ПАДЕНИЕ. ВСЕ, ЧТО ОСТАЕТСЯ

5. 1

ПАДЕНИЕ

За следующие несколько недель мне трижды удалось уговорить Лену выйти из дома. Один раз мы пошли в кино с Линком, моим лучшим другом со второго класса, но ее не порадовало даже любимое сочетание попкорна и молочных карамелек. В другой раз она пришла ко мне в гости, мы ели печенье с патокой, испеченное Эммой, и смотрели «Марафон зомби» — примерно так я себе представлял идеальное свидание, но оказалось, что я ошибался. А в третий раз мы пошли погулять по Санти, но повернули обратно через десять минут, потому что нас искусали комары.

Где бы Лена ни находилась, ей хотелось побыстрее уйти оттуда. Но сегодня все было по-другому: она наконец-то нашла место, где ей хорошо, и выбор поразил меня до глубины души. Я зашел к ней в комнату и обнаружил, что она, раскинув руки, лежит на оштукатуренном потолке, волосы разметались вокруг головы, словно черный веер.

— И давно ты так умеешь? — спросил я.

Я уже привык к необычным способностям Лены, но со дня ее шестнадцатилетия они возрастали с каждым днем, она постепенно превращалась в настоящую чародейку и становилась все более непредсказуемой, постоянно расширяя границы того, что ей подвластно. Как выяснилось, все ее новые умения доставляли в основном проблемы. Например, когда мы с Линком ехали в школу на «битере», из динамиков зазвучала его песня, как будто ее поставили по радио. Линк так обалдел, что выехал на обочину и чуть не впилился в ограду дома миссис Эшер. «Я нечаянно, — заявила Лена, ухмыльнувшись, — просто эта песня никак не шла у меня из головы».

Ни одна песня Линка на такое не способна, но, что самое ужасное, он поверил ей.

— Ну что тут скажешь? Да, я знаю, что произвожу на девчонок неизгладимое впечатление своим сладким, как мед, голосом!

Неделю спустя мы с Линком шли по школьному коридору, ко мне подбежала Лена, крепко обняла, но тут прозвенел звонок. Я решил, что она наконец-то решила вернуться в школу. А потом оказалось, что ее там вообще не было: это была ее проекция, или как там у чародеев называется лучший способ выставить своего парня полным идиотом. Линк решил, что я пытаюсь обнять его, и после этого несколько дней обращался ко мне не иначе, как «любовничек». «Я скучала по тебе. Неужели это преступление? » — оправдывалась Лена, которую вся эта история крайне позабавила. А я уже подумывал, что было бы неплохо, если бы в дело вмешалась ее бабушка и немного утихомирила ее. Ну или как там поступают с природными феями, которые сбились с пути истинного.

«Перестань вести себя как ребенок! »

«Я же извинилась, этого мало? »

«Ты ведешь себя совсем как Линк, когда он в пятом классе высосал через трубочку сок из всех маминых томатов».

«Этого больше не повторится. Клянусь».

«Ага, он тоже так говорил».

«Но он же перестал так делать? »

«Перестал. Когда мы перестали выращивать томаты».

— Спускайся.

— А мне больше нравится наверху.

Я схватил ее за руку. По предплечью сразу же побежал электрический ток, но я не отпустил ее и притянул вниз, так что она оказалась рядом со мной на кровати.

— Ай, — засмеялась она.

Лена лежала ко мне спиной, но я видел, как дрожат ее плечи. Может, она не смеется, а плачет? Хотя в последнее время она плакала редко. Слезы ушли, оставив после себя нечто куда более ужасное — пустоту.

Пустота — штука обманчивая. Пустоту гораздо сложнее описать, поймать, от нее трудно избавиться.

«Хочешь поговорить об этом, Эль? »

«О чем? »

Я прижался к ней и положил голову ей на плечо. Дрожь затихла, я просто лежал рядом и обнимал ее так крепко, как только мог. Как будто она осталась на потолке, а я висел на ней, пытаясь опустить на землю.

«Ни о чем».

Вообще-то насчет потолка грех жаловаться. Можно зависать и в куда более странных местах. Например, вроде того, где мы находились сейчас.

— У меня плохое предчувствие.

Я весь вспотел, но не мог вытереть лицо, потому что боялся отпустить руки.

— Странно, — улыбнулась Лена, глядя на меня сверху вниз. — А у меня отличное предчувствие. К тому же мы уже почти забрались.

Ее волосы развевались на ветру, и я не был уверен, что это обычный ветер.

— Ты же понимаешь, что мы делаем большую глупость, правда? Если мимо проедут копы, нас сразу же арестуют или отправят в «Голубые дали» в гости к моему папе.

— А вот и не глупость, это романтично! Сюда всегда приезжают влюбленные пары!

— Эль, когда люди едут на водонапорную башню, они не имеют в виду ее вершину!

А именно там мы и окажемся через минуту! Только мы вдвоем, шаткая железная лестница футах в ста над землей и ярко-голубое небо штата Каролина. Я изо всех сил старался не смотреть вниз. Лена так упрашивала меня залезть на самый верх, что я не мог не согласиться. Как будто такая глупость могла вернуть те ощущения, которые мы пережили, когда были здесь в прошлый раз. Посмотрев на красную шерстяную нитку, прикрепленную к ее ожерелью, я вспомнил Лену — счастливую, улыбающуюся, в красном свитере. Наверное, она тоже подумала об этом. И вот — мы здесь, на шаткой лестнице, стараемся смотреть вверх, чтобы, не дай бог, не взглянуть вниз. Добравшись до самой вершины и оглядевшись вокруг, я понял, почему она так уговаривала меня. Лена права — здесь гораздо круче. Все было так далеко, что казалось совершенно неважным. Я сел на краю и свесил ноги.

— Моя мама собирала открытки со старинными водонапорными башнями.

— Правда?

— Ну, Сестры коллекционируют ложки, а мама — открытки с водонапорными башнями и еще открытки со Всемирной выставки.

— А я думала, все башни одинаковые. Похожи на большого белого паука, — рассмеялась Лена.

— А есть одна, которая похожа на домик, представляешь, на такой-то высоте!

— Вот бы там жить! Я бы поднялась наверх и никогда бы не спускалась, — вздохнула Лена и легла на спину, прижавшись к выкрашенной в белый цвет нагревшейся от солнца поверхности. — В Гэтлине надо было построить башню в виде персика. Большой старый гэтлинский персик.

— Такая уже есть, — ответил я, ложась рядом, — но в другом месте. В Гафни. Наверное, им первым в голову пришло.

— А как насчет пирога? Мы могли бы разрисовать эту цистерну, чтобы она выглядела как какой-нибудь пирог Эммы. Ей бы понравилось!

— Таких не видел. Зато у мамы была открытка с башней в виде кукурузного початка!

— Мне все-таки больше нравится та, которая с домиком, — призналась Лена, глядя в безоблачное небо.

— С тобой я готов жить хоть в кукурузном початке, хоть в бутылке с кетчупом!

Она взяла меня за руку, и мы долго лежали на самом краю белой водонапорной башни Саммервилля, разглядывая округ Гэтлин, с такой высоты напоминающий крошечную игрушечную страну, в которой живут крошечные люди. Похоже на картонную деревню, которую на Рождество моя мама ставила под елку. Как у таких маленьких людей вообще могут быть какие-то проблемы?

— Кстати, у меня для тебя кое-что есть, — хитро сказал я.

— А что? — спросила Лена, глядя на меня, как маленький ребенок в ожидании сюрприза.

— Может, сначала спустимся? А то еще разобьемся насмерть!

— Не разобьемся, трусишка!

Я залез в задний карман джинсов. Подарок — так себе, ничего особенного, но я уже давно приготовил ей этот маленький сюрприз и искренне надеялся, что он поможет Лене вновь стать самой собой.

Я протянул ей крошечный маркер на брелке для ключей.

— Смотри, можешь носить его на своем ожерелье, вот так!

Стараясь не свалиться, я дотянулся до ожерелья Лены. Она никогда не снимала его. С него свисало множество амулетов, вещей, которые имели для Лены особое значение, — расплющенная монетка из автомата в «Синеплексе», куда мы ходили на первое свидание. Серебряная луна, которую Мэкон подарил ей на зимний бал. Пуговица от жилетки, которая была на ней в тот дождливый вечер, когда я подвез ее домой. Эти воспоминания принадлежали Лене, она всегда носила их с собой, словно боялась, что если потеряет ожерелье, то вместе с ним лишится и воспоминаний о редких в ее жизни моментах настоящего счастья.

Я прикрепил маркер к цепочке со словами:

— Теперь ты можешь писать везде.

— Даже на потолке? — взглянув на меня то ли с иронией, то ли с грустью, спросила она.

— Даже на водонапорных башнях.

— Он просто замечательный, — тихо сказала Лена, снимая с маркера колпачок.

Не успел я и глазом моргнуть, как она нарисовала сердечко. Черным маркером на белой краске, на самом верху водонапорной башни Саммервилля!

Однако мое счастье длилось недолго. В следующую минуту мне показалось, что я падаю. Потому что Лена думала совсем не о нас, а о своем дне рождения.

О семнадцатой луне. Она уже начала отсчет.

В центре сердца она написала не наши имена, а число оставшихся дней.

5. 16

ЗОВ

Я не стал спрашивать Лену, зачем она написала это число, когда мы были на водонапорной башне, но все время думал об этом. Да и как я мог забыть, если весь прошлый год мы занимались подсчетом дней до точки невозврата? Когда я наконец спросил у нее, что это за число, до какой даты теперь она считает дни, она промолчала в ответ. Мне показалось, она и сама не знает.

Час от часу не легче.

Насколько я мог судить, Лена так ничего и не написала в своем блокноте. Она носила крошечный маркер на ожерелье, но он выглядел совсем новым, как в тот день, когда я купил его в «Стой-стяни». Странно, раньше она все время что-то писала — на ладонях, на поношенных «конверсах», которые она теперь, кстати, тоже надевала редко и в основном носила старые черные ботинки. Изменилась даже прическа: Лена убирала волосы в тугой пучок, словно пытаясь обуздать их магию.

Мы сидели у меня на крыльце — на том самом месте, где Лена впервые рассказала мне, что она чародейка, впервые поделилась своей тайной со смертным. Я притворялся, что читаю «Доктора Джекила и мистера Хайда». Лена уставилась на пустые страницы блокнота со спиральным переплетом, как будто тонкие голубые линеечки могли решить все ее проблемы.

Когда я не разглядывал украдкой Лену, то смотрел на улицу. Сегодня отец возвращается домой. Мы с Эммой навещали его раз в неделю в приемный день с тех пор, как моя тетя устроила его в «Голубые дали». Нельзя сказать, что все стало как раньше, но надо признать, он снова вел себя как нормальный человек. Но я все равно нервничал.

— Приехали, — раздался сзади голос Эммы.

Она стояла на крыльце в фартуке со множеством карманов, который всегда надевала по особым случаям, и теребила висевший на шее золотой амулет. Я посмотрел на улицу, но там не было никого, кроме Билли Уотсона, проезжавшего мимо на велике. Лена наклонилась и прищурилась.

«Я не вижу машины».

Я тоже не видел, но знал, что она появится через пять секунд. Эмма гордилась своими способностями к ясновидению. Она бы не сказала, что они приехали, если бы не знала, что они уже подъезжают.

«Сейчас увидишь».

И действительно, белый «Кадиллак» моей тети как раз вывернул на Коттон-бенд. Окна в машине тети Кэролайн были опущены — она называла это «включить кондиционер на 360 градусов», и я увидел, как она машет мне рукой, еще за квартал. Я встал, но Эмма отодвинула меня в сторону и пролезла вперед.

— Ну же, давай! Твой папа заслуживает достойной встречи!

На самом деле это означало: «Немедленно оторви свою задницу от крыльца, Итан Уот! »

Я сделал глубокий вдох.

«Ты в порядке? »

Карие глаза Лены сверкнули на солнце.

«Да», — соврал я. Думаю, Лена прекрасно все поняла, но ничего не сказала. Я взял ее за руку и сразу же ощутил ставший за последнее время привычным холод и поток электричества, сейчас больше напоминающий обжигающий мороз.

— Митчелл Уот! Только посмей мне сказать, что ты там ел чужие пироги! Ты выглядишь так, будто свалился в банку с печеньем и так и не смог из нее выбраться!

Папа со знанием дела промолчал и покачал головой. Эмма вырастила его, и он знал, что в ее шутках и колкостях больше любви, чем в самом теплом объятии.

Эмма суетилась вокруг него, словно он был десятилетним мальчишкой, а я молча стоял рядом. Они с тетей щебетали без умолку, как будто папа только что вернулся после очередного похода на рынок. Папа слабо улыбнулся мне. Точно так же, как в те дни, когда мы приезжали навестить его в «Голубых далях». Улыбнулся, словно хотел сказать: «Я больше не сумасшедший, просто мне стыдно».

На нем была старая футболка с эмблемой Университета Дьюка и джинсы, мне даже показалось, что он как-то помолодел. Если не считать морщинок вокруг глаз, которых стало еще больше, когда он неловко, смущенно обнял меня и спросил:

— Как дела?

— Нормально, — ответил я, переводя дыхание.

— Рад снова видеть тебя, Лена, — продолжал папа. — Приношу соболезнования по поводу твоего дяди.

Вот оно, настоящее южное воспитание. Он не мог не принести соболезнования по поводу кончины Мэкона даже в такой неподходящий момент. Лена попыталась улыбнуться, но вид у нее был смущенный, как и у меня.

— Спасибо, сэр.

— Итан, подойди же скорее и обними любимую тетю!

Тетя Кэролайн протянула руки, и мне захотелось броситься ей на шею, чтобы она сжала меня покрепче и избавила от тяжести в груди.

— Пойдемте в дом, — помахала нам с крыльца Эмма, — я испекла торт с кока-колой и зажарила цыпленка. Если мы не доберемся до него вовремя, он может передумать и упорхнуть в свой курятник!

Тетя Кэролайн взяла папу под руку, и они вместе поднялись по ступенькам. У нее были такие же каштановые волосы и хрупкая фигура, как у моей мамы, и на мгновение мне показалось, что родители снова вместе входят в поместье Уотов.

— Мне надо домой, — заявила Лена, прижимая блокнот к груди, снова пытаясь спрятаться за ним.

— Не надо. Посиди с нами.

«Лена, пожалуйста! »

Я предлагал ей остаться вовсе не из вежливости, просто мне не хотелось идти туда одному. Несколько месяцев назад Лена наверняка поняла бы это, но сегодня ее мысли витали где-то очень далеко.

— Тебе надо побыть с семьей.

Она встала на цыпочки, поцеловала меня, едва коснувшись губами щеки, и пошла к машине так быстро, что я и сказать ничего не успел, и просто молча посмотрел вслед удаляющемуся «фастбеку» Ларкина. Лена перестала ездить на «катафалке». Со дня смерти Мэкона она ни разу не взглянула на него. Дядя Барклай припарковал его за сараем и накрыл брезентом, и теперь Лена пользовалась черной хромированной машиной Ларкина. У Линка слюни потекли, когда он ее увидел:

— Да ты хоть представляешь себе, сколько цыпочек я бы снял на таком моторе?!

Кузен Лены предал всю их семью, и я никак не мог понять, почему она решила взять его машину. Я спросил у нее, но она лишь пожала плечами и ответила: «Ему она больше не понадобится».

Может быть, таким образом Лена пыталась наказать Ларкина. Он причастен к смерти Мэкона, и она вряд ли простит его. Машина завернула за угол, и мне захотелось исчезнуть вместе с ней. Войдя на кухню, я обнаружил, что напиток из цикория уже почти кипит на плите и обстановка накаляется. Эмма разговаривала по телефону, расхаживая взад-вперед у раковины, и, постоянно прикрывая трубку рукой, сообщала последние новости тете Кэролайн.

— Они не видели ее со вчерашнего дня, — воскликнула Эмма, не отрываясь от трубки. — Сделай бабушке Мерси стаканчик пунша и уложи в постель, пока мы не найдем ее!

— Кого — ее? — вопросительно посмотрел я на отца, но тот недоуменно пожал плечами.

Тетя Кэролайн отвела меня к раковине и прошептала, как положено благовоспитанной леди с Юга, когда она хочет сказать что-то, что вслух произносить неприлично:

— Люсиль Бэлл! Она пропала!

Люсиль Бэлл — сиамская кошка бабушки Мерси. Большую часть времени она проводила, бегая по дворику моих бабушек на поводке, закрепленном на бельевой веревке. Сестры называли этот вид кошачьей жизнедеятельности гимнастическими упражнениями.

— Как пропала?!

Эмма снова прикрыла трубку рукой, прищурилась и крепко сжала зубы, наградив меня Тем Самым Взглядом.

— Похоже, кто-то вбил твоей бабушке в голову, что кошек привязывать необязательно, потому что они всегда находят дорогу домой! Тебе об этом что-то известно?

Это прозвучало не как вопрос. Мы оба прекрасно знали, что я твердил об этом Сестрам на протяжении нескольких лет.

— Ну нельзя же кошек держать на поводке, — попытался оправдаться я, но было поздно.

Эмма одарила меня еще одним убийственным взглядом и повернулась к тете Кэролайн.

— Мерси все время ждет, что она вернется, сидит на крыльце и смотрит на поводок, свисающий с бельевой веревки, — заявила она и убрала руку от трубки.

— Вы должны уговорить ее зайти в дом и прилечь. Если будет кружиться голова, заварите ей ромашку.

Я выскользнул из кухни, пока Эмма не превратилась в яростную фурию. Прекрасно! Пропала кошка моей столетней бабушки, а виноват во всем, конечно же, я! Надо позвонить Линку и спросить, не может ли он поездить со мной по городу поискать Люсиль. Может, демо-записи Линка так напугают ее, что она вылезет из убежища?

— Итан? У тебя есть минутка?

В коридор из кухни вышел отец. Этого я боялся больше всего — сейчас он начнет просить прощения и пытаться объяснить, почему почти год не обращал на меня ровным счетом никакого внимания.

— Да, конечно.

Не думаю, что мне хотелось выслушивать все это.

Я уже не сердился на него. Когда я чуть не потерял Лену, то в каком-то смысле понял, почему папа слетел с катушек. Я не мог себе представить, как можно жить без Лены, а папа любил маму больше восемнадцати лет. Теперь я сочувствовал ему, но боль от обиды все же не уходила. Папа провел рукой по волосам и подошел ближе.

— Я просто хотел сказать тебе, что мне очень жаль. — Он замолчал и уставился в пол. — Не знаю, как это произошло. Однажды я сидел в кабинете и писал, а на следующий день не мог думать ни о чем, кроме твоей матери, — сидел в ее кресле, вдыхал запах ее книг, представлял, как она читает, заглядывая мне через плечо.

Он внимательно разглядывал собственные ладони, как будто говорил с ними, а не со мной. Может, его в «Голубых далях» этому приему обучили.

— Это было единственное место, где я чувствовал, что она рядом: я просто не мог отпустить ее.

Папа посмотрел на старинный потолок с лепниной, и из уголка глаза медленно скатилась слезинка. Папа потерял любовь всей своей жизни и запутался, словно шерсть от старого свитера, который решили распустить. Я видел, как с ним все это происходит, но ничего не сделал. Возможно, в том, что случилось, виноват не он один. Я знал, что он ожидает в ответ улыбку, но улыбаться мне совсем не хотелось.

— Понимаю, пап. Жаль, что ты ничего мне не сказал. Знаешь, я тоже очень по ней скучаю.

— Я не знал, что тебе сказать, — помолчав, с трудом произнес он.

— Ничего, все в порядке.

Не знаю, правду ли я говорил, но на лице у папы появилось выражение крайнего облегчения. Он подошел ко мне и на секунду крепко обнял.

— Теперь я здесь. Хочешь поговорить?

— О чем?!

— Ну, о том, что нужно знать, когда у тебя появляется девушка.

Вот уж о чем мне точно не хотелось с ним разговаривать.

— Пап, нам совершенно не обязательно…

— Знаешь, у меня богатый опыт. За годы жизни с твоей мамой я узнал пару важных вещей о женщинах.

Я стал судорожно готовить пути к отступлению. Еще немного, и я выпрыгну в окно кабинета и перелезу через ограду!

— Ну, в общем, если ты когда-нибудь захочешь поговорить со мной о… ну, о… о чувствах, — неожиданно закончил он.

— О чем? — переспросил я, едва не рассмеявшись ему в лицо.

— Эмма сказала, что Лена очень тяжело переживает смерть дяди. Что она на себя не похожа. Что она лежит на потолке. Отказывается ходить в школу. Закрывается от меня. Залезает на водонапорные башни.

— Нет, с ней все в порядке.

— Ну, женщины — существа с другой планеты.

Я кивнул, стараясь не смотреть ему в глаза. Он даже не подозревал, насколько прав.

— Я очень любил твою маму, но больше половины времени я понятия не имел, что творится у нее в голове… Отношения — штука непростая. Хочу, чтобы ты знал, что можешь спросить меня о чем угодно.

Ну что я могу спросить у него? Что делать, когда твое сердце перестает биться от простого поцелуя? Когда стоит, а когда не стоит читать мысли своей девушки? Каковы ранние признаки того, что ее навеки объявили светлой или темной?

Он положил руку мне на плечо, потом убрал, а я так и не смог сказать ему в ответ ни слова. Он посмотрел в сторону кабинета — на полпути в коридоре висел портрет Итана Картера Уота. Я все еще не привык к нему, хотя сам повесил его на это место на следующий день после похорон Мэкона. Портрет пылился, завернутый в простыню, всю мою жизнь, и мне показалось, что это неправильно. Итан Картер Уот дезертировал с войны, в которую не верил, и умер, пытаясь защитить чародейку, которую любил. Я взял молоток, вбил в стену гвоздь и повесил портрет на стену, потому что чувствовал, что поступаю правильно. Потом зашел в папин кабинет и собрал разбросанные по полу листы бумаги, в последний раз посмотрев на нарисованные на них каракули и круги — живое подтверждение того, какой глубокой может быть любовь и как долго может не проходить боль от потери. Я прибрался и выкинул все листы в мусорный бак. Это тоже казалось правильным.

Папа подошел к картине и посмотрел на нее словно в первый раз:

— Давненько мы не виделись с этим парнем!

— Я решил повесить ее сюда, надеюсь, ты не против. Просто мне показалось, что ей тут самое место, а то что она пылится под какой-то старой простыней! — обрадовавшись смене темы, затараторил я.

Минуту папа смотрел на портрет юноши в форме Конфедерации.

— Когда я был маленький, этот портрет всегда был замотан в простыню. Бабушка с дедушкой не любили говорить о нем и не горели желанием вешать на стену портрет дезертира. Когда дом перешел мне, я нашел портрет на чердаке и перенес его в кабинет.

— А почему ты не повесил его? — удивленно спросил я.

— Не знаю. Твоя мама хотела, чтобы повесил. Она обожала эту историю — что он ушел с войны, хотя в результате это стоило ему жизни. Я все время собирался сделать это. Просто я так привык, что он стоит в углу. А потом твоей мамы не стало… — Папа замолчал, провел рукой по краю резной рамы. — Тебя, кстати, назвали в его честь.

— Я знаю.

Папа посмотрел на меня так, будто впервые увидел.

— Она с ума сходила по этой картине. Я рад, что ты повесил ее. Здесь ей самое место.

Мне не удалось сбежать ни от жареного цыпленка, ни от обвинительной речи Эммы, поэтому после ужина мы с Линком поехали искать Люсиль в район, где жили Сестры. Линк звал кошку, периодически отрываясь от завернутой в жирную салфетку куриной ножки, а потом проводил жирными пальцами по набриолиненным волосам, и с каждым разом они блестели все сильнее и сильнее.

— Ты бы курицы-то побольше принес! Кошки сами не свои от курицы, они же в природе птицами питаются!

Линк сбросил скорость, чтобы я мог высматривать Люсиль, и забарабанил пальцами по рулю, отбивая ритм нового жуткого хита своей группы под названием «Печенье любви». Старина Линк, такой предсказуемый…

— И что? Ты бы вел машину, а я бы высунулся в окно с куриной ножкой в руке? Просто тебе хочется еще жареной курочки Эммы!

— Угадал, чувак. И торта из колы, — ничуть не смутился Линк и выставил куриную кость в окно, — кис-кис-кис, иди-ка сюда…

Я сканировал тротуар в поисках сиамской кошки, но тут мне в глаза бросилось кое-что другое — полумесяц. Он был нарисован на номерном знаке, втиснутом между рекламным вымпелом со звездами и полосками и растяжкой фирмы «Бабба», занимающейся грузоперевозками. Таких знаков с государственной, символикой полно по всей Южной Каролине, я видел их тысячу раз, но никогда не задумывался о том, что на них изображено. Голубая пальма и полумесяц — возможно, луна чародеев, ведь они жили здесь с незапамятных времен.

— Этот кот глупее, чем я думал, — если он не может унюхать жареную курицу Эммы.

— Не кот, а кошка. Люсиль Бэлл — девочка.

— Какая разница, коты, они и есть коты.

Линк завернул за угол, и мы выехали на Мэйн-стрит. На обочине сидел Страшила Рэдли. Он посмотрел вслед проезжающему мимо «битеру» и сдержанно махнул хвостом в знак приветствия. Самый одинокий пес во всем городе. Заметив Страшилу, Линк откашлялся и спросил:

— Кстати, о девочках: как дела у Лены?

Они с Леной мало общались, но если учесть, что она почти ни с кем, кроме меня, не дружит, то их, наверное, можно назвать друзьями. Почти все время она проводила в Равенвуде под бдительным оком бабушки и тети Дель или в попытках спрятаться от них, в зависимости от настроения.

— Она справляется, — ответил я, и ведь и не скажешь, что соврал.

— Правда? Ну, в смысле, она как-то странно себя ведет. Даже для Лены.

Линк был одним из немногих жителей Гэтлина, посвященных в тайну Лены.

— У нее дядя умер. Такие вещи бесследно не проходят.

Кому об этом знать, как не Линку. Он видел, как я пытаюсь смириться со смертью матери, смириться с тем, что мир продолжает существовать без нее, и понимал, что это невозможно.

— Знаю, но она все время молчит, ходит в его одежде… Тебе это не кажется странным?

— С ней все нормально.

— Как скажешь, чувак.

— Просто поезжай дальше. Надо найти Люсиль. — Я уставился в окно на пустынную улицу. — Вот глупая кошка!

Линк пожал плечами и прибавил громкость. Из динамиков орала очередная песня его группы «Святые роллеры» под названием «Девушка ушла». Девушка бросает парня — вечная тема, которой были посвящены все песни Линка. Он нашел способ разбираться со своими проблемами, а вот я — пока что нет.

Люсиль мы так и не нашли, а я все не мог выкинуть из головы ни разговор с Линком, ни беседу с отцом. Дома было тихо — не лучший вариант, если стараешься избавиться от навязчивых мыслей. Несмотря на открытое окно, в комнате все равно было жарко и душно, как днем.

Линк прав, Лена ведет себя очень странно, но ведь со смерти Мэкона прошло всего несколько месяцев! Скоро она придет в себя, и все станет как раньше. Я порылся в куче книг и бумаг на письменном столе в поисках «Автостопом по галактике», моей любимой книги, для того чтобы отвлечься. Под стопкой старых комиксов о Песочном Человеке я обнаружил кое-что неожиданное — бандероль, завернутую в фирменную коричневую бумагу Мэриан и перевязанную веревкой, не хватало только штампа гэтлинской библиотеки.

Мэриан — лучшая подруга моей мамы и главный библиотекарь Гэтлина. А в мире чародеев она — хранительница, смертная, охраняющая секреты и историю чародеев, а в случае с Мэриан, еще и Lunae Libri, библиотеку чародеев, которая сама по себе является загадкой. Она передала мне этот сверток после смерти Мэкона, но я напрочь забыл о нем. Там лежал его дневник; Мэриан решила, что Лена захочет оставить его себе, но она ошиблась. Лена не пожелала даже смотреть на него и отказалась забрать дневник в Равенвуд.

— Пусть будет у тебя, — сказала она, — не думаю, что смогу спокойно смотреть на его почерк.

С тех пор сверток пылился у меня на столе. Я повертел его в руках — он оказался тяжелым, слишком тяжелым для дневника. Интересно, как он выглядит, — наверное, старый, в обложке из потрескавшейся кожи. Я развязал веревку и снял оберточную бумагу. В моих руках оказался не дневник, а черная деревянная шкатулка, вся испещренная странными магическими символами.

Что мог записывать Мэкон? Представить себе не могу, чтобы он, как Лена, сочинял стихи! Может, он писал о своем увлечении садоводством? Я осторожно приподнял крышку. Мне хотелось увидеть предмет, к которому Мэкон прикасался каждый день, вещь, которая была важна для него. Внутри шкатулка была обтянута черным атласом, в ней хранились пожелтевшие не переплетенные страницы, исписанные мелким почерком Мэкона. Стоило мне коснуться верхнего листка, как комната закружилась, меня качнуло вперед, пол приближался с бешеной скоростью, я упал, но провалился сквозь него и очнулся в облаке дыма…

Вдоль реки пылало зарево пожаров — огонь охватил еще несколько часов назад цветущие плантации и пожирал Гринбрайр. Следующий на очереди — Равенвуд. Солдаты союзной армии, видимо, решили остановиться на привал, отметить победу — выпить спиртного, награбленного в самых состоятельных домах Гэтлина. У Абрахама оставалось мало времени: солдаты вот-вот будут здесь, и ему предстоит убить их. Это единственный способ спасти Равенвуд. Против него у смертных не было ни единого шанса, даже у солдат. Куда им тягаться с инкубом? А если его брат Иона вернется из тоннелей, то их будет двое. Единственное, что беспокоило Абрахама — ружья. Хотя оружие смертных не может убить инкуба, пули ослабят его, и солдаты успеют поджечь Равенвуд.

Абрахам проголодался, и даже сквозь дым он чувствовал запах отчаяния и страха умирающего смертного. Страх придаст ему сил, снабдит энергией и пищей, куда более вкусной, чем воспоминания или сны. Абрахам исчез и материализовался поближе к запаху, в лесу позади Гринбрайра. Он сразу понял, что опоздал — запах слабел. Вдалеке он увидел Женевьеву Гринбрайр, склонившуюся над распростертым в грязи телом. Рядом с ней, прижимая к груди какой-то предмет, стояла Айви, кухарка Гринбрайра. Увидев Абрахама, старушка бросилась к нему.

— Мистер Равенвуд, слава небесам! Возьмите это, — понизив голос, попросила она. — Спрячьте в надежное место, а потом я приду и заберу ее!

Она извлекла из складок передника толстую книгу в черном переплете и вложила ее в руки Абрахама. Прикоснувшись к книге, Абрахам сразу ощутил ее силу. Книга была живой, она пульсировала в его ладонях, словно внутри нее билось сердце. Он слышал, как книга умоляет взять ее, открыть и выпустить на свободу то, что сокрыто под обложкой. Вместо названия обложку украшал полумесяц. Абрахам провел пальцами по краям книги. Айви продолжала что-то говорить, принимая молчание Абрахама за колебание.

— Мистер Равенвуд, умоляю вас! Мне больше некому отдать ее! Я не могу оставить ее у мисс Женевьевы, только не сейчас!

Женевьева подняла голову, словно услышав их разговор сквозь шум дождя и треск пламени. Как только она повернулась к ним лицом, Абрахам догадался, что произошло. Ее глаза сияли в темноте янтарно-желтым светом. Глаза темного чародея. И тут он понял, что попало к нему в руки.

«Книга лун».

Он видел эту книгу и раньше, в снах Маргарет, матери Женевьевы. Источник бесконечной силы, книга, которую Маргарет уважала и боялась в равной степени. Книга, которую она прятала от мужа и дочерей и никогда бы не отдала в руки темного чародея или инкуба.

Книга, которая может стать спасением Равенвуда.

Айви пошарила в складках юбки и чем-то потерла обложку книги. На землю упали белые кристаллики. Соль, оружие суеверных жительниц островов, которые привезли свою силу с Карибов, где родились их предки, верившие в то, что соль отгоняет демонов. Абрахама это всегда забавляло.

— Я приду за ней, как только смогу, клянусь!

— Я сохраню ее в целости. Даю слово.

Абрахам смахнул с книги остатки соли, ощутил исходящий от нее жар и, развернувшись, направился к лесу. Из уважения к Айви, он собирался пройти несколько ярдов, прежде чем телепортироваться. Женщины-галла[1] всегда пугались, когда он телепортировался у них на глазах — это напоминало им о его истинной сути.

— Уберите ее подальше, мистер Равенвуд! Что бы ни случилось, не открывайте! Эта книга приносит лишь несчастья всем, кто имеет с ней дело. Не откликайтесь на ее зов! Я скоро заберу ее.

Но Айви опоздала — Абрахам уже откликнулся.

Я пришел в себя, лежа на полу и глядя в потолок, покрашенный в небесно-голубой цвет, как и в остальных комнатах нашего дома, чтобы обмануть с радостью селившихся там шмелей-плотников.

Голова еще кружилась, но я заставил себя сесть. Шкатулка стояла рядом, крышка была закрыта. Я открыл ее, убедился, что бумаги на месте, но прикасаться к ним больше не стал. Бред какой-то! Почему у меня снова начались видения? Почему я увидел Абрахама Равенвуда — человека, к которому в Гэтлине всегда относились с подозрением, потому что Равенвуд оказался единственной плантацией, уцелевшей после Великого пожара?

Я не особенно верю во все эти местные предания, но когда мы прикоснулись к медальону Женевьевы и у нас начались видения, на то была причина — мы с Леной должны были узнать правду. А вот какое отношение к нам имеет Абрахам Равенвуд? Единственным связующим звеном мне показалась «Книга лун». Она присутствовала как в видениях, вызванных медальоном, так и в этом. Но ведь книга пропала! В последний раз ее видели в ночь на день рождения Лены: она лежала в склепе, охваченная пламенем, а теперь от «Книги лун», как и от многого другого, остался лишь пепел.

5. 17

ВСЕ, ЧТО ОСТАЕТСЯ

На следующий день мы с Линком сидели за столом в школьной столовой. Я ел пиццу, прокручивая в голове наш вчерашний разговор о Лене. Линк прав, она действительно изменилась, но не сразу, а постепенно, и теперь я с трудом вспоминал, какой она была раньше. Если бы я мог с кем-то поговорить об этом, мне бы наверняка сказали: дай ей время. Люди всегда так говорят, когда больше сказать нечего.

Но Лена даже не пыталась прийти в себя, не пыталась вернуться к себе или ко мне. Если уж на то пошло, от меня она отдалилась еще больше, чем от всех. Я все чаще натыкался на невидимую стену: пытаясь заговорить с ней вслух или с помощью кельтинга, пытаясь поцеловать ее или вступить с ней в еще какой-либо контакт в более или менее сложном варианте.

Теперь я брал ее за руку и не ощущал ничего, кроме холода. Эмили Эшер посмотрела на меня из противоположного угла столовой, и в ее взгляде сквозила жалость. Меня снова все жалели, но я уже был не «Итан Уот, у которого мама умерла в прошлом году», а «Итан Уот, чья девушка тронулась умом после смерти дяди». Все знали, что у нас сейчас «непростые отношения», в последнее время в школе нас с Леной вместе не видели. Да, Лена никому из них не нравилась, но зато им очень нравилось наблюдать за несчастьем других людей, а я как раз занял свое место на рынке несчастных. Я был не просто достоин жалости — я пал ниже смятого стаканчика из-под кофе на подносе в столовой: я остался один.

Как-то утром, примерно неделю спустя, у меня в голове раздался странный звук: что-то вроде скрежета заевшей пластинки или треска, с которым кто-то вырывает из тетради лист за листом. Шел урок истории, мы обсуждали Реконструкцию — скучнейший период после Гражданской войны, когда Соединенные Штаты пытались воссоединиться. Если вам не повезло и вы ходите в школу в Гэтлине, то эта глава истории вызывает главным образом тоску или, скорее, неловкость, служа вечным напоминанием о том, что Южная Каролина в свое время оказалась не с той стороны баррикад. Всем это хорошо известно, но от предков нам в наследство досталась запятнанная честь нации. От таких глубоких ран всегда остаются шрамы, и пытаться исцелить их окончательно — бесполезно. Мистер Ли продолжал зудеть над ухом, сопровождая каждую очередную сентенцию трагическим вздохом. Я старался не слушать его и вдруг почувствовал, как запахло горелым — то ли как от перегревшегося двигателя, то ли как от свеч зажигания. Оглядевшись, я понял, что запах исходит не от мистера Ли, наиболее частого источника ужасающих запахов в этом классе. Кроме меня, похоже, никто ничего не замечал…

Я услышал, как что-то рвется, обрывки каких-то слов, крики.

Лена!

«Эль? »

Она не отвечала, но сквозь шум я расслышал, как она бормочет стихи, и, поверьте мне, это не те стихи, которые пишут на валентинках в День всех влюбленных.

«Я не махала рукой, а тонула…»

Я узнал стихотворение. Не к добру все это. Если Лена читает Стиви Смит, [2] значит, день грозит обернуться мрачной историей в стиле Сильвии Плат и ее романа «Под стеклянным колпаком». [3] Эти стихи были знаком, что Лена чувствует надвигающуюся опасность. Линк в таких случаях слушал группу «Dead Kennedys», [4] а Эмма начинала с бешеной скоростью резать овощи для спринг-роллов огромным кухонным ножом.

«Держись, Эль, я скоро буду! »

Что-то произошло, надо было поторапливаться, поэтому я схватил учебники и выскочил из класса так быстро, что мистер Ли даже рта не успел открыть.

Рис впустила меня в дом, изо всех сил стараясь не смотреть мне в глаза, и молча показала на лестницу. На нижней ступеньке в обнимку со Страшилой сидела грустная Райан, младшая кузина Лены. Я погладил ее по голове, но она прижала палец к губам и прошептала:

— Ш-ш-ш! У Лены нервный срыв! Нам сказали вести себя тихо, пока бабушка и мама не вернутся.

Нервный срыв? Мягко сказано.

Дверь в комнату Лены была приоткрыта, петли зловеще заскрипели, и я почувствовал себя полицейским, прибывшим на место преступления. Здесь царил полный хаос: мебель перевернута вверх дном, поломана, кое-что просто пропало. Стены, пол и потолок заклеены вырванными из книг страницами. На полках не осталось ни единой книги. Зрелище напоминало руины библиотеки после взрыва. На полу продолжали дымиться еще несколько страниц. Единственное, чего не хватало — самой Лены.

«Эль? Ты где? »

Стена у кровати не была заклеена страницами из любимых книг Лены. Там было кое-что другое:

Никто-мертвец и Никто-живой.

Никто уступает, а Никто даст.

Никто слышит меня, а Никто заботится обо мне.

Никто боится меня, а Никто просто смотрит в пустоту.

Никто принадлежит мне, а Никто остается.

Никто из них Ничего не знает.

Все, что мне осталось, — прах.

«Никто и Никто». Видимо, один из них — Мэкон. «Никто-мертвец».

А кто же второй? Я?

Значит, теперь я стал для нее «никем»?

Интересно, всем парням так тяжело с девушками?

Неужели всем приходится распутывать запутанные стихи, написанные маркером на потрескавшейся штукатурке?

«Все, что мне осталось, — прах».

Я дотронулся до стены, размазывая слово «прах». Потому что ей остался не только прах. У нас должно быть что-то еще — что-то еще у нас с Леной, у всех нас! И дело не только в Мэконе — моя мама тоже умерла, но за прошедшие месяцы я понял, что какая-то часть ее навсегда со мной. Последнее время я все чаще вспоминал ее.

«Объяви себя сама» — вот что пыталась сказать Лене моя мама, зашифровывая это послание в номерах страниц книг, раскиданных по полу в ее кабинете в поместье Уотов. Ее послание ко мне я понимал без слов: мне не нужны ни номера, ни буквы — не нужны даже сны. Пол в комнате Лены напомнил мне тот день, когда я обнаружил в кабинете кучу разбросанных книг. Единственное отличие состояло в том, что из этих книг были вырваны страницы, а это совсем другое дело.

Боль и чувство вины — об этом говорилось во второй главе всех книг о пяти — да, вроде как о пяти — стадиях принятия смерти, которые дала мне почитать тетя Кэролайн. Лена прошла первые две стадии, отрицание и гнев, поэтому я должен был предвидеть, что будет дальше. Думаю, что для нее третья стадия выразилась в добровольном отказе от того, что она любила больше всего на свете. От книг.

По крайней мере мне хотелось в это верить. Я старался не наступать на пустые, обуглившиеся книжные обложки и тут услышал доносившиеся из шкафа сдавленные рыдания, открыл дверцу и увидел ее. Она скорчилась в темноте, подтянув колени к подбородку.

«Все хорошо, Эль».

Она посмотрела на меня, но я не был уверен, что именно она увидела перед собой.

«Все мои книги говорили его голосом. Я не могла заставить их замолчать».

«Ничего страшного. Все хорошо».

Я знал, что долго это не продлится. Знал, что на самом деле ничего не хорошо. Мечась между гневом, страхом и горем, она переступила границу. По собственному опыту я прекрасно понимал, что оттуда нет возврата.

Наконец-то домой вернулась бабушка и сказала свое веское слово: со следующей недели Лена должна вернуться в школу, даже если не хочет. У нее был еще один вариант, о котором никто не решался говорить вслух — «Голубые дали», а может быть, какой-то аналог подобного заведения для чародеев. До того, как Лена примет решение, мне запрещалось видеть ее, только заносить ей домашнее задание. Каждый день я приезжал к ее дому на холме с пакетом из «Стой-стяни», набитым бесполезными тестами, упражнениями и темами сочинений.

«Почему? Что я такого сделал? »

«Думаю, они не хотят, чтобы я общалась с теми, кто нарушает мое душевное спокойствие. По крайней мере Рис так сказала».

«То есть я нарушаю твое душевное спокойствие? »

«Конечно, нарушаешь, но не так, как они думают».

Когда дверь спальни наконец распахнулась, я бросил пакет и заключил Лену в объятья. С нашей последней встречи прошло всего несколько дней, но я успел соскучиться по ставшему родным запаху ее волос — лимону и розмарину, но сегодня аромат исчез. Я зарылся носом в ее волосы.

«Я тоже по тебе скучал».

На ней была черная футболка и черные колготки, сверху донизу покрытые странными разрезами. Из пучка на затылке выбивались пряди волос. На шее висело ожерелье, цепочка перекрутилась. Под глазами — темные круги, и это не макияж. Я волновался за нее. Посмотрев ей через плечо на спальню, я еще больше встревожился.

Бабушка получила то, что хотела — ни единой сожженной книги, все вещи аккуратно разложены по местам. Это-то меня и беспокоило — ни единой написанной строчки, ни одного стихотворения, ни одной брошенной на пол страницы. Теперь стены были покрыты аккуратно приклеенными скотчем фотографиями, они превратились в своего рода забор, которым Лена отгородилась от мира.

«Священное место». «Покойся с миром». «Любимому». «Дочери».

На всех фотографиях были надгробия, снятые крупным планом, так что была хорошо видна грубая фактура камня и высеченные на них слова. Как много я на самом деле не знаю о ней, подумал я.

«Отцу». «Радость». «Отчаяние». «Вечный покой».

— Не знал, что ты увлекаешься фотографией.

— Да нет, не увлекаюсь, — смущенно ответила она.

— Они просто потрясающие!

— Говорят, мне это полезно. Я должна доказать всем, что понимаю, что он умер.

— Точно. Папе сказали, чтобы он вел дневник и записывал свои чувства.

Я тут же пожалел о сказанном. Не особенно лестное сравнение, но Лена, кажется, не обратила внимания. Интересно, сколько времени она провела с фотоаппаратом в «Саду вечного покоя» и как это все прошло мимо меня?

«Солдату». «Покойся с миром». «Сквозь темное стекло».

Я подошел к последней фотографии, единственной, которая выделялась среди прочих. «Харлей», прислоненный к надгробию. Блестящий, хромированный мотоцикл выглядел странно на фоне старых покосившихся надгробий. Чем дольше я смотрел на фотографию, тем сильнее билось сердце.

— А это что?

— Наверно, какой-то парень решил навестить могилку родственников, — небрежно махнув рукой, ответила Лена. — Просто… просто он оказался там, вот и все. Вообще-то я собиралась ее снять, освещение никуда не годится.

Она подошла к фотографии, открепила ее от черной стены, и та исчезла, остались только четыре пятнышка. За исключением фотографий, в комнате почти ничего не было, как будто Лена собрала вещи и уехала учиться в другой город. Пропала кровать. Пропали полки с книгами. Пропала старая люстра, которую мы так много раз заставляли качаться и боялись, что она рано или поздно упадет. На полу в центре комнаты лежал матрас, а рядом с ним — крошечный серебряный воробей. На меня нахлынули воспоминания о похоронах — вырванные с корнем магнолии, серебряная птичка на измазанной грязью ладони Лены. Я попытался выкинуть из головы воробья и не думать, почему Лена держит его рядом с кроватью. Боюсь, к Мэкону это не имеет никакого отношения…

— Здесь все так изменилось…

— Ну, сам понимаешь. Весенняя уборка. А то я тут такой бардак развела.

На матрасе лежало несколько потрепанных книжек. Не глядя, я взял одну и раскрыл и сразу понял, что совершил ужасное преступление. Под заклеенной скотчем обложкой «Доктора Джекила и мистера Хайда» оказался блокнот со спиральным переплетом, и я посмел открыть его прямо у нее на глазах! Как ни в чем не бывало, как будто я имею полное право читать ее записи!

И тут я понял еще кое-что: почти все страницы были абсолютно чистыми! Мне стало нехорошо, совсем как в тот день, когда я обнаружил, что мой папа не пишет роман, а просто изрисовывает страницы странными каракулями одну за другой.

Лена никогда не расстается с блокнотом. Если она перестала записывать туда все, что приходит ей в голову, значит, все еще хуже, чем я думал.

— Итан! Ты что делаешь?!

— Прости, Эль, — умоляюще сказал я, закрывая блокнот. — Я думал, это просто книга. Ну, в смысле, он же выглядит как обычная книга! Мне и в голову бы не пришло, что ты оставишь свой блокнот на видном месте, где его кто угодно может прочитать.

Она даже не взглянула на меня, только крепче прижала блокнот к груди.

— Почему ты перестала писать? Я думал, ты любишь писать.

— Люблю, — коротко ответила она и протянула мне блокнот.

Лена пролистнула пустые страницы, и на них появились крошечные буквы, строчки наползали друг на друга, некоторые слова были зачеркнуты несколько раз, исправлены и переписаны заново.

— Ты наложила на него заклятие?

— Я стерла эти слова из реальности смертных. Если я не захочу показывать их кому-то, они будут видны только чародею.

— Отлично! Первый человек, которому может прийти в голову почитать твои записи, — Рис, и она чисто случайно чародейка.

— Зачем ей читать мой блокнот? Ей достаточно просто посмотреть на меня.

Рис обожала раздавать приказания и к тому же была крайне любопытна, но она — сивилла. Стоит ей посмотреть тебе в глаза, и она уже знает все твои сокровенные мысли, даже то, что ты еще только собираешься сделать. Поэтому я старался поменьше попадаться ей на глаза.

— И зачем же такая секретность? — спросил я, плюхнувшись на матрас.

— Не знаю, — грустно ответила Лена, тоже садясь. — Мне все время хочется писать. Может быть, мне кажется, что меня никто не понимает или не может понять.

— То есть я тебя понять не могу, — процедил я сквозь зубы.

— Я не это имела в виду.

— А кому еще из смертных может прийти в голову прочитать твои записи?

— Ты просто не понимаешь!

— А мне кажется, понимаю!

— Может быть, но не все!

— Я бы понял все, если бы ты хотя бы попыталась объяснить мне!

— Не получится, Итан. Я не могу объяснить.

— Дай мне блокнот, — попросил я, протянув руку.

— Ты все равно не сможешь там ничего прочитать, — скептически приподняла бровь Лена, протягивая мне блокнот.

Я открыл первую страницу. Не знаю, по чьей воле — то ли Лены, то ли самого блокнота — на странице медленно, одна за другой проявились буквы. То, что я прочитал, оказалось не очередным стихотворением и не текстом песни. Слов было немного, страницу покрывали странные рисунки, фигуры, спирали, как будто это каталог татуировок.

Внизу страницы был список:

что я помню

мать

итан

мэкон

охотник

огонь

ветер

дождь

склеп

я не похожа на себя

мне суждено убить

два тела

дождь

книга

кольцо

амулет эммы

луна

Лена выхватила блокнот у меня из рук. На этой странице было еще несколько строчек, но я не успел их прочитать.

— Перестань!

— Что такое? — удивленно спросил я.

— Ничего, это очень личное! Ты не должен был это увидеть!

— Так почему же я все-таки увидел?

— Наверно, я неправильно произнесла заклинание Verbum Celatum. Тайное слово, — добавила она, растерянно посмотрев на меня с неожиданной нежностью. — Но это неважно. Я пыталась вспомнить ту ночь… ночь, когда Мэкон ушел.

— Умер, Эль. Ночь, когда Мэкон умер.

— Я знаю, что он умер! Конечно, умер! Просто мне не хочется говорить об этом!

— Думаю, у тебя депрессия. Это нормально.

— Что — это?

— Это следующая стадия.

— Я знаю, что твоя мама и мой дядя умерли! — в ярости закричала Лена. — Но у меня свои стадии проживания горя! Это не дневник, куда я записываю свои чувства. Я — не твой отец, и я — не ты, Итан! Мы не настолько похожи, насколько тебе кажется!

Мы давно не обменивались такими взглядами, возможно, вообще никогда. Это было поразительно: я вдруг понял, что с того момента, как я вошел в комнату, мы все время говорили вслух, ни разу не воспользовавшись кельтингом. Впервые я не знал, о чем думает Лена, а она не понимала, что чувствую я.

Но вскоре она поняла, сделала шаг мне навстречу и обняла меня, потому что я впервые заплакал при ней.

Вернувшись домой, я увидел, что свет не горит, но заходить все равно не стал. Я присел на крыльцо; в темноте метались светлячки. Мне хотелось побыть одному, никого не видеть. Откуда-то я точно знал, что Лена не услышит мои мысли. Когда сидишь один в темноте, сразу понятно, как огромен мир и как мы все далеки друг от друга. Кажется, что звезды так близко, будто можно протянуть руку и дотронуться до них, но это невозможно. Иногда кажется, что многое гораздо ближе, чем на самом деле. Я долго вглядывался в темноту и вдруг увидел, как что-то мелькнуло рядом со старым дубом во дворе перед домом. Пульс сразу участился: большинство жителей Гэтлина не запирают дверь на ночь, но я знаю множество существ, которых замок не остановит. Воздух едва заметно задрожал, как от волны жара. И тут я понял, что никто не пытается проникнуть в мой дом — просто кто-то решил сменить один дом на другой.

Люсиль, кошка Сестер, подошла к крыльцу, и в темноте загорелись голубые огоньки глаз.

— Я же говорил, что рано или поздно ты найдешь дорогу домой. Вот только ты домом ошиблась.

Люсиль склонила голову набок, словно прислушивалась.

— Знаешь, после этой выходки Сестры тебя навсегда посадят на поводок.

Люсиль посмотрела на меня таким взглядом, будто поняла каждое слово. Как будто она прекрасно осознавала последствия своего побега, но почему-то ей было необходимо уйти. Передо мной замельтешил светлячок, Люсиль спрыгнула со ступеньки, светлячок поднялся выше, но глупая кошка все равно попыталась достать его. Она отказывалась понимать, что он гораздо дальше, чем кажется. Как звезды. Как многое в этом мире.