Редьярд Киплинг 2 страница

Но Ким ускакал раньше, чем она успела окончить фразу. Он несся, увертываясь от бродячих собак и голодных приятелей.

-- Вот как просим милостыню мы, знающие, как надо это делать, -- гордо заявил он ламе, в удивлении глянувшему на содержимое чашки. -- Теперь ешь, и я поем вместе с тобой. Эй, бхишти! -- он окликнул водоноса, поливавшего кротоны у Музея. -Дай сюда воды. Нам, мужчинам, хочется пить.

-- Нам, мужчинам! -- рассмеялся бхишти. -- Хватит ли на такую парочку одного кожаного мешка? Ну, пейте во имя Милосердного.

Он пустил тонкую струю на руки Кима, который пил, как туземцы, но лама счел нужным вытащить чашку из своих неисчислимых сборок и пить по уставу.

-- Парадези (чужеземец), -- объяснил Ким, после того как старик произнес что-то на незнакомом языке -- очевидно, благословение.

Очень довольные, они вместе принялись за еду и очистили всю чашку для сбора подаяний. Потом лама, понюхав табаку из внушительной деревянной табакерки, начал перебирать четки и, в то время как тень от Зам-Замы все удлинялась, заснул легким старческим сном.

Ким побрел к ближайшей торговке табаком, бойкой молодой мусульманке, и выпросил у нее скверную сигару, какие сбывают студентам пенджабского университета, подражающим английским обычаям. Он закурил, уселся под дулом пушки и, опустив подбородок на колени, стал размышлять. Размышления его кончились тем, что он сорвался с места и бесшумно помчался к дровяному складу Нила-Рома.

Лама проснулся в тот час, когда в городе уже началась вечерняя жизнь, зажглись фонари и одетые в белое клерки и низшие служащие стали выходить из государственных учреждений. Ошеломленный, он огляделся кругом, но поблизости не было никого, кроме мальчикаиндуса в грязной чалме и платье бланжевого цвета. Лама внезапно опустил голову на колени и застонал.

-- Что это ты? -- произнес мальчик, становясь перед ним. -Тебя ограбили?

-- Мой новый чела (ученик) сбежал от меня, и я не знаю, где он.

-- А кто он такой был, твой ученик?

-- Это был мальчик, явившийся ко мне на место умершего в награду за ту заслугу, которую я приобрел, когда вон там поклонился Закону, -- он указал на Музей. -- Он пришел ко мне вывести меня на дорогу, которую я потерял. Он повел меня в Дом Чудес и словами своими побудил меня осмелиться и заговорить с Хранителем священных изображений, так что я получил утешение и ободрение. А когда я ослабел от голода, он просил милостыню за меня, как это делает чела для своего учителя. Неожиданно он был мне послан, и так же неожиданно ушел. Я хотел учить его Закону по дороге в Бенарес.

Кима удивила эта речь, ибо он подслушал беседу в Музее и знал, что старик говорит правду, а туземцы редко позволяют себе это по отношению к незнакомцам.

-- Но я вижу теперь, что он был послан недаром. Поэтому знаю, что найду Реку, которую ищу.

-- Реку Стрелы? -- спросил Ким с улыбкой превосходства.

-- Неужто это новый посланец? -- воскликнул лама. -- Я никому не говорил о своих исканиях, кроме жреца священных изображений. Кто ты такой?

-- Твой чела, -- просто ответил Ким, сидя на корточках. -- В жизни не видел я никого, похожего на тебя. Я пойду с тобой в Бенарес. И еще я думаю, что если такой старый человек, как ты, говорит правду первому встречному, значит он сильно нуждается в ученике. -- Но Река, Река Стрелы?

-- О, о ней я услышал, когда ты разговаривал с англичанином. Я лежал у двери. Лама вздохнул.

-- Я думал, что ты -- дарованный мне проводник. Такие вещи случаются иногда, но я недостоин их. Так, значит, ты не знаешь, где Река?

-- Ну, нет, -- Ким в смущении рассмеялся. -- Я иду искать Быка, Красного Быка на зеленом поле, который поможет мне.

Если у кого-нибудь из его приятелей был план, Ким, помальчишески, сейчас же выдумывал свой собственный и, тоже помальчишески, действительно думал иногда минут по двадцать об отцовских пророчествах. -- В чем поможет, дитя? -- спросил лама. -- Бог знает, но так говорил мне отец. Я слышал, как ты рассказывал в Доме Чудес обо всех этих незнакомых и странных местах в Горах, а уж если такой старый человек, столь привыкший говорить правду, хочет искать какую-то реку, я подумал, что и мне нужно отправиться в путь. Если нам суждено найти их, мы их найдем, ты -- свою реку, а я -- моего Быка и мощные столпы и еще что-то, о чем я позабыл.

-- Не столпы, а Колесо, от которого я освобожусь, -- сказал лама.

-- Это одно и то же. Может, они сделают меня царем, -промолвил Ким, безмятежно готовый принять все на свете.

-- По дороге я научу тебя другим, лучшим желаниям, -наставительно сказал лама. -- Идем в Бенарес.

-- Только не ночью. Теперь воры разгуливают. Подожди до утра.

-- Но тут негде спать. -- Старик привык к порядку в своем монастыре и, хотя по уставу всегда спал на земле, все же предпочитал соблюдать приличия.

-- Мы найдем хорошее помещение в Кашмирском караван-сарае, -- сказал Ким, смеясь над его замешательством. -У меня есть там приятель. Пойдем!

Душные, людные базары сверкали огнями, когда путники пробирались через толпу, в которой смешались все племена Северной Индии, и лама двигался, словно во сне. Он впервые попал в большой промышленный город, и набитый людьми трамвай с непрестанно лязгающими буферами испугал его.

То подталкиваемый, то влекомый вперед, он подошел к высоким воротам Кашмирского караван-сарая, обширного квадратного двора, расположенного против вокзала и окруженного сводчатыми аркадами, где приставали верблюжьи и конские караваны на обратном пути из Центральной Азии. Тут встречались северяне всех племен. Они ухаживали за привязанными лошадьми и заставляли верблюдов опускаться на колени, грузили и разгружали тюки и узлы, при помощи скрипучих лебедок черпали из колодца воду для ужина, бросали охапки травы ржущим дикоглазым жеребцам, пинали ногой угрюмых караванных собак, расплачивались с погонщиками верблюдов, нанимали новых конюхов, ругались, кричали, спорили и торговались на битком набитом дворе. Аркады, на которые вели три-четыре каменных ступеньки, казались тихой пристанью вокруг этого бушующего моря. Большая часть их была сдана внаем купцам, подобно тому как мы сдаем арки виадуков. Промежутки между столбами были забраны кирпичом или досками, образуя комнаты, доступ в которые преграждался тяжелыми деревянными дверьми со сложными висячими замками туземного образца. Запертые двери указывали на то, что владелец комнаты в отсутствии, и дерзкие, иногда очень дерзкие надписи мелом или краской сообщали, куда он уехал. Например: " Лутфулла уехал в Курдистан". А внизу неуклюжие стихи: " О Аллах, позволивший вшам поселиться в халате кабульца, зачем позволил ты вше -- Лутфулле жить так долго? "

Ким, охраняя ламу от возбужденных людей и возбужденных животных, прокрался вдоль аркад на дальний, ближайший к вокзалу, конец двора, где останавливался торговец лошадьми Махбуб Али, когда он приезжал из той таинственной страны, что лежит за Северными Перевалами.

Ким за свою короткую жизнь, особенно в период между десятым и тринадцатым годом, имел много дел с Махбубом, и рослый дородный афганец с крашеной в красную краску бородой (он был немолод и не хотел, чтобы видели его седину) знал цену мальчику, как источнику всяких сведений. Случалось, он поручал Киму следить за какимнибудь человеком, не имевшим никакого отношения к лошадям: ходить за ним следом весь день и докладывать обо всех лицах, с которыми он разговаривал. Вечером Ким давал отчет, а Махбуб слушал, не отвечая ни словом, ни движением. Ким знал, что тут замешаны какието интриги, но самое главное в них заключалось в том, чтобы ни слова не говорить об этом никому, кроме Махбуба, который угощал его роскошными обедами, прямо с жару принесенными из съестной лавочки, расположенной у входа в караван-сарай, а один раз даже выдал ему восемь ан деньгами.

-- Он здесь, -- произнес Ким, шлепая по носу норовистого верблюда. -- Эй, Махбуб Али! -- Он остановился у темной арки и скользнул за спину ошеломленного ламы.

Барышник лежал на паре шелковых ковровых седельных сумок, распустив широкий вышитый бухарский кушак, и лениво покуривал огромную серебряную хукку. Он чуть-чуть обернулся на окрик, но, увидев высокую безмолвную фигуру, рассмеялся.

-- Аллах! Это лама! Красный лама! От Лахора до Перевалов далеко. Что ты здесь делаешь? Лама машинально протянул чашку для сбора подаяний.

- Господне проклятие на всех неверных! -- произнес Махбуб. -- Я не подаю вшивому тибетцу; ступай и проси у моих балти, которые остались там, при верблюдах. Может, они и оценят твои благословения. Эй, конюхи, тут ваш земляк пришел. Узнайте, не голоден ли он.

Бритый, согбенный балти, состоявший при лошадях и считавшийся чем-то вроде буддиста низшего разряда, склонился перед духовным лицом и низким гортанным голосом пригласил святого человека присесть у костра, разведенного конюхами.

-- Ступай! -- сказал Ким, слегка подтолкнув ламу, и тот зашагал прочь, оставив Кима у входа на аркаду.

-- Ступай! -- произнес Махбуб Али, снова принимаясь за свою хукку. --Беги прочь, маленький индус. Господне проклятие на всех неверных! Проси у тех моих слуг, которые одной с тобой веры.

-- Махараджа, -- провизжал Ким индуистское обращение, от души забавляясь создавшимся положением. -- Отец мой умер... мать моя умерла... желудок мой пуст.

-- Попроси у моих слуг, которые при лошадях, говорю тебе. Среди моей челяди, наверное, найдутся индусы.

-- О Махбуб Али, разве я индус? -- воскликнул Ким по-английски. Купец не выразил удивления, но взглянул на мальчика из-под косматых бровей.

-- Дружок Всего Мира, -- произнес он, -- что это значит?

-- Ничего. Я теперь ученик этого святого, и мы вместе будем совершать паломничество... В Бенарес, как говорит он. Он совсем сумасшедший, а мне надоел Лахор. Мне хочется новой воды и нового воздуха.

-- Но на кого ты работаешь? Зачем пришел ко мне? -- в жестком голосе звучала подозрительность.

-- К кому же мне еще идти? Денег у меня нет. Нехорошо быть без денег. Ты продашь офицерам много лошадей. Эти твои новые лошади очень хороши: я их видел. Дай мне рупию, Махбуб Али, а когда я разбогатею, я дам тебе вексель и заплачу.

-- Хм, -- произнес Махбуб Али, быстро соображая. -- Ты до сих пор ни разу не солгал мне. Позови этого ламу, а сам отойди в сторону, в тень.

-- О, показания наши совпадут, --смеясь промолвил Ким.

-- Мы идем в Бенарес, -- ответил лама, разобравшись, наконец, в потоке вопросов, заданных ему Махбубом Али. -Мальчик и я. Я иду искать некую Реку.

-- Может, и так, а мальчик?

-- Он мой ученик Я думаю, он был послан, чтобы указать мне путь к этой Реке. Я сидел под пушкой, когда он внезапно появился. Такое случалось со счастливцами, которым было даровано руководство. Но я припоминаю теперь: он сказал, что принадлежит к этому миру, -- он индус.

-- А как его имя?

-- Я об этом не спрашивал. Разве он не ученик мой?

-- Его родина... племя... деревня? Кто он: мусульманин, сикх, индус, джайн? Низкой касты или высокой?

-- К чему мне спрашивать? На Срединном Пути нет ни высоких, ни низких. Если он мой чела, возьмет ли кто-нибудь его от меня? Сможет ли взять? Ибо, знаешь ли, без него я не найду моей Реки, -- он торжественно покачал головой.

-- Никто его у тебя не возьмет. Ступай, посиди с моими балти, -- сказал Махбуб Али, и лама удалился, успокоенный обещаниями.

-- Ну, разве он не сумасшедший? -- промолвил Ким, снова выступая вперед, в полосу света. -- Зачем мне лгать тебе, хаджи?

Махбуб в молчании курил хукку. Затем он начал почти шепотом:

-- Амбала находится на пути к Бенаресу, и если вы оба действительно направляетесь туда...

-- Ну! Ну! Говорю тебе, он не умеет лгать, как умеем мы с тобой.

-- И если ты в Амбале передашь от меня одно сообщение, я дам тебе денег. Оно касается лошади -- белого жеребца, которого я продал одному офицеру, когда в прошлый раз возвращался с Перевалов. Но тогда -- стань поближе и протяни руки, как будто просишь милостыню! -- родословная белого жеребца была не вполне установлена, и этот офицер, он теперь в Амбале, велел мне выяснить ее. (Тут Махбуб описал экстерьер лошади и наружность офицера. ) Вот что нужно передать этому офицеру: " Родословная белого жеребца вполне установлена". Так он узнает, что ты пришел от меня. Тогда он скажет: " Какие у тебя доказательства? " А ты ответишь: " Махбуб Али дал мне доказательства".

-- И все это ради белого жеребца? -- хихикнув, промолвил Ким, и глаза его загорелись.

-- Эту родословную я тебе сейчас передам... на свой лад, и вдобавок выбраню тебя хорошенько. -- Позади Кима промелькнула чья-то тень; прошел жующий верблюд. Махбуб Али возвысил голос. -- Аллах! Или ты единственный нищий в городе? Твоя мать умерла. Твой отец умер. У всех вас одно и то же. Ну, ладно, -он повернулся как бы затем, чтобы пошарить по полу позади себя, и швырнул мальчику кусок мягкой, жирной мусульманской лепешки. -- Ступай, переночуй с моими конюхами -- и ты, и твой лама. Завтра я, может быть, найду для тебя работу.

Ким ускользнул и, вонзив в лепешку зубы, нашел в ней, как он и ожидал, комочек папиросной бумаги, завернутый в клеенку, и три рупии серебром -- необычайная щедрость. Он улыбнулся и сунул в свой кожаный гайтан деньги и бумажку. Лама, отменно накормленный махбубовыми балти, уже спал в углу одной из конюшен. Ким, смеясь, улегся с ним рядом. Он знал, что оказал услугу Махбубу Али, и ни на минуту не поверил басням о родословной жеребца.

Но Ким не подозревал, что Махбуб Али, известный как один из крупнейших пенджабских торговцев лошадьми, богатый и предприимчивый купец, чьи караваны проникали в самые глухие углы далеких стран, был записан в одной из секретных книг Индийского Разведывательного Управления под шифром С. 25. 1. Б. Два-три раза в год С. 25-й посылал в Управление небольшой доклад, довольно дерзко написанный, но чрезвычайно интересный и обычно (содержание его подтверждалось донесениями Р. 17-го и М. 4-го) вполне достоверный. Это были сведения о всяких захолустных горных княжествах, путешественниках неанглийской национальности, а также о торговле оружием -- одним словом, они являлись небольшой частью огромной массы " полученной информации", на основе которой действует индийское правительство. Однако недавно пятеро владетельных князейсоюзников, которым вовсе не следовало вступать между собой в союз, были оповещены одной доброжелательной Северной Державой о том, что различные новости просачиваются из их областей в Британскую Индию. Тогда премьер-министры этих князей сильно встревожились и повели себя согласно своему восточному обычаю. В числе прочих они заподозрили дерзкого краснобородого барышника, чьи караваны по брюхо в снегу пробирались по их землям. Наконец, караван Махбуба выследили и во время спуска с гор дважды обстреляли; причем люди Махбуба приписали нападение трем неизвестным негодяям, которые, возможно, были наняты для этой цели. Поэтому Махбуб воздержался от пребывания в Пешаваре, вредном для здоровья, и, не останавливаясь, прошел до Лахора, где, зная своих соплеменников, ожидал развития любопытных событий.

При Махбубе Али было нечто такое, что ему не хотелось носить на себе хотя бы на час дольше, чем это было необходимо, а именно комочек тщательно и многократно сложенной бумаги, обернутой в клеенку, -- неподписанное, лишенное адреса сообщение с пятью микроскопическими дырочками, проколотыми булавкой на одном из углов, -- сообщение, самым скандальным образом выдававшее с головой пятерых князей-союзников, дружественную Северную Державу, одного пешаварского банкира-индуса, бельгийскую фирму, производящую оружие, и крупного полунезависимого мусульманского правителя одного южного княжества. Это сообщение было доставлено Р. 17-м, и Махбуб, получив его за Дорским Перевалом, вез бумажку дальше вместо P. 17-го, который по независящим от него причинам не мог покинуть своего наблюдательного поста. Динамит казался чем-то невинным и безвредным в сравнении с этим донесением С. 25-го, и даже уроженец Востока с восточным представлением о ценности времени понимал: чем скорей оно попадет в надлежащие руки, тем лучше. У Махбуба не было особенного желания умереть насильственной смертью, ибо там, за Границей, у него висели на руках две-три незавершенные родовые распри, а по их окончании он намеревался начать мирную жизнь более или менее добродетельного гражданина. Со времени своего приезда два дня назад он не выходил за ворота караван-сарая, но совершенно открыто рассылал телеграммы: в Бомбей, где у него лежали деньги в банке, в Дели, где его младший компаньон и сородич продавал лошадей агенту одного раджпутанского княжества, и в Амбалу, откуда некий англичанин настойчиво требовал родословную какого-то белого жеребца... Базарный писец, знавший английский язык, составлял отличные телеграммы, вроде следующей: " Крейтону. Банк Лоурела. Амбала. Конь арабской породы, как уже сообщалось. Сожалею задержке родословной, которую высылаю". И позже по тому же адресу: " Весьма прискорбная задержка. Родословную перешлю". Своему младшему компаньону в Дели он телеграфировал: " Лутфулле. Перевел телеграфом две тысячи рупий ваш счет банк Лачман-Нарайна". Все это были обычные при ведении торговых дел телеграммы, но каждая из них вновь и вновь Обсуждалась заинтересованными сторонами прежде чем попадала на вокзал, куда их носил глуповатый балти, позволявший всем желающим прочитывать их по дороге.

Когда, по образному выражению Махбуба, он замутил воды слежки палкой предосторожности, Ким внезапно предстал перед ним, словно небесный посланец, и, будучи столь же решительным, сколь неразборчивым в средствах, Махбуб Али, привыкший пользоваться всякой случайностью, тотчас же привлек его к делу.

Бродячий лама и мальчик-слуга низкой касты, правда, могли привлечь к себе внимание, но в Индии, стране паломников, никто их ни в чем бы не заподозрил и, главное, не пожелал бы ограбить. Он снова велел подать горячий уголек для хукки и принялся обдумывать создавшееся положение. Если случится самое худшее и мальчик попадет в беду, бумага все равно никого не выдаст. А сам он на досуге поедет в Амбалу и, немного рискуя возбудить новое подозрение, устно передаст свое донесение кому следует.

Донесение P. 17-го было главным во всем деле; пропади оно, вышла бы большая неприятность. Но бог велик, и Махбуб Али чувствовал, что в настоящий момент сделал все, что мог. Ким был единственным в мире существом, никогда ему не солгавшим. Это следовало бы расценивать как роковой недостаток Кима, не знай Махбуб, что другим людям Ким, в своих интересах или ради махбубовых выгод, был способен лгать, как истый уроженец Востока.

Тогда Махбуб направился через весь караван-сарай к Вратам Гарпий, женщин, подводящих себе глаза и ловящих чужестранцев, и не без труда вызвал ту самую девушку, которая, как он имел основание думать, была близкой приятельницей безбородого кашмирского пандита, подстерегавшего простодушного балти с телеграммами. Это был чрезвычайно неразумный поступок, ибо он и она, вопреки закону пророка, стали пить душистую настойку; Махбуб вдребезги напился, врата его уст открылись, и он в опьянении стал преследовать Цветок Услады, пока не свалился, как сноп, посреди подушек; и тут Цветок Услады вместе с безбородым кашмирским пандитом самым тщательным образом обыскали его с головы до ног.

Около этого времени Ким услышал тихое шарканье шагов в опустевшей комнате Махбуба. Барышник странным образом оставил дверь незапертой, а люди его праздновали возвращение в Индию, угощаясь целой бараньей тушей от махбубовых щедрот. Лощеный молодой джентльмен, уроженец Дели, со связкой ключей, которую Цветок сняла с пояса бесчувственного торговца, обыскал каждый отдельный ящик, тюк, циновку и седельную сумку из имущества Махбуба еще тщательнее, чем Цветок и пандит обыскали их владельца.

-- Я думаю, -- с досадой говорила Цветок часом позже, опираясь округлым локтем на храпевшую тушу Махбуба, -- что он просто-напросто афганский барышник, свинья, у которого на уме только кони да женщины. Возможно, конечно, что он и отослал это, если было что отсылать.

-- Нет, вещь, относящаяся к Пяти князьям, должна была бы лежать у самого его черного сердца, -- сказал пандит. -- А там ничего не было?

Делиец, войдя, засмеялся и оправил свою чалму. -- Я обыскивал подошвы его туфель, пока Цветок обыскивала его одежду. Это не тот человек, это другой. Я не многое пропускаю при осмотре.

-- Они не говорили, что это непременно тот самый человек, -- озабоченно промолвил пандит. -- Они говорили: узнайте, не тот ли это человек, ибо наши Советы встревожены.

-- Северные области кишат барышниками, как старый халат вшами. Там торгуют и Сикандар-Хан, и Нур-Али-Бег, и Фарух-Шах, -- все вожди кафилов, -- сказала Цветок.

-- Они пока не приехали, -- молвил пандит. -- Тебе еще придется их завлечь.

-- Тьфу! -- с глубоким отвращением произнесла Цветок, снимая голову Махбуба со своих колен. -- Не даром достаются мне деньги! ФарухШах--настоящий медведь. Али-Бег--наемный убийца, а старик СикандарХан... ох! Ну, ступайте! Я теперь спать буду. Эта свинья не шевельнется до самой зари.

Когда Махбуб проснулся, Цветок стала строго внушать ему, как грешно напиваться. Азиат, перехитрив врага, и глазом не моргнет, но Махбуб Али едва удержался от этого, когда, откашлявшись, затянул на себе кушак и, пошатываясь, вышел наружу под предрассветные звезды.

-- Что за ребячья проделка, -- сказал он себе. -- Как будто каждая пешаварская девчонка уже на это не шла! Но сделано это было неплохо. Господь знает, сколько еще встретится на пути людей, получивших приказ пощупать меня... пожалуй, даже при помощи ножа. Выходит, что мальчишке нужно отправляться в Амбалу... и -- по железной дороге, ведь письмо срочное. А я останусь здесь, буду ухаживать за Цветком и пьянствовать, как полицейский-афганец.

Он остановился у каморки, которая была рядом с его собственной. Люди его спали мертвым сном. Среди них не оказалось ни Кима, ни ламы.

-- Вставай! -- он дернул одного из спящих. -- Куда ушли те, что лежали здесь вчера вечером, -- лама и мальчик? Не пропало ли чтонибудь?

-- Нет, -- буркнул человек, -- полоумный старик встал после вторых петухов, говоря, что пойдет в Бенарес, и мальчик увел его.

-- Проклятье Аллаха на всех неверных, -- в сердцах произнес Махбуб и, ворча себе в бороду, полез в свою каморку.

Но ламу разбудил Ким -- Ким, который, приложив глаз к дырке от выпавшего сучка, образовавшейся в деревянной перегородке, видел, как делиец обыскивал ящики. Это был не простой вор, раз он перебирал письма, счета и седла, не грабитель, если просовывал нож под подошвы Махбубовых туфель и так тщательно ощупывал швы седельных сумок. Ким хотел было поднять тревогу, испустив протяжный крик ч-о-о-р! ч-о-о-р! (вор! вор! ), который по ночам поднимает на ноги весь караван-сарай, но, присмотревшись внимательней, прикрыл рукой гайтан и сделал соответствующие выводы.

-- Должно быть, дело идет о родословной этой вымышленной лошади, -- сказал он себе, -- о той штуке, что я везу в Амбалу. Лучше нам теперь же убираться отсюда. Те, что щупают сумки ножами, могут и животы ножами пощупать. Наверное за этим скрывается женщина. Эй! Эй! -- шепнул он спавшему некрепким сном ламе. -- Пойдем. Пора... пора ехать в Бенарес.

Лама послушно встал, и они, как тени, выскользнули из каравансарая.

ГЛАВА II

Кто цепи гордости

порвет,

Кто зверя и людей

поймет,

Души всего Востока

тот

Коснется здесь, в

Камакуре.

Будда в Камакуре

Они вошли в похожий на крепость вокзал, темный на исходе ночи; электрические фонари горели только на товарном дворе, где производятся работы по крупным хлебным перевозкам Северной Индии.

-- Это работа дьяволов! -- произнес лама и отпрянул назад, ошеломленный глубоким гулким мраком, мерцанием рельсов между бетонными платформами и переплетом ферм над головой. Он стоял в гигантском каменном зале, пол которого, казалось, был вымощен трупами, закутанными в саваны; это были пассажиры третьего класса, взявшие билеты вечером и теперь спавшие в залах ожидания. Уроженцам Востока все часы в сутках кажутся одинаковыми, и пассажирское движение регулируется в соответствии с этим.

-- Сюда-то и приходят огненные повозки. За этой дыркой, -Ким показал на билетную кассу, -- стоит человек, который даст тебе бумажку, чтобы доехать до Амбалы. -- Но мы едем в Бенарес, -- нетерпеливо возразил лама. -- Все равно. Пускай хоть в Бенарес. Скорей -- она подходит! -- Возьми этот кошелек.

Лама, менее привыкший к поездам, чем он утверждал, вздрогнул, когда поезд, отходивший в 3. 25 утра на юг, с грохотом подошел к вокзалу. Спящие проснулись, и вокзал огласился шумом и криками, возгласами продавцов воды и сластей, окриками туземных полицейских и пронзительным визгом женщин, собиравших свои корзинки, семьи и мужей.

-- Это -- поезд, только поезд. Сюда он не дойдет. Подожди. Изумленный необычайным простодушием ламы (который отдал ему кошелек, полный рупий), Ким попросил билет до Амбалы и уплатил за него. Заспанный кассир, ворча, выкинул билет до ближайшей станции, расположенной на расстоянии шести миль от Лахора.

-- Нет, -- возразил с усмешкой Ким, рассмотрев билет, -- с деревенскими эта штука, пожалуй, пройдет, но я живу в Лахоре. Ловко придумал, бабу. Теперь давай билет до Амбалы. Бабу, нахмурившись, выдал нужный билет. --Теперь другой, до Амритсара, --сказал Ким, не собиравшийся мотать деньги Махбуба Али на такое безрассудство, как плата за проезд до Амбалы. -Стоит столько-то. Сдачи столько-то. Я знаю все, что касается поездов... Ни один йоги так не нуждался в челе, как ты, -весело заявил он сбитому с толку ламе. -- Не будь меня, они вышвырнули бы тебя в МиянМире. Проходи сюда! Пойдем! -- он вернул деньги, оставив себе в качестве комиссионных -неизменных азиатских комиссионных -- только по одной ане с каждой рупии, заплаченной за билет в Амбалу.

Лама топтался у открытой двери переполненного вагона третьего класса.

-- Не лучше ли пойти пешком? -- нерешительно промолвил он. Дородный ремесленник-сикх высунул наружу бородатое лицо. -Боится он, что ли? Не бойся! Помню, я сам раньше боялся поезда. Входи! Эту штуку устроило правительство.

-- Я не боюсь, -- сказал лама. -- А у вас найдется место для двоих?

-- Тут и для мыши места не хватит, -- взвизгнула жена зажиточного земледельца-джата индуистского вероисповедания из богатого Джаландхарского округа.

В наших ночных поездах меньше порядка, чем в дневных, где очень строго соблюдаются правила, требующие, чтобы мужчины и женщины сидели в разных вагонах.

-- О мать моего сына, мы можем потесниться, -- промолвил ее муж, человек в синей чалме. -- Возьми ребенка. Это, видишь ли, святой человек.

--Я уж и так семью семьдесят свертков на руках держу! Может, пригласишь его сесть ко мне на колени, бесстыдник? От мужчин только этого и дождешься! -- она огляделась кругом, ожидая сочувствия. Проститутка из Амритсара, сидевшая у окна, фыркнула изпод головного покрывала.

-- Входи! Входи! -- крикнул жирный ростовщик-индус с обернутой в ткань счетной книгой под мышкой и добавил с елейной улыбкой: -- Надо быть добрым к беднякам.

-- Ну да, за семь процентов в месяц под залог не рожденного теленка, -- промолвил молодой солдат-догра, ехавший на юг, в отпуск. Все рассмеялись.

-- Он пойдет до Бенареса? -- спросил лама. -- Конечно. Иначе к чему нам ехать в нем? Входи, а то останемся, -- кричал Ким.

-- Глядите! -- взвизгнула амритсарская девица. -- Он никогда не ездил в поезде. О, глядите!

-- Ну, лезь, -- промолвил земледелец, протягивая большую смуглую руку и втаскивая ламу. -- Вот и ладно, отец.

-- Но... но... я сяду на полу. Сидеть на лавке противно уставу, -- говорил лама. -- К тому же у меня от этого затекают ноги.

-- Я говорю, -- начал ростовщик, поджимая губы, -- что нет ни одного праведного закона, которого мы не нарушили бы из-за этих поездов. К примеру, вот мы сидим здесь с людьми всех каст и племен.

-- Да, и с самыми непристойными бесстыдницами, -промолвила его жена, хмурясь на амритсарскую девицу, строившую глазки молодому сипаю.

-- Я говорил, лучше бы нам ехать по тракту, в повозке, -сказал муж, -- тогда бы мы и денег немного сберегли.

-- Ну да, чтобы за дорогу истратить на пищу вдвое больше того, что удалось бы сберечь. Об этом говорено и переговорено десять тысяч раз.

-- Еще бы, десятью тысячами языков, -- проворчал он.

-- Уж если нам, бедным женщинам, и поговорить нельзя, так пусть нам помогут боги! Ох! Он, кажется, из тех, что не должны смотреть на женщину и отвечать ей. -- Лама, связанный своим уставом, не обращал на нее ни малейшего внимания. -- А ученик тоже из таких?

-- Нет, мать, -- выпалил Ким, -- если женщина красива, а главное -- милосердна к голодному.

-- Ответ нищего, -- со смехом сказал сикх. -- Сама виновата, сестра!

Ким умоляюще сложил руки.

-- Куда ты едешь? -- спросила женщина, протягивая ему половину лепешки, вынутой из засаленного свертка. -- До самого Бенареса.

-- Вы, должно быть, скоморохи? -- предположил молодой солдат. -- Не покажете ли нам какие-нибудь фокусы, чтобы скоротать время? Почему этот желтый человек не отвечает?

-- Потому, что он святой, -- свысока произнес Ким, -- и думает о вещах, которые для тебя сокрыты.

-- Это возможно. Мы, лудхиянские сикхи, -- он раскатисто проговорил эти слова, -- не забиваем себе головы богословием. Мы сражаемся.

-- Сын брата моей сестры служит наиком (капралом) в этом полку, -- спокойно промолвил ремесленник-сикх. -- В этом полку есть роты из догр. -- Солдат воззрился на него, ибо догры другой касты, чем сикхи, а ростовщик захихикал.