Мы вечны. 4 страница

– Так о чём же ты хотел со мной поговорить? – уже начиная терять терпение и весь свой благодушный настрой, вопросил я, когда Селиниас притащил меня на своё поле, поросшее кровавыми метёлочками ликориса.

Но на свой вопрос я так и не получил ответа. Признаться, это разозлило меня ещё сильнее, и я был уже на грани того, чтобы сказать этому косноязычному типу парочку совершенно неласковых словечек, как вдруг заметил нечто такое, что мгновенно завладело моим вниманием. Схватив

Селиниаса за запястье, я отвернул рукав его чёрного одеяния и указал на повязку, которую он неосознанно теребил всё время, что мы шли по его полю.

– Это ведь рана, которую я видел у тебя неделю назад? Не так ли? Почему она до сих пор не зажила? Неужели ты...

Испуганно вздрогнув, юный книжник попытался вырвать свою тощую руку из моей и жалко промямлил:

– Молю, брат, не говори Мастеру! Прошу, сохрани это втайне от других братьев! Пощади меня...

Изумлённо взирая на его смятение, я сдавил это костлявое запястье ещё сильнее, так что он скорчился от боли, и ощутил, как в моих висках громко стучит кровь. Задёрнув ему рукав, я осмотрел его руки от запястий до локтей и обнаружил там множество незаживающих шрамов, что начинали кровоточить при малейшем прикосновении к ним. Есть только один вид ран, которые не заживают на теле стража так долго... а может, и вовсе никогда. Это те раны, что мы наносим себе сами. Значит, Селиниас сделал это сам. И, похоже, он практиковал подобное регулярно. И это только руки. А сколько ещё шрамов сокрыто под его сумрачным одеянием. Это открытие изумило меня и заставило похолодеть от какого-то странного, прежде незнакомого мне, но всё же приятного чувства. Сам не понимая этого волнения, я утянул его на землю, и мы уселись друг против друга на корточки,

спрятавшись среди красноногих паучков ликориса, будто бы таясь от небесных светил, что способны подсмотреть за нами и подслушать наш разговор.

– Зачем? Ответь мне, зачем? – возбуждённо прошептал я, положив ладони на его посеревшие ланиты. – Нет, смотри мне в глаза! Отвечай! Зачем?

Весь дрожа и вновь беспокойно теребя свою повязку, Селиниас через силу заговорил, едва подбирая слова:

– Срезанные цветы увядают, если мы не посвящаем их Мастеру. Лезвие стали ранит всё живое. Металл, что куёт у себя в кузне Селафиэль, разрезает плоть растений и животных. Но мы не так, как цветы. Мы не увядаем.

Его сбивчивые слова напоминали бред безумца, но я внезапно осознал, что он имеет в виду, и сердце моё забилось чаще в предвкушении какого-то удивительного открытия. Что мы есть? И кто есмь я сам? Какова моя природа? Мы так мало знали о себе. Мастер что-то утаил от нас. Мы не похожи на цветы. Мы отличны от всех живых созданий. Возможно, мы даже превосходим их.

– Но разве ты не чувствуешь боли, когда совершаешь это?

Селиниас опять замялся и беззвучно зашевелил своими пересохшими губами.

– Ну же, говори! – воскликнул я, настойчиво тряхнув его за плечи.

– Да, боль... – наконец выдавил он из себя. – Она неизбежна. Но... я стал находить в этом необъяснимую... сладость.

Его слова, будто бы елеем умастили мою душу, так что на устах моих расцвела улыбка, а через миг я склонился к его бледному лику и поцеловал. Отныне он не казался мне столь мерзким.

– Молю, брат, не говори об этом остальным. Я страшусь суда Мастера. Братья поднимут меня на смех. Я сделаю всё, что ты скажешь, только сохрани это в секрете...

– Тогда ты должен показать мне все свои раны и каждую запись, что ты сделал в своих свитках. Ах да... и ещё. Отныне зови меня не братом, а господином. Но... только не в присутствии Авдиеса.

– Как тебе угодно, господин. – с пленительным подобострастием откликнулся мой первый приверженец, и я ощутил блаженство от того, что наконец-то взыскал родственную для себя душу.

Но тут же сердце моё омрачила скорбь, ведь то была душа не Авдиеса. С тех пор на радость Авдиесу я охотно коротал часы в обществе Селиниаса, делясь с ним своими измышлениями и наставляя его в изящной науке сомнений. Селиниас и прежде интересовался тем, что запретно, но раньше его изыскания были робки и малозначительны, ведь он мнил себя одиноким в этом, но во мне он обрёл прекрасного наставника. Быть может, не откройся он мне, этот сумрак постепенно выветрился бы из его души, и если бы он попал под влияние столь блистательного светоносца, как мой любезный старший братец, то у Селиниаса попросту не осталось бы шансов уберечь свою тайную влюблённость в мрак. Но он недаром подсознательно тянулся ко мне, чувствуя, что я могу открыть ему то, чего он так жаждет. Запреты. Мастер сам толкнул нас в эту бездну. Мы возжелали недоступного, ведь оно так манило нас. Если бы Мастер не установил границ, нам бы не пришлось их пересекать. Но всё же, как бы мне ни льстило раболепное обожание Селиниаса, я по-прежнему сильнее всего нуждался в Авдиесе. Как томилось моё сердце, желая донести ему все те истины, что мы открыли с Селиниасом. Но я прекрасно понимал, что Авдиес к такому ещё не готов. На это требовалось куда больше времени.

Меня достаточно неприятно удивило, когда однажды ко мне на поле заявился Селафиэль, кровный брат Селиниаса, с которым они были столь несхожи. По правде, Селафиэль всегда вызывал во мне скрытую неприязнь. Будучи самым старшим после нас с Авдиесом, он держался так, будто бы мы ровня. Нет, он, безусловно, был вежлив и сдержан в словах, но я никогда не замечал в нём того очаровательного благоговения, с которым к нам относились младшие стражи. И если к Авдиесу он хотя бы изредка, но всё же обращался за помощью и советом, то меня обычно сторонился, словно замечая во мне нечто отвратительное и неприемлемое для себя. Так что было вдвойне странно узреть такого гостя перед собой. Рослый и статный, как истинный воин от рождения, с сапфировым сиянием глаз и оттеняющих их волос, он совершенно не походил на своего брата ни нравом, ни ликом, и их несхожесть будто бы усиливалась с каждым днём.

– Селафиэль, как я рад тебя видеть. Что-то стряслось, брат? Ты выглядишь встревоженным. – по праву старшего обратился я к нему с приветствием и даже простёр руку для того, чтобы благословить его лобзанием мира, как было принято у братьев.

Однако же этот бесчувственный чурбан ничуть не спешил кидаться в мои объятья. Неловко теребя в руках суровые, как и он сам, стрелки ирисов со своего поля, он протянул мне букет и холодно вымолвил:

– Прошу, Крисант, прими в дар мои цветы и ответь на вопрос, что не даёт мне покоя все последние дни. Чему ты учишь Селиниаса?

Признаюсь, я опешил от его слов. Вопрос был проще простого, однако я не мог дать на него однозначный ответ. Не этого я ожидал от Селафиэля. Но не стоит думать, будто бы ему удалось застать меня врасплох. Приняв из его рук ирисы, я словно невзначай обронил их наземь и сдержанно усмехнулся:

– Это выглядит так, будто ты пытаешься купить своими жалкими цветочками мою искренность и своим ничтожным даром тщишься задобрить меня.

– Не ведал я доселе, что искренность необходимо покупать. – так же бесстрастно откликнулся Селафиэль, даже не взглянув на цветы, что я с великим удовольствием попрал своими ногами. – Неужели мой вопрос столь сложен, что ты затрудняешься дать на него прямой ответ?

– Твой вопрос глуп, так что я не понимаю, зачем ты тратишь моё время попусту. Подумай сам, чему может учить старший брат младшего?

– Именно это мне и не понятно. – сухо промолвил он, пронзая меня своими морозно поблёскивающими глазами. – Авдиес учил меня кузнечному делу и фехтованию, тогда как Илиодору он преподавал каллиграфию, а Аглаия учил обрабатывать драгоценные камни. Я в свою очередь передаю полученные знания младшим братьям...

– И что же ты хочешь сказать? – не сдержал я раздражения. – Что только Авдиес может учить вас? А у меня, по-твоему, вам нечему учиться? Быть может, у меня и вовсе нет талантов?

– Безусловно, есть. И они весьма велики. Однако же, твои дарования едва ли пойдут на пользу моему брату. Более того, для него они могут оказаться опасными. Так ты решительно отказываешься объявить мне, какие науки и искусства ты преподаёшь моему брату?

– Дерзости тебе не занимать. Пожалуй, лучше бы Авдиес преподал тебе урок хороших манер, чем тратил своё время на то, чтобы учить тебя размахивать мечом. Учитывая твой вздорный нрав, эту науку ты бы и сам сумел постичь. Что ж, раз ты так навязчив... Я попросту даю Селиниасу наставления общего характера и преподаю естественные науки. Теперь твоё любопытство насыщено? Тогда, будь любезен, покинь моё поле.

– Такой ответ ничуть не удовлетворяет меня. И, пожалуй, я вынужден произнести то, что стоило сказать тебе сразу. Прошу, оставь моего брата в покое. Прекрати эти занятия.

– Что? – вполне искренне удивился я. – Это ещё почему? И какое тебе дело до этого?

– Ты забываешь, Селиниас мой кровный брат. Что мне сделать, чтобы ты внял моей просьбе?

– Уж во всяком случае не стоит таскать мне охапки своих цветочков. – презрительно поморщился я. – Не понимаю, что за навязчивость? С каких это пор ты так заботишься о Селиниасе? Может, стоило раньше об этом побеспокоиться? Ты пренебрёг своим единокровным братом, а я милостиво принял его под свою опеку. Так чем же ты не доволен?

– Я никогда не пренебрегал Селиниасом. – спокойно возразил Селафиэль, ничуть не смутившись моего обвинения. – Мы были близки и заботились друг о друге, покуда его не стали привлекать странные вещи, и он не замкнулся, намеренно отдалившись от меня. Я старался преодолеть эту стену, но он был неприступен. А после того, как он связался с тобой, мой брат и вовсе на себя стал не похож. Нет, я не могу это так оставить. Если ты отказываешься прислушаться к моим словам, мне придётся поговорить с Авдиесом.

С этими словами он развернулся, чтобы покинуть меня, но я не позволил ему так просто сбежать и, крепко ухватившись за его плечо, решительно воскликнул:

– Не смей! Ни к чему вмешивать в это Авдиеса. Теперь ты намереваешься оклеветать меня перед кровным братом?

– Что ты называешь клеветой? – неприязненно покривил губы Селафиэль, с лёгкостью вырвавшись из моих рук. – Правду о том, что твои наставления идут во зло Селиниасу? Не пытайся запугать меня. Я не такой, как мой брат. Но как бы то ни было, я не позволю тебе манипулировать им. Пусть нам

с Селиниасом не всегда было легко понять друг друга, и всё же он мой единокровный брат. Я люблю его и никогда не отрекусь от брата.

Наверное, больше всего меня изумило в его речи слово «любовь». Едва ли оно могло сочетаться с невозмутимым видом этого хмурого солдата, столь же несгибаемого и бескомпромиссного, как мечи, что он ковал в своей кузнице. При чём здесь любовь? Он просто ищет повод пожаловаться на меня Авдиесу, чтобы внести между нами раздор. Но я никому не позволю встать между мной и братом.

Было нетрудно догадаться, что Селафиэль сей же миг отправится искать Авдиеса, чтобы доложить ему о нашем разговоре, а я тем временем решил отыскать Селиниаса, ведь не было никакого смысла пытаться объясниться с братом в присутствии этого несговорчивого смутьяна. Рассудив здраво, я

пришёл к решению, что мне не стоит настаивать на продолжении наших занятий с Селиниасом. Признаться, мне это уже порядком наскучило. Самого главного я уже достиг. Селиниас стал моим верным последователем, и что бы ни предпринял Селафиэль, ему не удастся повлиять на своего брата. Теперь Селиниас достаточно утвердился в своих убеждениях и нашем общем недоверии к учению Мастера, а значит, отныне он способен передать младшим братьям мои уроки. На какое-то время я вполне могу оставить его. Нам будет достаточно беглых встреч, для поддержания его духа. Я всецело завладел душой Селиниаса, так что теперь никто не сумел бы избавить его от моего влияния. В тот миг я, возможно, ещё и сам не понимал, для чего мне нужны союзники. У меня не было плана. Но с каждым днём я всё сильнее ощущал, что власть Мастера гнетёт меня, и моё недоверие к его

справедливости возрастает. Да и как можно верить тому, кто скрывает от нас правду о нас же самих? Нет, этот мир не таков, как нам казалось изначально. И сами мы нечто большее, чем могли ожидать. Я сам разгадаю эту тайну, раз уж Мастер не соизволил открыть нам её. И горе ему, если он разочарует меня. Тогда ему и всем, кто встанет на моём пути, придётся познать силу моего гнева. Для этого мне и нужны единомышленники. С помощью Селиниаса я найду приверженцев среди младших. И лишь одно печалит моё сердце. Я никак не могу придумать, каким образом мне склонить на свою сторону Авдиеса. Его исступлённая верность Мастеру досаждает мне, как заноза. Но когда я сумею доказать, что Мастер врёт нам и использует нас с какими-то злонамеренными целями для угождения собственной гордыни, вот тогда-то все – и в первую очередь мой наивный старший брат – уверуют в меня и последуют за мной. Я подарю им прозрение, пусть даже это и принесёт кому-то из них боль.

Весть о том, что нам придётся на какое-то время прекратить наши встречи, конечно же, огорчила Селиниаса, однако же не настолько, насколько я от него ожидал. В последнее время он стал несколько увереннее в себе, если не сказать – наглее. Но я ничуть не упрекаю его за это. Я, в отличие от Мастера, не намерен устанавливать какие-то правила и ограничения для своих подчинённых. Я подарю им абсолютную свободу, и они ещё сильнее возлюбят меня за это. Во всяком случае новый Селиниас – заметно возмужавший и ещё более помрачневший нравился мне куда больше того нытика и рохли, каким он пришёл ко мне в первый раз. В его холодных глазах поселилась глубокая тоска по небытию, а все движения и походка сделались болезненно-грациозными. Он стал походить на бесшумного, изысканного хищника, который затаился в тени, высматривая себе добычу. И будет достаточно одного моего слова, чтобы он пренебрёг любыми узами крови и бросился в бой во имя меня. Я взрастил из бледного призрака опасное и прелестное в своём коварстве орудие войны.

Войны? Как странно. Неужели этого не избежать? Но когда мне вспоминается эта одержимая приверженность Селафиэля и прочих стражей к Мастеру, я с горечью понимаю, что спасать из рабства иных из них мне придётся не иначе, как силой оружия. Ведь это для их же блага, не так ли?..

На прощание, прежде чем покинуть его, я ласково приобнял Селиниаса за плечи и вкрадчиво прошептал, глядя в его холодные глаза:

– И запомни, что бы ни случилось, ты единственный, кому я могу тут довериться. Недаром же я избрал именно тебя. Ты мой драгоценный наперсник. Не забывай, что я люблю только тебя и будь верен мне.

Как я и ожидал, это сработало. Даже несмотря на то, что новый Селиниас почти не проявлял никаких человеческих эмоций и был бесчувственнее камня, мои слова заставили его затрепетать. Оказывается, это так просто – завладевать чужими душами. Стоит опробовать это приём и на остальных. Простившись с Селиниасом, я возвратился на своё поле и вскоре, ещё прежде чем закат обнял обнажённость небес, меня посетил Авдиес. Я ощутил присутствие брата, когда он стоял за моей спиной, и сердце моё сжалось от волнения. Как сладок был бы для меня час нашей беседы, если бы не тема грядущего разговора. Лик его был как всегда светел и любезен, в нём не было и тени упрёка или досады, и всё же я понимал, что брат уже наверняка в курсе нашей стычки с Селафиэлем, и мне никак не обойтись без объяснений.

– Ты пришёл отругать меня? – угрюмо поинтересовался я, решив взять инициативу на себя, чтобы не позволить ему увлечь разговор не в то русло. – Селафиэль уже пожаловался тебе на меня?

– Пожаловался? – удивился брат и согрел меня своим смиренным взором, так что мне едва не сделалось стыдно за себя. – Нет, я не понимаю, что ты имеешь в виду. Мы разговаривали с Селафиэлем, но ничто из сказанного им нельзя счесть за жалобу. Я же просто пришёл спросить, не нужна ли тебе помощь в саду.

– Так о чём вы говорили?

– Он тревожится за Селиниаса. Тот стал очень скрытен и выглядит ужасно истощённым, словно его терзает какая-то немощь, быть может, не сколько недуг плоти, но скорее болезнь духа и души.

– А я тут при чём? – раздражённо бросил я.

– Ты? Но разве я сказал, что ты как-то к этому причастен? – с неподдельным изумлением промолвил мой брат.

– Но Селафиэль ведь обвинял в этом меня, не так ли? Не ради того ли он хотел поговорить с тобой? Он считает, что это я повинен в угрюмом настроении его брата и причиной тому якобы являются наши занятия.

– Как странно... Но Селафиэль ничего не сказал мне на этот счёт.

Теперь пришёл мой черёд изумляться. Я с досадой ощутил, как вспыхивает моё лицо. Нужно держать себя в руках. Я боюсь обнажать свои чувства перед братом. Ведь мои бушующие страсти могут испугать его. Но как я мог допустить такую глупость? Если бы я сам ему во всём не признался,

Авдиес ничего бы и не узнал о нашем споре с Селафиэлем. А я-то был уверен, что этот высокомерный выскочка уже наябедничал на меня. А он, оказывается, лишь пытался запугать меня, тогда как сам так и не осмелился клеветать на меня перед Авдиесом. Но теперь мне всё равно не избежать этого неприятного разговора. Что ж, стыдно признавать, но даже мне порою случается совершить такие вот нелепые ошибки.

– Возможно, ты неправильно понял Селафиэля? – предположил мой до боли наивный братец. – Сомневаюсь, что он стал бы тебя в этом винить. Просто он очень волнуется за брата и, быть может, некоторые его слова были немного резки из-за того напряжения, которое он испытывает в последнее время. С ним это порою бывает. Не обижайся на Селафиэля, хорошо? У него великодушное сердце, просто он не всегда умеет правильно выразить свои чувства. Давай поддержим его. Не думаю, что ваши занятия с Селиниасом могли принести какой-то вред. Он уже давно стал замыкаться в себе. Это и вправду странно. Я попытаюсь поговорить с ним. А ты ни о чём не волнуйся и не вини себя.

– Я решил прекратить обучать Селиниаса, раз уж это так досаждает его брату. – ровно откликнулся я, взяв себя в руки и справившись с собственным раздражением.

– Ты уверен? – печально вопросил Авдиес. – Я полагаю, когда мы всё проясним, Селафиэль не будет против. А я так радовался, что ты наконец-то начал уделять время младшим братьям...

– Я найду себе другого ученика. – заверил я брата и на сей раз ничуть не покривил душой.

Похоже, мой ответ вполне удовлетворил его, и он уже хотел покинуть меня, но я успел перехватить его руку и нежно взмолился:

– Останься со мной. Уже вечереет. Я надеюсь, ты же не собирался опять взяться за какую-нибудь работу в преддверии закатного часа.

– Ну... я и вправду планировал доделать кое-какие дела на поле. – со смущённой улыбкой признался брат.

– Ни за что на свете! – решительно возразил я, привлекая его в свои настойчивые объятья. – Неужели ты не можешь хоть немного побыть в покое? Или ты и ночью не оставляешь свои труды? Сегодня ночуешь у меня. И даже не вздумай возражать. Я прослежу за тем, чтобы ты спал, а не сидел опять до зари над книгами.

Брат тихонько смеётся и хотя бы на этот раз не пытается со мной спорить. В моём шатре сумрачно и прохладно. Авдиес, совершенно не умеющий расслабляться, садится на ложе в изысканно-строгую позу, а его нелюбящие безделья руки так и пребывают в удручающем напряжении, тщась найти себе какую-нибудь работу. Срезав самые крупные нарциссы на своём поле, я кладу их на колени брату со словами:

– Прими их в дар. Они прекраснее в твоих руках, нежели на поле.

– Благодарю. Твои цветы чудесны. У них золотой аромат твоих волос.

– Отчего так происходит?.. Ответь мне, брат... Если мы срезаем со своего поля цветы в дар Мастеру, на месте срезанных бутонов вырастают ещё два, а цветы, что мы кладём к его ногам, остаются нетленными. Когда же мы делаем то же самое для брата, подаренные нами цветы тоже не вянут, но

вместо сорванного цветка вырастает только один. Однако если мы срываем цветы случайно или намеренно, без причины, просто для себя самих, тогда цветы увядают и срезанный стебель уже не приносит бутона, если только мы не исцелим его, приложив к тому немалые силы. Почему, брат? Мне не постичь этой загадки, что задал нам Мастер.

– Разве? Но разгадка ведь так легка. – ласково улыбнулся Авдиес. – Дары, сделанные из любви, обогащают других и не приносят нам никаких убытков. Любовь приумножает всё, что мы имеем. Это учит нас щедрости и благодушию. Любовь и благодарность Мастеру должна стоять для нас на первом месте, ведь без этого мы не сможем быть добры друг ко другу, посему всё данное нами ему приумножается. И всё, что мы отдаём братьям, возвращается к нам. Покуда мы следуем этой истине, наш сад будет цвести и разрастаться. Если же мы будем попусту растрачивать то, что имеем, и угождать лишь себе самим, то нас неизбежно постигнет нищета и разорение.

– Таким образом Мастер вынуждает нас поклоняться ему и не позволяет подумать о нас самих. Тебе не кажется это несправедливым? – понуро вопросил я.

– Отнюдь. Да ты и сам так не думаешь. – уверенно заявил мой брат, положив свою утончённую длань мне на лицо. – Разве не так?

– Брат, позволь мне омыть тебе ноги. Ты так утомлён своими дневными трудами. – с лукавой улыбкой изящно перевожу я разговор.

– О нет, не стоит. Я сам о себе позабочусь. Не утруждай себя. – мгновенно всполошился он, привычно зардевшись от смущения.

– Брат, ты повинен в грехе гордыни. – нарочито строго произношу я, напустив на себя благочестивый вид. – Мне стоит доложить о твоём высокомерии Мастеру. Отказывая мне, ты лишаешь своего брата возможности послужить, а значит, ставишь себя выше меня. Тебе не хватает смирения, чтобы покорно принять чужую помощь. Разве не заповедовал нам Мастер во всём уступать друг другу? Так отчего же ты противишься мне. Ты на опасном пути, милый брат. Твоё тщеславие погубит тебя.

Мне стоило огромных усилий, чтобы не расхохотаться в голос при виде ещё гуще заалевшегося личика моего братца, который со всей своей серьёзностью воспринял мои укоризны. Теперь он выглядел вдвойне сконфуженным и не мог подобрать слов для ответа. Пользуясь его замешательством, я поспешно набрал родниковой воды и, преклонив колени, благоговейно совершил омовение его натруженных ног. Неспешно омыв ноги брата, я коснулся губами его идеально выточенных ступней и благословил их:

– Да будут пути твои праведны и непорочны.

А после я едва ли не силой усадил его перед собой, чтобы расчесать его волосы. Чаще всё происходит наоборот. Я люблю покоиться на его коленях, когда он осторожно распутывает сбившиеся пряди моих волос. У Авдиеса удивительно лёгкие, благословенные длани, которые делают совершенно всё, за что ни берутся. Но я, увы, не таков. Одно моё неловкое движение заставило его вздрогнуть, хоть он и не обронил ни слова упрёка, но на острых зубьях гребня я увидел капельку крови.

– Прости, я ужасно неуклюжий. – горячо повинился я, целуя его в затылок.

– Нет, всё хорошо, брат. Не беспокойся об этом. – со всепрощающей улыбкой ответил Авдиес, обернувшись через плечо.

Как бы я ни старался проявлять заботу о брате, мне всякий раз случается его ранить. Видимо, это неизбежно.

Наутро, пробудившись, я обнаружил, что Авдиес покинул меня ещё до света. Мой брат пробуждается раньше солнца. Да, ведь он ещё чище, ещё светлее солнца. Он и есть моё светило. Но кто же тогда я сам?.. В тот день я впервые намеренно и сознательно сорвал охапку своих нарциссов для себя самого. Нет, не в дар Мастеру и даже не для своего возлюбленного брата. Разве не принадлежат мне эти цветы? Разве не моим трудом они взращены на этом поле? И пусть они увянут. Я заслужил эти мгновения блаженства, когда мои цветы принадлежат только мне одному, и мне нет нужды ни с кем их делить. Для чего ещё рождены шёлковые венчики моих нарциссов, как не для того, чтобы венчать и украшать меня самого? В час, когда солнце начинает обогревать землю, и воздух наполняется жаром полудня, я сошёл в прохладные вода озера, что за моим полем, и разметал по воде хрупкие бутоны своих цветов, словно звёзды по небосводу. Тогда-то мой взор и обратился к собственному отражению, и я словно впервые прозрел. Как может утверждать Мастер, что все мы равны меж собой? Превосходство иных из нас столь сильно бросается в глаза, что не заметить этого может только слепец. Так значит, Мастер слеп или хуже того... он лжец, скрывающий от нас наши же достоинства и совершенства. Прежде я восхищался только лишь своим братом. Но разве он один заслужил моё восхищение?.. Есть ли более достойное любви и почитания создание, нежели я сам? Мы с Авдиесом во всём превосходим прочих стражей, и никто из них не может сравниться с нами. Но брат мой робок и стыдлив. Он не посмеет принять всю заслуженную им славу. Так почему бы мне не возложить это бремя на себя? Даже облик мой свидетельствует о том, что я во всём первый. Мы с братом выше ростом и сильнее прочих, но если нас сравнить, Авдиес хрупче и утончённее меня, как молоденькое деревце, прелестное в своей юности и грации. Если потребуется, мне хватит мощи защитить нас обоих. Моя статность и крепость изобличают сокрытое во мне могущество и величие. Нет на земле подобного мне. Я сотворён совершенным. Локоны моих волос тугими волнами спадают с плеч, озаряя всё вокруг золотом. Кожа моя жемчуг, а глаза – драгоценные камни. Ни единым недостатком не осквернена моя красота. И также неизмерим мой разум. Так почему же я – отмеченный совершенством, увенчанный мудростью и красотой – должен пред кем-то преклоняться? И овеянный золотом своих волос, в благоухании обречённых на увядание нарциссов я прозрел и увидел это... Прежде взору моему предстал престол Мастера, изукрашенный нашими неувядающими цветами, после я узрел склонённых братьев, в смирении воспевающих ему хвалу. И в тот миг я наконец-то догадался, что тот, кого я вижу величественно восседающим на престоле, это вовсе не наш повелитель, а... Золото локонов, струящихся упругими кольцами с могучих плеч, статная грация движений, жемчужный лик, исполненный благосклонности и любезный всем живущим. Да, на престоле восседал я сам. И даже мой единокровный брат нисклонился предо мною, желая облобызать мои ноги. Но нет, я не позволю себе так унизить брата. Под руку я подниму смущённого Авдиеса с земли и усажу рядом с собой на троне. Он достоин того, чтобы всё дышащее воспело хвалу и ему. Да и к чему мне царство без брата? Что же касается Мастера... Он должен либо тоже преклониться передо мной, как прочие творения, либо же... исчезнуть. Да, я наконец-то осознал это. Вот, для чего мы с братом явились в этот мир. Мы – равные в своём совершенстве и великолепии созданы править и повелевать. Но Авдиес чересчур предан Мастеру. Я же желаю, чтобы он столь страстно и преданно любил только меня одного. И это ещё одна причина, по которой Мастер должен исчезнуть. Я никогда не оскорблю брата и не посмею ставить его в один ряд с моими рабами. Но чтобы он сумел осознать и покорно принять своё превосходство, я должен устранить того, кто преграждает нам путь к власти. Мастер имеет силу создавать несуществующее, и менять саму суть вещей. И это вожделенно для меня. Творить, править, карать. И никто больше не заставит меня преклонить перед ним колени, ведь я наконец-то постиг, кем я являюсь. Разве это не было ясно изначально? Я есмь денница. Я – златозарность. Я – рождённый зарёй и несущий свет. Я и есть Бог.

V. «»

Главный штаб Вега-946, второй день Светов, 3693 года по календарю Кеплера

– Ты вконец отбился от рук. Нет, Ювеналий, это не дело. Ты уже забыл, что являешься адъютантом Императора? Кто заменит тебя на посту? Мы к твоему сведению военнообязанные и, даже невзирая на перемирие, никто ещё не снимал нас со службы. Покуда не решится наша дальнейшая судьба, мы продолжаем жить по военному режиму. А ты уже вторую неделю не уходишь отсюда, пренебрегая всеми своими обязанностями. Ну, и что мне делать с тобой, глупый ребёнок?

Как бы Селафиэль ни пытался быть строгим для устрашения своего нерадивого подчинённого, ему никак не удавалось скрыть отеческой ласковости в голосе. Теперь, ещё сильнее, чем прежде, он тревожился за младших стражей, осознавая, что он в отсутствии Авдиеса обязан принять на себя ответственность самого старшего брата. Юноша, к которому он сейчас обращался, даже не поднял головы в его сторону и продолжил сидеть на четвереньках с насупленным видом обиженного ребёнка возле камеры, где покоился спящий Авдиес. Подойдя ближе, Селафиэль со вздохом зарыл пальцы в солнечно-медовые волосы Ювеналия и, слегка потрепав его по макушке, продолжил с печальной усмешкой:

– Ты и вправду добиваешься, чтобы я отдал тебя под стражу за нарушение устава, после чего тебя под конвоем выволокут отсюда грубой силой и отправят в карцер?

– За такое в тюрьму не сажают. – сердито пробубнил тот. – Император добрый... в отличие от некоторых. Он всё поймёт и простит.

– Меня просто изумляет твоя наглость! – ужаснулся Селафиэль. – Император тебе что, приятель, чтобы снисходить до твоих капризов? Ювеналий, неужели тебе ни капельки не стыдно за своё поведение?

– Чтобы ты мне сейчас ни сказал, я всё равно отсюда не уйду. – упрямо заявил юноша. – И мне всё равно, если ты опять начнёшь твердить, что я капризный ребёнок. Пусть так. Я никогда не стану взрослым. Может, я и вправду глупее прочих, но зато я верный. Я не могу покинуть старшего брата. А вдруг Авдиес проснётся, когда меня не будет рядом?

Селафиэль невольно вздрогнул от его слов и, пристыженно потупившись, через силу произнёс:

– Знаешь, мне не хотелось говорить, но ведь это невозможно вечно скрывать от тебя. Скорее всего... Авдиес уже не сможет вернуться к нам. Он не очнётся. Всё дело в кристалле. Я подробнее изучил последний отчёт Авдиеса. Так вот... Разрушение кристалла исключает возможность новой регенерации. Хоть он и не мёртв в обычном понимании этого слова, но его тело сейчас опустошенно. Своим разумом, памятью, душой он всецело переселился в прошлое. Здесь его больше нет. Отныне Авдиес не с нами. То, что осталось от него в нашем временном измерении – его плотяная оболочка – она будет всё глубже погружаться в сон, покуда жизненные функции его организма не остановятся. Это неизбежно. Сколько бы мы ни поддерживали в нём жизнь искусственным путём, его тело не протянет долго без живительной силы кристалла. Его тело в этом измерении стало смертным. Время уничтожит его так же, как всё живое, лишённое нашего бессмертия.