ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА 1 страница

ГЛАВА 2

ЧЕТЫРЕ НЕДЕЛИ спустя Брейер сидел за своим столом в офисе на Бекерштрассе, 7. Было четыре часа дня, и он с нетерпением ждал встречи с фройлен Лу Саломе.

Ему редко случалось сидеть без дела в течение рабочего дня, но ему так хотелось увидеть ее, что он очень быстро разобрался с тремя последними пациентами. Их болезни не представляли особой сложности и не требовали значительных усилий с его стороны.

Первые двое – мужчины после шестидесяти – обратились к нему с совершенно одинаковыми жалобами: сильно затрудненное дыхание, сухой резкий бронхиальный кашель. Брейер уже несколько лет боролся с их хронической эмфиземой, которая в холодном и влажном воздухе осложнялась острым бронхитом, приводя в результате к угрозе для легких. Обоим пациентам он выписал морфин от кашля (доверов порошок, пять гранул три раза в день), небольшие дозы отхаркивающего (ипекакуаны, рвотного корня), паровые ингаляции и горчичники на грудь. Хотя некоторые терапевты презрительно относились к горчичникам, Брейер считал их эффективными и часто назначал своим пациентам – особенно в этом году, когда чуть ли не половина населения Вены слегла с заболеваниями дыхательных путей. Солнце уже три недели не заглядывало в город, где хозяйничала безжалостная ледяная изморось.

Третий пациент, слуга кронпринца Рудольфа, был возбужденным рябым молодым человеком с больным горлом, причем настолько стеснительным, что Брейеру пришлось в приказном тоне предложить ему раздеться для осмотра. Диагноз – фолликулярная ангина. Брейер прекрасно расправлялся с миндалинами при помощи ножниц и щипцов, но этот случай, по его мнению, не требовал немедленного удаления миндалин. Вместо этого он прописал молодому человеку холодные компрессы на горло, полоскание бертолетовой солью и аэрозольные ингаляции карбонированной воды. Так как горло у пациента воспалялось уже третий раз, Брейер также посоветовал ему укреплять свою кожу и повышать сопротивляемость организма при помощи ежедневных холодных ванн.

Теперь же, в ожидании фройлен Саломе, он снова взял в руки ее письмо, полученное им три дня назад. Не менее дерзко, чем в первом письме, она сообщала ему, что сегодня в четыре приедет к нему в офис за консультацией. Ноздри Брейера затрепетали: «И это она сообщает мне, во сколько она приедет ко мне в офис. Она издает указ. Она оказывает мне честь…»

Но он немедленно оборвал себя: «Не принимай себя слишком серьезно, Йозеф. Какая разница? Даже если учесть, что фройлен Саломе не могла этого знать, вечер четверга оказался самым удобным временем для нашей встречи. Как бы то ни было, какая разница? »

«Она сообщает мне…» Брейер с осуждением вспоминал тон своего голоса: в нем звучало то гипертрофированное самомнение, которое так раздражало его в его коллегах-медиках вроде Бильрота и старшего Шницлера и во многих его знаменитых пациентах вроде Брамса и Витгенштейна. Что его больше всего привлекало в его хороших знакомых, большинство которых были и его пациентами, так это их скромность. Вот почему его тянуло к Антону Брукнеру. Может, Антону никогда не стать композитором такого же уровня, как Брамс, но он по крайней мере не превозносил себя до небес.

Больше всего Брейера привлекали непочтительные молодые сыновья некоторых его знакомых – молодые Хьюго Вульф, Густав Малер, Тедди Херцл и совершенно невероятный студент-медик Артур Шницлер. Он вливался в их компанию и, когда другие взрослые не слышали, развлекал их язвительными остротами о правящем классе. Например, на прошлой неделе, на балу в поликлинике он развеселил группу молодых людей, обступивших его, словами: «Да, да, истинная правда, Вену населяют религиозные люди, а бог их – этикет».

Брейер, ни на миг не перестававший быть ученым, вспомнил, с какой легкостью он буквально за несколько минут перешел из одного состояния в другое – от высокомерия к интерпретациям. Какое интересное явление! Сможет ли он это повторить?

Он сразу же провел эксперимент. Для начала он вошел в образ венца со всей его помпезностью, которую он так сильно возненавидел. Накручивая себя и беззвучно повторяя: «Как она могла! », прищуривая глаза и скрипя передними долями головного мозга, он вновь пережил раздражение и негодование, под которыми обычно скрывается человек, который слишком серьезно к себе относится. Потом он выдохнул, расслабился, позволил всему этому исчезнуть и вернулся в себя, в разум, который мог смеяться над самим собой, над собственным нелепым позерством.

Он отметил, что каждое состояние имело специфическую эмоциональную окраску: у напыщенности были острые углы – недоброжелательность и раздражение, а также надменность и одиночество. В другом состоянии, наоборот, он чувствовал себя искренним, мягким и принимающим.

Это были конкретные, вполне различимые эмоции, думал Брейер, но это были и честные эмоции. А что насчет сильных эмоций и состояний сознания, которые вызывают их? Должен же быть способ контролировать сильные переживания! Разве не будет это шагом к эффективной психологической терапии?

Он анализировал собственный опыт. Его наиболее неустойчивое состояние психики вызывали женщины. Иногда, например сегодня, под защитой, в крепости собственного кабинета, когда он казался себе сильным и чувствовал себя в безопасности. В такие моменты он видел женщин такими, как они есть на самом деле: честолюбивые борцы, пытающиеся справиться с бесконечными угнетающими проблемами повседневной жизни; и он видел их груди такими, как они есть: группы клеток молочной железы, плавающих в озерах жира. Он знал об их выделениях, дисменореях, радикулитах и разнообразных эпизодических неприятностях вроде опущения мочевого пузыря или выпадения матки, вздувшихся голубых геморроях и варикозных венах.

Но было и иначе – было очарование, он становился пленником женщин, которые были больше, чем сама жизнь, их груди становились для него могущественными волшебными шарами – и тогда его охватывало непреодолимое желание слиться с этим телом, дать ему поглотить себя, питаться молоком, текущим из этих сосков, скользнуть в это влажное тепло. Это состояние может быть всепоглощающим, может перевернуть всю жизнь – и могло, как в случае с Бертой, лишить его всего, что было ему дорого.

Все зависело от перспективы, от смены образа мышления. Если бы он мог учить пациентов делать это сознательно, он и в самом деле стал бы тем, кто нужен фрой-лен Саломе, – специалистом по отчаянию.

Его размышления были прерваны звуком открывающейся и закрывающейся двери в приемной. Брейер подождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего отправился в приемную поприветствовать Лу Саломе. Она намокла – венская изморось превратилась в ливень, но не успел Брейер помочь ей снять мокрое пальто, как она уже скинула его с себя и вручила фрау Бекер, которая выполняла в офисе функции медсестры и регистратора.

Проводив фройлен Саломе в офис и предложив ей массивное кресло, обитое черной кожей, Брейер сел на стул рядом с ней. Он не мог удержаться от замечания: «Как я вижу, вы предпочитаете делать все сами. Не кажется ли вам, что вы лишаете мужчин удовольствия поухаживать за вами? »

«Мы оба знаем, что некоторые услуги мужчин не самым лучшим образом сказываются на здоровье женщины! »

«Вашему будущему мужу потребуется курс интенсивного перевоспитания. От приобретенных за всю жизнь привычек не так-то уж легко избавиться».

«Брак? О нет, не для меня. Я вам уже говорила. Может быть, „частичный“ брак, но ничего более обязывающего».

Наблюдая за этой дерзкой красавицей – своей посетительницей, Брейер подумал, что идея частичного брака не так уж плоха. Он все время забывал, что она в два раза моложе его самого. Она была в скромном длинном черном платье, застегнутом на все пуговицы до самой шеи, плечи были покрыты меховым боа с крошечной лисьей мордочкой и лапками. «Странно, – подумал Брейер, – в холодной Венеции она снимает меха, однако в моем жарком офисе остается в них». Как бы то ни было, пора было переходить к делу.

«Итак, фройлен, – начал он, – давайте займемся болезнью вашего друга».

«Отчаяние - это не болезнь. У меня есть кое-какие рекомендации. Можно, я расскажу вам? »

«Где предел ее самонадеянности? – с негодованием подумал он. – Она говорит так, словно она мой коллега – директор клиники, терапевт с тридцатилетним стажем – а не неопытная школьница! … Успокойся, Йозеф! – приказал он себе. – Она еще очень молода, она не поклоняется венскому божеству, Этикету. Она явно умна, так что может сказать что-то дельное. Видит бог: я вообще не представляю, как лечить отчаяние: я и со своим-то не могу справиться».

«Разумеется, фройлен, – спокойно ответил он. – Будьте добры, продолжайте».

«Мой брат Женя, с которым я встречалась сегодня утром, говорил, что вы использовали гипноз для того, чтобы помочь Анне О. вспомнить первоначальную психологическую причину каждого ее симптома. Я помню, как в Венеции вы говорили мне, что это определение источника каждого симптома каким-то образом устраняло его. Именно „каким“ из „каким-то“ меня и интересует больше всего. Когда-нибудь, когда у нас будет больше времени, я бы хотела, чтобы вы разъяснили мне, как именно это происходит: как получение информации о причине устраняет симптом».

Брейер замотал головой и замахал руками, открыв ладони Лу Саломе: «Это пока только эмпирическое наблюдение. Даже если бы мы с вами могли проговорить вечно, и тогда, боюсь, я не смог бы объяснить вам все в подробностях. Но вернемся к нашим рекомендациям, фройлен».

«Во-первых, я хочу посоветовать вам не использовать гипноз с Ницше. Вам просто не удастся. Его разум, его интеллект – это чудо, одно из чудес света, как вы сами убедитесь. Но он, как часто говорит он сам, всего лишь человек, даже слишком человек, и у него есть свои «белые пятна».

Лу Саломе сняла свои меха, медленно поднялась и дошла до кушетки, чтобы положить их туда. Она на секунду задержала взгляд на дипломах, висящих в рамках на стене, поправила один из них, висящий немного неровно, затем села и, скрестив ноги, продолжила:

«Ницше исключительно чувствителен к проблемам власти. Он откажется участвовать в том, что он воспринимает как подчинение своей силы чужой. Его кумиры в философии – греки досократического периода, особенно он любит концепцию Адониса – веру в то, что человек может развить свои врожденные способности только в соревновании, и с полным недоверием относится к мотивам каждого, кто забывает про соревнование и утверждает, что он альтруист. В этом смысле его наставником был Шопенгауэр. Он уверен, что никто не собирается помогать другим, как раз наоборот, люди хотят только доминировать и усиливать собственную мощь. В те редкие моменты, когда он подчинял свою волю другому, он начинал чувствовать себя полностью опустошенным и приходил в бешенство. Так произошло с Рихардом Вагнером. Я полагаю, так происходит сейчас со мной».

«Что вы имеете в виду: так происходит сейчас с вами? Это правда, что вы несете определенную личную ответственность за великое отчаяние профессора Ницше? »

«Он уверен, что это так. Это моя вторая рекомендация: не становитесь на мою сторону. Судя по всему, вы не поняли меня… Чтобы было понятнее, я должна рассказать вам все о наших отношениях с Ницше. Я ничего не буду скрывать и отвечу на любой ваш вопрос. Это будет непросто. Я полностью доверяюсь вам, но все, что я вам скажу, должно остаться между нами».

«Вне всякого сомнения, фройлен, вы можете рассчитывать на это», – ответил он, восхищаясь ее прямотой и тем, насколько приятно говорить с таким открытым человеком.

«Ну, тогда… Впервые я встретила Ницше около восьми месяцев назад, в апреле».

Фрау Бекер постучалась и внесла кофе. Если она и была удивлена, увидев Брейера рядом с Лу Саломе, а не на его привычном месте за столом, она ничем своего удивления не выдала. Не говоря ни слова, она поставила поднос с фарфором, ложечками и блестящей серебряной банкой с кофе и ушла. Лу Саломе продолжила рассказ, Брейер налил им кофе.

«Я уехала из России в прошлом году из-за проблем с дыхательной системой – теперь мое состояние значительно улучшилось. Сначала я жила в Цюрихе, изучала теологию у Бидермана и работала с поэтом Готтфридом Кинкелем, – кажется, я не говорила, что я начинающая поэтесса. Когда мы с матерью переехали в Рим в начале этого года, Кинкель написал мне рекомендательное письмо для Мальвиды фон Мейзенбуг. Вы слышали о ней – она написала «Воспоминания идеалистки».

Брейер кивнул. Он был знаком с работой Мальвиды фон Мейзенбуг, особенно ему запомнились ее крестовые походы в защиту прав женщин, требования радикальных политических реформ и внесения разнообразных изменений в образовательный процесс. Ему меньше понравились ее последние антиматериалистические трактаты, которые, по его мнению, были основаны на псевдонаучных утверждениях.

Лу Саломе продолжала: «Итак, я пришла в литературный салон к Мальвиде и там встретила очаровательного и потрясающего философа, Поля Рэ, с которым мы стали довольно хорошими друзьями. Герр Рэ посещал занятия Ницше в Базеле несколько лет назад, после чего они крепко подружились. Я видела, как герр Рэ восхищается Ницше, ставит его выше остальных. Вскоре он решил, что если я была его другом, то и мы с Ницше должны подружиться. Поль – герр Рэ – но, доктор, – она вспыхнула на долю секунды, но. и это не укрылось от Брейера, а она поняла, что он это заметил, – можно, я буду называть его Полем, ведь я его называю именно так, а у нас с вами сегодня нет времени на все эти общественные условности. Мы с Полем очень близки, хотя я никогда не принесу себя в жертву на алтарь брака – ни с ним, ни с кем бы то ни было! Но, – нетерпеливо продолжила она, – кажется, я достаточно времени потратила на то, чтобы объяснить, почему на моем лице на мгновение появилась непроизвольная краска. Но разве мы не просто животные, которые краснеют? »

Брейер, потеряв дар речи, смог лишь изобразить кивок. На какое-то время среди медицинской атрибутики он почувствовал себя более уверенно, чем во время их последнего разговора. Но теперь, попавший под ее обаяние, он чувствовал, как уходят его силы. Насколько удивителен был ее комментарий по поводу вспышки краски: никогда за всю свою жизнь он не слышал, чтобы женщина или кто бы то ни было настолько откровенно говорил о сексуальных отношениях. И ей был всего лишь двадцать один год!

«Поль был уверен, что мы с Ницше легко подружимся, – продолжила Лу Саломе, – что мы прекрасно подходим друг другу. Он хотел, чтобы я стала для Ницше ученицей, протеже и противником в спорах. Он хотел, чтобы Ницше стал моим учителем, моим мирским священником».

Их прервал негромкий стук в дверь. Брейер открыл, и фрау Бекер громким шепотом сообщила ему, что пришел еще один пациент. Брейер вернулся на свое место и пообещал Лу, что у них еще много времени, так как пациенты, которые приходят не по записи, знают, что им наверняка придется довольно долго подождать, и попросил ее продолжать.

«Итак, Поль организовал встречу в Базилике Святого Петра – трудно найти более неподходящее место для встреч нашей дьявольской троицы – так мы стали потом именовать себя, хотя Ницше часто называл наши отношения „пифагорейскими“.

Брейер поймал себя на том, что смотрит не на лицо девушки, а на ее грудь. «Интересно, как долго я смотрю туда, – подумал он. – Заметила ли она? Замечали ли это за мной другие женщины? » Он взял в руки воображаемую метлу и вымел все мысли о сексе. Он сильнее сконцентрировался на ее глазах и ее словах.

«Ницше понравился мне с первого взгляда. Внешне он не представляет собой ничего особенного: среднего роста с мягким голосом и немигающими глазами, которые скорее заглядывали внутрь него, нежели вовне; казалось, он оберегал бесценное внутреннее сокровище. Тогда я еще не знала, что он на три четверти слеп. В нем было что-то невыразимо привлекательное. Первое, что я от него услышала, были слова: „С каких звезд мы упали сюда, чтобы быть вместе? “

Потом мы втроем начали разговаривать. И что это был за разговор! Тогда оказалось, что надежды Поля на то, что Ницше станет моим другом и наставником, оправдаются. Мы прекрасно подходили друг другу в интеллектуальном плане. Наши мысли совпадали: он говорил, что наш мозг – это мозг близнецов, сестры и брата. О, он декламировал жемчужины из своей последней книги, он клал мои стихи на музыку, он рассказал мне, что собирается предложить миру в течение последующих десяти лет, – он думал, что с его здоровьем вряд ли проживет больше, чем десять лет.

Вскоре Поль, Ницше и я решили, что будем жить вместе в menage a trois, жилище на троих. Мы начали строить планы, как мы проведем зиму в Вене или, например, в Париже».

Жилище на троих! Брейер прочистил горло и смущенно поерзал на стуле. Он заметил, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Ничто не укрывается от нее! Каким бы диагностом могла стать эта женщина! Интересно, она задумывалась о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей? Моей протеже? Моей коллегой, работающей со мной в кабинете, в лаборатории? » Эта фантазия захватила его, действительно захватила, но ее голос вернул Брейера к реальности.

«Да, я прекрасно понимаю, что этот мир не будет с благосклонностью взирать на целомудренное сожительство двух мужчин и женщины, – слово „целомудренное“ она выделила особо – достаточно жестко для того, чтобы внести полную ясность, однако достаточно мягко, чтобы это не выглядело как упрек. – Мы верили в то, что сможем создать свою собственную мораль».

Брейер не ответил, и его посетительница впервые не знала, что говорить дальше.

«Мне продолжать? У нас есть еще время? Я вас обидела? »

«Пожалуйста, продолжайте, дорогая фройлен. Во-первых, я специально выделил время для вас. – Он перегнулся через стол, взял свой ежедневник и показал на две большие буквы Л. С., нацарапанные в разделе «Среда, 22 ноября 1882 года. – Видите, я никого не жду сегодня днем. И во-вторых, я не обижаюсь на вас. Наоборот, я восхищаюсь вашей прямотой и откровенностью. Если бы все наши друзья были настолько честны! Жизнь стала бы богаче, она стала бы настоящей».

Выслушав эту фразу без комментариев, фройлен Саломе налила себе еще кофе и продолжила свой рассказ: «Для начала должна сказать о том, что мое общение с Ницше, хотя и очень тесное, было недолгим. Мы встречались всего четыре раза и почти всегда с нами был кто-то еще – моя мать, Поль, сестра Ницше. На самом деле, нам с Ницше редко удавалось поговорить или погулять наедине.

Это был интеллектуальный медовый месяц нашей дьявольской троицы, но он тоже оказался быстротечным. Начался раскол. Затем романтические чувства и страсть. Возможно, они возникли с самого начала. Возможно, это я виновата в том, что не смогла это заметить». Она вздрогнула, словно хотела сбросить с себя эту ответственность, и продолжила описывать цепь критических событий.

«К концу нашей первой встречи моя идея целомудренного сожительства троих стала вызывать сомнения у Ницше, так как он думал, что мир к этому еще не готов, и попросил меня держать наш план в секрете. Особенно его волновало мнение его семьи: ни его сестра, ни его мать ни в коем случае не должны были знать об этом. Какие условности! Я была удивлена и разочарована. Как его смелые речи и вольнодумные прокламации могли ввести меня в заблуждение, удивлялась я.

Вскоре после этого Ницше занял еще более уверенную позицию: он решил, что такой образ жизни будет социально опасен для меня, это могло даже разрушить мою жизнь. И для того, чтобы защитить меня, он решил, по его словам, предложить мне выйти за него замуж и попросил Поля сообщить мне это. Только представьте себе, в какое положение он ставил Поля! Но Поль, безгранично преданный своему другу, сообщил мне о предложении Ницше, пусть и несколько флегматично».

«Это удивило вас? » – спросил Брейер.

«Очень – особенно потому, что оно поступило вскоре после нашей первой встречи. Ницше – великий человек, в нем есть нежность, в нем чувствуется сила, он настолько необычно выглядит; я не отрицаю, доктор Брейер, что меня очень влекло к нему, но не как к любовнику. Может, он чувствовал мою симпатию и не поверил моим словам о том, что я не думаю ни о браке, ни о романтических отношениях».

Внезапный порыв ветра заставил задребезжать стекла, и это на мгновение отвлекло внимание Брейера. Он тотчас почувствовал, что его шея и плечи как деревянные. Он некоторое время так напряженно слушал, что не мог даже пошевелиться. Иногда пациенты рассказывали ему о своих личных проблемах, но такого на его памяти не было. Никогда не случалось такого, чтобы с глазу на глаз, без тени смущения Берта рассказала многое, только когда она была «не в себе». Лу Саломе была «в себе»; даже когда она описывала события давно минувших дней, это было настолько интимно, что Брейеру казалось, что они разговаривают, словно два любовника. Он прекрасно понимал Ницше, который сделал ей предложение руки и сердца, встретившись с ней лишь однажды.

«А что было потом, фройлен? »

«Потом я решила быть честнее, когда мы встретимся снова. Но это было необязательно. Ницше быстро понял, что перспектива заключения брака пугает его не меньше, чем меня. Когда мы увиделись в следующий раз, две недели спустя на озере Орт, первое, что я услышала от него, так это что я не должна принимать всерьез его предложение. Вместо этого он уговаривал меня присоединиться к нему в поиске идеальных взаимоотношений – страстных, целомудренных, интеллектуальных и не предполагающих брак.

Наша троица воссоединилась. Ницше так увлекся идеей сожительства троих, что одним утром в Люцерне он настоял, чтобы мы позировали для этой фотографии – единственного изображения нашей дьявольской троицы».

На фотоснимке, протянутом ею Брейеру, двое мужчин стояли перед повозкой, Лу Саломе преклонила колени в ней, помахивая небольшим кнутиком. «Мужчина с усами, который стоит впереди и смотрит куда-то ввысь, это Ницше, – тепло сказала она, – а это Поль».

Брейер тщательно рассмотрел фотографию. Ему становилось не по себе, когда он видел этих мужчин – трогательных плененных гигантов, запряженных в повозку этой красавицей с ее крошечным кнутиком.

«Как вам моя конюшня, доктор Брейер? »

Впервые один из ее веселых комментариев показался неостроумным, и Брейер внезапно вспомнил о том, что рядом с ним сидит всего лишь девушка двадцати одного года от роду. Ему было неприятно видеть недостатки в этом совершенном создании. Его сердце всецело завоевали эти двое мужчин в заточении – его братья. У него был прекрасный шанс стать одним из них.

Его посетительница не могла не почувствовать свою оплошность, подумалось Брейеру, когда та поспешно продолжила свой рассказ:

«Мы встретились еще два раза, в Таутенциге, около трех месяцев назад, в компании сестры Ницше, а потом в Лейпциге с мамой Поля. Но Ницше не переставал мне писать. Вот письмо, ответ на мои восхищенные рецензии на его книгу «Утренняя заря».

Брейер пробежал глазами поданное ему письмо.

Моя дорогая Лу,

У меня тоже бывают восходы, но бесцветные! Я уже разуверился найти себе друга, который разделил бы со мной без остатка горе и радости, но, кажется, это возможно, и на горизонте моего будущего появилась прекрасная возможность. Ничто так не трогает меня, как мысли о смелой и богатой душе моей милой Лу.

Ф. Н.

Брейер не произнес ни слова. Теперь он чувствовал, что эмпатийная связь между ним и Ницше становится все крепче. Всем, хотя бы раз в жизни, думал он, нужно встречать восходы и искать прекрасные возможности, любить смелость и богатство души – нужно каждому хотя бы раз в жизни.

«Тем временем, – продолжала Лу, – Поль начал писать мне столь же пылкие послания. Я изо всех сил старалась исполнять функции посредника, но напряжение внутри нашей дьявольской троицы постепенно нарастало. Дружеские отношения между Полем и Ницше быстро сходили на нет. В конце концов в своих письмах мне они оба начали поливать друг друга грязью».

«Но, – вмешался Брейер, – вас же это не удивляет? Двое страстных мужчин в интимных отношениях с одной женщиной».

«Возможно, я была слишком наивной. Я верила в то, что мы втроем могли бы жить в единстве разума, что мы сможем провести серьезную философскую работу вместе».

Явно расстроенная вопросом Брейера, она встала, слегка потянулась и подошла к окну, остановившись, чтобы рассмотреть стоящие на столе безделушки: бронзовые ступку и пестик времен Ренессанса, небольшую погребальную статуэтку из Египта, замысловатую деревянную модель полукружных каналов внутреннего уха.

«Может, я упряма, – сказала она, выглядывая в окно, – но я до сих пор не верю в то, что наше сожительство троих было невозможно! Это сработало бы, если бы не вмешалась эта гнусная сестричка Ницше. Ницше пригласил меня провести с ним и Элизабет лето в Таутенберге, небольшой деревеньке в Терингене. Мы подхватили ее в Бейруте, где встретили Вагнера и посмотрели «Персифаля». Затем все вместе мы отправились в Таутенберг».

«Почему вы назвали ее гнусной, фройлен? »

«Элизабет – это вздорная, подлая, бесчестная гусыня-антисемитка. Однажды я допустила оплошность, сказав ей, что Поль еврей, так она из кожи вон лезла, чтобы друзья Вагнера узнали об этом, только для того, чтобы Бейрут был закрыт для Поля».

Брейер поставил свою чашку с кофе на стол. Поначалу Лу Саломе убаюкала его сладкими сказками о любви, искусстве и философии, но теперь ее слова вернули его с небес на землю, в гнусную реальность мира антисемитов. Этим утром он читал в Neue Freie Presse статью о том, как группировки молодчиков слонялись по университету, врывались в аудитории с криками « Juden hinaus! » [2] и силой выгоняли евреев из лекционных залов, причем если кто-то сопротивлялся, его попросту выволакивали наружу.

«Фройлен, я тоже еврей, так что должен поинтересоваться, разделяет ли профессор Ницше антисемитские взгляды своей сестры».

«Я знаю, что вы еврей. Женя сказал мне. Вы должны знать, что для Ницше значение имеет одна лишь истина. Он ненавидит ложь и предрассудки – какими бы они ни были. Антисемитизм сестры вызывает у него ненависть. Он содрогается от отвращения, когда Бернард Фостер, самый откровенный и злобный антисемит во всей Германии, заходит к его сестре. Элизабет, его сестра…»

Слова лились быстрее, голос стал на октаву выше. Брейер видел, что она отклоняется от заготовленного плана рассказа, но ничего не может с собой поделать.

«Элизабет, доктор Брейер, – это воплощение зла. Она называла меня проституткой. Она лгала Ницше, она говорила ему, что я всем показываю эту фотографию и похваляюсь тем, как он любит попробовать мой хлыст. Она постоянно лжет! Эта женщина опасна. Запомните мои слова: придет день, когда она принесет Ницше огромное зло! »

Все это время она стояла, вцепившись в спинку стула. Садясь, она добавила более спокойно: «Как вы можете себе представить, три недели, проведенные мной в Таутенберге с Ницше и его сестрой, были очень сложными. Когда нам удавалось остаться наедине, это было божественно. Прекрасные прогулки и глубокие беседы обо всем на свете: иногда его здоровье позволяло ему разговаривать по шесть часов в день! Вряд ли когда-нибудь между двумя людьми существовала столь же полная философская откровенность. Мы обсуждали относительность добра и зла, необходимость освободиться от общественной морали с тем, чтобы жить по законам нравственности, говорили о религии вольнодумцев. Слова Ницше казались абсолютной правдой: мы действительно были интеллектуальными близнецами – мы практически все понимали с полуслова, нам не нужно было договаривать предложения до конца, мы могли общаться одними лишь жестами. Но в этой бочке меда была своя ложка дегтя, ведь постоянно нас преследовало недремлющее око его коварной сестры – я знала, что она подслушивает нас, перевирает наши слова, плетет интриги».

«Скажите, зачем Элизабет было возводить на вас поклеп? »

«Затем, что она сражалась за свою жизнь. Это ведь ограниченная, духовно бедная женщина. Она не может позволить себе уступить своего брата другой женщине. Она отдает себе отчет в том, что Ницше был и всегда останется единственным, за что ее можно ценить».

Она бросила взгляд на часы, а затем на закрытую дверь.

«Меня беспокоит, что я занимаю ваше время, так что окончание истории будет кратким. Всего месяц назад, невзирая на возражения Элизабет, Ницше, Поль и я провели три недели в Лейпциге с матерью Поля, где мы опять посвящали свое время серьезным философским беседам, по большей части – о развитии религиозных верований. Мы расстались лишь две недели назад. Ницше был еще уверен, что мы проведем весну все вместе в Париже. Но этого никогда не случится, теперь я знаю точно. Его сестрице все же удалось настроить его против меня, и недавно Поль и я начали получать от него полные ненависти и отчаяния письма».

«А как обстоят дела сейчас, на данный момент, фройлен Саломе? »

«Все разрушено. Поль и Ницше стали врагами. Поль впадает в бешенство всякий раз, когда читает письма, которые Ницше пишет мне, когда слышит о том, что я испытываю к Ницше нежные чувства».

«Поль читает вашу переписку? »

«Да, почему нет? Наша дружба стала более тесной. Мне кажется, мы всегда останемся близкими друзьями. У нас нет секретов друг от друга: я даже разрешаю ему читать мой дневник, а он мне – свой. Поль умолял меня порвать отношения с Ницше. В конце концов я не выдержала и написала Ницше письмо, в котором говорилось, что я всегда буду дорожить нашей дружбой, но сожительство троих больше продолжаться не может. Я написала, что это было слишком мучительно, что пришлось испытывать слишком сильное разрушительное влияние – со стороны его сестры, его матери, его с Полем ссор».