Мы вечны. 8 страница

– Илиодор, ты столь благоразумен и мудр, что порою мне кажется, что это именно ты, а не я являешься старшим братом. Откуда в тебе эта учёность? Меня восхищает твоё усердие...

Но если я надеялся, что моя добыча хотя бы слегка зарумянится, как всегда бывало с младшими, когда мы их хвалили, то этот странный юнец сохранил удручающее хладнокровие и, обратив на меня ничего не выражающий взгляд, сдержанно ответствовал:

– Мудр, говоришь ты? Отнюдь. Мне не хватает мудрости и рассудительности, оттого я столь ревностно взыскую знания, дабы восполнить недостаток собственной разумности. Я ничем не превосхожу прочих братьев, и ум мой также прост и безыскусен, как чистая страница, подготовленная для рукописи книжника. Однако же я не слеп и могу прозревать значение вещей и разуметь причины того или иного события. Единственное, что недоступно моему взору и смущает моё сердце – так это причина твоего пребывания здесь. Крисант, ответь мне, для чего ты регулярно посещаешь скрипторий, коли книги для тебя презренны, а моё общество – постыло и скучно?

От его слов я, признаться, опешил, так что в первый миг даже не знал, что ответить этому умнику, который с лёгкостью меня раскусил. Но не мог же я позволить ему торжествовать свою победу надо мной? Выразив удивление на своём лице, я печально вздохнул с горечью в голосе:

– Брат мой, отчего ты решил, что мне скучно в твоём обществе? Меня весьма огорчают твои слова. Неужели я чем-то обидел тебя? Может, я не умею верно выразить свои чувства, и ты неправильно меня понял... Но позволь тебя заверить, моему сердцу нестерпимо мил твой образ и разумность твоих речей...

– Прости меня, Крисант, но я вынужден спросить вновь. – вежливо и вместе с тем настойчиво прервал меня Илиодор. – Зачем ты здесь? Не кажется ли тебе, что ты попусту тратишь своё и моё время на то, что не приносит пользы ни тебе, ни мне. Ты не найдёшь здесь того, что тебе необходимо.

Получив такой недвусмысленный ответ на все свои чаяния, я осознал, что и вправду лишь впустую растрачиваю своё драгоценное время. Поведение Илиодора вполне откровенно дало мне понять, что его так же, как и меня, ничуть не радуют эти встречи.

– Значит, ты таким образом пытаешься учтиво указать мне на дверь? – насмешливо фыркнул я, поднимаясь на ноги.

– С тобой гораздо легче вести беседу, когда ты искренен. – прохладно заметил этот невозмутимый книжник, конечно же, обратив внимание на то, как изменилась моя интонация в тот миг, когда я лишился необходимости носить перед ним маску. – Доброй ночи, брат. – подвёл он окончательный итог в наш нынешней беседе, да и во всём нашем знакомстве в целом.

Конечно же, я был ужасно раздражён и зол – в первую очередь на себя самого за то, что не сумел с первого взгляда раскусить этого хитреца и не отказался от этой пустой затеи сразу. Но мне некогда было сетовать на свою ошибку и печалиться об очередной неудаче. В конце концов, мне было чем

заняться. Не теряя времени, я решил проведать кровного брата Илиодора – Аглаия. Прежде я мало обращал на него внимание, к тому же он большую часть времени проводил в своей мастерской, теряющейся в зарослях олеандра. Если бы он оказался таким же унылым тружеником, как и его

несговорчивый братец, мне бы пришлось несладко. Но я всё же решил попытать удачу. Аглаий занимался обработкой драгоценных камней и резьбой по кости и металлу. Переступив порог его мастерской, я на какое-то время замер в изумлении. Со всех сторон меня окружали прекрасные, тонко сработанные изделия талантливого умельца, от способностей которого замирал дух. От пленительного сверкания самоцветов у меня зарябило в глазах, и я ощутил болезненный укол ревности. И всё это великолепие будет посвящено Мастеру. Какая душераздирающая несправедливость. Как мне было известно, порою Аглаий дарил небольшие безделушки другим стражам, но всё же основная часть этих роскошных драгоценностей была предназначена для правящего нами тирана, они должны были служить для его славы и великолепия, украшая его дворец и престол. Если бы я только мог владеть всем этим богатством... абсолютно всем, до последней золотой крошечки... Покуда я предавался этим грёзам, из глубин мастерской вынырнул обитатель этой блистательной сокровищницы. Аглаий сразу полюбился мне своим миловидным обликом и девичьей грациозностью. Его пышные локоны имели цвет бирюзы, а скорбно-утомлённые глаза с поволокой сверкали золотым светом. Он казался измождённым и печальным, как ребёнок, готовый в любой момент расплакаться, что зарождало в моём сердце некую хищную нежность и желание приголубить его у сердца. Столкнувшись со мной взглядом, юноша всплеснул руками и жалобно пролепетал:

– Ах, Крисант! Какая неловкость... Я и не думал, что кто-нибудь заглянет сюда сегодня. Прости, брат! У меня тут ужасный беспорядок. Ты подумаешь, что я неряха и лентяй...

– Скорее уж я подумаю, что ты чересчур заработался и забыл себя самого из-за этих нескончаемых трудов. – ласково рассмеялся я, любуясь его потешным смущением. – А это ещё что? Подойди-ка поближе. Ах, ну как так можно? Живёшь среди злата и самоцветов, а у самого всё личико в саже...

– Что? В саже? Ох, как стыдно! – ужаснулся этот доверчивый ребёнок, прикрыв обеими руками своё безупречно чистое личико, запятнанное разве что излишне густым слоем румянца.

– Позволь я помогу тебе. – радетельно промолвил я, силой отведя его руки от лица, и нежно приласкал своими перстами ещё жарче зардевшиеся ланиты этого прелестного создания. – Вот так-то лучше. Теперь ничто не мешает мне любоваться твоей красотой. Но разве у тебя в мастерской нет зеркала? Неужели ты сам не видел, как перепачкался во время работы?

– Зеркало? Нет... да и к чему это. – робко отвечал он.

– Не иметь зеркальца, чтобы следить за своим внешним видом – при твоей-то красоте это просто преступление. – с авторитетом старшего брата заверил я его и, поглядев по сторонам, указал ему на глянцево отполированный поднос из меди. – Вот, взгляни. Ты мог бы сделать себе зеркальце из

подобного материала. Это избавит тебя от подобных конфузов.

Взяв в руки поднос, я дал ему взглянуть на собственное отражение.

– Ах, и вправду! Я такой растрёпанный. – смущённо признал Аглаий и принялся поправлять свои густые волосы, спадающие пушистыми волнами на его тоненькие плечи.

– Это всё из-за того, что ты чересчур много времени проводишь за работой. – сочувственно вздохнул я, играя прядкой его волос. – У тебя замученный вид. Мастер совсем тебя не щадит. Твои нежные ладошки все сплошь покрыты мозолями. Тебе нужно побольше отдыхать и бывать на свежем воздухе, а не сидеть здесь взаперти целыми днями, будто ты раб на цепи.

– Я бываю на свежем воздухе. Каждое утро я работаю в саду. Иначе бы мои цветы уже погибли.

– Но я говорю не о работе. – возразил я. – Ты должен просто лежать среди цветов и наслаждаться их благоуханием. Иначе ты вскоре окончательно обессилеешь от измождения и заболеешь. Сегодня вечером я сам поведу тебя на прогулку и прослежу за тем, чтобы ты хорошенько отдохнул.

– Ох, брат, отчего ты так добр ко мне? – едва не плача, промямлил Аглаий. – Тебе не стоит тратить на меня своё время.

– Но я желаю этого. – властно заявил я, взяв его за подбородок и заглянув в эти слезливые золотые очи. – А знаешь ли ты, почему мне так желанно твоё общество? Это же очевидно, братец. Ты милее и прелестнее всех живущих в нашем саду. Нет никого подобного тебе. Я давно уже томлюсь по тебе,

Аглаий. А ты совсем не появляешься в собраниях других братьев, днюя и ночуя в этой душной каморке. Вот я и отважился нарушить твой покой и сам пришёл к тебе. Не откажи мне в моей просьбе, позволь мне, милый братец, навещать тебя. Это станет великой отрадой для моего сердца.

– Ах... как можно, брат, обращать столь добрые слова к такому ничтожному созданию, как я? – вдруг расплакался вконец растрогавшийся от моей лести дурачок. – Разве могу я быть полезен старшему брату хоть в чём-то?

– Конечно, можешь. И весьма. – сладко улыбнулся я, ничуть при том не лукавя. – Ты усладишь моё сердце, коли позволишь мне скрасить твоё одиночество. Ты же живёшь здесь отшельником. Это так печально. Ты достоин лучшего. Но все тобой пренебрегают. Даже Илиодор про тебя совсем забыл.

– Илиодор? – переспросил Аглаий с таким отстранённым выражением лица, словно впервые слышит это имя, что дало мне понять, насколько они чужды друг другу, к великому облегчению для меня. – Ну, порою брат меня навещает. И приглашает к себе в гости. Просто у нас разные таланты и нам не

о чем разговаривать. Хотя он весьма приветлив со мной...

– Но этого недостаточно. Отныне я стану заботиться о тебе, как кровный брат. Иначе твоя красота совсем зачахнет. Ты и так уже увядаешь, как цветок без влаги. Посмотри, на кого ты похож. Столь изящный юноша, а одет в какое-то отрепье. Разве этот потасканный хитон будет смотреться с твоими драгоценностями?

– С моими... драгоценностями? – недоуменно повторил он. – Но у меня и нет никаких драгоценностей.

– Как?! – ужаснулся я. – Ты работаешь тут даром, безо всякой награды? Неужели Мастер не позволяет тебе оставить хоть что-то из этих украшений для себя?

– Не знаю... я никогда не спрашивал его об этом...

– Как глупо. Ты, безусловно, имеешь право пользоваться этими вещами, ведь ты же сам их сотворил. Наверняка Мастер полагал, что ты и сам догадаешься об этом, потому-то он и не счёл нужным говорить про такое. Смотри, что за дивное ожерелье! Разве бы не чудесно оно смотрелось на тебе? Примерь его.

С этими словами я приложил к его груди роскошное украшение и дал ему полюбоваться на своё отражение в медном подносе. Судя по тому, как заалелось его лицо, Аглаию пришлось по сердцу то, как он теперь смотрится. И всё же было не так уж легко исцелить его от привычки робеть и страшиться Мастера.

– Как неловко... Я выгляжу нелепо в этом. – смутился он, с трудом отводя взгляд от своего отражения.

– Напротив, ты прекрасен. – настаивал я. – Хотя эти обноски и твоя бледность не слишком-то гармонируют с такой роскошью. Но я позабочусь о моём младшем братишке, и его красота расцветёт ещё пышнее, словно весенний бутон в лучах нежно любящего солнца.

Преданно прильнув к моей груди, Аглаий вновь расплакался, а я утешил его своими поцелуями, после чего сумел-таки убедить этого кроткого мальчишку припрятать прельстительное ожерелье и не отдавать его пока что Мастеру под предлогом некой небольшой заминки в работе над камнями. Обольстить это недалёкое дитя оказалось проще простого. Он стал моей наградой, утешившей моё сердца после поражения, нанесённого мне Селафиэлем и Илиодором. Я будто бы держал в своей ладони трепещущее сердечко Аглаия и безраздельно владел его волей и мыслями. Понадобилось не так уж и много времени, чтобы он стал моим истовым последователем, что завороженно внимал всякому слову, исходящему из моих уст. Пожалуй, это была даже чересчур лёгкая победа. Ежедневно навещая Аглаия, я тщательно наблюдал за тем, чтобы не сталкиваться с Илиодором, который периодически проведывал брата. Ещё не хватало, чтобы история с Селиниасом повторилась. Если бы Илиодор узнал о том, как я заинтересован в обществе его брата, он бы наверняка так же, как и Селафиэль воспротивился этому, посему я убедил Аглаия держать наши свидания в тайне ото всех. Было столь отрадно наблюдать, как это невинное создание по моему изволению перерождается прямо на глазах. Унылый труженик в лохмотьях, заражённый исступлённой аскезой и благоговением перед Мастером, что внушили ему Авдиес и Илиодор, день за днём преображался в изнеженного и самолюбивого лицемера, смертельно влюблённого во всё, что вещественно и материально. Страсть к драгоценностям, что я с такой лёгкостью разжёг в нём, через некоторое время привела к тому, что он почти безо всякого зазрения совести выучился воровать и присваивать себе чужое. Только представьте, однажды этот начинающий проходимец даже попытался обокрасть меня, утащив золотую пряжку с моего плаща. Признаться, я даже не знал, стоит ли мне сердиться или же хвалить его. Однако, невзирая на то, что его обучение шло достаточно недурно, и он делал значительные успехи во всех науках, что я ему преподавал, этот капризный ребёнок быстро мне наскучил своей навязчивостью, плаксивостью и, в конце концов, тупостью. Но к счастью, он и сам вскоре охладел ко мне, и, хоть и остался верен моему учению, Аглаий всё же перестал постоянно виснуть у меня на шее, ведь блестящие побрякушки отныне стали значить для него гораздо больше, чем моя ласка. Но прежде чем я успел заскучать, на горизонте замаячила свеженькая жертва. В последнее время в мастерскую Аглаия, где я проводил так много времени, начал наведываться дружный с ним Асинкрит, и присмотревшись к нему получше, я пришёл к выводу, что из него может выйти толк. Асинкрит был годом младше Аглаия, хотя по их внешности можно было подумать обратное. Они сошлись по общности их мастерства, ведь Асинкрит был превосходным золотильщиком и ко всему прочему умелым стеклодувом. Он был вполне хорош собой, высок и статен, его длинные волосы имели мерцание очищенного серебра, а глаза зеленели выражением тонкой иронией и изобличали его изощрённый, если не сказать лукавый ум. Нрав Асинкрита всегда располагал к себе окружающих, ведь он наряду со своим кровным братом – Лукиллианом был, вероятно, наиболее улыбчивым и весёлым из всех стражей нашего сада. Мне хватило одного взгляда, чтобы раскусить его и избрать необходимую в общении с ним тактику. Его не нужно было прельщать льстивыми речами и сладко голубить, как туповатого Аглаия. Асинкриту было достаточно удостовериться в моей дружбе и принять мою религию, основой которой было отвращение к Мастеру. Этот разумный юноша быстро уяснил, о чём я ему толкую, и, ощутив определённую выгоду в нашем союзе, охотно примкнул к моим последователем. Оставаясь всё таким же словоохотливым и ироничным, он без особого труда притягивал к себе прочих стражей и выискал среди своих товарищей немало тех, кто с жаром уверовал в моё учение. Его успехи восхищали меня, и чем больше я наблюдал за этим обаятельным юношей, тем сильнее он напоминал мне коварную змею, умело отравляющую своих слушателей. В этом смысле он был куда полезнее для меня, чем тот же Аглаий, который в своей одержимости дорогими вещами, почти не замечал прочих стражей. Чтобы хорошенько выдрессировать это ленивое ничтожество, мне пришлось ужесточить меры воспитания, и я начал отбирать у него столь возлюбленные украшения, когда он противился моей воле, либо же напротив, награждал его всякими незатейливыми подарочками, если тот верно исполнял мои поручения. В конце концов, всё и всех в этом мире можно купить. Главное, правильно определить цену каждой души. К сожалению, всех дороже стоит преданность моего возлюбленного старшего брата, и я, похоже, смогу завладеть им не раньше, чем сложу к его ногам весь этот мир.

Как-то на нашу встречу Асинкрит привёл с собой Лукиллиана. Я ничуть не возражал против этого, ведь мне были отчаянно необходимы союзники, а видя, как дружны эти братья и насколько они схожи по характеру, я лелеял надежду, что вскоре моя армия пополнится ещё одной очарованной душой. Лукиллиан и вправду напоминал брата своим радушием и обаятельной улыбкой, однако на проверку оказался куда беспечнее и, к моему вящему разочарованию, бестолковее. Можно было подумать, что это сделает его лёгкой добычей, но тут-то и вышла загвоздка. Лукиллиан попросту не воспринимал всерьёз мои слова о несправедливости Мастера и относился, словно к шутке ко всему моему учению. Подобное не могло не оскорблять меня. Эта наивная душа была настолько глубоко убеждена в непогрешимой правоте Мастера, что он бы ни за что не поверил, что кто-то может сомневаться в нём. К тому же всё весьма осложнялось тем, что Лукиллиан чересчур уж сильно восхищался Авдиесом и был очень дружен с Илиодором. Это создавало опасность того, что однажды он может проболтаться о наших встречах. В итоге он и вправду, несколько смущённый нашими разговорами, завёл речь о том, что ему необходимо посоветоваться с Авдиесом, потому что сам он не в силах решить, являются ли истиной мои слова. Это едва всё не сгубило. В итоге я настойчиво попросил Асинкрита не приводить к нам своего брата. Я немного волновался, не повлияет ли это на верность самого Асинкрита, но как я мог судить, его заинтересованность в моём покровительстве уже давно победила узы крови и родства. Когда Лукиллиан, вечно вносящий своим бестолковым благодушием хаос в наши ряды, наконец перестал мозолить мне глаза, я почувствовал себя куда спокойнее. Из него бы всё равно не вышло хорошего раба, который стал бы безоговорочно следовать моим приказам. Пусть уж лучше этот шут остаётся в числе поклонников Мастера. Если так и дальше пойдёт, то я сумею перетянуть на свою сторону самых талантливых и могучих стражей, а под началом Авдиеса останутся одни лишь тупые клоуны и слабаки. Между делом я изредка сталкивался с Селиниасом и читал в его глазах, что, даже соблюдая дистанцию со мной, он всё равно остаётся одним из моих самых верных пособников. В тайне от прочих стражей он начал изучать астрологию и тёмную магию, так что я мог только дивиться его приумножающимися способностями, которые весьма пригодились бы мне впоследствии. Но даже все мои последние успехи не позволяли мне расслабиться и потерять бдительность, поэтому я продолжал высматривать новую добычу. Теперь моё внимание привлекли совсем молоденькие стражи, пришедшие в сад минувшей весной. Главными из них были Элевферий и Маркеллин. Достаточно было лишь взглянуть на Элевферия, чтобы понять, насколько этот блёклый призрак бесполезен для меня. Этот совершенно невзрачный мальчишка был болезненно скромен и бесстрастен, как статуя, так что мне было даже противно на него смотреть. Нет, покорнейше благодарю, но мне абсолютно не нужны рабы, один лишь внешний вид которых набивает мне оскомину. Ну, и конечно же, этот кислый молчальник повсюду тенью шастал за Авдиесом и Илиодором, во всём следуя их наставлениям. Совсем другое дело Маркеллин. Неудержимо эмоциональный, ослепительно яркий и неугомонный, как пламя огня – этот немного дерзкий ребёнок моментально приглянулся мне своим пылким характером. Если уж Маркеллин смеялся, то это было слышно на весь сад, а когда он был в гневе, то сверстники в ужасе разбегались прочь, и сладить с ним в такие моменты могли разве что Авдиес и Селафиэль. Из этой страстной души я вполне бы сумел вылепить превосходного солдата для своего войска. Однако я не спешил. Дело несколько осложнялось тем, что Маркеллин служил в подмастерьях в кузнице Селафиэля и был почти постоянно под его присмотром. Но что ещё сильнее настораживало меня, так это необъяснимая привязанность Маркеллина к его унылому братцу. Как мог этот красивый отрок с копной огненно-рыжих волос, такой самоуверенный и горячий находить приятным общество неразговорчивого и серенького Элевферия, про существование которого все вечно забывали, даже когда он находился у всех на глазах? Мне была непонятна причина их обоюдной симпатии. Но всякий раз, когда Маркеллин с кем-то ссорился или был чем-то огорчён, он искал успокоения в объятьях своего хладнокровного брата. Эту связь было не так-то просто разорвать. Если бы кто-нибудь посмел сказать хоть единое дурное слово в адрес Элевферия, не сомневаюсь, что Маркеллин бы точно перегрыз глотку тому глупцу. Посему я не спешил и осторожно наблюдал за ними со стороны. У меня ещё достаточно времени. Но я ничуть не сомневался, что вскоре завладею и этим пылким сердечком. Ведь, как я уже говорил, всему есть своя цена. Мне необходимо лишь разгадать, какая страсть Маркеллина окажется сильнее их братской любви. Учитывая, насколько чувствителен этот пылкий ребёнок, мне, пожалуй, будет не так уж и сложно найти путь для его совращения.

Но даже среди всех этих забот я не переставал ощущать на себе чей-то раболепный взгляд и порою замечал, как за мной по пятам так и шастает один смазливый недомерок. Вот уж не было печали... Если я не ошибаюсь, это был тот самый тип, который кланялся мне как-то после часа песнопения. Казалось бы, мне должно было польстить его внимание, и я обязан был тут же вовлечь его в число своих учеников, но по какой-то неведомой мне причине, он изначально вызывал во мне одно лишь отвращение и нестерпимое желание унизить юнца, осмелившегося пялиться на меня с таким

отталкивающим подобострастием, если не сказать, вожделением. На тот момент мне уже вполне хватало последователей, среди которых были куда более приятные экземпляры, так что я решил пренебречь этим неприятным субъектом и оставил его без внимания. Я не обеднею, не приняв одного-единственного сопляка в свой легион. Но кто бы мог подумать, что эта малюсенькая небрежность с моей стороны приведёт к таким грандиозным последствиям?.. Как и следовало ожидать, этот мальчишка однажды вечером заявился к порогу моего шатра, томительно мня в своих руках развесистый и неуклюжий маковый венок. Меня едва не передёрнуло от отвращения. Он ещё и притащил мне свои маки – эти вульгарные плебейские цветы, которые годятся лишь на то, чтобы разгонять мух своей вонью. Прекрасны и величавы были мои нарциссы, так же как лилии моего брата. Я мог снисходительно отнестись к изящным ликорисам Селиниаса или нежному олеандру Аглаия. И даже грациозные гиацинты Асинкрита были вполне приемлемым даром для меня. Но маки!.. Что за гнусность. И это его дар божеству?

Немного помявшись передо мной, ничтожное создание всё же осмелилось протянуть мне свой мятый венок со словами:

– Прошу, брат, прими мои цветы и удели мне немного своего внимания...

– Ты смеешь называть братом перворождённого? Возомнил себя равным мне? – презрительно фыркнул я, смерив его брезгливым взглядом. – И что за мусор ты мне пихаешь? Запомни, мою голову могут венчать лишь лилии моего брата. А твоё жалкое подношение годится только для того, чтобы я прошёлся по нему своими ногами.

– Прости, господин! – истово воскликнул юнец и распростёрся передо мной ниц, рассыпав по земле свои цветы. – Можешь растоптать мой венок... и даже меня самого...

Вопреки моим ожиданиям, даже невзирая на перенесённое оскорбление, похоже, он вовсе не собирался умчаться прочь в слезах. Меня порядком изумила такая раболепная покорность и абсолютное отсутствие человеческого достоинства. Что ж, решил я, такие слизняки и существуют для того, чтобы их попирали, как грязь. Раз уж ему так любо это унижение, я охотно ему его подарю. Наступив ногами на его маки, я взглянул сверху вниз на распластавшегося передо мной отрока и ощутил непередаваемое наслаждение от его жалкого вида. Он был вполне мил собой, но всё же я не собирался менять своего к нему отношения и делать ему какое-то снисхождение. Поставив ногу ему на плечо, так что он ещё ниже приник к земле, я насмешливо поинтересовался:

– Ну, и чего ты от меня хочешь?

– Я желаю... лишь бы только господин позволил мне целовать его ноги. – горячо прошептал тот, бросив на меня снизу вверх полный обожания взгляд.

– Вот как? – протянул я и не удержался от смеха. – Ну, так начинай. На что ты ещё годишься?

Никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с такими презабавными субъектами, и хоть в нашем саду было немало младших стражей крайне очарованных мною, не один из них не дошёл до такой одержимости. Это меня веселило. С тех пор этот мальчишка, как преданная собачонка всюду

слонялся за мной, хоть я так и не стал считать его одним из своих учеников. Он существовал для меня лишь в качестве незатейливой игрушки, над которой я мог безнаказанно издеваться, вымещая на нём свою усталость или раздражение. Звали это смешное создание Тривилий, но я обращался к нему исключительно «эй, ты». Не найдя иного назначения его пошлым цветам, я приказал, чтобы он сжигал свои маки во всесожжение мне. Мою волю он принял безропотно, как и полагалось рабу. Кстати, вскоре я потребовал того же и от всех своих прочих приспешников. Это сладкое воскурение стало их даром любви. Если они хотели почтить меня, то отдавали свои цветы в жертву огню, и я ходил весь овеянный их благоуханием. Тривилий же был не более, чем моим развлечением. Он вылизывал мне ноги и выполнял за меня всю тяжёлую работу в саду. А однажды, когда я вернулся к себе в шатёр в особо дурном расположении духа после встречи с Селафиэлем, что опять обморозил меня своим высокомерным взглядом, я сорвал гнев на Тривилии и с упоительным восторгом высек его. Но как я мог судить по его виду, мою безропотную игрушку всё устраивало, и он в свою очередь получал наслаждение от своего убогого положения. Возможно, так могло бы продолжаться всю вечность, и Тривилий оставался бы моей верной марионеткой, которую я периодически лупил и пинал ногами, но один небольшой эпизод разрушил всю нашу прелестную идиллию и превратил его в одного из моих злейших врагов. Как-то вечером привычно сидящий передо мной на полу раб, старательно умащая мои ноги благовониями и между делом расцеловывая их, вдруг подал голос и напевно проворковал:

– Как славен и прекрасен мой господин... Подобен он ясному солнцу и драгоценен, как самое чистое золото... Но как же нам быть с предателем господина моего? Есть ли достойная кара для него?.. Ведь брат моего господина богохульствует и служит иным богам... в то время, как мой господин томится и печалится по нему...

– Что это ты там такое бормочешь, ничтожество? – злобно прошипел я, схватив его за волосы.

– Я просто желаю понять, кто займёт место брата моего господина, когда Авдиеса... не станет. – ответил тот с мерзкой улыбкой на своих пронзительно алых губах.

– Что значит «не станет»? – угрожающим шёпотом спросил я, хорошенько дёрнув его за вихры.

– Он предал вас. Авдиес не желает служить моему господину. Он свято верит Мастеру. Авдиес грешник, не достойный видеть свет солнца. – вкрадчиво пролепетал этот выродок. – Раб господина может уничтожить этого презренного кощунника. Вот только пусть господин утешит сердце раба своею любовью.

– Ты! – яростно гаркнул я, отшвырнув его от себя в другой конец шатра. – Убирайся прочь, мразь! Видеть тебя не желаю! Да как ты смеешь своим грязным ртом марать имя моего брата?! Он божество! Или ты возомнил себя равным ему? Надеешься занять его место? Но ты ничто! Не смей даже сравнивать себя с ним. Довольно я тебя терпел. Проваливай отсюда!

– Молю, господин! – отчаянно воскликнул он, склонившись передо мной в рабском поклоне. – Помилуйте меня! Я же всегда верно служил господину. Только вы и есть бог. Авдиес не достоин быть вашим братом. Не унижайтесь так. Зачем вам тосковать по нему? Он пренебрёг вами, и вы никогда уже не сможете склонить его на свою сторону. Изберите на его место другого, достойнейшего...

– Я сказал, прочь! – вне себя от ярости прокричал я и, подойдя к нему, принялся пинками выгонять его из шатра. – И не смей больше показываться мне на глаза!

– Пожалуйста, господин, пощадите меня! – взмолился Тривилий, с рыданиями цепляясь за мои ноги. – Сделайте со мной, что угодно! Накажите, как желаете, только не изгоняйте прочь! Мне жизни нет без моего господина!

Презрев все его мольбы, я вышвырнул гнусного паразита прочь и навсегда запретил ему приходить ко мне на поле. Он и без того уже давно опостылел мне, а уж после такой наглости я и вовсе не мог смотреть на его мерзкую рожу. Прогнав его из своего шатра, я ещё долго не мог успокоиться и, весь

дрожа от ненависти и омерзения, метался кругами по комнате до рассвета. Даже избавившись от него, я не испытал ожидаемого облечения и всё ещё ощущал нестерпимое отвращение, словно меня замарали какой-то склизкой гнусью. Душа моя жаждала мщения, и я жалел, что так просто отпустил

этого скота. Он вполне заслужил того, чтобы я вырвал ему язык и переломал ноги. Мысли о старшем брате привычно причинили мне боль. А слова Тривилия задели за живое, будто мне на открытую рану плеснули кипятком. Мой единственный брат, мой возлюбленный бог и вправду был до тошноты предан ненавистному мне Мастеру, и я до сих пор не ведал, как исцелить его от этого недуга. Мой долг спасти брата из рабства тирана. Я желал бы, чтобы на всём свете остались только мы с Авдиесом. Ведь только ради этой цели я и живу. Лишь поэтому я связался со всеми этими ничтожествами, которых я всей душою ненавижу. Я создам армию, я завоюю для нас с братом царство и одолею узурпатора, отвоевав у него сердце Авдиеса. Потерпи ещё немного, брат, и я подарю тебе прекрасный светлый мир, созданный лишь для нас двоих.

Лишь к полудню я смог немного успокоиться и, приведя себя в порядок, отправился на поиски брата. Я не могу допустить, чтобы Авдиес увидел меня, пребывающим в гневе, поэтому мне необходимо держать себя в руках. Пытаясь придать своему лицу самое безмятежное выражение, я с блаженством предвкушал встречу с братом, что развеет все мои печали, однако где бы я ни искал, Авдиеса нигде не было. Ощущая нарастающее беспокойство, я обежал весь сад, после чего заглянул к нему шатёр – ведь он обычно не предавался отдыху в это время, а напротив был занят какими-то хлопотами, так что там его следовало искать в самую последнюю очередь. Комната была пуста, но когда мой взгляд упал на его ложе, я похолодел от ужасного предчувствия. Там лежал омерзительно алый, как и развратные губы его владельца, цветок мака. У меня не осталось никаких сомнений, что Тривилий как-то причастен к исчезновению Авдиеса, и я со всех ног помчался на его поле. Дорогой я пытался утешить себя мыслью о ничтожности этого типа, который едва ли сумеет причинить какое-то зло моему брату, которого даже я... даже я сам не сумел убить. Но это воспоминание горько, как полынь. Не хочу мыслить об этом. Нет, никто не сможет навредить перворождённым. Наше могущество неодолимо. Так на что же способен этот жалкий слизняк? Что он задумал?

Всё маковое поле застилала лиловатая дымка тумана, а терпкое зловоние вызывающе ярких цветов отравляло дыхание, так что я прикрыл лицо рукавом, будучи не в силах выносить эту вонь. Я никогда не был там прежде, ведь для меня ничего не значили владения моего раба, и меня изумили