Мы вечны. 3 страница

III. «»

В день сотворения своего, едва отворив вежды, я узрел Мастера, и возрадовалось сердце моё, преисполненное благодарностью и любовью. А после, по левую руку от себя я увидел моего единокровного, драгоценного брата, дарованного мне в помощники и для утешения души. И приумножилась хвала и любовь в сердце моём. Но Крисант не смотрел на Мастера. Он всегда взирал лишь на меня. Так значит, всё это моя вина? Моя?..

*****

Эрде, Весна рождений, праздник новопришедших, 16 год от сотворения по летосчислению Эрде

И вот оно – моё прошлое. Наше общее прошлое. До последнего мига у меня не было уверенности, что всё пройдёт, как нужно, но Крисант и на этот раз не оставил мне выбора. Куда бы ни отправился мой брат, я последую за ним. Нам дана лишь одна душа на двоих. Но как быть, если эта душа отчаянно разрывается межу небесами и преисподней? Должен ли я приносить себя в бессмысленную жертву вековечной тьме и рушиться в самую бездну ада, даже без надежды вызволить его оттуда? Мастер ничего не успел мне сказать на этот счёт. Отныне я всё решаю сам. Ещё совсем недавно сама мысль о жизни в обратную сторону испугала бы меня. Но в итоге всё здесь совершенно не так, как я мог себе представить. Время и вправду движется вспять, и все события идут в обратную сторону. От заката день идёт к рассвету, и солнце низвергается за горизонт, уступая место ночи, которую сменяет новый вечер. Я даю ответы на ещё не заданные вопросы и ощущаю боль прежде, чем получил ранение, как будто бы попал в зазеркалье. Так оно и есть – это зазеркальный лабиринт времени, блистательный многогранник головоломки, не имеющей единственно верного решения. Этот мир способен свести с ума недостаточно холодный разум. Особенно же большую опасность это таит для чувствительных душ, склонных к фантазиям. Потому-то я так тревожусь за Крисанта. Стоит ли мне сильнее опасаться того, что он совершит какое-то злодеяние и перепишет будущее, или же мне лучше озаботиться его душевным здоровьем, которое находится в опасной близости от гибели? Есть ли вообще смысл тревожиться о возможной гибели мира, если мой брат сейчас пребывает в столь смятенном состоянии, что самое большое зло он скорее всего захочет причинить самому себе, нежели этой вселенной? Но я ничего не могу сказать наверняка. Пока что мне выпала лишь единственная возможность увидеть брата, и по его поведению я так и не смог понять, осознаёт ли он сам, где сейчас находится, либо же, предав забвению наше чудовищное будущее, пытается спастись от реальности в иллюзиях прошлого. Да и смогу ли я дать точную оценку его действиям, учитывая то, с какой лёгкостью он всегда меня обманывал. Впрочем, Крисант, к сожалению, никогда не понимал, что именно честность и любовь дают мне преимущество. Не ведая, что сейчас творится в голове моего измученного брата, я сам ощущаю себя словно бы во сне, хотя это не мешает мне хранить трезвость рассудка. Я знаю наперёд всё, что должен сделать и сказать, и всё, что пока от меня требуется – так это попросту не вносить никаких изменений в текущие события. Да и разве я намерен что-то менять в прошлом? Я ещё не нашёл ответа на этот вопрос. Сейчас полуденный час, день неспешно клонится к рассвету. Боль в груди нарастает, а сознание начинает мутиться, как у человека медленно пробуждающегося от бреда. Вчера будет самый страшный день моей жизни, когда мой единокровный брат в день нашего пятнадцатилетия впервые попытается меня убить. Точнее, убьёт меня. Тогда мы ещё до конца не осознавали нашего бессмертия. Однако то, что я переживу той грядущей ночью, будет ничем иным, как смертью и воскресением. Это была четвёртая весна, оставшаяся в моей памяти. Я не знаю, чем я был прежде своего двенадцатилетия, и где в ту пору обретался мой разум и душа. Однажды Крисант сказал мне, что души не существует. Он отказывался верить в это. Так что же, если не душа столь сильно болит сейчас в моей груди?.. Той весной на свет появилось четвёртое поколение стражей, старшими среди которых были Асинкрит и Лукиллиан. Тем утром, вопреки всем запретам, Лукиллиан тайно проник в мою спальню, чтобы справиться о моём здоровье. Братья были не на шутку встревожены произошедшим, ведь мы, как я уже упоминал, ещё не понимали, что наши тела неуязвимы и вечны. Надо полагать, что правда о том, кто нанёс мне эту рану, была сокрыта от младших стражей, но даже, не ведая, что виновником этого был мой кровный брат, сам факт первого кровопролития в нашем безмятежном саду поверг всех в ужас. Мне так же неведомо, какие оправдания перед судом Императора принёс за свой поступок Крисант, но я сам, едва придя в себя, направился к его престолу, чтобы ходатайствовать за брата. Как выяснилось, это было излишне. Милосердие было главной заповедью нашего сада, посему сам Император предпринял все возможные усилия, чтобы дать разумное объяснение действиям моего брата. Официальной версией стал несчастный случай на тренировочной дуэли. Так что единственное, за что упрекали Крисанта, это лишь за использование боевого оружия во время тренировки. Мысли Императора для меня загадка, а вот братья, к моей радости, вскоре предали забвению оплошность Крисанта и продолжили общаться с ним, как ни в чём не бывало. Один лишь я, помня тот бесовский огонёк наслаждения в его глазах, когда он пронзал своим клинком мою грудь, смутно предчувствовал, что всё это лишь начало чего-то страшного, тёмного, неведомого. Но это только вчера. Мне ещё слишком поздно вспоминать об этом. Головокружение усиливается и мысли путаются. Я уже упоминал о том, что Лукиллиан приходил меня навестить? В те дни он был ещё совсем отроком, празднующим свою первую весну. Хотя едва ли он сильно изменился с тех пор. С некоторым изумлением и смущением я взираю на его радушное лицо, оттенённое нежно-коралловыми волосами до плеч и осиянное удивительно тёплой улыбкой. Признаться, старших братьев отличал более серьёзный нрав, поэтому беспечное дружелюбие и обаятельная улыбчивость Лукиллиана были для меня в новинку. Он принёс мне охапку своих чудесных пурпурных амарантов и смущённо поцеловал в висок с тем благоговейным восхищением, с которым младшие, к моему стыду, относились к нам с Крисантом. Та бодрость, которую в меня вселило его присутствие, отступает с каждым движением стрелки идущих вспять часов. Я один. Исчезла память о ласковой улыбке Лукиллиана и аромат амаранта. Моё томительное пробуждение затягивает меня обратно в сон, что вселяет в душу один лишь сплошной ужас. Темнота и боль. Такая долгая темнота – осязаемая, как вязкое болото или чаша, до краёв наполненная свернувшейся кровью. Кровь?.. Дыхание учащается и, кажется, что грудная клетка сейчас лопнет от напряжения. Сквозь полузамкнутые ресницы я вижу ускользающий свет. Он становится ярче и вместе с тем приумножается боль в груди. Там пульсирует нечто влажное, жаркое. Всё моё сознание наполняет страх. Это чувство из будущего, ему тут нет места. Придя из будущего, я страшусь вновь осознать, кем является мой брат. Меня пугает не смерть, которую я уже пережил не единожды, но встреча с моим ласковым убийцей. Однако тот я, который находится сейчас в прошлом, ощущал тогда не страх, и лишь изумление и скорбь. Кто сделал это со мной? Разве ты сторож брату своему?.. Зажав ладонью свежую рану в груди, я сижу на полу и бессильно наблюдаю, как стоящий надо мною брат, запрокинув голову и сжав в руке окровавленный нож, заливисто смеётся. Всё тише, всё глуше. Мои подкашивающиеся колени поднимают ослабевшее от боли тело, и я – нет, вовсе не «как со стороны», а именно изнутри, изнутри! этого ада наблюдаю за тем, как брат вонзает обратно выдернутый из моей плоти нож. А после сталь изящно выскальзывает наружу, а моя кожа жадно впитывает обратно пролитую из её недр кровь. И я ощущаю на губах лишь послевкусие – или точнее предчувствие солёного поцелуя брата, которым он одарит меня во время своего удара. Его приветственные объятья, лукавая улыбка, и вот он уже удаляется в дверной проём, откуда пришёл меня убивать. Я вновь один. За пару мгновений до встречи с братом и смертью. За пару минут... часов... Как мне не сойти с ума от этого?! И как спасти Крисанта от помешательства. Знаешь ли ты, брат мой, что мы оба пришли из прошлого? Помнишь ли, что мы сбежали сюда, чтобы изменить прошлое и будущее? Или же ты и сам уже забыл, зачем затеял эту игру? И я уже начинаю сомневаться, что брат, которого я вижу здесь, в своём прошлом, является тем же, который поманил меня сюда за собой. Лицемерит ли он, чтобы опять ввести меня в заблуждение, или это совсем другой Крисант, пришедший из моих воспоминаний, тогда как настоящий Крисант в этот самый миг где-то в другом временном измерении уже совершает некий непоправимый поступок, навсегда разрушающий всё мироздание? Как... мне... не сойти... с ума?..

– Я хочу скушать твои алые глазные яблоки, как вишенки...

Приблизив своё лицо вплотную к моему, Крисант держит руки на моих ланитах и смеётся своими поразительно тёмными зрачками.

–... Хочу стиснуть их зубами и ощутить, как их сладкая влажность наполняет мой рот, а потом ощупать перстами твои опустевшие глазницы, коснуться их устами и, погрузив в них язык, выпить твоё зрение до последней капельки. Брат, будь моим слепцом, а я стану твоим поводырём. Я желаю,

чтобы ты зависел от меня, Авдиес. Ты слышишь, брат? Это моя мечта.

Благословив устами мои сомкнутые веки, Крисант ускользает обратно в предрассветный сон, от которого он был пробуждён миг назад. Но я не могу уснуть, слушая его безмятежное дыхание, когда он покоится на моей груди. Когда мой брат стал таким? В какой миг тьма стала зарождаться в его

кристально чистой душе? Чем его так прельстило зло? Странные игры. Страшные слова. Любовь к разрушению и уродству. Привычка всё портить и ломать. Теперь я могу наблюдать за его низвержением в обратном порядке. Тьма с каждым мигом всё более угасает в его глазах. Мой брат воскресает для чистоты и добра. Благодаря временному излому, мы оба имеем исключительную возможность заново прожить своё прошлое, словно вывернув наизнанку всю свою жизнь. К чему это может привести нас, мне не ведомо. Когда временной раскол, как тугая пружина достигнет своего предела, и один из нас предпримет нечто такое, что произведёт неизбежное изменение в текущем ходе событий, то это вмешательство, подобно пылинкам, попавшим в недра сложного механизма, внесёт неисправность в его работу, и эта пружина развернётся, отправив нас вперёд – в неизведанность нового настоящего. Едва ли я возьму на себя ответственность и осмелюсь совершить нечто подобное. Но что замыслил мой брат, предугадать почти невозможно. День ото дня мы проживаем вспять жизнь, однажды уже прожитую нами. Всё повторяется. И я вновь остаюсь лишь бессильным наблюдателем того, что происходит в этом мире. Я всё уже видел. Вся история земных прошла перед моими глазами. Я видел отрока, сразившего исполина. Видел пастуха, взошедшего на престол. Видел царя, ставшего рабом, и святого, возлюбившего грех. Я видел всё. И если бы моё сердце было смертным, оно бы уже разоралось в клочья от боли. Но в своей груди я ношу таинственный кристалл – источник моей вечности и моей неусыпной скорби. Ведь то, что я вижу – падения земных, их кровопролитные войны и беззакония – во всём этом повинен мой единокровный брат. Мы не ведали желания, пока один из нас не начал вожделеть. Мы не понимали вражды, покуда он не объявил, что не существует равенства. Быть может, в сердце каждого из нас порою зарождались сомнения. Но только Крисант возвёл свои заблуждения в закон, а свои пороки – в добродетель. Какая бы тьма ни таилась в душах стражей, никто бы из них не посмел отважиться на бунт, покуда высший и лучший из всех не убедил остальных в священной необходимости мятежа. Это должен был быть один из нас. Никому из младших братьев не удалось бы возглавить это восстание. Даже тьма, истерзавшая душу Тривилия, который отпал прежде всех и покинул Эрде задолго до убийства Императора и начала войны, была следствием отравляющих речей Крисанта, который посеял смуту в сердцах многих стражей. И как бы мне ни было горько вновь и вновь убеждаться в этом, но именно мой брат является источником всех постигших нас бед. Он совратил братьев на непокорство, разжёг вражду и научил земных творить зло. Но разве всё это не моя вина? Как я, будучи его старшим, кровным братом, не сумел вовремя заметить в нём этого мрака? Почему я его не остановил? Мой грех тяжелее беззаконий Крисанта. Я не спас брата и допустил его падение, приведшее к множеству других низвержений и смертей. Все мои попытки оправдать его и дать объяснение каждому его дурному поступку, на самом деле лишь принесли нам обоим зло. Не должен ли я был первым изобличить его преступления и покарать его непокорность? Не этого ли ждал от меня Император? Может ли любовь к брату стать превыше морали и справедливости? Или же низвержение Крисанта было неизбежно? Насколько это было возможно, я сделал всё, чтобы остановить его, кроме одного... Единственное, что могло бы спасти жизни миллионов и уберечь нашу вселенную от многовековой войны, так это смерть моего брата. Можно ли принести в жертву одного, чтобы спасти многих? Для этого ли был я сотворён его братом? Убийство, которое мне зачли бы в добродетель. Этого все ждали от меня. Ждут и по сей день. Ведь моё возвращение в прошлое Селафиэль и прочие братья, наверняка воспринимают, как попытку исправить свои прошлые ошибки – точнее одну, самую главную. Убить Крисанта прежде, чем он утопит в крови нашу вселенную. Но я по-прежнему, как в настоящем, так и в прошлом пытаюсь найти иной выход, а также стараюсь понять свою главную ошибку. Это тяжкое бремя – держать в своих руках жизнь собственного брата. Мы стражи, мы почти бессмертны. Если нас минует участь тех несчастных, что обречены на вековечный ад в пламени Эрде, наши тела скорее всего ничто и никто не сумеет разрушить. Кроме... нас самих и наших кровных братьев. Мы были созданы в один день. Мы равны по силе. Наша уязвимость сосредоточена лишь в существовании брата. Крисант не раз проверял на прочность моё бессмертие. Но все его попытки меня убить, точнее – все те убийства были совершены будто бы в шутку. Если бы он по-настоящему захотел стереть моё имя с лица земли, меня бы уже давно не было здесь. Где бы я был тогда?.. Но Крисанту достаточно лишь продемонстрировать свою силу, лишь немного возвыситься надо мной, словно он пытается меня раззадорить или запугать подобным образом. Ему нравится убивать меня и наблюдать за моим воскресением из мёртвых. Но я сомневаюсь, что он когда-либо отважится всерьёз сразиться со мной, высвободив всю свою силу, которая способна уничтожить меня навеки. Ведь в таком случае он останется в полном одиночестве. А никто во всём мире, кроме меня не способен понять, насколько это страшит моего брата. Но сколько бы он ни пытался меня спровоцировать, я ни единого раза не намеревался причинить ему зло. Однако сделать это куда проще, чем он может себе представить. Сила, что я таю внутри своего умело сотворённого тела, приводит в трепет меня самого. Я страшусь высвободить её до конца. Если самая малая частичка этой мощи, вырвавшись на волю при разрушении моего кристалла способна создать такой поразительный разлом времени и перевернуть вверх дном всё движение истории, то сколь же чудовищные разрушения я силён произвести, если сознательно направлю свои силы против какого-либо живого создания? Мастер сотворил нас хранителями и защитниками, которые вопреки заблуждениям Крисанта были созданы не править земными, но направлять их. Однако мы так же способны превратиться в машины смерти, орудия гибели, что превратят всё сущее на тверди земной и небесной в настоящую преисподнюю. Великое благо в том, что Крисант, одержимый свой мнимой божественностью и величием, всё же не сумел в полной мере познать свою разрушительную мощь. Достаточно и того горя, что он уже принёс. Но я предвижу, что это лишь малая часть из того, на что мы способны. Моего брата ослепила гордыня и его неуёмные страсти. Однако же будь он хоть чуточку хладнокровнее и рассудительнее, от нашей вселенной сейчас осталось бы лишь тлеющее пепелище, и, боюсь, единственными выжившими в этом аду были бы только мы с ним. Потому-то и так страшна наша необузданность. Свобода, которую столь вожделел мой брат, на самом деле таила в себе лишь смерть. И не только смерть для земных или наших младших братьев, но и для нас самих. Да, мы бессмертны, но что такое вечность для чудовищ, какими бы мы стали, уничтожив всё живое? Наша вечность стала бы не более, чем нескончаемой смертью. И кем бы мы стали с тобой, брат? Властителями мертвецов? Богами преисподней? Даже Аид не отрекался от своих бесов и не жаждал уничтожения всех своих рабов. Так за что же Крисант так возненавидел всё сущее в мире? Это и есть итог твоей свободы, брат? В таком случае я лучше предпочту цепи раба. Ведь то «рабство», которым ты столь высокомерно пренебрёг, на самом деле было любовью.

– Мастер, для чего дан запрет?

– Чтобы уберечь вас.

– От чего, Мастер?

– От вас же самих.

Тогда я не понимал этого. Блаженство нашего отрочества было в том, что мы не ведали о тьме, что дремлет в сердцах каждого из живущих. И горе нам, когда этот мрак пробудится. Тираном нарёк Крисант Мастера. Однако же всё дело было лишь в том, что мой брат не понимал сути любви. Если

любящий отец запрещает сыну вкушать ядовитый плод, можно ли считать его запрет тиранией? Да, Мастер воспретил нам поддаваться своим желаниям, ибо необузданные желания это смертоносный яд. Он наказал нам не касаться зла, ведь оно умерщвляет наши души. Но разве его заповеди хоть в чём-то ущемили наши права, разве закон хоть чем-то обделил или обидел нас? И если забота Мастера стала тиранией в глазах Крисанта то, что же он отныне считает за любовь? Равны ли вседозволенность и свободная воля? Отнюдь. Мастер подарил нам целый мир и единственное, что запретил – это грех. Если же мы отвергаем установленные Мастером границы, то кто нам отныне станет судьёй? Кто укажет нам различие между добром и злом? Этого и вожделел Крисант – самому устанавливать критерии для различения тьмы и света. Но разве мы способны на это, будучи созданиями сотворёнными, а не сущими изначально? Если мы отрицаем высшего над нами, мы сами становимся высшими. Так мой брат понимал божественность. Но пренебрежение единожды установленным законом бытия не спасает нас от последствий этого выбора. Не имея родителей, как

земные, не будучи рождёнными, мы обрели отца в Мастере. Но отвергнув отца, мы сами становимся не способными любить, а разве не это делает из нас тиранов? В итоге мой брат сам совершил то зло, в котором пытался упрекнуть Мастера. В борьбе за свою свободу он попрал свободу других созданий, а это не может быть благом. Повелитель, правящий на таких условиях, никак не может считаться богом – он не более чем узурпатор, занявший своё место незаконно. Любое благо, доставшееся нам не по праву, является украденным. Власть, ради которой приходится проливать чужую кровь, не заслужена нами. Все притязания моего брата не обоснованы и преступны. Я хочу остаться тем, кем я и был сотворён от начала – стражем, но никак не богом и не повелителем. Моё дело – стеречь наш сад и хранить всё сущее от зла. Если бы Крисант познал сердце Мастера, любящее сердце отца, он бы и сам осознал, что мы обладаем великим сокровищем, за которое нам уже не нужно бороться, которое, однако, так легко потереть. Единственным нашим правом и долгом является любовь. С нею мы – подобны Богу. Без неё – мы ничтожнее самого жалкого из рабов. И ничто в целом мире не заменит нам потерянной нами способности любить. (... )

IV. «»

Эрде, третья седмица Пролетья, 15 год от сотворения по летосчислению Эрде

– Ах, брат!..

Нечаянно срезанный мною лилейный бутон падает в густую траву, словно снежнокрылая птица, разучившаяся летать.

– Прости, Авдиес, я не хотел... Рука дрогнула.

Не могу сказать точно, были ли искренни в тот миг мои слова, и всё же в груди сделалось так больно, словно раня его цветы, я нанёс рану своему брату.

– Нет, ничего страшного. Сейчас я всё исправлю.

Порою неподдельное великодушие моего кроткого, словно жертвенный агнец, брата вызывает во мне отвращение и желание сомкнуть пальцы на его грациозной, алебастровой шее. Авдиес склоняется к цветам и, коснувшись стебля своими девственными устами, исцеляет цветок. Лилея цветёт как прежде и выглядит ещё изящнее и свежее былого, благословенная лобзанием моего брата. В такие моменты я начинаю ревновать его даже к цветам. Но вот, обернувшись, он озаряет меня своей ласковой улыбкой, и я милостиво прощаю этому агнцу всё его чрезмерное совершенство. Ненавязчиво сплетя свои тонкие персты с моими, Авдиес увлекает меня вглубь сада, где мы продолжаем полуденные работы.

– Если Мастер и вправду всемогущ и сотворил весь наш сад, то почему бы ему не очистить поля от сорняков одним лишь взмахом своей руки? – резонно вопрошаю я, нехотя пристраиваясь рядом со своим излишне трудолюбивым братцем, которого это унылое занятие, похоже, приводит в восторг. – Зачем он вообще создал сорняки?

В ответ на мой вопрос Авдиес почему-то смеётся. Я едва не начинаю злиться, но вовремя вспомнив, про то, как редко мне удаётся услышать смех своего излишне серьёзного братца, прощаю ему и это. Я вообще готов простить ему всё. Лишь бы он любил меня.

– Крисант, ты же и сам знаешь ответ. Всякий труд – это великое благо и радость. Разве не станут эти цветы вдвое дороже для нас после того, как мы посвятили им столько времени и сил? Это и есть любовь. А если бы нам не нужно было работать в саду, чем бы ты предпочёл заниматься?

– Разве мало на свете приятных занятий помимо этого? Я бы лучше поспал у тебя на коленях. Мне нравится, когда ты расчёсываешь мне волосы. У тебя это неплохо получается. Пожалуй, даже лучше, чем заниматься прополкой.

Авдиес вновь заливается нежным смехом. Сегодня я награждён вдвойне. Так много радости и смеха. Но с каждым днём и часом смех моего брата будет звучать всё реже. И у меня не остаётся сомнений в том, кто тому виной.

– У тебя уже все ладони в мозолях. – угрюмо замечаю я. – Ты себя не бережёшь.

– О чём ты, брат? Это же пустяки. Они заживут быстрее, чем я успею пересечь всё поле.

– Но у тебя же кровь. Постой...

Буквально силой мне приходится завладеть его неугомонными дланями, что не умеют долго пребывать в покое. Сжав хрупкие кисти рук моего брата в своих, я осторожно благословляю их целованием и благоговейно касаюсь свежих ран на его коже.

– Да будут деяния твои чисты и благородны.

Мимолётные мгновения тишины и покоя. Привычно краткие и почти не уловимые, как ночная грёза.

– Прости, мне нужно идти. Я обещал помочь Илиодору в скриптории.

– Опять? Почему никто ни с чем не может справиться без твоей помощи?

Ощущаю, как нарастающее раздражение жарким комком пульсирует у меня в груди и изнутри обжигает мою душу, так что даже благословенная ласковость моего брата не может исцелить меня от этого недуга.

– Крисант... Я не понимаю... Мы же должны помогать младшим братьям. И кстати, с твоей стороны не очень красиво игнорировать просьбу Селиниаса. Когда ты собираешься позаниматься с ним в библиотеке?

– Они мне не братья! Не братья!.. Твой единственный младший брат – это я! Ты должен помогать только мне! У меня нет других братьев, кроме тебя. Селиниас пришёл на целую весну позже нас. А Илиодор и вовсе на две. Пусть им помогают их кровные братья. Их так много и ты всем пытаешься

угодить! А как же я? Это несправедливо! Это нечестно!

– Крисант? – растерянно шепчет Авдиес, распахнув свои чудесные алые очи и обнимая меня любящим, но абсолютно непонимающим взглядом.

Мне не остаётся ничего кроме, как только убежать прочь прежде, чем он заметит мои слёзы. Каким блаженным был первый год нашей жизни в саду. Тогда мы принадлежали друг другу, и никто не пытался отнять у меня моего брата. Но потом пришли младшие, и отныне Авдиес стал старшим

братом не только для меня, но и для пары сотней юных стражей. «Братья». Что за чушь? Брат может быть только один. Неужели он этого не понимает?

Одиночество не развеет моей тоски и не утишит мой гнев. Ничто не может принести мне покоя, кроме ласкового взгляда Авдиеса. Напустив на себя смиренный вид, ищу его, чтобы раскаяться в своём прегрешении. Скрипторий располагается чуть в отдалении под сенью голубых елей, в окружении дымчатых гладиолусов, что выращивает Илиодор. По семи радужным ступеням, каждая из которых навязчиво напоминает мне о какой-нибудь добродетели, я поднимаюсь к мраморной колоннаде, среди которой расположены столы писцов и рисовальщиков. Огоньки лампад дрожат на слабом ветру, свежее дыхание которого приятно овевает весь скрипторий. Илиодор почтительно встаёт при виде меня и слегка склоняет голову в приветствии. Его прямые волосы, напоминающие белое золото, перехвачены тесьмой, чтобы не мешать во время работы, сдержанное лицо как всегда выражает сосредоточенность и серьёзность. Этот отрок не по годам благоразумен и трудолюбив, хоть и пришёл в мир лишь нынешней весной, так что общество Авдиеса ему куда любезнее моего. Впрочем, держится со мной он превосходно. Как бы я ни пытался отыскать в нём какой-нибудь изъян, мне так и не удалось в этом преуспеть. Авдиес, вынырнув из сумрака скриптория со свитками в руках, замирает передо мной, и по бесстрастному выражению его безупречного лика я не могу понять, испытывает ли он хоть каплю досады из-за моего появления. Впрочем, как мне отлично известно, мой брат совершенно не умеет держать на кого-либо зло. Тем более если речь идёт обо мне.

– Прости меня, брат. Я был груб и наговорил лишнего.

– Нет, ничего страшного. Теперь тебе лучше? – тихо интересуется он и бегло касается устами моего чела со словами благословения. – Да будут мысли твои ясны и светлы.

Он мил и приветлив, но на его бледных губах больше не играет улыбка. Не слишком ли многого я хочу? Но теперь меня начинает раздражать даже его серьёзность. Что могло бы заставить его сейчас рассмеяться? Хотя, как вообще можно смеяться в этом скучном, набитом книжными свитками чулане. И вот уже скрипторий теряет своё очарование и перестаёт мне нравиться.

– Ты присоединишься к нам? – спрашивает Авдиес между делом, склоняясь над Илиодором, который, поджав губы, старательно вырисовывает какие-то каллиграфические завитки на своём манускрипте.

И вот я вновь ощущаю необъяснимую досаду и ревность. Мой взгляд останавливается на дрожащем пламени лампады, и я не могу удержать улыбку от мысли, как ярко и как красиво вспыхнули бы все эти бумажные свёртки, если бы их облобызали страстные языки пламени. Видение это столь реально и живо, что от его пламенности я невольно отступаю назад и тут же сбиваю кого-то с ног.

– Прошу прощения, брат. – глухо шепчет Селиниас, низко склонив голову, так что его чёрные, как дёготь волосы скрывают всё это безжизненно бледное лицо.

Бледность Авдиеса благородна и целомудренна, как лилии, что растут на его поле. Но в облике Селиниаса прослеживается нечто болезненное и отталкивающе унылое. Ликом он бел, как лунь и худ до изнеможения. Нежная жемчужность, что овевала его ещё прошлой весной, исчахла и обратилась пепельной дымкой, в которой его черты заострились и помрачнели. Даже Мастер обеспокоен его состоянием. Большую часть времени он проводит в одиночестве над книгами и какими-то загадочными приборами, что служат для изучения небесных сфер. Насколько я могу судить, они не

так уж близки с Селафиэлем, в отличие от нас с Авдиесом. Мне почему-то приятна эта мысль. Никто из кровных братьев не близок друг ко друг настолько, как мы. И отчего-то этот угрюмый молчальник в последнее время стал так навязчиво искать моего общества. Мне отлично известно, как

младшие благоговеют перед нами с Авдиесом, и всё же, признаюсь, это внимание ничуть не льстит мне, а напротив досаждает. Я, конечно же, помог Селиниасу собрать рассыпанные им книги, однако же сделал это лишь по той причине, что всё это происходило на глазах моего любезного старшего брата. Но едва лишь я собрался покинуть скрипторий, как Авдиес мягко окликнул меня:

– Крисант, а разве ты не собирался позаниматься с Селиниасом?

Губ моего брата коснулась робкая тень улыбки, а глаза его буквально кровоточили настойчивой мольбой. Так он соблазняет мою душу на добрые дела. И я бессилен ему противиться. Выдавливаю из себя благоуханное радушие и, приобняв за плечи это костлявое привидение в чёрной хламиде, любезно молвлю:

– Селиниас, сегодня я полностью в твоём распоряжении.

– Ох... благодарю, брат... Ты так добр. Мне неловко обременять брата. Прошу меня извинить...

«Брат», «брат». Это назойливое обращение едва не заставляет меня скрежетать зубами. Но я – само очарование – без труда сдерживаю своё отвращение и, взяв Селиниаса под руку, увожу его из скриптория в сад под торжествующим взором моего наивного братца, чьё сердечко сейчас, вероятно,

пылает от восторга. Ах, Авдиес, на что я только не иду ради тебя. Но, надо полагать, теперь я могу рассчитывать на вознаграждение за своё смирение и учтивость. Так что ты отныне у меня в должниках, братишка. Оставшись со мной наедине, мой сухопарый подопечный ещё сильнее смутился и весь сгорбился, как молоденькое деревце под порывом сильного ветра.

– А где сейчас Селафиэль? – невзначай поинтересовался я, чтобы хоть немного развеять эту могильную атмосферу.

– В кузнице... наверное... – едва слышно выдохнул Селиниас, не поднимая лица.

Ну, конечно. Не стоило и спрашивать. Не потому ли Селиниас ходит с такой кислой физиономией? Эти двое совершенно точно не ладили друг с другом. По крайней мере, это стало очевидно уже через год после их пробуждения. Может, это какой-то недочёт Мастера? Стоило ли ему делать кровными братьями двух столь несхожих существ? Но не кощунствую ли я, оценивая действия Мастера? Какая любопытная мысль...