Вольфганг Хольбайн 11 страница

К вящему удивлению Могенса, никто не возразил. Даже Хьямс только посмотрела на Грейвса долгим испытующим взглядом и отвернулась, по-детски поджав губы. Мак-Клюр и Мерсер каким-то образом исхитрились инсценировать жуткую занятость, хотя по-прежнему стояли с пустыми руками.

— Идем, Могенс! — Грейвс махнул ему с властностью, не меньшей, чем в жесте, заставившем Хьямс умолкнуть. — Нас ждут дела.

Могенс совершенно машинально повиновался ему и последовал за ним, когда тот развернулся и направился к деревянной двери, ведущей к туннелю с иероглифами. Потом смущенно обернулся к Хьямс и двум остальным. Поскольку он сам принадлежал к этой породе, то слишком хорошо знал, как аллергически ученые в целом и корифеи особенно реагируют на такие ситуации. Тем более невероятным ему показалось то, что Хьямс, Мерсер и Мак-Клюр позволили Грейвсу отчитать себя, как нашкодивших школяров. С другой стороны, ведь и сам он, беспрекословно подчиняясь, выполнил его распоряжение.

Они в таком темпе преодолели проход, что Могенсу не хватило времени собраться с мыслями, как они уже стояли перед решетчатой дверью на другом его конце. Она стояла открытой, однако Грейвс остановился и подождал, пока Могенс пройдет мимо него, потом запер дверь на висячий замок, а ключ положил в карман жилета. Могенс глянул на него вопросительно и немного встревоженно. Он не выносил запертых помещений.

— Просто хочу быть уверен, что нам никто не помешает, — ответил на его взгляд Грейвс. — Обычно я отпираю потайную дверь только по воскресеньям, когда Хьямс и остальные в городе.

— И ты еще удивляешься, почему другие перестают тебе доверять, — буркнул Могенс.

Грейвс лишь пожал плечами и двинулся дальше. Очевидно, он не был готов продолжать этот разговор. Они взяли курс на потайную дверь, чего Могенс, собственно, и ожидал. К его изумлению, и она не была заперта; и только подойдя вплотную, он заметил, что по земле тянется толстый электрокабель и исчезает за ней.

Следующим — и наибольшим — потрясением явилась тонкая фигурка, выступившая им навстречу, как только они протиснулись в туннель.

— Том?

Том мимоходом кивнул Могенсу и обратился к Грейвсу:

— Я почти закончил, доктор Грейвс, — доложил он. — Осталось принести и ввернуть лампочки.

— Сделаешь это сегодня к ночи, — ответил Грейвс. — У тебя будет время, когда разнесешь ужин. А сейчас иди и отдохни пару часиков.

Том благодарно кивнул и убежал. Грейвс смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду и его шаги не затихли вдали, потом пояснил, мотнув головой в ту сторону:

— Парень работал всю ночь.

— Мне казалось, для тебя много значило, чтобы никто не узнал об этом проходе.

— Так и есть, — согласился Грейвс. — Никто, кроме тех, кто и без того знает о его существовании и о том, куда он ведет. — Он коротко хохотнул. — Никогда не стоит недооценивать детское любопытство, Могенс. Хьямс и двое других могут ломать себе головы, что еще я здесь нашел, а Том узнал это сразу вслед за мной. — Он пожал плечами. — Для нашей работы необходим свет. Мне было не до того, чтобы самому прокладывать кабель и подсоединять лампочки, не говоря уж о том, что я этого и не умею делать. Может, ты?

Могенс покачал головой.

— А ты доверяешь Тому?

— У меня есть выбор?

Грейвс засмеялся, но тут же снова посерьезнел:

— Да нет, я доверяю Тому. Возможно, он здесь единственный, кому я по-настоящему доверяю. Естественно, за исключением тебя, — добавил он с хитрой улыбкой.

— Естественно, — сказал Могенс.

Они пошли дальше, после того как Грейвс опять вынул из ниши в стене карбидные лампы и зажег их. Черный электрический кабель, толстый, с руку Могенса, змеился перед ними и указывал путь; у баррикады, перекрывшей проход непосредственно к церемониальной палате, он обрывался. Как и накануне, Грейвс преодолел ее первым. На этот раз включенную лампу он оставил наверху завала, так что, по крайней мере, яркий свет не ослеплял Могенса до слез, пока он карабкался за ним.

Сегодня Грейвс зажег в палате целых четыре штормовых фонаря. Когда Могенс добрался до нее, освещение там было вдвое ярче, но тьму тем не менее не разогнало, скорее даже акцентировало черноту по ту сторону шаткой границы. Могенсу снова почудились ненормальным образом двигающиеся тени, приближавшиеся к границе света, не осмеливающиеся, однако, соприкоснуться с ней.

— Раз ты здесь, мне, полагаю, не надо спрашивать, к какому решению ты пришел? — сказал Грейвс, протягивая ему две из четырех ламп. — Так что давай начинать. Времени у нас не вечность.

Могенс взял фонари и последовал за Грейвсом, который целеустремленно шагал к лестнице с вывернутыми ступенями, ведущей к жутким вратам с их еще более чудовищными стражами. Яркий свет должен бы смягчить устрашающий эффект, однако все было с точностью наоборот: лучи четырех прожекторов даже усилили зловещую игру теней и мнимое движение монстров. Нельзя идти туда наверх! Эти громадные ворота из нерушимого металла были поставлены здесь не без причины, так же, как и стражи-демоны с осьминожьими щупальцами вокруг голов. Они не были случайным порождением фантазии их создателей.

— И чего конкретно ты ожидаешь от меня? — Могенс чувствовал себя абсолютно беспомощным и, более того, неуместным здесь. В прямом смысле. Они были на месте, где не должны были быть. Где вообще не должно быть человека.

Грейвс вырвался было вперед, но, как и Могенс, застыл, когда лучи его ламп выхватили из тьмы статуи монстров, которые спали — и поджидали? — тысячелетия.

— Если бы я знал ответ на этот вопрос, тебя бы здесь не было.

Он поднял фонари, однако свет не смог дотянуться до гигантской спрутоподобной головы твари и даже до черного куба: создавалось впечатление, что страж отшатнулся от них в последний момент, как рука, чуть было не угодившая в пламя, отдергивается, чтобы не обжечься. Казалось, каменные демоны изготовились наброситься на них, но не смогли преодолеть дрожащую преграду, когда свет отодвинул тени. Но они не отодвинулись обратно, а на самой грани впились когтями в черноту и затаились, чтобы выждать момент и проглотить его. Так от начала времен тьма подстерегает свет — осада в извечной войне, исход которой предрешен.

Вместо того чтобы добрести до лестницы и подняться к вратам, Могенс свернул к ближайшей стене, чтобы подвергнуть росписи и иероглифы на ней первому тщательному обследованию.

То, что ему открылось, было жутко.

В последующие два-три дня он, можно сказать, совсем не виделся со своими коллегами. Дело в том, что Мак-Клюр и Хьямс избегали его, а общество Мерсера он сам игнорировал. Каким бы симпатичным ни казался этот жирный пьяница на первый взгляд, его в принципе отталкивали нарочитая приветливость и фривольная поверхностность в отношениях.

Это обстоятельство мало занимало Могенса. Он всегда был одиночкой, а за последние годы и вовсе привык к отшельничеству. К тому же работа вскоре так захватила его, что любую помеху он воспринимал как надоедливое обременение.

В тот вечер Том так и не вернулся под землю, чтобы, закончить прокладку кабеля и подсоединить лампочки. Однако Могенса это ничуть не раздосадовало. Совсем наоборот, глубоко в душе он сознавал, что ему бы не хотелось, чтобы эти подземные катакомбы освещал искусственный свет, созданный руками человека. К этому добавилось и еще кое-что: чем больше он исследовал жуткие символы и изображения, тем меньше хотел их видеть. Это было абсурдно. И чем глубже он вгрызался в разгадку тайн допотопного иероглифического письма, тем сильнее захватывала его их история — но столь же стремительно возрастал и его страх. Вскоре он начал воспринимать темноту, так напугавшую его при первом посещении, как доброго друга, поскольку она милосердно укрывала от его глаз жуткие картинки и каменных идолов. Когда он оставался в палате один, то приворачивал пламя фонарей до минимума, а чаще всего работал при свете одной лишь керосиновой лампы.

Однако большую часть времени он проводил в одиночестве, среди книг, которые доставил ему Грейвс. Он быстро понял, как мало смысла в том, чтобы без цели и разбора ковыряться в развалинах. Прежде всего надо было разгадать загадку этого древнейшего языка — он, по его мнению, являлся основой основ всему, — если они собирались встать на след мрачной тайны подземной палаты.

А это значило не что иное, как то, что Могенс должен был расшифровать совершенно незнакомый ему язык, который не только уходил своими корнями в толщу тысячелетий, но и не имел аналогов ни в одном из известных языков. Любой другой на месте Могенса капитулировал бы перед неразрешимой задачей, а он увидел в этом лишь вызов, который он — без надежды победить и все-таки с воодушевлением — принял.

Помощь Хьямс определенно пригодилась бы, поскольку сам он никогда не был специалистом в области египтологии — да, честно признаться, никогда особо и не интересовался ею, — но тем не менее догадался, практически с первого взгляда, что в отношении росписей речь идет о крайне запутанном клубке из египетских иероглифов и какого-то другого языка, который был много древнее. Естественно, Хьямс смогла бы много легче различить эти два абсолютно различных языка, а у Могенса ушел целый день, только чтобы набросать грубый растр, с помощью которого он и пытался это сделать. И все же он отказался от мысли обратиться к ней. И не только потому, что она наотрез отказалась бы помогать ему в «колдовстве» — Могенс был абсолютно уверен, что Грейвс никогда не допустил бы, чтобы еще одно лицо оказалось посвящено в тайну его «святая святых».

Он продвигался, пусть и медленно. К концу второго дня уже было разработано — или, если уж воздать должное правде, по большей части разгадано — некое подобие алфавита. И теперь он приступил к поиску аналогий. К его удивлению, они обнаружились.

Ему потребовался еще день, но в конце концов он наткнулся в одной из книг на символ, который показался ему смутно знакомым. Он не был идентичным и фактически даже не похожим — любому другому подобие и не бросилось бы в глаза, — но что-то в нем… напомнило Могенсу жуткие настенные росписи. От этого символа, который он нашел на одной из страниц древней рукописной книги, исходило такое же воздействие, так же царапало душу, как то внизу, в катакомбах.

За этим первым символом последовал второй, за ним следующий, потом еще и еще — будто Могенс приоткрыл в своем сознании дверцу, за которой то, чего ему до сих пор недоставало, чтобы понять, лежало разложенным по полочкам да только и ждало, чтобы его использовали. Не раз ему самому становилось не по себе, когда он осознавал легкость, с которой давалась дешифровка языка, который умер, когда человечества еще не было и в помине. Но так оно и было. Могенс открывал одну тайную дверь за другой, и с каждым разом ему становилось все легче и легче проникать в тайну переплетающихся друг с другом букв и символов. В нем росло понимание того, чем на самом деле был этот язык: не последовательно соединенными словами, не информацией, которую говорившие на нем передавали дальше как завет — а в каком-то смысле частью самих его создателей. Было одно фундаментальное различие между ним и любым другим известным Могенсу языком, а именно: этот язык был одушевлен.

Вечером третьего дня, когда он сидел за своей работой, Грейвс передал через Тома, чтобы он спустился в церемониальную палату, что само по себе было необычно. Как правило, все покидали место раскопок с началом сумерек, и Грейвс не терпел, чтобы кто-нибудь в одиночку «шлялся там», как он выражался. Еще непривычнее показалось Могенсу, что генератор до сих пор работал. Пока Том провожал его к палатке, он снова почувствовал слабую вибрацию земли под ногами. И хотя он уже давно знал, что это всего лишь следствие работы движка, у него по спине прокатился холодок, потому что отчетливее, чем когда-либо, он ощутил шевеление гигантского живого существа глубоко под землей.

Только ради того, чтобы прогнать эту жуткую мысль, он зашагал быстрее, так что догнал Тома еще до того, как они дошли до палатки и ведущей вниз лестницы.

— Доктор Грейвс сказал, чего ему от меня надо? — спросил Могенс.

Том пожал плечами и обеими руками ухватился за концы лестницы:

— Нет, он сказал только, чтобы я вас привел, — и, спустившись на две ступеньки, добавил: — Он чуть не вышел из себя.

В этом нет ничего особенного, подумал Могенс. Скорее наоборот, Грейвс всегда был грубым и нетерпеливым. Но в голосе Тома прозвучало что-то такое, что насторожило Могенса, какая-то дрожь, словно приходилось говорить о том, о чем ему говорить не хотелось — и, кроме того, эта дрожь выдала Могенсу, что между Томом и Грейвсом что-то произошло, однако Могенс воздержался от расспросов.

С той ночи на старом кладбище дистанция между ним и Томом увеличилась. Почему — Могенс не мог понять, но очень сожалел об этом. Он решил не давить на Тома, чтобы еще больше не напугать юношу. Рано или поздно — по крайней мере, он на это надеялся — Том снова будет доверять ему. Вот так молча он и проследовал за Томом по подземелью: в храм, а потом через открытую потайную дверь. Том торопливым шагом шел впереди, давая Могенсу понять, что он больше не желает разговаривать.

За последние дни Том довольно существенно разгреб завал в конце прохода, так что больше не было необходимости проявлять чудеса скалолазания, чтобы добраться до расположенной за ним палаты, рискуя свернуть шею. Однако Том остановился за два шага до остатков кучи и произнес:

— Доктор Грейвс ждет вас там.

— А ты разве не идешь со мной?

— Я… не люблю туда ходить, — промямлил Том. — Это очень плохое место. Лучше я подожду вас у выхода, если вы не против.

Могенс только кивнул. Он понимал Тома лучше, чем тот мог себе представить. Хоть содержимое палаты все больше и завораживало его, в то же время рос и его страх перед тем, что скрывалось за ее тайнами. Дверь, через которую он прошел, не была последней. За ней, еще дальше, но уже в пределах досягаемости, ждала другая, за которой скрывалась намного более мрачная, а может, и смертельная тайна.

— Можешь не ждать меня, — сказал он. — Я сам найду дорогу обратно. Уже поздно.

— Ничего, — ответил Том. — К тому же мне еще надо посмотреть генератор. Надобно пополнить горючее.

Могенс больше не стал спорить, хоть был бы и рад — ему определенно не хотелось входить в палату. Он вздохнул и полез на ставшую заметно меньше кучу. На той стороне он снова распрямился.

К его удивлению, помещение было почти темным — Грейвс включил лишь небольшое число электрических лампочек, которые Том подсоединил здесь по его указанию — так что оставался лишь затерянный островок света где-то на том конце огромного асимметричного помещения. Грейвса не было видно, хоть Том и сказал, что тот ждет его.

— Джонатан! — крикнул Могенс.

Ответа не последовало, не считая невнятного шороха где-то во тьме, который с таким же успехом мог быть плодом его фантазии. Могенс пожал плечами и с вытянутыми руками принялся нащупывать по стене выключатель, где-то здесь установленный Томом.

— Нет, не надо. Пожалуйста.

Могенс испуганно вздрогнул и обернулся на голос. Хоть он и узнал в нем голос Грейвса, его сердце сильно стучало, пока он всматривался в темноту. Нет, смутное движение ему не привиделось. Шорох повторился, потом заколебалась тень на грани круга света.

— У меня разболелась голова, — продолжал Грейвс. — От света больно глазам.

Могенс пожал плечами. Ему стало неуютно, когда он представил себе, что придется пробираться почти в полной темноте по помещению, усыпанному обломками камня и разбитых статуй, однако по какой-то причине он не посмел ослушаться Грейвса. Вместо того чтобы повернуть выключатель, он ощупью прокрался к нише, в которой Грейвс держал карбидные лампы, и зажег одну из них. Против этого Грейвс, похоже, не возражал, так что со штормовым фонарем в руках он начал осторожно продвигаться по разбросанным тут и там грудам развалин.

— Что такого срочного, что ты послал за мной в столь поздний час?

— Я хотел быть уверен, что мы действительно будем одни, — ответил Грейвс. — Кто-то копался в замке. Они становятся все недоверчивее.

— Хьямс?

— Возможно. Хотя я и Мерсеру не доверяю. Он пьет.

— Тоже мне новость!

Могенс понапрасну пытался четче разглядеть фигуру Грейвса, все приближаясь к нему. Что-то с ней было не так, но что, он не мог сказать. И Грейвс, словно прочитав его мысли, отступил дальше во тьму, так что, когда Могенс подошел совсем близко, от нее все равно угадывалась только тень с расплывчатыми краями.

— Что он там делает в свое свободное время, меня не касается, — продолжал Грейвс. — Но когда я говорил с ним сегодня в обед, от него несло перегаром. Меня бы не удивило, что это он тут вынюхивает.

«И с его голосом что-то не так», — подумал Могенс. Это определенно был голос Грейвса, только с каким-то присвистом и хрипом, будто ему было трудно говорить, а может, даже и дышать. Он спросил себя, уж не болен ли Грейвс.

— Но я не за этим велел Тому позвать тебя, — с трудом продолжал Грейвс. — Насколько ты продвинулся в своей работе, Могенс?

— Я же только начал, ты знаешь.

— И все-таки я прошу тебя поторопиться. У нас мало времени. Сегодня уже тридцатое.

— Ну и что?

— Через несколько дней полнолуние, — напомнил Грейвс. Он оторвался от своего укрытия и странно тяжелыми шагами передвинулся к металлическим вратам. Могенс обратил внимание на то, как тщательно он избегает света: не приближается ни к электрическим лампочкам, ни к лучу его штормового фонаря. — Если мы к этому времени не откроем ворота, придется ждать еще месяц.

— Но все это только теория, — возразил Могенс. — А даже если и так, ты ведь уже год ждешь, чтобы их открыть. Так подождешь и еще месяц, какая разница!

— Может, и никакой, — ответил Грейвс. — А может, разница как между победой и поражением, Могенс. Между успехом и крушением.

— С каких это пор у тебя склонность к мелодраматизму? — сыронизировал Могенс.

— Да нет, это я не всерьез, — отступил Грейвс. — Просто я не уверен, как еще долго все это здесь простоит, по крайней мере, в том виде, как сейчас.

— Что ты имеешь в виду? — Могенс был сбит с толку.

— Горькую правду, как она есть. — Грейвс отступил на шаг от гигантской металлической створки, повернулся к Могенсу и вздохнул: утробный хрипловатый звук, от которого Могенса бросило в дрожь. — Ты помнишь, о чем рассказывал Том, Могенс? О болоте и о кладбище, которое постоянно тонет?

Могенс кивнул.

— Кладбище — не единственное, что затапливается, — еле слышно сказал Грейвс.

Прошло не меньше минуты, прежде чем Могенс сообразил, о чем говорит Грейвс.

— Ты думаешь…

— Все здесь постепенно погружается в землю. Тебе никогда не приходило в голову, почему создатели этого храма не пожалели сил соорудить его под землей? — Грейвс помолчал. — Я думаю, все происходило не так. Все эти сооружения были построены на земле, может быть, высечены в скале, а может, возведены, как пирамиды ацтеков и инков. С течением тысячелетий они уходили под землю, медленно, но неумолимо. Возможно, это длилось неисчислимое количество тысячелетий, но однажды они были окончательно погребены, и люди их забыли. — Он выдавил что-то вроде смеха. — Когда наши предки пришли на эти земли и обустроили кладбище, они и понятия не имели обо всем этом здесь. Да и с чего бы?

— Даже если это было и так… — начал Могенс, но Грейвс оборвал его.

— Теперь все идет быстрее, Могенс. Не знаю почему, но процесс ускорился. Болоту потребовалось не одно тысячелетие, чтобы поглотить этот храм, и едва ли сто лет, чтобы добраться до кладбища. Когда я был здесь в первый раз, лестница, по которой ты спускался, была на две ступени короче.

— Но как такое возможно?!

— Не могу сказать, — ответил Грейвс. — Все, что я знаю, это то, что нам остается не много времени. Я не уверен, что мы можем ждать до следующего полнолуния.

— Ты понятия не имеешь, чего от меня требуешь, — вспылил Могенс. — Здесь все совершенно неведомое. Возможно, мы с тобой на самом деле первые из людей, кто это видит, на протяжении тысячелетия, а то и более того. Какой бы культурой все это ни было создано, она давным — давно ушла в небытие.

— Знаю.

— Но, пожалуй, не знаешь, что это значит, — раздраженно сказал Могенс. — Никто ничего подобного не видел, а это значит: нет ни соответствующей литературы, нет исходных данных, нет никого, с кем бы можно было проконсультироваться.

— И тем не менее тебе удалось разгадать значение этой письменности.

Могенс оторопел:

— Откуда ты знаешь?

— А разве не так?

— Я расшифровал пару слов и несколько символов, это правда, — признал Могенс. Он был столь же потрясен, сколь и разочарован, но, кроме того, он чувствовал глубоко внутри вскипающую ярость. Он ни с кем не делился своими успехами в процессе работы. Ни с кем! Даже с Грейвсом. А это значило, что он вел за ним слежку. И не трудно догадаться, кто был шпионом.

— Не надо отрывать бедному Тому голову, Могенс, — хмыкнул Грейвс. Очевидно, угадать его состояние Грейвсу сейчас не составляло труда. — Мне пришлось сильно надавить на него, чтобы что-то выпытать. Похоже, парень без ума от тебя. Так ты добился успехов?

— Слишком не обольщайся, — огрызнулся Могенс. — Я уже сказал: мне кажется, я расшифровал значение некоторых символов, но это вовсе не значит, что я могу читать тексты на этом языке. Если речь здесь вообще о языке. А даже если бы и мог, — поспешил он предостеречь на повышенных тонах, когда Грейвс собрался что-то сказать, — это тоже ничего не значит.

— Как так? — задохнулся Грейвс.

— Возьми, к примеру, древних римлян и греков. Их языки давно известны, сегодня их учат в школе. И все-таки далеко не все тайны этих великих культур разгаданы, и существуют письменные свидетельства из ранних эпох, которые мы до сих пор не можем прочитать. А это здесь… это здесь совершенно другое. Сотни исследователей должны будут трудиться не одно десятилетие, чтобы объяснить значение одной этой палаты. А ты ждешь от меня, что я сделаю это за четыре-пять дней? — Он покачал головой. — Нет, Джонатан, то, что ты требуешь, невозможно.

— Вздор! — Голос Грейвса внезапно перешел на лай, и Могенс явственно ощутил клокочущую ярость в том, кто стоял в тени всего в нескольких шагах от него. Грейвс помолчал одну-две секунды, а когда заговорил снова, почти справился со своим гневом. — Что ж, после того как ты рассказал мне, чего не можешь, Могенс, почему бы просто не показать, что ты можешь. — За этими словами последовал широкий жест. — Ну, не робей! Я верю в твои способности. Больше, чем в тебя самого.

Могенс был уже близок к тому, чтобы развернуться и уйти. Но вместо этого он подошел к небольшому фрагменту стены, освещенному единственной лампочкой.

И произошло нечто невообразимое: едва он глянул на полустертые символы, их значение стало ему понятно.

Все происходило не так, как в прошедшие два дня, когда он стоял за конторкой и сравнивал свои наброски, сделанные здесь, внизу, с рисунками в книгах Грейвса. Чувство, переполнявшее его, было на этот раз много интенсивнее и глубже, чем все, испытанное до сих пор. Нет, он не понимал слова, скрытые за символами. Это было бы невозможно. Ни одно человеческое существо не могло бы понять слова того древнейшего языка, да даже произнести. Его разум был бы расколот, как хрусталь под молотом Тора.

Но он понимал историю, которую повествовали эти непроизносимые слова…

— Они не были египтянами, — пробормотал он. — Это место много древнее, Грейвс. Ты это чувствуешь? — Он не оборачивался к Грейвсу, но знал, что тот согласился. — Они были здесь задолго до того, как появилось человечество. И они снова будут здесь, когда сотрется последнее напоминание о людском племени. Они те, которые были, есть и вечно пребудут. Они умерли, но живут. Живы, но неоживленны. Они спят в своих темницах глубоко в чреве земли и на дне океана и ждут того дня, когда разорвут свои цепи и снова займут свое исконное место властелинов вселенной.

Без участия его воли голос Могенса стал однозвучным, перешел в монотонное пение, то нарастающее, то ослабевающее, словно он не считывал повествование этих рисунков, а читал литанию, [16] следуя образцу звуков, которые древнее самого солнца и не предназначены для человеческой гортани. Его горло саднило от чужеродных гуттуральных[17] созвучий, которые на самом деле ничтожно мало походили на звучание тех слов, для которых они были уготованы, и человеческая часть его души корчилась и содрогалась от каждого слова, каждого каркающего звука и каждого сдавливающего гортань слога этого допотопного запретного языка, как загнанный зверь.

И, несмотря ни на что, он был не в силах замолчать. Слова, раз начав извергаться из него, лились неудержимым потоком. Как будто в нем угнездилось насекомое-паразит, которое незаметно развивалось из яйца в личинку, чтобы прожорливыми челюстями прогрызть себе путь к свободе — так рвались они из его нутра, терзали кровоточащие губы и расцарапанное омерзительными словами и кощунственными слогами горло и повествовали историю тех, кто пришел со звезд, когда этот мир был еще юн и населен иными тварями, столь же чуждыми будущему человечеству. И теперь пришельцы ждали того дня, когда их темный бог, который погружен в сон во дворце на океанском дне, разорвет путы смерти и вновь обретет власть над своим исконным царством. Он вещал о других, могучих существах, которые тоже пришли со звезд и оспорили у старых богов место под солнцем; и сокрушительные войны непрестанно раздирали планету, опустошая ее, пока она не превратилась в пылающий шар из спекшихся шлаков и раскаленной лавы. И на ней повторился вечный цикл заново рождающейся жизни, и это были создания, невообразимо чужие и такие злобные, что один взгляд на них нес в себе смерть…

Но все когда-то кончается. Слова иссякли, а Могенс чувствовал, как по его гортани сочится и стекает вниз горькая желчь и кровь с привкусом меди. Он шатался от слабости, и он чувствовал себя измученным и опустошенным превыше человеческих сил.

Однако конец еще не настал. Когда отзвучали слова, по церемониальной палате начала расползаться жуткая давящая тишина, тишина, которая была настолько глубокой и всеобъемлющей, что звенела в ушах, а под ней выползло нечто — что-то древнее и злобное, разбуженное словами, и теперь оно противилось тому, чтобы вернуться назад, в могилу.

Не он, а Грейвс стал тем, кто пробил перехватывающее дыхание молчание.

— Так, значит, ты расшифровал всего лишь несколько слов? — насмешливо спросил он. — Мне, наверное, надо радоваться, что так мало. Если бы ты перевел еще больше, нам не хватило бы времени до ближайшего полнолуния.

Могенс же все еще безуспешно пытался уразуметь, что с ним только что произошло. Ему казалось, что находится посреди кошмара, в котором он проклят на роль зрителя. Неуклюжая попытка Грейвса разрядить напряжение насмешкой не удалась. Наоборот, все стало еще хуже. Но у Могенса не было сил поставить его на место.

— Я этого не переводил, — мучительно выдавил он. Он попробовал покачать головой, но даже на это незамысловатое движение сил не хватило, остался лишь намек на него.

— Да и говорил не совсем ты, Могенс, — согласился с ним Грейвс. Ему удавалось и дальше сохранять ироничный тон, но в то же время в его голосе слышалась некая дрожь. — Боже правый, Могенс, что это было? Ничего подобного я еще не слышал.

Могенс ответил не сразу, однако причиной тому была не только боль в израненном горле. То, что он разбудил своим речитативом, все еще присутствовало здесь.

— Не знаю, — пробормотал он. — Я даже не уверен, что это вообще был я. Это было…

Голос ему отказал, и он почувствовал, как дрожит всем телом. Тщетно пытался он унять дрожь в руках и коленях. Нечто коснулось его, и от этого прикосновения что-то в нем заледенело.

— Я не знаю, что это было, — наконец справился он со своим голосом. — Это… — он искал и не находил слов. Возможно, потому что в человеческом языке не было слов, чтобы описать тот необъятный ужас, который охватил его. Который все еще держал его.

— …вселилось в тебя, — предположил Грейвс, когда так и не дождался продолжения.

— Почему… почему ты так говоришь? — запинаясь, взбунтовался Могенс.

— А разве это не так? — парировал Грейвс. Он склонил голову набок. Его лица Могенс все еще не мог разглядеть, потому что Грейвс, по какой-то непонятной причине, по-прежнему старательно избегал света, однако голос звучал до непристойности возбужденно.

— Чепуха, — возразил Могенс.

Но это прозвучало как-то вяло. Кого он хотел этим убедить? На Грейвса, по крайней мере, это не подействовало. Он вдруг начал размахивать обеими руками, а его голос взвился до пронзительного тона:

— Именно так, неужели ты не понимаешь, Могенс?! Ты ведь сам сказал: никому не под силу изучить абсолютно неизвестный язык, и всего лишь за три дня! А тебе это удалось! Разве ты не видишь, что одно с другим не сходится?

— И что дальше?

Он давно раскусил, куда клонит Грейвс. Он понял это, едва лишь тот произнес первое слово, но отказывал даже мысли об этом в праве на существование, не говоря уж о том, чтобы признать это как факт. И сейчас не собирался сдавать позиции.

— Могенс, ты что, не понимаешь? Это же доказательство! Доказательство того, за чем ты охотился всю жизнь! Вот оно, свершилось! Этого не объяснить ни логикой, ни наукой! Правда на твоей стороне, Могенс! Ты все время был прав! Это другие выставили себя дураками, не ты! Нечто, не доступное нашему пониманию, существует!

— Если то, что сейчас произошло на наших глазах — не магия, то я уж не знаю, что тогда называть этим словом!