдобавок. Я нашел его в таком состоянии под деревом in articulo mortem, и он вскочил, вошел в ручей и утонул бы, не будь меня. Я вытащил его.

-- Это потому, что меня с ним не было, -- сказал Ким. -- Он мог умереть.

-- Да, он мог умереть, но теперь он высох и уверяет, что пережил преображение. -- Бабу со значительным видом постучал себя по лбу. -- Я записал его показания для Королевского Общества... in posse. Вам придется поскорее совсем выздороветь и вернуться вСимлу, а я расскажу вам обо всем подробно у Ларгана. Вот было здорово! Брюки у них совершенно обтрепались внизу, и старый Нахан-раджа подумал, что это европейские солдаты, дезертиры.

-- Ах, русские? Как долго они пробыли с тобой?

-- Один был француз. О, они были со мной столько, столько. столько дней! Теперь все горцы уверены, что все русские -нищие. Клянусь Юпитером, ни единой крупинки своей у них не было, все я им доставал! А простому народу я рассказывал -о-а, такие истории и анекдоты! Я повторю их вам у старика Ларгана, когда вы подъедете. Мы, ах! весело проведем вечер! Это перо на вашу шляпу и на мою! Даа, они дали мне рекомендацию. Ну и потеха! Надо было вам поглядеть на них, когда они удостоверяли свои личности в Союзном банке! И, благодарение всемогущему богу, вы так хорошо добыли их бумаги! Сейчас вы не оч-чень смеетесь, но вы будете смеяться, когда поправитесь. Сейчас я прямо на железную дорогу и... прочь. У вас теперь все преимущества в Игре. Когда вы думаете подъехать? Все мы оч-чень гордимся вами, хотя вы здорово нас перепугали, и особенно гордится Махбуб.

-- А, Махбуб. А где он?

-- Продает лошадей здесь побли-изости, само собой разумеется.

-- Здесь! Как так? Говори медленно. У меня все еще голова тяжелая.

Бабу скромно потупил глаза.

-- Ну, видите ли, я пугливый человек и не люблю ответственности. Вы были больны, видите ли, а я не знал, где именно находятся эти дьявольские бумаги и сколько их. Поэтому, придя сюда, я дал частную телеграмму Махбубу, --- он был в это время в Миратхе, на скачках, -- и сообщил ему, как обстоят дела. Он является со своими людьми и совещается с ламой, а потом обзывает меня дураком и ведет себя очень грубо...

-- Но почему... почему?

-- Вот именно почему, спрашивается? Я только намекнул, что, если кто-нибудь украл бумаги, я хотел бы иметь несколько крепких, сильных, храбрых ребят, чтобы выкрасть их обратно. В них, видите ли, сейчас острая нужда, а Махбуб Али не знал, где вы находитесь.

-- Махбуб Али стал бы грабить дом сахибы? Ты с ума сошел, бабу, -- сказал Ким с возмущением.

-- Я хотел иметь бумаги. Представьте, что она бы их украла. Это было лишь практическое предложение, так я считаю. Вам это не нравится, а?

Туземная пословица, привести которую немыслимо, выразила всю глубину неодобрения Кима.

-- Ну, -- Хари пожал плечами, -- о вкусах не спорят. Махбуб тоже рассердился. Он продавал лошадей тут, в окрестностях, и говорит, что старая леди пакка, настоящая старая леди, и она не унизится до таких неджентльменских поступков. Мне все равно, я получил бумаги и был рад моральной поддержке Махбуба. Говорю вам, я пугливый человек, но, так или иначе, чем я бываю пугливее, тем чаще попадаю в чертовски узкие места. Поэтому я был рад, что вы пошли со мной в Чини, и рад, что Махбуб находился тут, под рукой. Старая леди иногда весьма непочтительна ко мне и не доверяет моим чудесным пилюлям.

-- Аллах да помилует вас! -- весело сказал Ким, опираясь на локоть. -- Что за чудище этот бабу! И такой человек шел один, -если все это правда, -- с ограбленными и рассерженными иностранцами.

-- О-а, эт-то была чепуха, после того как они перестали бить меня, но потеряй я бумаги, все вышло бы чертовски скверно. Махбуб чуть не поколотил меня. И он долго совещался с ламой. Отныне я ограничусь этнологическими изысканиями. Теперь до свидания, мистер О'Хара. Я успею попасть на поезд, отходящий в 4. 25 пополудни в Амбалу, если потороплюсь. То-то будет весело, когда мы с вами будем рассказывать эту историю у мистера Лар-гана. Я доложу официально, что вы чувствуете себя лучше. До свидания, дорогой мой, и когда в следующий раз вами овладеют эмоции, не употребляйте мусульманских выражений, нося тибетский костюм.

Он дважды пожал руку Киму, -- настоящий бабу с головы до пят, -- и открыл дверь. Но едва солнце осветило его довольную физиономию, он тотчас же превратился в смиренного знахаря из Дакки.

-- Он ограбил их, -- думал Ким, позабыв о своем собственном участии в Игре. -- Он надул их. Он лгал им, как бенгалец. Они дали ему чит (удостоверение), он смеялся над ними, рискуя жизнью, -- я ни за что бы не спустился к ним после револьверных выстрелов, -- а потом говорит, что он пугливый человек... И он в самом деле труслив. Мне нужно вернуться в мир.

Сначала ноги его гнулись, как скверные трубочные чубуки, а пронизанный солнечными лучами воздух опьянял его. Он сел на корточки у белой стены и мысленно стал перебирать все подробности долгого путешествия с доли, вспоминал о болезни ламы и, поскольку взволновавший его разговор был окончен, принялся думать о себе с жалостью, запас которой у него, как и у всех больных, был очень велик, Истомленный мозг его уходил от всего внешнего, как бросается в сторону необъезженная лошадь, впервые попробовавшая шпор. Содержимое килты теперь далеко... он сбыл это с рук... отделался и хватит с него. Он пытался думать о ламе... понять, почему тот упал в ручей, но широкая панорама, открывавшаяся из ворот переднего двора, мешала на чем-то сосредоточиться. Тогда он стал смотреть на деревья и просторные поля, где хижины с тростниковыми крышами прятались среди хлебов, -- смотрел чужими всему глазами, неспособными охватить размеры и пропорции вещей и понять, на что они нужны, тихо и пристально смотрел целые полчаса. Он чувствовал, хотя и не мог бы выразить этого, что душа его потеряла связь с окружающим, что он похож на зубчатое колесо, отделенное от механизма, точь-в-точь как бездействующее колесо дешевого бихийского сахарного пресса, что валялось в углу. Легкий ветер обвевал его, попугаи кричали вокруг; шумы многолюдного дома -ссоры, приказания и упреки -- врывались в его неслышащие уши.

" Я Ким. Я Ким. Кто такой Ким? " -- душа его снова и снова повторяла эти слова.

Он не хотел плакать, -- никогда в жизни он не был так далек от желания плакать, -- но вдруг невольные глупые слезы покатились по его щекам и он почувствовал, что с почти слышным щелчком колеса его существа опять сомкнулись с внешним миром. Вещи, по которым только что бессмысленно скользил его глаз, теперь приобрели свои истинные пропорции. Дороги предназначались для ходьбы, дома -- для того, чтобы в них жить, скот -- для езды, поля -- для земледелия, мужчины и женщины -для беседы с ними. Все они, реальные и истинные, твердо стояли на ногах, были вполне понятны, плоть от его плоти, не больше и не меньше. Он встряхнулся, как собака с блохой в ухе, и, шатаясь, вышел из ворот. Сахиба, которой какой-то наблюдательный человек сообщил об его уходе, промолвила: