ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА 20 страница

Нет! Психологу, знатоку человеческих душ, требуется суровое обращение больше, чем кому-либо другому. Иначе он утонет в жалости. А его студент захлебнется на мелководье.

Как бы то ни было, в конце нашей прогулки Йозеф казался крайне подавленным, он едва мог говорить. Некоторые не рождаются сильными. Истинный психолог, подобно художнику, должен любить свою палитру. Может, я должен был быть добрее, терпеливее. Обнажил ли я его прежде, чем научить ткать новую одежду? Рассказал ли я ему о «свободе от», не рассказав о «свободе для»?

Нет, проводник должен быть мостиком над стремниной, но не может быть костылем. Проводник должен рассказать обо всех испытаниях, что ждут его ученика. Но он не может выбирать за него путь.

«Стань моим учителем, – просит он. – Помоги мне преодолеть отчаяние». Должен ли я скрывать свою мудрость? А обязанности ученика? Он должен закалиться, научиться выносить холод, его руки должны, крепко держаться за перила моста, он должен множество раз теряться на неверных тропинках, пока наконец не найдет верный путь.

Одинокий обитатель гор, я путешествую самыми короткими путями – от вершины к вершине. Но ученики сбиваются с дороги, если я вырываюсь слишком далеко вперед. Я должен научиться ходить медленнее. Сегодня мы, наверное, шли слишком быстро. Я разгадал загадку сна, отделил одну Берту от другой, вновь похоронил мертвеца и научил умирать вовремя. Все это стало прелюдией для мощной темы повторения.

Не слишком ли глубоки нанесенные мной раны? Зачастую он казался слишком расстроенным, чтобы разговаривать со мной. Но чему я бросил вызов? Что разрушил? Только лишь пустые ценности и шаткие убеждения! Еще мы должны сталкивать все, что нетвердо держится на ногах!

Сегодня я понял, что лучший учитель тот, кто учится у учеников своих. Может, он прав насчет моего отца. Как отличалась бы от сегодняшней моя жизнь, если бы я не потерял его! Может, он прав, и молот мой бьет так сильно потому, что я не могу простить ему его смерть? Может, молот мой бьет так громко потому, что мне до сих пор необходимо быть услышанным?

Меня беспокоит его молчание в конце нашей прогулки. Глаза его были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он едва дышал.

Но я знаю, что в тихую ночь выпадает самая обильная роса.

ГЛАВА 21

ОТПУСКАТЬ ГОЛУБЕЙ было почти так же тяжело, как расставаться с семьей. Брейер плакал, распахивая проволочные дверцы и поднимая клетки к открытому окну. Сначала голуби не поняли, что происходит. Они поднимали головы от золотого зерна в кормушках и непонимающими глазами смотрели на Брейера, который размахивал руками, пытаясь объяснить им, что он открыл им путь на свободу.

Только когда он начал раскачивать их клетки и стучать по ним, голуби выпорхнули из открытых ворот своей тюрьмы и, не бросив прощальный взгляд на хозяина, улетели в раскрашенное кроваво-красными полосами утреннее небо. Брейер с грустью следил за их полетом: каждый взмах синих, отливающих серебром крыльев знаменовал собой окончание его научно-исследовательской карьеры.

Небо уже давно опустело, но он продолжал стоять у окна. Это был один из самых болезненных дней его жизни, и он еще не отошел от утреннего разговора с Матильдой. Снова и снова он вспоминал подробности этой сцены и пытался найти менее болезненные, более тактичные способы объявить Матильде о своем уходе.

«Матильда, – сказал он ей, – я не знаю, как сказать об этом иначе, поэтому скажу просто: мне нужна свобода. Я чувствую себя загнанным в угол. В этом нет твоей вины, это судьба. И судьбу эту выбирал не я».

Ошеломленная и напуганная, Матильда только и могла, что смотреть на него.

Он продолжал: «Внезапно я постарел. Я вдруг понял, что я старик, погребенный в жизни – в профессии, в карьере, в семье, в культуре. Все это было мне навязано. Я ничего не решал. Я должен дать себе шанс! Я должен дать себе возможность найти себя».

«Шанс? – переспросила Матильда. – Найти себя? Йозеф, что ты говоришь? Я не понимаю тебя. О чем ты просишь? »

«Я ни о чем тебя не прошу! Я прошу себя кое о чем. Я вынужден менять свою жизнь. Иначе я встану перед лицом смерти, понимая, что мне так и не довелось пожить».

«Йозеф, это безумие! – Матильда перешла на крик, глаза ее были широко распахнуты от ужаса. – Что с тобой случилось? С каких это пор ты говоришь о твоей жизни и моей жизни? У нас одна жизнь на двоих; мы заключили соглашение соединить наши жизни».

«Но как я мог дать что-то, если это не было моим? »

«Я перестаю тебя понимать. „Свобода“, „найти себя“, „так и не довелось пожить“ – твои слова для меня бессмысленны. Что происходит с тобой, Йозеф? Что происходит с нами? » – Матильда не могла больше говорить. Она зажала рот кулаками, отвернулась и разрыдалась.

Брейер видел, как она дрожит. Он подошел поближе. Она едва могла дышать, уткнувшись головой в диванный подлокотник, слезы падали в ладони, грудь содрогалась от рыданий. Пытаясь успокоить ее, Брейер положил руку ей на плечо – только для того, чтобы увидеть, как она с отвращением отшатывается. Именно тогда, в тот самый момент он вдруг четко осознал, что подошел к развилке своей жизни. Он отвернулся, отошел от толпы. Он порвал со своей прежней жизнью. Плечо его жены, ее спина, ее грудь больше не принадлежали ему; он отказался от права касаться ее, и теперь ему придется встретиться с этим миром без живого щита ее плоти.

«Будет лучше, если я уйду прямо сейчас, Матильда. Я не могу сказать тебе, куда я пойду. Будет лучше, если я и сам не буду об этом знать. Я введу Макса в курс всех дел. Я все оставляю тебе, не забираю ничего, кроме некоторой одежды и чемоданчика; денег я беру ровно столько, чтобы не умереть от голода».

Матильда все еще плакала. Она, казалось, просто не могла реагировать на его слова. Слышала ли она его вообще?

«Когда я буду знать, где остановлюсь, я дам тебе знать».

Нет ответа.

«Я должен идти. Я должен изменить свою жизнь, если я хочу взять ее под контроль. Я думаю, что когда я сам смогу выбирать свою судьбу, нам обоим будет лучше. Может, я выберу эту самую жизнь, но это должен быть выбор, мой выбор».

Плачущая Матильда так и не ответила. Ошеломленный Брейер вышел из комнаты.

Весь этот разговор был жестокой ошибкой, думал он, закрывая голубиные клетки и возвращая их на полку в лаборатории. Оставалась только одна клетка, птицы в которой не могли летать после хирургических экспериментов, которые лишили их равновесия. Он знал, что ему придется убить их перед уходом, но он больше не хотел брать на себя ответственность ни за кого и ни за что. Так что он сменил им воду, насыпал корма и оставил на произвол судьбы.

«Нет, мне ни в коем случае не надо было рассказывать ей про свободу, выбор, ловушки, судьбу и поиск себя. Как она могла понять меня? Я сам едва себя понимаю. Когда Фридрих впервые заговорил со мной на этом языке, я не мог понять его. Лучше бы он нашел другие слова, например „небольшой отдых“, „профессиональное утомление“, „длительная поездка на североафриканские минеральные воды“. Слова, которые были бы ей понятны. И она могла бы предъявить их в качестве объяснения семье, обществу.

Бог мой, что она будет им всем рассказывать? В каком положении я ее оставил? Нет, стоп! Это ее дело! Не мое. Брать на себя ответственность других значит добровольно забираться в ловушку, – не только для меня, но и для них».

Размышления Брейера были прерваны звуком шагов, приближающихся к нему по ступенькам лестницы. Матильда распахнула дверь, ударив ею о стену. Она выглядела просто ужасно: бледное лицо, в беспорядке свисающие на него волосы, горящие глаза.

«Я перестала плакать, Йозеф. И теперь я отвечу тебе. Есть кое-что неправильное, кое-что порочное в том, что ты сказал мне. И еще кое-что действительно глупое. Свобода! Свобода! Ты говоришь о свободе. Что за жестокие шутки надо мной! Хотела бы я обладать твоей свободой – свободой получать образование, выбирать профессию. Никогда раньше не возникало у меня столь непреодолимого желания получить образование. Как бы мне хотелось, чтобы я могла найти слова, обратиться к логике – и показать тебе, как глупо звучат твои слова! »

Матильда замолчала и схватила стоящий у стола стул. Отказавшись от помощи Брейера, она какое-то время сидела на нем, пытаясь совладать с дыханием.

«Ты хочешь уйти? Ты хочешь выбирать новые повороты своей жизни? Не забыл ли ты о том, что ты уже выбрал? Ты выбрал меня в жены. И разве ты действительно не понимаешь, что ты решил посвятить себя нам, мне? Что это за выбор, если ты отказываешься признавать его? Я не знаю, что это, может, прихоть или импульс, но это не выбор».

Страшно было видеть Матильду в таком состоянии. Но Брейер знал, что он должен стоять на своем: «Я должен был стать „Я“, прежде чем становиться „Мы“. Я принимал решения до того, как созрел достаточно для того, чтобы делать выбор».

«Тогда это тоже выбор, – огрызнулась Матильда. – Кто этот „Я“, который не стал Я? Через год ты скажешь, что этот сегодняшний „Я“ еще не созрел и все принятые им решения не считаются. Это самый настоящий самообман, способ увильнуть от ответственности за собственные решения. На нашей свадьбе, когда мы говорили „да“ раввину, мы говорили „нет“ всем остальным альтернативам. Я могла бы выйти замуж и за других мужчин. С легкостью! Многие мечтали обо мне. Не ты ли говорил, что я была самой красивой женщиной в Вене? »

«Я и сейчас говорю так».

Матильда на мгновение заколебалась. Затем, отбросив это заявление, продолжила: «Разве ты не понимаешь, что ты не можешь вступить в брак со мной, а потом вдруг сказать: „Нет, я забираю свои слова обратно, я пока не уверен“. Это аморально. Порочно».

Брейер не ответил. Он задержал дыхание и представил, что прижимает уши к голове, словно котенок Роберта. Он знал, что Матильда была права. И он знал, что она заблуждалась.

«Ты хочешь, чтобы у тебя была возможность выбора и, в то же время, хочешь иметь возможность в любой момент отказаться от своего решения. Ты попросил меня отказаться от моей свободы, того малого, что у меня было, по крайней мере, от свободы выбирать себе мужа, но сам ты хочешь, чтобы твоя драгоценная свобода осталась за тобой, чтобы ты мог удовлетворить свою похоть с пациенткой двадцати одного года от роду».

Йозеф вспыхнул: «Так вот о чем ты думаешь? Нет, здесь не замешана ни Берта, ни какая-либо другая женщина».

«Ты говоришь одно, а на твоем лице написано другое. Я не получила образование – не по моему выбору. Но я не дура! »

«Матильда, не преуменьшай значение моей битвы. Я сражаюсь со смыслом всей моей жизни. Человек несет ответственность перед остальными людьми, но есть у него и более высокий долг – перед самим собой. Он…»

«А женщина? Что ты скажешь о ее долге, ее свободе? »

«Я не говорю только о мужчинах, я говорю о личности - мужского или женского пола, – каждому из нас приходится выбирать».

«Я не ты. Я не в силах выбрать свободу, если выбор мой загоняет в кабалу других. Думал ли ты о том, что твоя свобода для меня значит? Какой выбор есть у вдовы или у покинутой женщины? »

«Ты свободна, так же, как и я. Ты молода, богата, привлекательна, здорова».

«Свободна? Да чем ты только думаешь сегодня, Йозеф! Только подумай! Какая может быть свобода у женщины? Мне не позволили получить образование. Я ушла из дома своего отца в твой дом. Мне приходилось отвоевывать у матери и бабушки даже право на выбор одежды и мебели».

«Матильда, это реальная жизнь, это всего лишь твое отношение к культуре, которая загоняет тебя в рабство. Несколько недель назад ко мне на консультацию приходила молодая русская женщина. Русские женщины не обладают большей независимостью по сравнению с венскими, но эта русская женщина провозгласила свою свободу: она отреклась от семьи, она требует образования, она пользуется своим правом выбирать ту жизнь, которую ей хочется. И ты можешь делать это! Ты свободна делать все, что тебе заблагорассудится! Ты богата. Ты можешь взять другое имя и уехать в Италию! »

«Слова, слова, слова! Тридцатишестилетняя еврейка путешествует в одиночестве. Йозеф, ты говоришь глупейшие вещи! Проснись! Живи реальной жизнью, а не в мире слов! А что будет с детьми? Взять другое имя! Им всем что, тоже придется подыскивать себе новые имена? »

«Помнишь, Матильда, после того как мы поженились, ты только и мечтала о том, чтобы иметь детей. Дети, еще дети. Я умолял тебя подождать».

Она сдержала рвущиеся наружу гневные слова и отвернулась от него.

«Я не могу сказать тебе, как быть свободной, Матильда. Я не могу придумать путь, по которому ты пойдешь, потому что иначе он больше не будет твоим путем. Но, если тебе хватит смелости, я уверен, ты сможешь найти свою дорогу».

Она встала и пошла к двери. Повернувшись к нему, она проговорила, тщательно подбирая слова: «Послушай меня, Йозеф! Ты хочешь найти свободу и делать выбор? Тогда знай, что этот момент – это тот самый момент выбора. Ты говоришь мне, что тебе нужно изменить свою жизнь и что когда-нибудь ты можешь решить, что ты будешь снова жить здесь.

Но, Йозеф, я тоже выбираю свою жизнь. Мой выбор таков: я говорю тебе, что возврата нет. Ты никогда больше не будешь жить со мной как со своей женой потому, что с того самого момента, как ты сегодня покинешь этот дом, я перестаю быть твоей женой. Ты не можешь решить вернуться в этот дом, потому что он больше не будет твоим домом'. »

Брейер закрыл глаза и покивал головой. Следующее, что он услышал, был звук захлопнувшейся двери и шаги Матильды, спускающейся вниз по лестнице. Он чувствовал себя разбитым после все этих ударов, но помимо этого присутствовало странное воодушевление. Матильда говорила ужасные вещи. Но она была права! От этого решения нельзя отказываться.

«Итак, свершилось, – думал он. – Наконец со мною что-то происходит что-то настоящее, не просто измышления, но что-то в реальном мире. Снова и снова я представлял себе эту сцену. И вот теперь я чувствую ее! Теперь я знаю, что такое взять свою собственную судьбу под контроль. Это ужасно, и это прекрасно».

Он собрал вещи, поцеловал спящих детей и тихонько прошептал им слова прощания. Только Роберт проснулся, пробормотал: «Папа, куда ты? », но моментально уснул снова. Это было на удивление безболезненно! Брейер изумился тому, как он, чтобы защитить себя, заморозил все чувства. Он взял чемодан и спустился по ступеням в кабинет, где провел все утро за составлением длинных инструкций фрау Бекер и трем терапевтам, которым собирался передать своих пациентов.

Стоит ли ему писать объяснительные послания своим друзьям? Он колебался. Разве не наступило время порвать все связи с прошлой жизнью? Ницше сказал, что новое «Я» должно быть построено на пепелище старой жизни. Но потом он вспомнил, что сам Ницше продолжал переписываться с некоторыми своими старыми друзьями. Если даже Ницше не мог жить в полнейшем одиночестве, зачем ему требовать от себя больших жертв?

Так что он написал прощальные письма самым своим близким друзьям: Фрейду, Эрнсту Фляйшлю и Францу Брентано. Каждому он объяснил, что подвигнуло его уйти, прекрасно при этом понимая, что все эти причины, изложенные в коротенькой записке, не казались достаточными или понятными. «Поверь мне, – убеждал он каждого из них, – это не легкомысленный поступок. У меня есть серьезные основания для таких действий, и я все вам расскажу позже». Перед Фляйшлем, другом-патологоанатомом, получившим серьезное заражение во время вскрытия трупа, Брейер чувствовал себя особенно виноватым: многие годы тот мог обратиться к нему за медицинской и психологической помощью, и теперь он отбирал у друга эту возможность. Перед Фрейдом, который зависел от него, получая не только дружбу и профессиональные советы, но и финансовую поддержку, он тоже чувствовал себя виноватым. Зиг, конечно, очень любил Матильду, но Брейер надеялся, что со временем друг сможет понять и простить его решение. К своему письму Брейер приложил отдельную записку, в которой Брейеры официально соглашались взять на себя все долги Фрейда.

Он плакал, спускаясь по ступенькам дома на Бекерштрассе, 7 в последний раз. Пока районный Dientsmann бегал за Фишманом, Брейер задумался, уставившись на латунную табличку, прикрепленную к двери парадного входа: ДОКТОР ЙОЗЕФ БРЕЙЕР, КОНСУЛЬТАНТ – ВТОРОЙ ЭТАЖ. Когда он в следующий раз окажется в Вене, этой таблички уже не будет. Не будет и его кабинета. О, гранит, кирпичи и второй этаж никуда не денутся, но это уже не будут его кирпичи; из кабинета скоро исчезнет любое напоминание о его существовании. Он испытывал такое же чувство всякий раз, когда навещал дом, где жил в детстве, – маленький домик, от которого веяло как чем-то очень привычным и знакомым, так и крайне болезненным равнодушием. В нем жила уже другая сражающаяся за жизнь семья; возможно, там был еще один мальчик, подающий большие надежды, который много лет спустя станет врачом.

Но в нем, Йозефе, необходимости не было: он будет забыт, место, которое он занимал, будет поглощено временем и существованием других. Через десять-двадцать лет он умрет. И умрет он в одиночестве: не важно, кто в этот момент находится рядом с нами, ведь умираем мы одни.

Он пытался подбодрить себя, думая о том, что, если человек одинок и не связан никакими обязательствами, он свободен! Но когда он забрался в фиакр, бодрость эта уступила место ощущению подавленности. Он окинул взглядом другие дома на своей улице. Интересно, за ним кто-нибудь наблюдал? Не облепили ли его соседи все окна? Они, вне всякого сомнения, знают о том, что здесь происходит судьбоносное событие. Узнают ли они об этом завтра? Будет ли Матильда при помощи своих сестер и матери выбрасывать его вещи на улицу? Он слышал, что взбешенные жены способны на такое.

Первой его остановкой стал дом Макса. Макс не удивился его приезду, потому что днем раньше, непосредственно после прогулки по кладбищу с Ницше, Брейер по секрету сообщил ему о своем решении покинуть Вену и начать новую жизнь и попросил заняться финансовыми делами Матильды.

Макс снова настойчиво пытался убедить его не совершать этот необдуманный поступок, не разрушать свою жизнь. Но усилия его были тщетны; Брейер твердо стоял на своем. Наконец Макс устал и подчинился решению своего шурина. В течение часа мужчины рылись в семейной финансовой документации. И все же, когда Брейер собрался уходить, Макс вдруг вскочил и закрыл дверной проем своим мощным телом. Какое-то мгновение, особенно когда Макс развел руки в стороны, Брейер всерьез думал, что тот собирается применить физическую силу и не дать ему уйти. Но Макс просто хотел обнять его. Голос его дрогнул на словах: «Что, в шахматы сегодня не играем? Моя жизнь никогда не станет такой, как прежде, Иозеф. Я буду жутко по тебе скучать. Ты был моим самым лучшим другом».

Слишком измотанный, чтобы найти слова для достойного ответа, Брейер обнял Макса и торопливо покинул его дом. Забравшись в фиакр, он приказал Фишману везти его на железнодорожную станцию и, почти добравшись до места, сообщил ему, что уезжает в очень долгую поездку. Он выдал ему двухмесячную зарплату и пообещал связаться с ним по возвращении в Вену.

Ожидая посадки в поезд, Брейер бранил себя за то, что не сказал Фишману о том, что никогда не вернется сюда. «Так небрежно с ним обойтись – как ты мог? После десяти лет вместе? » Но он простил себя. Все происходящее превышало дневной запас его выносливости.

Он направлялся в Крузлинген, небольшой швейцарский городок, где в санатории Бельвью последние несколько месяцев лечилась Берта. Он был сбит с толку, в голове царил хаос. Когда и каким образом он решился навестить Берту?

Когда поезд тронулся, он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и погрузился в размышления о событиях сегодняшнего дня.

«Фридрих был прав: все это время моя свобода находилось от меня на расстоянии вытянутой руки! Я мог бы давным-давно вырвать у них свою жизнь. Вена стоит, как стояла. Жизнь продолжается и без меня. Я бы все равно исчез, лет через десять или двадцать. Если взглянуть на это из космоса, какая разница когда? Мне уже сорок лет, мой младший брат уже восемь лет как мертв, отец – десять, мать – тридцать шесть. Так что, пока я в состоянии видеть и передвигать ноги, я возьму небольшой кусочек своей жизни в свое распоряжение, – разве я так уж многого прошу? Я так устал служить, так устал заботиться о других. Да, Фридрих был прав. Должен ли я навсегда остаться запряженным в плуг долга? Должен ли я вечно сожалеть о том, какой жизнью я живу? »

Он попытался уснуть, но стоило ему задремать, как перед его мысленным взором возникали мордашки детей. Он содрогался, как от боли, когда думал о том, что им предстоит расти без отца. Он напомнил себе, как Фридрих верно отметил: «Не плодите детей, пока не станете истинными творцами и не будете плодить творцов». Неправильно рожать детей под влиянием потребности, неправильно использовать детей для того, чтобы заполнить свое одиночество, неправильно придавать смысл своей жизни, производя на свет очередную копию себя. Неправильно и пытаться обрести бессмертие, отправляя в будущее свое семя, – словно бы в сперме содержалось сознание!

«Так как же быть с детьми? Они были ошибкой, они были навязаны мне, пока я не имел выбора. Но они есть, они существуют! Об этом Ницше ничего не говорил. А Матильда предупредила, что я могу никогда больше их не увидеть».

Брейер впал в отчаяние, но быстро взял себя в руки. Нет! Отгоняй прочь все эти мысли! Ницше прав: долг, собственность, преданность, самоотверженность, доброта – эти наркотики, которые убаюкивают, усыпляют, погружают в такой глубокий сон, что человек просыпается только в самом конце своей жизни, если, конечно, вообще просыпается. И открывает он глаза только затем, чтобы увидеть, что он никогда не жил по-настоящему.

«У меня есть только одна жизнь, жизнь, которая может повторяться вечно. Я не хочу вечно сожалеть о том, что я потерял себя, стараясь исполнить свой долг по отношению к детям.

У меня появился шанс построить новую жизнь на пепелище старой! Когда я сделаю это, я найду способ добраться до своих детей. Меня больше не будет тиранить Матильда со своими воззрениями на социально дозволенное! Кто может не позволить отцу видеться с детьми? Я превращусь в топор. Я прорублю себе путь к ним, прорвусь к ним! А сейчас помоги им господь. Я ничего не могу сделать. Я тону и сначала должен спастись сам.

А Матильда? Фридрих говорит, что единственный способ спасти наш брак – это расторгнуть его! «Лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя! » Может, Матильда тоже стала жертвой нашего брака. Может, ей будет без меня лучше. Может, она была такой же пленницей, как и я. Лу Саломе сказала бы так. Как это у нее было: что она никогда не позволит себе попасть в рабство чужих слабостей? Может, мое отсутствие станет для Матильды долгожданным освобождением! »

Он добрался до Констанц поздно вечером. Брейер переночевал в скромном привокзальном отеле; пора было, сказал он себе, привыкать ко второму и третьему классу условий жизни. Утром он нанял карету до Крузлингена, санатория Бельвью. По прибытии он сообщил директору, Роберту Бинсвангеру, что в Женеву его привел неожиданный запрос о консультации. Он оказался достаточно близко к Бельвью, чтобы проведать свою бывшую пациентку, фройлен Паппенгейм.

В просьбе Брейера не было ничего необычного: его имя было хорошо известно в Бельвью, он был давним другом прежнего директора, недавно скончавшегося Людвига Бинсвангера-старшего. Доктор Бинсвангер предложил послать за фройлен Паппенгейм немедленно: «Она сейчас гуляет со своим новым врачом, доктором Даркиным. Они обсуждают ее состояние». Бинсвангер встал и подошел к окну: «Вон там, в саду, вы можете увидеть их отсюда». – «Нет, нет, доктор Бинсвангер, не мешайте им. Я совершенно уверен, что ничто не может быть важнее сеансов общения доктора и пациента. Тем более солнце сегодня такое великолепное: последнее время в Вене я почти совсем не видел солнца. Если вы не возражаете, я подожду ее в саду. Мне, к тому же, было бы интересно оценить состояние фройлен Папенхайм, особенно как она ходит, со стороны».

На одном из газонов огромных садов Бельвью Брейер увидел Берту и ее врача, которые прогуливались взад-вперед по тропинке, вдоль которой росли высокие, тщательно подстриженные самшитовые деревья. Он тщательно выбирал наблюдательный пост: белая скамейка на террасе, почти полностью скрытая из виду голыми ветвями сиреневого кустарника. Отсюда Берта была у него как на ладони; может, когда она будет проходить мимо, он сможет услышать, что она говорит.

Берта и Даркин только что миновали скамейку и теперь удалялись от него по дорожке. Ветерок донес до Брейера ее лавандовый аромат. Он жадно вдохнул его и ощутил боль сильнейшей тоски, пронизавшей его тело. Какой она казалась слабой! Вдруг она остановилась. Правую ногу скрутило судорогой; он вспомнил, как часто это случалось, когда с ней гулял он сам. Берта прильнула к Даркину, ища поддержку. Как крепко она обнимала его, так же крепко, как обнимала раньше Брейера. Теперь обе ее руки сжимали руки Даркина, она всем телом прижалась к нему! Брейер вспомнил, как это тело прижималось к нему. О, как он любил ощущать ее груди! Как принцесса, почувствовавшая горошину через целую груду матрасов, он мог чувствовать эту бархатную, податливую грудь в обход всех препятствий: ее каракулевая пелерина и его отороченное мехом пальто были не толще осенней паутинки для его желания.

И тут четырехглавую мышцу свело жестокой судорогой! Она схватилась за бедро. Брейер знал, что за этим последует. Даркин тут же подхватил ее на руки и положил на соседнюю лавочку. Теперь он будет делать ей массаж. И точно, Даркин уже снимал перчатки, аккуратно просовывал руки под ее пальто и начинал массировать бедро. Будет ли Берта стонать от боли? Да, тихонько. До Брейера доносились ее стоны! А теперь закроет ли она глаза, словно входя в состояние транса, закинет ли руки за голову, выгнет ли спину дугой, выставляя свою грудь вперед и вверх? Да, да, вот! Теперь ее пальто распахнется – да, он видел, как ее рука незаметно расстегивает пуговицы. Он знал, что платье ее задралось, как всегда. Точно! Она постоянно сгибает и разгибает колени – вот этого Брейер раньше не видел, – и подол платья забирается вверх почти до самой талии. Остолбеневший Даркин стоит рядом, не отрывая глаз от ее розовых шелковых трусиков и очертаний темного треугольника.

Из своего укрытия Брейер заглядывает через плечо Даркина, ошеломленный не менее его. Прикрой ее, глупец! Даркин пытается привести ее платье в должный вид и застегнуть пальто. Руки Берты мешают ему. Ее глаза закрыты. Она в трансе? Даркин выглядит взволнованным – «я был бы не лучше», – думает Брейер, – и нервно оглядывается по сторонам. Слава богу, вокруг никого! Судорога начинает отпускать. Он помогает Берте встать, и она пытается идти.

У Брейера начинается головокружение, ему кажется, что он покинул свое тело. В происходящем вокруг есть что-то нереальное, словно бы он смотрел спектакль в каком-то огромном театре с балкона, из первого ряда. Что он чувствует? Может, он ревнует Берту к доктору Даркину? Он молод, красив и одинок, Берта прижималась к нему сильнее, чем когда-то прижималась к нему. Но нет! Нет ни следа ни ревности, ни враждебности. Наоборот, он чувствует симпатию и некую близость к Даркину. Берта не разделяет их, наоборот – она оказывается связующим звеном, объединяющим их в братство волнения.

Молодые люди продолжили прогулку. Брейер улыбнулся, увидев, что теперь не пациентка, а доктор шел неуклюжей, шаркающей походкой. Он искренне сочувствовал своему преемнику: как часто ему самому приходилось бороться с неудобствами пульсирующей эрекции во время прогулок с Бертой! «Вам повезло, доктор Даркин, что сейчас зима! – сказал себе Брейер. – Летом намного хуже – никакое пальто вас не спрячет. Придется запихивать под ремень! »

Пара, дойдя до конца тропинки, повернула назад и направилась в его сторону. Берта схватилась за щеку. Брейер видел, что теперь судорога охватила ее глазничные мышцы, она билась в агонии. Ни дня не обходилось без приступа лицевой боли, tic douluoreux [17], и боль была столь сильной, что справиться с ней мог только морфий. Берта остановилась. Он точно знал, что будет дальше. Это было ужасно. Снова ему показалось, что он в театре и, как режиссер или суфлер, показывает актерам, что делать и говорить дальше. Возьми ее лицо в руки, ладони – на щеки, большие пальцы – на переносицу. Вот так, правильно. Теперь, слегка нажимая, поглаживай ее брови. Хорошо! Он видел, как расслабляется лицо Берты. Она потянулась к запястьям Даркина и приложила его руки к своим губам. Брейера пронзила боль, словно от удара ножом. Его руки она целовала так лишь однажды: это был момент их самой острой близости. Она подошла ближе. Он слышал ее голос: «Папочка, мой дорогой папочка». Брейеру было очень больно слышать эти слова. Так она обычно называла его.

Это все, что он смог услышать. Но этого было довольно. Он встал и, не сказав удивленным медсестрам ни слова, вышел за ворота Бельвью и сел в ждущий его экипаж. Как в тумане, он вернулся в Констанц, где как-то умудрился сесть на поезд. Свисток локомотива помог ему прийти в себя. Сердце его бешено колотилось. Он откинулся на спинку сиденья и погрузился в обдумывание увиденного. «Эта медная табличка, мой венский кабинет, дом, в котором я вырос, теперь вот Берта – все они остаются на своих местах, я не являюсь необходимым условием их существования. Я случаен, заменяем. Спектакль Берты может проходить и без меня. Никто из нас для этого не нужен, даже сам господь бог. Ни я, ни Даркин, ни все наши преемники».