Глава пятая

Несколько дней спустя Вирджиния и ее кудрявый кавалер отправились кататься верхом на Броклейские луга, и она, продираясь сквозь живую изгородь, так изорвала свою амазонку, что, вернувшись домой, решила подняться к себе по лестнице черного хода, с тем чтобы ее никто не увидел. Пробегая мимо Гобеленового зала, дверь которого оказалась открытой, она заметила краем глаза, что там кто-то есть, и, полагая, что это камеристка ее матери, иногда приходившая сюда с шитьем, остановилась и заглянула в дверь, чтобы попросить ее починить порванную амазонку. Каково же было ее удивление, когда оказалось, что это Кентервильский призрак! Он сидел у окна и наблюдал за тем, как с пожелтевших деревьев слетает непрочная позолота и красные листья в бешеной пляске несутся по длинной аллее парка. Голову он положил на сложенные вместе руки, и вся его поза выражала беспросветное отчаяние. Он казался таким одиноким, таким дряхлым и беззащитным, что маленькой Вирджинии, первым побуждением которой было скорее бежать отсюда и запереться в своей комнате, стало жалко его и захотелось его утешить. Шаги ее были так легки, а его меланхолия так глубока, что он заметил ее присутствие лишь тогда, когда она с ним заговорила.

– Поверьте, я вам очень сочувствую, – сказала она. – Но завтра мои братья возвращаются в Итон, и тогда, если вы будете себя хорошо вести, вас больше никто не обидит.

– Какой толк просить меня хорошо себя вести?! – отозвался он, с удивлением оборачиваясь к хорошенькой девочке, которая не побоялась заговорить с ним. – Никакого! Мне, знаешь ли, просто положено греметь цепями, стонать сквозь замочные скважины и разгуливать по ночам – ты, наверное, именно это считаешь плохим поведением? В этом, знаешь ли, весь смысл моего существования!

– Никакого смысла тут нет, и вы сами прекрасно знаете, что вели себя плохо. Миссис Амни сказала нам в первый же день после нашего приезда, что вы убили свою жену.

– Ну, допустим, убил, – раздраженно ответил дух, – но это мое личное дело, и это никого не касается.

– Убивать людей очень нехорошо, – сказала Вирджиния с той пуританской серьезностью, которая порой появлялась в выражении ее милого лица и которую она унаследовала от какого-то предка из Новой Англии.

– О, как я ненавижу это дешевое морализаторство, свойственное абстрактной этике! Моя жена была очень дурна собой, она никогда не умела должным образом накрахмалить мне брыжи^{^[18]} и ровно ничего не смыслила в искусстве вкусно готовить. Возьмем, к примеру, хотя бы такой случай. Однажды мне удалось убить в Хоглейском лесу оленя, великолепного самца-одногодка. Так вот – как же, ты думаешь, она с ним распорядилась и что в конце концов было подано к столу? Да что толку сейчас говорить об этом – дело ведь прошлое! И пусть я действительно убил свою жену, но заморить меня голодом, доведя до мучительной смерти, было со стороны ее братьев тоже не очень-то красиво.

– Они заморили вас голодом? О, мистер призрак, – то есть, я хотела сказать, сэр Саймон, – вы, наверно, и сейчас голодны? У меня в сумке есть бутерброд. Возьмите, пожалуйста!

– Нет, спасибо. Я давно ничего не ем. Но все равно с твоей стороны это очень любезно, и вообще ты гораздо симпатичнее всей своей ужасной, невоспитанной, вульгарной и бесчестной семьи.

– Не смейте так говорить! – воскликнула Вирджиния, топнув ногой. – Это про вас можно сказать, что вы невоспитанны, ужасны и вульгарны, а что касается честности, так вы сами прекрасно знаете, кто таскал у меня из ящика краски, чтобы наводить ваше дурацкое кровавое пятно в библиотеке. Сперва исчезли все красные краски, включая и алые, так что я больше не могла изображать закаты, потом вы унесли изумрудную зелень и желтый хром, а закончилось тем, что у меня вообще ничего не осталось, кроме индиго и китайских белил, и мне пришлось ограничиться пейзажами с лунным светом, а они невыносимо унылы, да и рисовать их ужасно трудно. Но я никому на вас не наябедничала, хоть и очень сердилась. И вообще все это страшно глупо: ну разве бывает изумрудная кровь?

– А что мне оставалось делать? – произнес призрак с некоторым смущением. – В нынешние времена достать настоящую кровь не так-то просто, и, поскольку твой драгоценный братец решил пустить в ход свой «образцовый пятновыводитель», – а с этого все и началось, – мне ничего другого не оставалось как воспользоваться твоими красками. А что касается цвета, то это, знаешь ли, дело вкуса. У Кентервилей, например, кровь голубая, самая голубая во всей Англии. Впрочем, вас, американцев, такие вещи мало волнуют.

– Откуда вам знать, что нас волнует? Я вам очень советую к нам эмигрировать и расширить у нас свой кругозор. Папа с радостью устроит вам бесплатный проезд, и, хотя пошлины на спиртное, а значит, и на все спиритическое ужасно высокие, проблем на таможне у вас не будет, так как все чиновники там – демократы. А в Нью-Йорке вас ждет огромный успех. Я знаю там многих людей, которые с охотой бы дали сто тысяч долларов просто за то, чтобы у них был дедушка, ну а за то, чтобы иметь семейное привидение, дадут во сто крат больше.

– Боюсь, мне не понравится ваша Америка.

– Потому что у нас нет ничего допотопного и диковинного? – насмешливо спросила Вирджиния.

– Ничего допотопного и диковинного? А ваш флот и ваши манеры?

– Всего хорошего! Пойду попрошу папу, чтобы он разрешил близнецам продлить каникулы еще на одну неделю.

– Прошу вас, не уходите, мисс Вирджиния! – воскликнул призрак. – Я так одинок и несчастен! И я совершенно не знаю, чем мне заняться. Больше всего я хотел бы уснуть, но, увы, не могу.

– Ну что за глупости вы говорите! Для этого всего лишь надо лечь в постель и задуть свечу. Вот бодрствовать – это гораздо труднее, особенно в церкви. А для того, чтоб уснуть, не нужно никаких усилий. С этим справится и грудной младенец, хоть он почти ничего не соображает.

– Я не сплю уже триста лет, – печально промолвил призрак, и прекрасные голубые глаза Вирджинии широко раскрылись от удивления. – Триста лет я не знаю сна и чувствую себя бесконечно уставшим!

Лицо Вирджинии затуманилось, губы ее задрожали, словно лепестки розы. Она подошла к привидению, опустилась на колени и заглянула в его древнее, морщинистое лицо.

– Бедный, бедный призрак, – едва слышно проговорила она. – Неужели ты не знаешь такого места, где мог бы уснуть?

– Далеко-далеко отсюда, там, за сосновым бором, – отвечало привидение тихим, мечтательным голосом, – есть маленький сад. Трава там высокая и густая, среди травы белеют цветы болиголова, подобные большим звездам, и всю ночь там поет соловей. Да, всю ночь не смолкая поет соловей, холодная хрустальная луна бесстрастно взирает вниз, и могучий тис простирает над спящими свои исполинские ветви.

Глаза Вирджинии заволокли слезы, и она спрятала в ладони лицо.

– Ты говоришь о Саде Смерти? – прошептала она.

– Да, я говорю о нем. Как, должно быть, прекрасна Смерть! Как хорошо лежать в мягкой, теплой земле, зная, что над тобой колышутся травы, и слушать вечную тишину. Как хорошо, что нет ни вчера, ни завтра, что можно забыть о ходе времени и навеки забыться, обретя наконец покой. Знаешь, ты мне можешь помочь. Ты можешь отворить для меня врата Храма Смерти, ибо с тобой Любовь, а Любовь ведь сильнее Смерти.

По телу Вирджинии прошла холодная дрожь, и некоторое время между ними царило молчание. Ей казалось, будто все это жуткий сон.

Потом снова заговорил призрак, и голос его звучал подобно вздохам ветра.

– Ты читала древнее пророчество, начертанное на окне библиотеки?

– О, много раз! – воскликнула девочка, поднимая на привидение глаза. – Я успела его выучить наизусть. Оно написано какими-то старинными причудливыми буквами, так что сразу их трудно прочесть. Там всего лишь восемь строчек:

Когда по воле девственницы юной

Молитву вознесут уста Греха,

Когда миндаль засохший ночью лунной

Цветеньем буйным поразит сердца,

А малое дитя проронит тихо слезы,

Дабы они с души все скорби смыли,

Тогда настанет мир, уйдут из замка грозы

И снизойдет покой на Кентервиля. ^{^[19]}

Только я не понимаю, что это значит.

– А это значит, – печально промолвил дух, – что ты должна оплакивать мои прегрешения, ибо у меня не осталось слез, и молиться за мою душу, ибо у меня не осталось веры. И тогда, если ты будешь оставаться такой же доброй, чистой и кроткой, Ангел Смерти смилуется надо мной. Страшные видения будут преследовать тебя в темноте, злые голоса станут шептать тебе на ухо ужасные вещи, но они не причинят тебе никакого вреда, ибо все темные силы ада бессильны пред чистотою ребенка.

Вирджиния ничего не говорила в ответ, и призрак, глядя на ее склоненную златовласую голову, принялся в отчаянии ломать руки. Вдруг девочка встала. Лицо ее было бледным, глаза как-то странно сияли.

– Я не боюсь, – сказала она решительно. – Я попрошу Ангела смилостивиться над тобой.

Издав негромкое радостное восклицание, призрак поднялся на ноги, взял ее руку и, со старомодной грацией, низко склонившись, поднес к губам и поцеловал. Пальцы его были холодными как лед, а губы жгли ее руку как огонь, но Вирджиния не отпрянула от него, и он повел ее за руку через весь полутемный зал. На поблекших от времени зеленых гобеленах были вышиты маленькие фигурки охотников. Они трубили в украшенные кисточками горны и махали Вирджинии крошечными руками, давая знак вернуться назад. «Вернись, маленькая Вирджиния, вернись! » – кричали они. Но призрак еще крепче сжал ее руку, и она, чтобы не видеть охотников, закрыла глаза. Пучеглазые чудовища с хвостом ящерицы подмигивали ей с резной каминной полки и негромко бормотали ей вслед: «Берегись, маленькая Вирджиния, берегись! Что если мы больше не увидим тебя? » Но дух скользил вперед все быстрее, и Вирджиния не слушала их.

Когда они оказались в самом конце зала, он остановился и тихо произнес несколько непонятных ей слов. Она открыла глаза и увидела, как стена постепенно исчезает, словно рассеивающийся туман, а за ней разверзается огромная черная пустота. Налетел порыв ледяного ветра, и она почувствовала, как ее дергают за платье.

– Скорее, скорее! – крикнул ей призрак. – Иначе будет слишком поздно.

Через мгновение стенная панель за ними сомкнулась, и в Гобеленовом зале никого не осталось.