ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА 21 страница

Голова Брейера шла кругом. Может, ему требовалось больше времени, чтобы все произошедшее уложилось в его сознании. Он устал. Он откинулся назад, закрыл глаза в поисках убежища в мечтах о Берте. Но безуспешно! Его мысль шла по проторенным привычным дорожкам: он устроился перед мысленной сценой, подготовил исходные декорации и ждал, что будет дальше, – всегда решала Берта, не он, – и вернулся на свое место в зале в ожидании начала спектакля. Но действие не начиналось. Ничто не двигалось. Сцена оставалась недвижима в ожидании его указаний.

Экспериментируя с фантазией, Брейер обнаружил, что теперь он может по своему желанию вызвать и прогнать образ Берты. Когда он звал ее, она с готовностью появлялась в любом виде и в любой позе, в какой он пожелает. Но она больше не вела независимое существование: ее образ оставался застывшим до тех пор, пока он не приказывал ей двигаться. Настройки ухудшались: он не был привязан к ней, она не имела над ним власти.

Это была удивительная трансформация. Никогда раньше Брейер не думал о Берте с таким безразличием. Нет, не с безразличием, но так спокойно, с таким самообладанием. Не было ни жгучей страсти, ни желания, но и злобы не было. Впервые он понял, что они с Бертой были товарищами по несчастью. Она была такой же жертвой, как и он. Она тоже не смогла обрести себя. Она не выбирала свою жизнь, она была свидетельницей одних и тех же нескончаемых сцен.

На самом деле, думая о Берте, Брейер вдруг осознал весь трагизм ее жизни. Может, сама она этого не понимала. Может, она отказалась не только от выбора, но и от самого осознания этого. Она так часто «отсутствовала», пребывала в состоянии транса, даже не проживая свою жизнь. Брейер знал, что в этом плане Ницше ошибался! Он не был жертвой Берты. Они оба были жертвами.

Как много он узнал! Если бы он только мог начать все сначала и стать ее врачом именно теперь. День, проведенный им в Бельвью, показал, насколько недолговечным был эффект его терапии. Как глупо было многие месяцы тратить на работу с симптомами – банальные, поверхностные стычки, – отказываясь от настоящей битвы, внутреннего сражения не на жизнь, а на смерть.

Поезд с ревом вырвался из длинного туннеля. Взрыв яркого солнечного света вернул Брейера в настоящее. Он возвращался в Вену повидаться с Евой Бергер, его бывшей медсестрой. Он изумленно оглядел купе поезда. «Я снова сделал это, – подумал он. – Я сижу в поезде и мчусь к Еве, не имея при этом ни малейшего понятия, когда и как я принял решение повидаться с ней».

Добравшись до Вены, Брейер взял фиакр до дома Евы и подошел к ее двери.

Было четыре часа дня, и он чуть не развернулся и не ушел, будучи уверенным – и надеясь, – что она на работе. Но она была дома. Она явно была шокирована его появлением и стояла, молча уставившись на него. Когда он спросил, можно ли ему войти, она пригласила его в дом, окинув смущенным взглядом соседские двери. В ее присутствии ему сразу же стало легче. Шесть месяцев прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз, но ему, как и раньше, было легко выговариваться ей. Он рассказал ей обо всем, что случилось с тех пор, как он уволил ее: встреча с Ницше, постепенная трансформация, происшедшая с ним, решение претендовать на свободу и уйти от Матильды, от детей, его последняя немая встреча с Бертой.

«И теперь, Ева, я свободен. В первый раз за всю мою жизнь я могу делать все, что я хочу, идти, куда я хочу. Скоро, возможно, сразу после нашего разговора, я поеду на вокзал и выберу, куда ехать дальше. Даже сейчас я не знаю, куда я поеду: может, на юг, к солнцу, может, в Италию».

Ева, женщина довольно разговорчивая, обычно отвечала целой речью на каждое его предложение, но сейчас, что удивительно, сохраняла молчание.

«Разумеется, – продолжал Брейер, – я буду одинок. Ты знаешь, какой я. Но я смогу знакомиться со всеми, с кем захочу».

В ответ от Евы – ни слова.

«Или приглашу старого друга составить мне компанию в путешествии по Италии».

Брейер не мог поверить своим словам. Вдруг перед его глазами возникли его голуби, они заполняли собой все небо и все они кишели у окна его лаборатории, возвращаясь обратно в свои клетки.

Ева не отвечала на его инсинуации. Это напугало его, но и принесло облегчение. Она начала задавать ему вопросы.

«О какой свободе ты говоришь? Что ты имеешь в виду под словосочетанием „непрожитая жизнь“? – Она недоверчиво покачала головой. – Йозеф, я мало что понимаю. Я всегда мечтала иметь твою свободу. Какую свободу могла иметь я? Когда тебе приходится думать о том, как расплатиться с мясником, у тебя не хватает времени думать о свободе. Ты хочешь освободиться от своей профессии? Посмотри, чем занимаюсь я! Когда ты меня уволил, я была вынуждена принять любое предложение, и теперь единственная свобода, о которой я мечтаю, – это свобода не работать в ночную смену в Главной больнице Вены».

«Ночная смена! Вот почему она дома в такое время», – подумал Брейер.

«Я предлагал тебе помочь устроиться на другую работу. Ты не отвечала на мои послания».

«Я была шокирована, – ответила Ева. – Я получила хороший урок: рассчитывать можно только на себя и ни на кого другого». Только сейчас, впервые за все это время, она подняла голову и заглянула Брейеру прямо в глаза.

Брейер вспыхнул от стыда, что не защитил ее, и начал просить у нее прощения, но Ева заторопилась сменить тему, заговорив о своей новой работе, свадьбе ее сестры, здоровье ее матери, отношениях с Герхардом, молодым юристом, с которым она впервые встретилась, когда он лечился в госпитале.

Брейер знал, что своим визитом компрометирует ее, и собрался уходить. У дверей он неловко протянул ей руку и начал задавать вопрос, но заколебался, – а имеет ли он теперь право общаться с ней в том же фамильярном тоне? Он решил рискнуть. Хотя было ясно, что близости между ними уже не существовало, пятнадцать лет дружбы так просто вычеркнуть было нельзя.

«Ева, я сейчас уйду. Но, пожалуйста, позволь мне задать тебе один последний вопрос».

«Спрашивай, Йозеф».

«Я не могу забыть то время, когда мы были близки. Помнишь, однажды, поздно вечером, мы сидели в кабинете и проговорили целый час. Я рассказал тебе, как отчаянно и неудержимо меня тянет к Берте. Ты сказала, что боишься за меня, что ты мой друг, что ты не хочешь, чтобы я разрушил свою жизнь. Потом ты взяла мою руку, как сейчас я беру твою, и сказала, что ты готова сделать все, что угодно, все, что бы я ни попросил, только бы спасти меня. Ева, не знаю сколько раз, наверное, сотни, я вспоминал этот наш разговор. Ты не представляешь, что это для меня значит, как часто я жалел, что отделался отговорками. А спросить я тебя хочу вот о чем – это, наверное, несложный вопрос: были ли твои слова искренними? Должен ли я был ответить тебе? »

Ева высвободила свою руку, положила ее Брейеру на плечо и, запинаясь, произнесла: «Я не знаю, что сказать, Йозеф. Я не буду лгать. Прости, что я так отвечаю на твой вопрос, но во имя нашей былой дружбы я должна быть честной. Йозеф, я не помню этого разговора! »

Два часа спустя Брейер обнаружил себя в вагоне второго класса, несущего его в Италию.

Он понял, как важно для него было весь этот последний год иметь за своей спиной Еву в качестве подстраховки. Он рассчитывал на нее. Он всегда был уверен, что она придет к нему на помощь по первому же его зову. Как она могла забыть?

«Йозеф, а чего ты ожидал? – спросил он себя. – Что она, замороженная, лежит на полке в шкафу в ожидании того момента, когда ты откроешь дверь и вернешь ее к жизни? Тебе уже сорок лет, и пора бы понять, что твои женщины существуют независимо от тебя: у них своя жизнь, они взрослеют, они строят свою жизнь, они стареют, они заводят новые знакомства. Не меняются только мертвецы. Только твоя мать, Берта, парит во времени, ждет тебя».

Внезапно ужасная мысль яркой вспышкой пронзила его мозг: не только Ева и Берта будут жить дальше без него, но и Матильда, что она тоже будет существовать без него, что придет день, и она полюбит другого. Матильда, его Матильда, с другим мужчиной – нет, мысль об этом была невыносимо болезненна. Слезы текли из его глаз. Он поднял глаза на багажную полку в поисках своего чемодана. Вот и он, на расстоянии вытянутой руки, тянется к нему своей латунной ручкой. Да, он точно знал, что должен делать: схватить эту ручку, поднять чемодан, снять его с металлической полки, сойти с поезда на следующей же станции, все равно где, и сдаться на милость Матильды.

Но перед его внутренним взором возник образ Ницше, сила влияния которого парализовала его.

«Фридрих, как я мог все бросить? Я был идиотом, послушавшись тебя! »

«Ты уже отказался от всего, что было важно для тебя, еще до того, как мы встретились. Вот почему ты впал в отчаяние, Иозеф. Помнишь, как ты оплакивал потерю исключительно одаренного паренька? »

«Но теперь у меня ничего не осталось! »

«Ничто есть все! Чтобы стать сильным, тебе для начала потребуется пустить корни в ничто и научиться жить в самом одиноком одиночестве».

«Моя жена, моя семья! Я люблю их! Как я мог покинуть их? Я выйду на следующей станции».

«Ты бежишь от себя самого. Запомни, что каждый момент возвращается вечно. Подумай об этом: каково вечно бежать от свободы! »

«Я должен…»

«Ты должен только стать тем, кто ты есть. Стать сильным, иначе ты вечно будешь использовать других для своего развития».

«Но Матильда! Мои клятвы! Я должен…»

«Должен, должен! Ты не выживешь с такими вот мизерными достоинствами. Учись быть грешным. Создай новое „Я“ из праха своей старой жизни».

Слова Ницше преследовали его до самой Италии.

«Вечное возвращение».

«Бесконечные песочные часы существования переворачиваются – снова и снова».

«Позвольте этой мысли овладеть вами, и, я клянусь, вам никогда не стать прежним».

«Нравится ли вам эта идея? Или нет? »

«Живите так, как вам нравится».

«Пари Ницше».

«Доведите вашу жизнь до конца».

«Умрите вовремя».

«Имейте смелость менять свои убеждения! »

«Эта жизнь – это ваша жизнь навеки».

Все началось два месяца назад в Венеции. И теперь путь Брейера снова лежал в город гондол. Когда поезд пересекал швейцарско-итальянскую границу и Брейер услышал итальянскую речь, мысли его отвлеклись от вечных вероятностей и вернулись в завтрашнюю реальность.

Куда он пойдет, сойдя с поезда в Венеции? Где он проведет эту ночь? Что будет делать завтра? Что делал Ницше? Когда здоровье позволяло, он гулял, думал и писал. Но это был он. Как? …

Брейер знал, что для начала нужно было найти, чем зарабатывать себе на жизнь. Наличных денег ему хватит только на несколько недель, после чего Макс позаботится о том, чтобы банк ежемесячно высылал ему чек на скромную сумму. Он, разумеется, может продолжать лечить. Как минимум три его бывших ученика работали в Венеции. Он мог бы без труда найти себе клиентов. Языковой барьер тоже не представлял для него проблемы: он хорошо воспринимал языки на слух и немного знал английский, французский и испанский; он быстро научится говорить по-итальянски. Но разве он принес такую огромную жертву только для того, чтобы воспроизвести в Венеции ту же жизнь, которую он вел в Вене? Нет, та жизнь остается в прошлом!

Может, найти работу в ресторане? Смерть матери и слабость бабушки заставили его научиться готовить, а потом Брейер часто ассистировал при приготовлении семейных трапез. Матильда дразнила его и выгоняла из кухни, но в ее отсутствие он часто околачивался у плиты и давал указания поварихе. Да, чем больше он думал над этим, тем больше ему нравилась эта идея. Но его манила не управленческая деятельность и не работа с деньгами: он хотел иметь дело с едой – готовить, украшать, подавать на стол.

Он приехал в Венецию поздно вечером и снова переночевал в привокзальном отеле. Утром он нанял гондолу, добрался до центра города, где несколько часов гулял, погруженный в свои мысли. Многие местные жители оборачивались на него. Он понял причину этого, когда увидел свое отражение в витрине магазина. Длинная борода, шляпа, пальто, костюм, галстук – все это отталкивающе черного цвета. Он выглядел чужаком, точно соответствующим образу стареющего богатого венского еврея-врача. Прошлой ночью на вокзале он заметил группу проституток-итальянок, заманивающих клиентов. К нему не подошла ни одна из них, и не удивительно! От бороды и похоронных одеяний нужно избавляться.

Его план понемногу приобретал все более конкретные очертания: во-первых, визит в парикмахерскую и посещение магазина с недорогой одеждой. Потом он начнет активно учить итальянский язык. Недели через две-три он, скорее всего, сможет начать знакомиться с ресторанным бизнесом: Венеции наверняка нужен хороший ресторан с австрийской кухней, или даже с австро-еврейской – во время своей прогулки он видел несколько синагог.

Тупое лезвие туда-сюда таскало за собой кожу его щеки, атакуя двадцатиоднолетнюю бороду. Иногда парикмахеру удавалось чисто сбрить кусок бороды, но в большинстве случаев его лезвие зацеплялось за свалявшиеся клочья жесткой, как проволока, рыжеватой бороды, и резко дергало. Парикмахер был упрям и нетерпелив. Его можно понять, подумал Брейер. Шестьдесят лир за такую бороду – смешные деньги. Жестом показав ему остановиться, Брейер извлек из кармана двести лир и предложил побрить его понежнее.

Двадцать минут спустя, когда он разглядывал себя в треснутое зеркало парикмахерской, волна жалости к своему лицу накатила не него. Все эти десятилетия он не вспоминал о битве со временем, которую вело его лицо под покровом бороды. Теперь он видел, что на нем отпечатались усталость и следы сражений. Твердо держались только лоб и брови, и они обеспечивали уверенную поддержку ослабевшим, разгромленным дряблым кускам плоти, из которых состояло его лицо. Из каждой ноздри исходила огромная расщелина, отделяющая щеку от губ. Под глазами разбегался веер мелких морщинок. С каждой щеки свисало подобие индюшиного зоба. А его подбородок! Он совсем забыл о том, что борода скрывала позор крохотного подбородка, который теперь выглядел еще более жалким и изо всех сил старался спрятаться под навесом влажной нижней губы.

По дороге к магазину одежды Брейер рассматривал, во что одеты люди на улицах, и решил приобрести теплое короткое темно-синее пальто, крепкие ботинки и толстый полосатый свитер. Но все, кого он видел, были младше его. Что носили люди постарше? В конце концов, где они все? Все вокруг выглядели так молодо. Кто станет его другом? Как он будет знакомиться с женщинами? Может, это будет официантка в ресторане или учительница итальянского. «Но, – подумал он, – мне не нужна другая женщина! Мне никогда не найти такую, как Матильда. Я люблю ее. Это безумие. Почему я ушел от нее? Я слишком стар для того, чтобы начинать новую жизнь. Я самый старый человек на этой улице. Может, разве что эта старуха с клюкой старше меня или вон тот сгорбившийся продавец овощей».

Вдруг у него закружилась голова. Он чуть не падал. За своей спиной он услышал голос:

«Йозеф, Йозеф! »

«Чей это голос? Он кажется знакомым! »

«Доктор Брейер! Йозеф Брейер! »

«Кто может знать, где я? »

«Йозеф, послушайте! Я считаю от десяти до одного. Когда я досчитаю до пяти, вы откроете глаза. Когда я скажу „Один“, вы проснетесь окончательно. Десять, девять, восемь…»

«Мне знаком этот голос! »

«Семь, шесть, пять…»

Его глаза открылись. Над собой он увидел улыбающееся лицо Фрейда.

«Четыре, три, два, один! Теперь вы совсем проснулись! Сейчас! »

Брейера охватила тревога: «Что случилось? Где я, Зиг? »

«Все в порядке, Йозеф. Просыпайся! » – Голос Фрейда был твердым и вместе с тем успокаивающим.

«Что произошло? »

«Подожди пару минут, Йозеф. Ты все вспомнишь».

Брейер увидел, что лежит на кушетке в своей библиотеке. Он сел. И снова спросил: «Что произошло? »

«Это ты мне расскажешь, что произошло, Йозеф. Я сделал все точно так, как ты говорил».

Брейер все еще ничего не понимал, и Фрейд пояснил:

«Неужели ты не помнишь? Ты пришел ко мне вчера вечером и попросил приехать к тебе сегодня утром в одиннадцать, чтобы ассистировать при проведении психологического эксперимента. Когда я приехал, ты попросил загипнотизировать тебя, используя в качестве маятника твои часы».

Брейер засунул руку в жилетный карман.

«Вот они, Йозеф, на кофейном столике. Потом, помнишь, ты попросил дать тебе инструкцию крепко уснуть и визуализировать набор событий. Ты сказал, что первая часть эксперимента будет посвящена расставанию – с твоей семьей, с друзьями, даже с пациентами, и что я должен по необходимости давать тебе внушения вроде „Попрощайся“ или „Ты не можешь вернуться домой“. Следующая часть эксперимента была посвящена началу новой жизни, и от меня требовалось давать такие внушения: „Продолжай“ или „Что ты собираешься делать дальше? “

«Да, да, Зиг, я просыпаюсь. Я начинаю все это вспоминать. Сколько сейчас времени? »

«Час дня, воскресенье. Ты был в этом состоянии два часа, как мы и планировали. Скоро все соберутся на обед».

«Расскажи мне в подробностях, что происходило. Что ты видел? »

«Ты быстро вошел в транс, Йозеф, и большую часть времени был под гипнозом. Я могу предположить, что разыгрывалась какая-то увлекательная драма – но безмолвно, в твоем внутреннем театре. Раза два-три казалось, что ты вот-вот выйдешь из транса, и я погружал тебя глубже в это состояние, внушая тебе, что ты путешествуешь, чувствуешь, как качается поезд, ты кладешь голову на спинку сиденья и крепко засыпаешь. Судя по всему, каждый раз мне это удавалось. Что я еще могу рассказать тебе? Казалось, ты был очень несчастен; пару раз ты плакал, пару раз выглядел напуганным. Я спрашивал тебя, не хочешь ли ты прекратить это, но ты качал головой, и я вел тебя дальше».

«Я говорил вслух? » – спросил Брейер, потирая глаза. Он все еще пытался окончательно прийти в себя.

«Мало. Твои губы практически постоянно двигались, так что я подумал, что тебе казалось, что ты с кем-то разговариваешь. Я смог разобрать лишь несколько слов. Несколько раз ты звал Матильду, еще я услышал имя Берта. Ты говорил о дочери? »

Брейер колебался. Что он должен был ответить? Он хотел рассказать Зигу обо всем, но интуиция подсказывала, что этого делать не следует. В конце концов, Зигу было всего двадцать шесть, и он относился к Брейеру как к отцу или старшему брату. Эти отношения стали привычными для них обоих, и Брейер не был готов к неудобствам, которые неизбежно возникнут из-за резких перемен.

Тем более Брейер знал, насколько неопытен и подвержен предрассудкам был его молодой друг в вопросах любви и чувственных отношений. Он вспомнил, как смутил и озадачил Зига своим утверждением о том, что все неврозы начинаются в супружеской постели! А каких-то несколько дней назад Фрейд с негодованием осуждал эротические приключения молодого Шницлера. Какого же понимания можно было ожидать от него в отношении сорокалетнего отца семейства, влюбленного в пациентку двадцати одного года от роду? Особенно если учесть, что Зиг безгранично обожал Матильду! Нет, откровенничать с ним не стоит. Лучше поговорить об этом с Максом или Фридрихом!

«О дочери? Не могу сказать точно, Зиг. Я не помню. Но мою мать тоже звали Берта, ты знал об этом? »

«Ой, да, я совсем забыл! Но она умерла, когда ты был совсем маленьким, Йозеф. Зачем тебе понадобилось прощаться с ней сейчас? »

«Может, я никогда раньше не позволял ей уйти. Я думаю, что некоторые взрослые поселяются в мозге ребенка и не хотят уходить. Может, стоит выдворить их оттуда, пока мы еще можем контролировать свои мысли! »

«Гм-м-м, интересно. Посмотрим, что ты еще говорил. Я слышал: „Больше никакой медицины“, а еще, как только я собрался будить тебя, ты сказал: „Я слишком стар, чтобы начинать новую жизнь! “ Йозеф, я горю любопытством! Что все это значит? »

Брейер осторожно подбирал слова: «Вот что я могу тебе сказать, Зиг. Все это связано с профессором Мюллером. Он заставил меня задуматься о том, как я живу, и я понял, что на данном этапе я уже принял большинство уготованных мне решений. Но мне стало интересно, как бы это выглядело, если бы я сделал тогда другой выбор: жизнь без медицины, без моей семьи, венской культуры. Так что я попробовал провести мысленный эксперимент, освободить себя от этих случайных конструктов, встретиться с неопределенностью, даже начать какую-нибудь другую жизнь».

«И что ты понял? »

«У меня еще не окончательно прояснилось в голове. Мне нужно будет время, чтобы со всем разобраться. Единственное, в чем я вполне уверен, так это в том, что нельзя позволять жизни управлять собой. Иначе это закончится тем, что в сорок лет у тебя появится ощущение, что ты так никогда и не жил по-настоящему. Что я понял? Может, что жить надо сейчас, чтобы в пятьдесят я не вспоминал о своих сорока с сожалением. Это и тебя касается. Каждый, кто хорошо тебя знает, Зиг, понимает, что ты обладаешь исключительными способностями. На тебе лежит огромная ответственность: чем плодороднее почва, тем большее преступление не возделывать ее».

«Ты стал другим, Йозеф. Может, транс изменил тебя. Ты никогда не говорил со мной так. Спасибо, твоя вера воодушевляет меня, но она и возлагает на меня груз ответственности».

«А еще я понял, – сказал Брейер, – или, может, это одно и то же, не знаю точно… Я понял, что мы должны жить так, как если бы мы были свободны. Да, от судьбы не уйдешь, но мы должны наталкиваться на нее, мы должны желать, чтобы уготованное нам судьбой случилось с нами. Мы должны любить свою судьбу. Это как…»

Послышался стук в дверь.

«Вы, двое, все еще здесь? – спросила Матильда. – Можно мне войти? »

Брейер быстро открыл дверь. Матильда внесла в комнату тарелку с крошечными дымящимися wurst [18], в конвертиках из слоеного теста: «Твои любимые, Йозеф. Я утром вдруг вспомнила, что уже сто лет тебе их не готовила. Обед готов. Макс с Рахелью уже здесь, остальные в пути. Зиги, ты остаешься. Я уже накрыла на тебя. Твои пациенты подождут еще часок».

Поняв намек Брейера, кивком показавшего, что их нужно оставить наедине, Фрейд вышел из комнаты. Брейер обнял Матильду: «Знаешь, дорогая, странно, что ты спросила, здесь ли мы до сих пор. Я потом расскажу тебе, о чем мы говорили, но это было похоже на путешествие далеко-далеко. Мне кажется, что я очень долго был в отъезде. А теперь я вернулся».

«Это хорошо, что ты вернулся, Йозеф, – Матильда коснулась его щеки и нежно потрепала бороду. – Я рада приветствовать тебя дома. Я скучала по тебе».

Обед, в соответствии со стандартами семьи Брейеров, проходил в узком кругу – -за столом лишь девять взрослых: родители Матильды; Руфь, вторая сестра Матильды, с мужем Мейером; Рахель и Макс; и Фрейд. Дети ввосьмером сидели за отдельным столиком в фойе.

«Что ты на меня смотришь, – промурлыкала, обращаясь к мужу Матильда, убирая со стола большую миску картофельно-морковного супа. – Ты заставляешь меня краснеть, Йозеф, – прошептала она, ставя на стол огромную тарелку с тушеным телячьим языком и изюмом. – Прекрати, Йозеф, что ты уставился на меня! » – повторила она, помогая убрать со стола перед подачей десерта.

Но Йозеф не прекращал. Словно впервые, он изучал лицо жены. Ему было больно видеть, что она тоже принимает участие в этой битве со временем. Ее щеки не были изрезаны расщелинами – она этого не допустила, – но она не смогла удержать все фронты, и тоненькие морщинки разбегались из уголков глаз и ото рта. Ее волосы, собранные назад и вверх и завернутые в блестящий пучок, были пронизаны столбиками седины. Когда это появилось? Была ли в этом доля его вины? Объединившись вместе, он и она понесли бы меньшие потери. «Почему это я должен прекратить? – поинтересовался Брейер, приобнимая Матильду за талию, когда она потянулась за его тарелкой. Потом он прошел следом за ней в кухню: – Почему мне нельзя смотреть на тебя? Я… Но, Матильда, я довел тебя до слез! »

«Это хорошие слезы, Йозеф. Но и грустные, когда я думаю, как много времени прошло. Странный какой-то день. Так о чем вы все-таки говорили с Зиги? Знаешь, что он сказал мне за обедом? Что он собирается назвать свою первую дочь в честь меня! Он говорит, что хочет, чтобы в его жизни были две Матильды».

«Я всегда подозревал, что Зиги умен, но теперь мы можем быть в этом уверены. Этот день действительно странный. Но и очень важный – я решил взять тебя в жены».

Матильда поставила обратно поднос с кофейными чашками и притянула его голову к себе для поцелуя в лоб: «Ты напился шнапса, Йозеф? Ты говоришь какую-то чепуху, – она снова подняла поднос, – но мне это нравится. – Прежде чем толкнуть дверь в столовую, она обернулась к нему и сказала: – Я думала, что ты решил взять меня в жены четырнадцать лет назад».

«Дело в том, что я выбираю это сегодня, Матильда. И каждый день».

После кофе и фирменного торта Матильды Фрейд умчался в больницу. Брейер и Макс прихватили по бокалу сливовицы в библиотеку и сели за шахматы. После милостиво короткой партии, в течение которой Макс быстро расправился с французской защитой, проведя испепеляющую фланговую атаку королевой, Брейер остановил руку Макса, который собрался расставлять фигуры для следующего захода. «Мне нужно поговорить с тобой», – сказал он своему шурину. Макс быстро справился с разочарованием, отодвинул в сторону фигуры, закурил очередную сигару, выпустил длинную струйку дыма и выжидающе посмотрел на Брейера.

После тех осложнений, которые возникли пару недель назад, когда Брейер впервые рассказал Максу о Ницше, мужчины заметно сблизились. Ставший терпеливым и сочувствующим слушателем, Макс в течение всего этого времени с большим интересом следил за встречами Брейера с Удо Мюллером по его рассказам. Сегодня он казался ошеломленным подробным пересказом вчерашней беседы на кладбище и удивительного утреннего сеанса гипноза.

«То есть, пока ты был в трансе, первое, что ты обо мне подумал, было то, что я попытаюсь преградить дверь, чтобы не дать тебе уйти? Да, я, наверное, так бы и поступил. А кого я буду обыгрывать в шахматы? Но серьезно, Йозеф, ты как-то иначе выглядишь. Ты действительно считаешь, что выкинул Берту из головы? »

«Это поразительно, Макс. Теперь я могу думать о ней точно так же, как о любом другом человеке. Я будто перенес хирургическую операцию по отделению образа Берты от всех эмоций, которые я приписывал ему раньше! Я абсолютно уверен в том, что эта операция была произведена в тот момент, когда я увидел ее в саду с новым доктором! »

«Ничего не понимаю, – потряс головой Макс. – Или от меня и не требуется что-либо понимать? »

«Мы должны постараться. Может, я ошибаюсь, утверждая, что мое увлечение Бертой умерло в ту же минуту, когда я увидел ее с доктором Даркиным, – я имею в виду свою фантазию о докторе Даркине, которая была настолько правдоподобной, что до сих пор кажется мне событием реальной жизни. Я уверен, что моя влюбленность начала сдавать позиции еще с тех пор, как Мюллер объяснил мне, каким образом я наделил ее столь сильной властью. Гипнотическая фантазия о Берте и докторе Даркине появилась как раз вовремя, чтобы устранить ее полностью. Она перестала иметь власть надо мной, когда я увидел, что знакомые мне сцены повторяются с ним, словно механически. Вдруг я осознал, что она не имеет силы. Она не в состоянии контролировать собственные действия, на самом деле она такая же беспомощная и пассивная, как и я в свое время. Мы были всего лишь дублерами в драме одержимости друг для друга».

Брейер ухмыльнулся: «Но, знаешь, со мной случилось и более важное событие: мои чувства к Матильде изменились. Я в какой-то мере ощущал это в трансе, сейчас это выглядит совершенно определенно. Во время обеда я не мог оторвать от нее глаз, и на меня накатывали волны нежности».

«Да уж, – улыбнулся Макс, – я видел, как ты на нее смотришь. Было забавно наблюдать за тем, как краснела Матильда. Словно я давным-давно наблюдаю за какими-то вашими играми. Может, все предельно просто: ты ценишь ее теперь потому, что ты близко подошел к пониманию, каково было бы потерять ее».

«Да, и это тоже, но есть и другие причины. Знаешь, много лет я возмущался, потому что мне казалось, что Матильда посадила меня на поводок. Я ощущал себя ее заложником и мечтал вырваться на свободу – попробовать других женщин, жить другой, совершенно не похожей на эту жизнью.

Но когда я сделал то, о чем меня просил Мюллер, когда я вырвал свою свободу, я запаниковал. В трансе я пытался избавиться от этой свободы. Я протягивал обрывок своего поводка сначала Берте, потом Еве. Я говорил им: «Пожалуйста, привяжите меня. Вот моя шея. Я не хочу быть свободным».

Макс мрачно кивнул.

«Помнишь, – продолжил Брейер, – что я рассказывал тебе о своей поездке в Венецию в трансе? Эта парикмахерская, где я увидел свое стареющее лицо? Улица магазинов с одеждой, на которой я оказался самым старым? Помню, Мюллер что-то говорил об этом: «Не ошибись в выборе врага». Думаю, в этом все дело! Все эти годы я сражался не с тем врагом. Моим истинным врагом была не Матильда, а судьба. Истинным врагом было старение, смерть, мой собственный страх свободы. Я винил Матильду за то, что она не дает мне увидеть то, что я сам не желаю видеть! Интересно, сколько еще мужей испытывают те же чувства по отношению к своим женам? »

«Могу предположить, что я один их них, – сказал Макс. – Знаешь, я часто вспоминаю наше детство, годы, которые мы провели вместе во время учебы в университете. „Ах, что мы потеряли! – думаю я. – Как я мог позволить этому времени ускользнуть из наших рук? “ А потом начинаю тайком винить в этом Рахель, – будто это она виновата в том, что детство уходит, будто она виновата в том, что я старею! »