Мы вечны. 6 страница

Взяв Элевферия под руку, Селафиэль вывел его на улицу, где они немного отдышались, после чего направились к темницам. Спустившись на самый нижний ярус, Селафиэль провёл подчинённого по сложному лабиринту коридоров, каждый изгиб которого был снабжён цифровым замком, доступ к которому имел лишь главнокомандующий. Наконец они достигли камеры, где был заключён Тривилий. Сжав кулаки и едва не теряя своё привычное самообладание, Элевферий с горечью поднял глаза на стража, с которым они появились на свет одной весной. Зрелище это не могло не вызывать стыд и горечь, но учитывая способности этого коварного создания, у них не оставалось никакого иного выбора. По крайней мере, так утешал себя Элевферий. Тривилий висел между полом и потолком, раскинув руки, как на распятии, а его глаза и рот закрывали стальные пластины. Эта беспомощная поза создавала впечатление, что это он их невинная жертва, измученный святой, претерпевающий ругательства грешников. Элевферий нервно поёжился и ощутил себя адским надзирателем. А ещё его уха коснулся некий отдалённый перезвончатый звук, напоминающий тихий ехидный смех. Но Элевферий не успел придать этому значения, как к нему обратился Селафиэль:

– Ну, что скажешь? Не слишком-то приятная картина, не так ли? Мне самому тошно смотреть на это. Но что ещё я могу сделать? Он опаснее всех прочих наших пленников. Возможно, если бы Крисант и Селиниас были сейчас в сознании, они бы тоже доставили нам немало проблем. Но в итоге они сами вышли из игры. А вот Тривилий не сделает нам такого одолжения. Он не может нас сейчас слышать. Мы сделали всё возможное, чтобы ограничить все его органы чувств. Однако он всё равно ощущает наше присутствие. И он точно знает, кто сейчас находится перед ним. Взгляни.

С этими словами Селафиэль указал на угол камеры, где прямо на их глазах начало расползаться бледное пятно плесени, из которого уже через мгновение показались налитые маковые бутоны.

– Отвернись. – скомандовал Селафиэль и быстро выжег лазером разрастающуюся по стене зелень, после чего вновь обратился к Элевферию. – Можешь считать, что он таким образом приветствует тебя. Мы едва успеваем вычищать камеру от этой заразы. Не знаю, каким образом он делает это. Но

его способности никуда не делись. Если мы потеряем бдительность, эта ядовитая отрава разрастётся по всей базе. И теперь скажи мне, что я должен сделать с ублюдком, повинным во всех этих преступлениях?

– Как вы его кормите? – не сводя глаз с Тривилия, шёпотом вопросил Элевферий.

– Кормим? – переспросил Селафиэль и неожиданно рассмеялся смехом, полным отчаянья и горечи. – Ты меня восхищаешь. Я мог бы ожидать подобного от жалостливого Климента или глупого Ювеналия. Но никак не от тебя. Мне казалось, ты куда серьёзнее и трезвее всех прочих. Я говорю тебе о грехах этого выродка, а тебя заботит, как мы его кормим. Никак, Элевферий. Проклятье, никак мы его не кормим! Посмотри на него. Эта маска закреплена чуть ли не намертво. А если бы она не держалась на нём столь надёжно, то он бы уже отравил разум каждого из нас. Ты думаешь, всё это доставляет мне наслаждение? Ты считаешь меня безжалостным палачом, получающим удовольствие от чужих страданий? Но чего ты от меня ждёшь? Чтобы я кормил из ложечки преступника, повинного в мучении моих братьев, и укладывал его спать на мягкую перинку? Да, он голодает всё время, что находится у нас в заключении. Однако тебе отлично известно, что это ничуть ему не повредит. Выносливость самого слабейшего из стражей превосходит все мыслимые границы. Поверь мне, Тривилий сейчас бодрее всех нас вместе взятых. И коли бы он имел возможность вырваться отсюда, он бы живо продемонстрировал нам свою мощь. Тебе кажется, что ты видишь перед собой заморенного узника, распятого бессердечными мучителями, но на самом деле он затаившийся хищник, зорко наблюдающий за тобой, даже будучи лишённым способности видеть и слышать. Даже сейчас, находясь в таком положении, ему удаётся обмануть тебя, что же будет, если он окажется на свободе?

– Ты больше никого не приводил сюда? – спустя пару мгновений тишины поинтересовался Элевферий.

– Нет, подобная честь выпала лишь тебе. – уныло усмехнулся Селафиэль. – Прежде меня за ним присматривал Авдиес. Теперь же это всецело моя обязанность. Мне приходится регулярно навещать его и пропалывать эту маковую грядку, что он выращивает тут каждый день. Я никому не могу доверить это. Пребывание здесь действительно опасно. Если даже ты так взволнован этим зрелищем, чего я могу ожидать от остальных? У любого из них случится истерика от жалости к этому проклятому кровопийце. Вы же все такие мягкосердечные. Не то, что я – сухарь и

бесчувственный чурбан. Но только хладнокровный солдат, подобный мне, сумеет сдержать все свои человеческие чувства и бесстрастно взирать на нашего мученика.

– Ты не больно-то выглядишь сейчас бесстрастным. – заметил Элевферий.

– Да уж. – нервно фыркнул Селафиэль. – Попробуй сохрани тут хладнокровие со всеми вами. Похоже, у меня уже сдают нервы...

– Ты слишком устал. Кто-то должен помочь тебе... – промолвил Элевферий и мигом осёкся, ощутив чудовищную боль в висках, следом за которой он услышал такой знакомый, исполненный боли и страдания голос:

" Помоги мне. Помоги мне, брат".

Слегка покачнувшись, Элевферий опёрся о стену и сдавил ладонями гудящие виски.

– Эй, что с тобой? – всполошившись, воскликнул Селафиэль и придержал его за плечи, но тот его даже не услышал.

" Помоги мне, Элевферий, и я избавлю их от мучений. Только я один могу их пробудить. Ты знаешь это, брат. Неужели ты не хочешь спасти их? Я исцелю всех, кого заразили химеры. Это в моей власти. Но ты должен помочь мне. Ты слышишь, брат? Помоги мне, Элевферий. Спаси меня".

– Да что с тобой такое?! Элевферий, ответь! – кричал Селафиэль, тряся его за плечи. – Немедленно уходим отсюда. Я подверг тебя чересчур сильному испытанию. Прости меня за это. Ты надышался той отравы в лазарете. Теперь ещё и это. Тебе дурно? Можешь идти?

– Всё в порядке. Мне уже лучше. – слабым голосом ответил тот, прикрыв ладонью глаза. – Извини, что напугал. Голова немного закружилась.

– Ты уверен, что всё нормально? – беспокойно осведомился Селафиэль, всматриваясь в его лицо. – Ты ужасно бледен. Похоже, я переборщил. Ты и так слишком перегружаешь себя на службе. А я ещё и заставил тебя пройти через это. Мне стоит тебя поберечь. Ты один из немногих братьев, на кого я могу положиться. Пожалуй, на сегодня с тебя хватит. Ступай-ка, передохни немного.

– Тебе не стоит волноваться. Я в порядке. – попытался заверить его Элевферий.

На свежем воздухе ему и вправду полегчало, головокружение прошло, однако, как и он боялся, голос в его голове так и не умолк, даже когда они удалились от темниц. Более того, Элевферия не оставляло ощущение чьего-то настойчивого, жестокого и насмешливого взгляда. Простившись с Селафиэлем, он направился к штабу и проведал Лукиллиана.

– О, Элевферий! Наконец-то! – обрадовался тот. – Ты пришёл меня сменить?

– И да, и нет. – конфузливо признался он.

– То есть?

– Вообще-то я должен был сменить тебя, но Селафиэль отдал тебе приказ нести двойную смену за твоё нарушение. Извини...

– Чего и следовало ожидать. – печально рассмеялся Лукиллиан. – И угораздило же меня попасться ему на глаза...

– Я не могу нарушать приказ главнокомандующего, но если хочешь, я побуду тут с тобой. – участливо предложил ему Элевферий.

– Правда? О, это было бы просто прекрасно. – обрадовался Лукиллиан. – Спасибо тебе! Здесь так тоскливо. Как подумаю, что мне опять тут торчать вторые сутки в одиночестве, так выть от скуки хочется.

Элевферий с пониманием кивнул, но тут же конвульсивно содрогнулся от боли и сдавил пульсирующие от острых спазмов виски.

" Эй, не вздумай меня игнорировать! Ты думаешь, сможешь так легко избавиться от меня? Я не позволю тебе расслабиться, брат. Тебе придётся разделить со мной мои страдания. Но ты в силах избавить нас обоих от этих мук. И не только нас... Или ты хочешь, чтобы стражи, раненные химерами, ещё глубже погрузились в сон, покуда их разум окончательно не истлеет, хотя тела всё ещё будут живы? Тебе понравилось смотреть на этих бесноватых мучеников? А что, если мои детки, которых вы держите взаперти, всё же вырвутся на волю? Что ты скажешь на это? А я могу исцелить безумцев и обезвредить химер. Никто не справится с этим, кроме меня. Так почему ты медлишь? Не будь столь жестокосерден. Спаси меня, брат. Отыщи в своём сердце место для милосердия. Ты же любишь меня. Я молю лишь о свободе. Вызволи меня из этого плена. Мне так больно. Я не вынесу этого. Клянусь, я не причиню никому зла. Ты больше никогда не услышишь обо мне. Лишь помоги мне. Помоги, молю. Ты же сделаешь это, брат? Ты обязательно сделаешь это... "

– Элевферий, что с тобой? – словно откуда-то издалека донёсся до его слуха голос Лукиллиана, который с трудом прорывался сквозь горестно-сладкую музыку иного голоса.

– Всё... нормально. – еле шевеля губами, вымолил Элевферий.

– Ты уверен? – с сомнением кивнул ему Лукиллиан. – Ты весь сделался как полотно. Может, тебе лучше пойти прилечь?

– Нет, всё уже прошло. И сейчас... мне не стоит оставаться в одиночестве. Не тревожься обо мне.

" О, да... Конечно, тебе не стоит оставаться одному. Я могу избавить тебя от одиночества. Если бы ты помог мне, больше никто не посмел бы пренебрегать тобой. Они вечно забывают о тебе. Но я, как видишь, обратился за помощью именно к тебе. Потому что ты мой возлюбленный брат. Освободи меня, Элевферий. Я поделюсь с тобой своим могуществом. Если мы объединимся, нас никто не одолеет. Я знаю о всех твоих страхах. Мне ведома твоя тоска. И я отлично понимаю тебя, брат. Только я и понимаю тебя. Приди ко мне. Приди же. У тебя нет иного выбора. Ведь я уже завладел тобой. Ты не сможешь меня изгнать. Так прими же меня, брат. Впусти меня. Я один знаю, как исцелить тебя".

VI. «»

Эрде, перволунье Весени, 17 год от сотворения по летосчислению Эрде

Соединив свои сердца и мысли в единой хвале, мы воспевали гимн Мастеру, и цветы, восклонившись от земли, птицами воспаряли ввысь, и всё сущее наполнялось их непорочным благоуханием. Брат мой единокровный, чей золотой голос растворял небеса, вёл наш хор и творил музыку сфер, что рождалась от его алебастровых перстов. Мы были блаженнее пречистых светил, населяющих небосвод. Но в тот день наша гармония впервые нарушилась, словно мы неуловимо сбились с такта и потерли нить, связующую нас воедино. Нет, звучание нашего хора ничуть не стало хуже, мой слух не уловил ни единой фальшивой ноты, но сердце сжалось от нестерпимой боли и дыхания не стало в моей груди. Но отворив глаза, я не смог узреть никакого изменения вокруг себя. В лицах поющих братьев не было видно и тени, их чинность и благоговение не позволяли мне усомниться в чьей-либо искренности. И всё же, хоть начертанное на их ликах посвящение не могло не ранить моё зрение своей чистотой, сердцем я чувствовал нарождающееся ощущение тревоги и отчаянья. Облик одного из юных стражей, пришедших этой весной, показался мне будто бы овеянным некой тенью, а когда я проследил за его завороженным взором, то наткнулся глазами на Крисанта. Он был безупречен, как и в любой другой день, но всё же улыбка, играющая на его алеющих устах, обдала меня морозом, так что по моей коже пробежал лёгкий холодок. Пытаясь успокоить своё сердце, я вновь закрыл глаза и решил сложить все свои тревоги и сомнения к ногам Мастера. Но даже после разговора с ним, я буду невольно содрогаться от какого-то тёмного предчувствия. Когда мы соберёмся для хвалы в следующий раз, моё напряжение лишь усилится и теперь уже не единый лик в ряду моих братьев покажется мне омрачённым некой тенью. Это станет началом чего-то нового, чуждого, странного, что однажды встанет между нами и разлучит нас с братом навсегда.

Даже невзирая на все хлопоты, связанные с приходом младших братьев, я не позволял себе забыть о Селиниасе и старался продолжать присматривать за ним. После того, как Селафиэль поделился со мной своими тревогами насчёт брата, я не мог оставаться в стороне. Решительно избегая своего кровного брата и упорно не желая идти с ним на сближении, Селиниас однако же не возражал против того, чтобы я навещал его. Мы мало разговаривали, большую часть времени проводя за работой на его поле, но моё присутствие, казалось бы, утешало его душу, и порою он даже пытался отвечать мне

улыбкой, хоть и была она столь горькой и несчастной, что становилось больно её созерцать. Цветы Селиниаса со временем сделались ещё прекраснее, хотя их аромат навевал на меня печальные мысли, а порою даже доводил до дурноты. Мне казалось, здесь и таится вся беда. Всё, что окружало

Селиниаса, было пропитано некой скорбью и тоской, и хоть я не мог прозреть причину его грусти, мне было очевидно, что день ото дня болезнь его души становится всё сильнее. В присутствии Мастера он совершенно замыкался, что не позволяло тому помочь Селиниасу. Когда я пришёл в его часть сада, Селиниас уже поджидал меня. Не успел я произнести слова приветствия, как он уже коснулся губами моих уст и, вложив мне в руки букет своих ликорисов, тихо вымолвил глухим голосом со странным выражением:

– Да будут твои слова, брат, сладостны и любезны.

Ощутив необъяснимое жжение в кончиках пальцев, я увидел проступившую на моей коже кровь там, где с ней соприкоснулись срезанные стебли цветов. Но не успел я задать вопрос Селиниасу, как он уже скрылся где-то в густых кущах ликориса. Отложив букет на землю, я увидел там же пару бабочек, что опавшими лепестками безжизненно покоились среди цветов. Подняв одну из них с земли, я нырнул следом за Селиниасом в цветочное море и вскоре отыскал его, сидящим на земле и срезающим листья со стеблей. Бабочка в моей ладони так и не ожила. Даже моей силы перворождённого не хватило на это. Значит, её убил подобный мне страж.

– Селиниас, что здесь происходит? – напряжённо вопросил я, глядя в его сутулую спину.

Но он так ничего и не ответил мне, продолжая что-то то ли нашёптывать, то ли напевать себе под нос с отрешённым видом.

– Селиниас, ответь мне. – мягко и всё же настойчиво воззвал я к нему, опустившись рядом с ним на корточки и заглядывая ему в лицо. – Почему бабочки на твоём поле умирают? Что случилось?

– Ах, эти. – с неприязненной улыбкой вздохнул он, не отрываясь от своего занятия. – Наверное, они касались моих цветов. Но никому нельзя их трогать. Твои руки... – задумчиво промолвил он, коснувшись моей кисти. – Прости. Об этом я позабыл.

С этими словами он неожиданно поднёс мою руку к своим устам и слизнул с неё кровь, и будто бы даже отблеск нездорового удовольствия блеснул в его бледных зрачках.

– Не нужно. – осторожно возразил я, вырывая свою руку.

– Прости меня, брат, за причинённую тебе боль. – продолжил он тем временем. – Впрочем... является ли боль злом? Разве ты сам не веришь, что всё дарованное Мастером, является благом для нас? Но не он ли наделил нас полнотой чувств, одним из которых является способность ощущать боль? Так

значит, боль тоже является благословением, не так ли, брат? Так отчего бы мне не вручить тебе немного боли? Она будет плодом моей любви.

– Селиниас? – растерянно прошептал я, оглушённый его словами. – Я не понимаю тебя...

– О, да... ещё слишком рано. – лукаво усмехнулся тот. – Крисант говорил об этом. Тебе нужно больше времени, чтобы понять это. Однако и ты однажды прозреешь. Тогда-то ты нас и возглавишь, наш возлюбленный старший брат.

Произнеся это, он положил свои руки мне на лицо и, обдав меня тяжёлым духом своих коварных цветов, облобызал моё чело. И даже прикосновение его губ отныне сделалось для меня столь же язвящим, как и ядовитый сок ликориса. Смятенный этим разговором, я покинул его и отправился к тому, кто безо всякого сомнения знал куда больше моего о том, что творится с Селиниасом.

Но на поле брата было пусто, да и в его шатре тоже, похоже, никого не было. Заглянув внутрь, я остолбенел от изумления и невольно прикрыл лицо ладонью. В ноздри мне ударил тяжёлый, приторно-сладкий дух, в котором я уловил удушливый аромат тления. Вся комната Крисанта была заполнена цветами. Увядшие, сгнившие, осклизлые нарциссы лежали охапками на его ложе, на полу, столешнице, источая терпкую вонь гниения и распада. Никогда прежде мне не приходилось увидеть столько увядших цветов. Смерть цветка была редкостью для нас, ведь мы ревностно хранили свой сад. Цветы погибали крайне редко и лишь по нашей оплошности или недосмотру. Но теперь я стоял словно на пороге кладбища цветов, которые были уничтожены вполне осознанно и, следовательно... злонамеренно. Отступив на шаг назад от ужаса этого невыносимого зрелища, я ощутил, что меня со спины жадно оплетают чьи-то сильные руки, после чего над моим ухом прозвенел златозвончатый смех брата.

– Авдиес, как славно, что ты пришёл меня проведать. Я тоже соскучился по тебе, братишка...

– Крисант, что всё это значит?! – отчаянно воскликнул я, пытаясь высвободиться из его жестоких объятий.

– О чём ты? – безразлично спросил он.

– Цветы! Что ты наделал? Зачем, Крисант? Зачем?!

Выскользнув из его рук, я рухнул на колени и принялся подбирать с пола цветы, пытаясь отыскать среди них хотя бы пару живых бутонов. От прикосновения к ним на моих пальцах оставались липкие следы, которые пропитали меня насквозь этим невыносимым запахом гнили. Когда мне под руку попал ещё не совсем увядший бутон, я поднёс его к губам, но всё было тщетно – он уже тоже был заражён дыханием смерти.

– Не понимаю тебя. – прозвучал над моей головой холодный голос Крисанта, показавшийся мне абсолютно чужим и незнакомым в этот момент. – Ну, подумаешь, цветы. Разве они так важны? Они столь дороги тебе, что ты готов проливать ради них слёзы? Авдиес, опомнись. Это же смешно. Взгляни на наш сад – их тут миллионы. А ты изводишься из-за парочки букетов, что я сорвал для себя. Твой Мастер от этого не обеднеет. Я имею право на эти цветы. Они мои. И никто не смеет указывать мне, как распоряжаться ими.

– Каждая часть творения бесценна. – прошептал я, зарыв пальцы в ворох мёртвых цветов. – Каждый цветок, каждая травинка имеет значение. Мы призваны беречь сад. Мы его стражи. У нас нет права так обращаться с жизнью – будь то жизнь человека или цветка.

– Ты полагаешь, что всё в этом мире равноценно? – зло выцедил сквозь зубы мой брат. – Даже этот мусор дорог твоему сердцу. Но я не намерен тратить свою жизнь на подобные глупости. Авдиес, приди в себя. Тебя обвели вокруг пальца. Этот мир устроен вовсе не так, как ты полагаешь. Взгляни на меня, брат. Я желал бы быть этим сорванным цветком, который ты столь горько оплакиваешь. Он так любим тобой, что ты позволяешь ему причащаться от твоих уст. Я ревную тебя к этим цветам. Если потребуется, я уничтожу все цветы в мире, лишь бы твоя душа принадлежала только мне.

Разве я тебе не дороже этих цветов? Ответь, брат.

С этими словами Крисант грубо вздёрнул меня на ноги и вновь заключил в свои хищные объятья, которые, казалось бы, вот-вот задушат меня. Увлекая меня вглубь комнаты, он резко прильнул ко мне, так что я едва не рухнул под тяжестью его тела. С трудом устояв на ногах, я невольно кинул взор на его ложе, и меня вновь передёрнуло от отвращения. Там среди сгнивших цветов копошились жирные черви и мясистые личинки цвета несвежего мяса.

– Крисант, перестань! Что с тобой? Отпусти меня. Ты не в себе. – горько прошептал я, пытаясь отстраниться от наэлектризованного брата, в чьих глазах метались шальные огни бесовской радости.

– Чего ты испугался, братец? – заливисто рассмеялся он. – Взгляни, разве они не прекрасны? В увядших цветах есть своя прелесть. А этот дивный сладкий аромат!.. Он волнует меня и пробуждает новые чувства, что были спрятаны от нас. И даже эти прелестные творения, которые, по-видимому,

совершенно не услаждают твой взор – они тоже на свой лад милы. Не ты ли говорил, что каждая часть творения незаменима? Но гниение и распад тоже является плодом рук твоего Мастера. Значит, всё в этом мире благо. Всё сущее создано для нашего услаждения. Так давай же будем получать от

этого удовольствие. Ну же, братец, отчего ты весь дрожишь? – пугающе ласковым голосом прошептал Крисант, навязчиво заглядывая мне в лицо. – Если бы ты только знал, что мне открылось. Я наконец-то прозрел. Пора и тебе открыть глазки, милый брат. Все слова Мастера – ложь. Он так много всего скрыл от нас. Но я не намерен терпеть это впредь. Я освобожу тебя от этого рабства. Ведь мы с тобой не слуги. Мы... послушай, Авдиес... мы... боги! Ты и я – мы божества, а не рабы. – не своим голосом с жуткой улыбкой выдохнул мой брат, взирая на меня страстно полыхающими глазами безумца. – Да-да, я видел это. Как ты и я – единое в своём величии божество – восседаем на престоле на месте этого лжеца и узурпатора, и все прочие стражи смиренно преклоняются перед нами...

– Прекрати, Крисант! Прошу, замолчи! – вымученно взмолился я, не сумев сдержать слёз при виде его агонии. – Ты говоришь немыслимые вещи! Это же безумие!..

– Не бойся, он нас не услышит. – усмехнулся он, скривив свои губы в отвратительной гримасе презрения. – Не так уж он и всемогущ, как тебе кажется. Я уже всё продумал. Не волнуйся, братик. Всю грязную работу я беру на себя – как и положено младшему брату. Если потребуется испачкаться, я сам справлюсь с этим. Ты же останешься столь же непорочен и чист. Ничто тебя не запятнает. Я сложу к твоим ногам царство. И все преклонятся перед моим божеством. Ведь ты мой бог.

– Нет! Нет, Крисант! Хватит! – в ужасе простонал я, но брат даже не услышал меня, принявшись исступлённо покрывать поцелуями мои дрожащие руки.

Меньше всего мне хотелось прибегать к силе и причинять ему боль, но он не оставил мне иного выбора. Наша мощь была почти равна. Почти, но не совсем. Он всегда об этом забывает, а я стыжусь напоминать ему о том, насколько я сильнее его. Скрипя сердцем, я всё же заломил ему руку, чтобы

ослабить его хватку и резко оттолкнул Крисанта, так что он рухнул на пол. В глазах его читалась обида и недоумение отвергнутого ребёнка, а я, так и не сумев подобрать слов, со всех ног помчался прочь из его шатра.

– Ты не посмеешь, Авдиес! – донеслось мне в спину. – Ты не предашь меня! Я не позволю тебе бросить меня. Без тебя мне не нужно никакое царство. Ты не сбежишь. Мы едины, мы одно целое! И это наша судьба! Запомни это, брат.

Что мог я сделать? Какой у меня был выбор? Никто кроме Мастера не мог мне помочь. Как ещё мне было спасти брата?.. Но при этом мог ли я откровенно поведать Мастеру всё, что случилось в тот день? Разве не было поведение моего брата минутным помешательством, во время которого он

произнёс столь дикие речи, что ужаснут и его самого впоследствии, когда он придёт в себя?.. Я истово верил, что безумие Крисанта временно и мне ещё удастся образумить брата. Посему я принял решение рассказать Мастеру о произошедшем лишь в общих чертах. С другой стороны я прекрасно

понимал, что мне ничего не удастся укрыть от Мастера, и он всё равно сумеет прочитать меня насквозь. Да и разве ему уже не известно обо всём? Наверняка он уже в тот момент понимал всё гораздо лучше, чем я, и прекрасно видел, чем всё это завершится. Я же со своей стороны просто хотел во что бы то ни стало оправдать Крисанта. Не в этом ли состоит долг старшего брата?.. Разговор с Мастером утешил моё сердце и помог мне преодолеть все сомнения. Открыв пред ним всё, что тяготило меня последнее время, я ощутил сладостное умиротворение и успокаивающую душу покорность его воле. Его ответ, как всегда был ясен и прост, в нём была полнота мудрости и ведения.

– Я дал каждому из вас свободную волю. – молвил Мастер. – Вы вправе сами избирать, кому поклоняться и кого любить. Разве могу я лишить вас этой свободы? Ты хочешь, чтобы я заставил твоего брата любить меня, вынудил его быть мне верным? Можно ли любить и быть преданным по чьему-то приказу? Если я не позволю вам сделать свободный выбор, то вы превратитесь в безвольных рабов. Но мне не нужны рабы. Я всегда относился к вам, как к детям. И в ответ я ожидал лишь любви, а не рабской покорности. Я даю время каждому из вас решить, кому вам посвятить свои сердца. Загляните внутрь себя. Любовь – это проявление доброй воли. Если любовь к ближнему не превозможет все ваши прочие желания и страсти, то вы сами превратитесь в рабов собственных вожделений. И даже я не смогу освободить вас от этих оков. Каждый из вас имеет право на сомнения и ошибки. Но конечный выбор, определяющий всю вашу судьбу, зависит только от вас. Лишь по истечении времени мы поймём, в ком изначально не было ни верности, ни любви. Потому что без испытания и искушений вы не сможете познать самих себя. Я вручаю Крисанта твоей заботе. Ведь ты единственный, кто знает, как ему помочь.

Знаю ли я это?.. Знаю ли? Хранится ли этот ответ в глубине моей души и сумею ли я постичь его, прежде чем случится катастрофа?.. Всё, случившее позднее, будет следствием моего решения. Всё что ожидает нас, будет делом моих рук. Только я понесу всю полноту ответственности за те события. Всё это я.

Получив благословение Мастера, я вернулся к себе, и хоть уже был поздний час, сон никак не шёл ко мне, даже невзирая на мою утомлённость. Слегка за полночь полог в мой шатёр приотворился, и некто, грациозной тенью проскользнув внутрь, преклонил колени у моего ложа. По нежному блеску локонов, что золотились даже в полумраке, я узнал Крисанта.

– Прости меня, брат. Молю, прости. – услышал я его жалобный плач в ночном безмолвии.

Опустив ноги с постели, я тут же простёр к нему руки, и он порывисто прильнул ко мне, возложив голову на мои колени и орошая мои пальцы своими тёплыми слезами.

– Прости, я и вправду, словно обезумел. – продолжил брат. – Меня терзают сомнения. Сумрак смущает душу. Я не знаю, как с этим бороться. Помоги мне. Отчего тебе столь легко удаётся быть добрым и чистым? Я же постоянно теряюсь во тьме. Прости, брат, за то, что наговорил тебе столько

дурного. Я оскорбил Мастера и ранил тебя... Ты простишь меня, Авдиес? Я собрал все мёртвые цветы и похоронил их в поле. Отныне я не стану так поступать. Простишь ли ты меня, брат?..

Я поверил его слезам, как и всегда верил брату, даже зная, что он обманывает меня. Склонившись устами к золоту его волос, я и сам ощутил, как по моим щекам текут слёзы.

– Всё хорошо, Крисант. Я рад, что тебе полегчало. Ты ничем меня не обидел, просто я испугался за тебя.

Брат поднял своё лицо, и я увидел, как его крупные, полные слёз глаза сверкают в темноте драгоценными адамантами.

– Авдиес, ты самый лучший. Я люблю тебя, брат. – с детской искренностью и преданной лаской вымолвил он, положив свои руки на мои ланиты.

– Если ты успокоился, то тебе лучше вернуться к себе и как следует отдохнуть. – мягко произнёс я, благословляя его чело.

– Позволь мне остаться здесь и поспать у твоих ног. – стыдливо потупившись, попросил брат. – Прости за дерзость... Но одиночество для меня сейчас невыносимо. К тому же мне хотелось, чтобы из моего шатра выветрился тот ужасный запах... вонь тех цветов.

– Ну... хорошо. – бессильно вздохнул я, не смея ему отказать.

– Спасибо, брат! – горячо откликнулся тот, приникнув ко мне с ласковостью ребёнка. – Я тебя не потесню. Обещаю, ты и не заметишь моего присутствия. Я лягу здесь, в твоих ногах... как раб, стерегущий сон господина. – с лукавой улыбкой добавил он, так что я невольно содрогнулся, вспомнив, как исказился его светлый лик во время того припадка, и тихо возразил:

– Ты не раб. Ложись тут. Ты ничуть мне не помешаешь.

– Как тебе угодно, брат. – с некоторым подобострастием согласился Крисант, тут же пристраиваясь рядом со мной.

Притихнув у моей груди с видом измождённого ребёнка, он вскоре забылся бестревожным сном, и я сам, с любовью взирая на него, постепенно уснул. Разве мог таить в себе какое-то зло этот ясноликий юноша с нежной улыбкой?.. И всё же даже сквозь сон меня мучил и лишал покоя дурманный аромат гнилых нарциссов, что исходил от его волос, и которым в ту ночь пропиталась вся моя постель.

Пробудившись наутро, я увидел, что Крисант всё ещё сладко спит в моей постели и, судя по всему, даже и не собирается просыпаться. Поцеловав спящего брата в висок, я решил пока что не тревожить его и отправился по своим делам. Каждый день был заполнен новыми хлопотами, и я с удовольствием погружался в любую работу, которая находилась для меня. Труд это великое благословение Мастера, которое всегда наполняет душу удовлетворением и счастьем. Множество младших братьев, пробудившихся этой весной, просило меня о помощи в том или ином деле, и я всеми силами старался уделить время каждому из них. В тот год пришло пятое поколение стражей, старшими среди которых были Маркеллин и Элевферий. Маркеллину быстро пришлась по душе работа в кузнице под началом Селафиэля, хотя его горячий темперамент не раз доводил их до споров, которые я всячески старался сгладить своим присутствием. Видя столь неутолимую страстность и пыл Маркеллина, мне было тем удивительнее наблюдать за сдержанным и немногословным Элевферием, с которым они были единокровными братьями. Даже в их внешнем облике всё разнилось. Маркеллин – рыжеволосый, с мужественным лицом и несколько дерзкой улыбкой сам был подобен пламени и привлекал к себе других братьев, охотно становясь товарищем для всех стражей. Элевферий же напротив имел внешность хоть и приятную, но достаточно неприметную, так что многие даже не замечали его присутствия в компании, что однако ничуть не обижало этого кроткого отрока, который словно бы находил радость и покой именно в своей незаметности. Но даже невзирая на их многочисленные различия, эти двое чудесно ладили. Вспыльчивый Маркеллин всегда искал утешения у своего брата, и тому без труда удавалось утихомирить его гнев. Мне было весьма отрадно смотреть на то, как они близки, ведь именно узы кровных братьев были для стражей ценнее всего в жизни. И тем печальнее было, когда братья отдалялись друг от друга, как произошло у Селиниаса с Селафиэлем. Проведя утренние часы в скриптории, где Илиодор преподавал занятия для новоприбывших стражей, я хотел уже отправиться к Элевферию, чтобы позаниматься с ним, но по дороге решил захватить пару книг, оставшихся у меня в шатре, и с изумлением обнаружил, что Крисант всё ещё спит там.