ЗАХЛЕР. МИНЕРВА. Часть II. Прослушивания

МОС

Такое впечатление, будто Нью‑ Йорк дал течь. Полночь уже миновала, а все еще было сто градусов. Городские испарения просачивались сквозь трещины в тротуарах, поблескивая в свете уличных фонарей, точно маслянистые радуги. Груды мешков с мусором у ресторанов на Индиан‑ роу тоже протекали, недоеденная карри[2] постепенно застывала, как цементный раствор. На следующее утро эти блестящие пластиковые мешки будут омерзительно вонять, но когда я проходил мимо них той ночью, они пахли шафраном и совсем свежим, только что выброшенным рисом.

Люди истекали потом тоже – с лоснящимися лицами, с закручивающимися на концах волосами, – как будто только что приняли душ. Глаза у них остекленели, сотовые телефоны свисали с поясных ремней, мягко мерцая и время от времени изрыгая фрагменты модных песен.

Я возвращался домой после игры с Захлером. Было слишком жарко, чтобы писать что‑ то новое, поэтому мы просто в тысячный раз проигрывали рифф, [3] построенный на одних и тех же четырех аккордах. Спустя час я вообще перестал слышать, что у нас получается, – так бывает, когда снова и снова повторяешь одно слово, пока оно не потеряет всякий смысл. В конце я слышал лишь, как визжат струны под потными пальцами Захлера, а его усилитель шипит, словно паровая труба; это была другая музыка, пробивающаяся сквозь нашу. Мы прикидывались группой, разогревающей публику перед началом выступления, медленно заводя ее в ожидании того, как в свет рампы выскочит вокалист: самое долгое вступление в мире. Однако у нас не было никакого вокалиста, поэтому наш рифф имел своим результатом просто ручейки пота.

Иногда я чувствую, что сейчас что‑ то произойдет – типа я вот‑ вот порву гитарную струну, или меня поймают, когда я прокрадываюсь домой, или мои родители очень близки к серьезной ссоре.

Поэтому за мгновение до того, как ТВ упал, я поднял взгляд.

Женщине было двадцать с чем‑ то, огненно‑ рыжие волосы, глаза, как у енота, черная тушь стекала по щекам. Она выталкивала телевизор в окно на третьем этаже, старый такой, еще в виде ящика; когда он летел вниз, шнур питания молотил по воздуху. ТВ с гулким звоном стукнулся о пожарную лестницу, но спустя несколько мгновений этот звук утонул в грохоте, с которым он рухнул на мостовую в двадцати футах передо мной.

Вокруг моих ног рассыпались мелкие стеклянные осколки, острые и блестящие, звякающие, словно подвески люстры. В них отражались фрагменты уличных фонарей и неба, как будто телевизор распался на тысячу крошечных, продолжающих работать экранов. На меня смотрели собственные глаза, широко распахнутые, испуганные, удивленные.

Я снова поднял взгляд. На случай, если этой ночью всем вздумается выкидывать из окон свои ТВ и придется прятаться под каким‑ нибудь припаркованным автомобилем. Но там опять была она, испускающая долгие, невразумительные вопли и выкидывающая все новые и новые вещи, как то: подушки с кисточками на углах. Куклы и настольные лампы. Книги, машущие страницами, словно подбитые птицы – крыльями. Банка с карандашами и ручками. Два дешевых деревянных кресла, сокрушившие по пути оконную раму. Компьютерная клавиатура, из которой во все стороны разлетелись клавиши и пружинки. Столовое серебро, поблескивающее в полете и зазвеневшее о мостовую, словно треугольник, [4] возвещающий, что обед готов… содержимое целой квартиры, выброшенное в окно. Чья‑ то жизнь, выставленная на всеобщее обозрение.

И все время она пронзительно вопила, словно дикий зверь.

Я оглядел собравшуюся толпу; большинство слушателей только что примчались с Индиан‑ роу, еще с карри на губах. Восхищенное выражение их поднятых вверх физиономий вызвало во мне чувство зависти. С тех самых пор, как мы стали играть с Захлером, я воображал себе нашу публику наподобие этой: онемевшую от удивления, наэлектризованную, выдернутую из повседневности за уши. А теперь эта безумная женщина, с ее волосами и макияжем рок‑ звезды, буквально загипнотизировала их. К чему тогда наши риффы, и соло, и песни, если все, чего хочет толпа, – это лавина диких криков и разгромленная мебель из «Икеи»?

Однако, когда первый шок прошел, их восхищение сменилось чем‑ то несравненно более мерзким. Совсем скоро люди стали смеяться, показывать пальцами, а шайка каких‑ то мальчишек ритмично орала: «Прыгай, прыгай, прыгай! » Сверкнула вспышка камеры, запечатлевая дьявольское мерцание в глазах женщины. У некоторых в руках поблескивали голубые экраны сотовых телефонов. Интересно, звонят в полицию или ближайшим друзьям, чтобы те тоже не пропустили зрелища?

Одна из зрительниц, низко пригибаясь, проскользнула в опасную зону и выхватила из‑ под груды компьютерных кабелей и удлинителей черное платье. И тут же ринулась обратно, прижимая платье к груди, как если бы просто сняла его с вешалки. Другая бросилась следом и схватила охапку журналов.

– Эй! – закричал я.

В мои намерения входило напомнить, что это не мусорная свалка – может, когда женщина успокоится, она захочет вернуть свои вещи, – но тут полетели компакт‑ диски.

Блестящие пластиковые футляры с ними посыпались на улицу, словно град, и каждый сопровождался пронзительным криком из окна.

Мародеры отступили – сейчас женщина кидала диски прицельно, и это были поистине смертоносные снаряды. В смысле, компакт‑ диски сами по себе не могут причинить особого вреда, но футляры имеют острые углы и придают дополнительный вес.

И потом я увидел ее: из окна высунулся гриф электрогитары, а затем и вся она – «Фендер Стратокастер»[5] середины семидесятых, с золотыми звукоснимателями и хамбакерами, желтовато‑ кремовым корпусом и белой накладкой.

Я сделал шаг вперед и вскинул руку.

– Постой!

Безумная сердито уставилась на меня сверху вниз, прижимая «Страт» к груди. Тушь размазалась по лицу, словно черная кровь. Руки нащупали струны, как будто она собиралась играть, а потом она испустила последний, жуткий вой.

– Нет! – закричал я.

Женщина выронила гитару.

Она падала, переворачиваясь в воздухе, изящные металлические детали посверкивали в свете уличных фонарей. Я уже бежал, спотыкаясь о разломанный пластик и спутанную одежду, думая о том, что в моих руках четыреста костей, и спрашивая себя, сколько из них сломает изделие из твердой лакированной древесины после падения с высоты в тридцать футов.

Однако я просто не мог допустить, чтобы она разбилась…

Потом свершилось чудо: гитара остановилась в полете, зацепившись ремнем за угол пожарной лестницы, где и повисла, угрожающе вращаясь.

Я затормозил, по‑ прежнему глядя вверх.

– Иди сюда! – крикнул кто‑ то.

Я на мгновение опустил взгляд: девушка моих лет, с короткими черными волосами и в очках в красной оправе, выдергивала что‑ то большое и плоское из‑ под груды вещей, рассыпая во все стороны столовое серебро.

– Поосторожней, – сказал я, кивнув на висящий «Страт». – Она вот‑ вот упадет.

– Знаю! Возьмись за другую сторону!

Я в недоумении снова перевел взгляд на девушку. Встряхнув вытащенное из груды одеяло за два угла, она резким движением развернула его в мою сторону. До меня наконец дошло, и я ухватился за два других угла.

Мы отступили друг от друга, натягивая одеяло, и посмотрели вверх. Гитара над нами вращалась все быстрее и быстрее, словно ребенок, раскручивающийся на качелях.

– Поосторожнее, – сказал я. – Это семьдесят третий год… в смысле, она по‑ настоящему ценная.

– С золотыми звукоснимателями? – фыркнула она. – Скорее, семьдесят пятый.

Я уставился на нее.

– Падает! – закричала она.

Гитара сорвалась, все еще крутясь; металлические части блестели, ремень молотил по воздуху. Упала она между нами тяжело, словно мертвое тело, чуть не выдернув одеяло из моих рук. Ее инерция толкнула нас обоих вперед на несколько шагов, и внезапно мы оказались практически нос к носу.

Ужасного грохота, однако, не последовало – «Страт» не ударился о мостовую.

– Мы спасли ее! – воскликнула девушка, сияя карими глазами.

Я перевел взгляд на гитару, в полной безопасности покачивающуюся на одеяле.

– Точно. Спасли.

Потом пожарная лестница снова зазвенела. Мы вздрогнули и глянули вверх. Но нет, больше ничего не падало, просто с шестого этажа спускались к обезумевшей женщине двое. Правда, они не шагали по ступеням, а практически летели, перехватывая руками поручни, грациозные, как скользящие по потолку тени, создаваемые фарами проезжающих мимо автомобилей.

Я с благоговейным страхом провожал их взглядом, и тут девушка рядом со мной прокричала наводящее ужас слово:

– Духовка!

Кувыркаясь, она падала из окна прямо на наши головы, стеклянная дверца распахнута, во все стороны летят крошки…

Мы завернули «Стратокастер» в одеяло и побежали.

Тадж‑ Махал [6]

ПЕРЛ

– Ты понимаешь, как это странно?

Симпатичный парень нахмурился, все еще с вытаращенными глазами и тяжело дыша.

– Ты имеешь в виду что‑ то конкретное? На мой взгляд, все это было странно.

Я улыбнулась. В наши дни, конечно, все относительно. Нужно хвататься за любое проявление нормальности. Люди сходят с ума во все времена; важно то, как они сходят с ума.

Мы взяли «Страт» и свернули за угол – за два угла на самом деле, а потом я, ничего не объясняя парню, вывела его на свою улицу. Мой дом был прямо напротив нас, но я пока не была уверена, хочу ли, чтобы он знал, где я живу, даже если он относился к тому типу парней, которые готовы ловить «Фендер Стратокастер» голыми руками. И чего я уж точно не хотела – это чтобы мама вернулась домой и обнаружила меня на лестнице с незнакомым симпатичным парнем и потрепанным постельным покрывалом. Она может сделать неправильный вывод. Фактически она обязательно сделает неправильный вывод.

Крыльцо, на котором мы сидели, затемняли леса, защищая нас от света уличных фонарей, делая невидимыми. «Страт» лежал между нами, все еще завернутый в покрывало, отчасти с целью защитить его, а отчасти потому, что парень выглядел виноватым, как будто думал, что за нами бросятся в погоню и заставят вернуть гитару.

И кто, интересно, это сделает? Точно не та сумасшедшая: сейчас ее уже увели. Я видела, как пришли ангелы, чтобы забрать ее. Вот так люди пропадают в наши дни: за ними приходят самые настоящие ангелы, точно как говорит Лус, хотя до сегодняшнего вечера я в это не очень‑ то верила.

Но мне не хотелось самой выглядеть сумасшедшей, поэтому я сказала:

– Вот что странно. Эта девушка вышвыривала свои вещи. Платья там, юбки и все прочее. Точно, это были ее вещи.

Он снова сосредоточенно нахмурился.

– И что тут такого?

– Потому что так не бывает. – Я замолчала и сдвинула очки к переносице, что заставляет людей обращать внимание на мои глаза, темно‑ карие и откровенно потрясающие. – Я могла бы понять, если бы она выбрасывала шмотки своего бойфренда, потому что он изменял ей или что‑ то в этом роде. Это более‑ менее не странно: по телевизору показывают, как люди делают такое. Но ты же ведь не станешь вот так выбрасывать собственные вещи?

– Может, не стану. А может, и стану. – Он задумался ненадолго, нахмурившись, когда мимо, смеясь, прошла девушка с полными руками компакт‑ дисков в треснувших футлярах. Я подумала – вот сейчас он скажет, что мы должны вернуть гитару, но услышала совсем другое. – У девушек бывают еще и подружки, знаешь ли. И соседки по комнате, которые не платят арендную плату.

– Хм…

Парню понадобилась вечность, чтобы понять мой блестящий план спасения гитары (типа как делают пожарные, спасая выпрыгивающих из окон), и я сочла его туповатым. Однако этот ответ демонстрировал способность подойти к проблеме с разных сторон.

Симпатичный, с широким кругозором. И он узнал «Страт», как только увидел его.

– Подружка – это да, это может быть, – согласилась я. – Но выкидывать вещи соседки? – У меня в жизни не было соседки, если не считать мамы, но это не в счет. – Разве ты не продал бы все через eBay? [7]

Он засмеялся, в темных глазах вспыхнули искорки. Потом он снова посерьезнел.

– Скорее всего. Но ты права: мне тоже кажется, что это были ее вещи. Она выбросила из окна всю свою жизнь.

– Но почему?

– Не знаю, но перед тем, как бросить гитару, она взяла ее… ну, как надо. Как на самом деле держат гитару. – Он расположил руки так, словно в них была гитара, пальцы левой изящно заскользили вдоль воображаемого грифа. – Значит, это ее гитара, И она выглядела не сердитой, а печальной. Типа, человек, потерявший все, что имел.

Ничего себе! Парень точно с широким кругозором, даже, типа, он знает что‑ то, о чем не говорит.

– Постой. Это ведь всего лишь предположение?

– Да. – Он открыл ладони и посмотрел на них. – Просто мне так видится.

– Ну, тогда… – Я положила руку на лежащий между нами сверток. – Если она хотела ее выбросить, нельзя считать, будто мы ее украли. – Он уставился на меня. – Что? Хочешь отнести ее назад и бросить среди этого хлама?

Он покачал головой.

– Нет. Кто‑ нибудь все равно заберет ее. И они не станут обращаться с ней бережно, будут делать вид, что играют на ней.

Он содрогнулся.

– Это точно! – Я улыбнулась. – Как тебя звать, между прочим?

– Мос.

Видимо, на моем лице возникло недоуменное выражение.

– Сокращенно от Москита, – добавил он.

– А‑ а, ну да. – Он был мелкий, вроде меня. Вы когда‑ нибудь замечали, что мелкие люди симпатичнее крупных? Как, типа, куклы. – А я Перл. Безо всяких сокращений, хотя имя и не длинное.

Лицо Моса приобрело серьезное выражение.

– Ну, Перл, тебе не кажется, что у нее может возникнуть желание вернуть гитару после того, как она…

Его голос сошел на нет.

– Вернется оттуда, куда они ее заперли?

Он кивнул. Интересно, он понимает, что под словом «они» я имею в виду не тех, кто сажает людей в сумасшедший дом, а двух ангелов, которых мы видели на пожарной лестнице? Он понимает, что творится с миром? Похоже, большинство людей знают еще меньше меня: все, что они видят, – это груды мусора и крыс, числом явно больше обычного. И даже не замечают подземного грохота. Однако этот парень говорил так, словно, по крайней мере, способен воспринимать кое‑ что.

– Можно выяснить, кто она такая, – сказал он. – Например, расспросить в ее доме.

– И сохранить «Страт» для нее?

– Да. В смысле, если бы это была просто какая‑ то дрянная гитара, то какая разница? Но это…

Его глаза снова заискрились, словно он вот‑ вот расплачется при мысли о бездомном «Страте».

И тут меня озарило, хотя на самом деле эта мысль взывала ко мне с того самого мгновения, как я увидела Моса, мчащегося, чтобы подхватить «Стратокастер» голыми руками. Может, это как раз тот парень, который мне нужен, парень с чутким сердцем, готовый броситься под падающую «Фендер», потому что она классическая и незаменимая.

Может, Мос – тот, кого я ждала с тех пор, как взорвалась «Нервная система».

– Ладно, – сказала я, – Мы сохраним гитару для нее. Но только у меня.

И положила руку на сверток.

– У тебя?

– Конечно. В конце концов, с какой стати я должна доверять тебе? Может, ты пойдешь и заложишь ее. Получишь тысячи три‑ четыре долларов, а ведь это была моя идея с покрывалом.

– Но ведь это я хочу вернуть ее, – сообразил он. – Секунду назад ты говорила: «Значит, это не кража».

– Может, ты просто хочешь внушить мне эту мысль. – Я снова сдвинула очки к переносице. – Может, это всего лишь прикрытие для твоих коварных планов.

На лице Моса появилось обиженное выражение, и видеть его было больно, потому что я повела себя совершенно нечестно. Может, Мос человек достаточно широких взглядов, но я уже могла сказать, что он какой угодно, только не коварный.

– Но… ты же просто…

Он издал придушенный звук. Я подтянула к себе «Страт».

– Конечно, ты можешь приходить и играть на ней время от времени. Мы можем вместе играть. У тебя есть группа?

– Да. – Он не отрывал настороженного взгляда от свертка. – Точнее, половина группы.

– Половина группы? – Я улыбнулась, теперь уж точно не сомневаясь, что мое озарение было верным. – Группа еще не скомплектована? Может, это судьба.

Он покачал головой.

– У нас уже есть два гитариста.

– А еще кто?

– Ну‑ у‑ у… Просто два гитариста.

Я рассмеялась.

– Послушай, барабанщик и фаготист могут составить половину группы. А два гитариста – это просто… – Он нахмурился, и я не стала заканчивать. – Как бы то ни было, я играю на клавишных инструментах.

– Правда? – Он покачал головой. – Откуда же тебе так много известно о гитарах? В смысле, ты назвала год этого «Страта», когда он был еще в воздухе!

– Просто случайно угадала.

И конечно, я играю на гитаре. И на клавишных инструментах, и на флейте, и на ксилофоне, и на убогой губной гармонике – практически нет ничего, на чем я не играю. Но я не считаю нужным сообщать об этом вслух: все думают, раз ты непрофильный музыкант, значит, любитель. (Скажите это непрофильному музыканту, ныне широко известному как Принц. ) И я никогда не хвастаюсь своим высоким уровнем и не упоминаю названия школы, в которой учусь.

Он сощурил темные блестящие глаза.

– Ты точно не играешь на гитаре?

Я рассмеялась.

– Я этого не говорила. Но, поверь, я совершенно точно играю на клавишных инструментах. Как насчет завтра?

– Но… ммм… ты даже не знаешь, как мы… – Он сделал глубокий вдох. – Я имею в виду, типа, какие твои? …

– Нет! – прервала я его. – Только не это!

Если бы он спросил, каковы мои предпочтения, на этом все и закончилось бы.

Он пожал плечами.

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

Я вздохнула сквозь стиснутые зубы. Как объяснить, что я слишком тороплюсь, чтобы придавать значение такой ерунде? Что есть вещи поважнее, о которых стоит беспокоиться? Что у мира больше нет времени для навешивания этикеток?

– Послушай, допустим, ты ненавидишь могилы, идет?

– Ненавижу могилы?

– Ну да, терпеть не можешь гробницы. Не выносишь склепы. Питаешь отвращение к любым местам, где кто‑ то похоронен. Понимаешь?

– С какой стати?

Я испустила стон. Может, у Мосси и не такой уж широкий кругозор.

– Гипотетически ненавидишь могилы.

– А‑ а… Ладно. Я ненавижу могилы.

Он постарался придать лицу выражение ненависти к могилам.

– Прекрасно. Просто превосходно. И, тем не менее, ты ведь пойдешь в Тадж‑ Махал?

Считая, что этим все объяснено, я победоносно вскинула руки.

– Ммм… Куда я пойду?

– В Тадж‑ Махал! Самое прекрасное здание в мире! Знаешь, все эти индийские рестораны тут за углом, с фресками на стенах?

Он медленно кивнул.

– Да, я знаю, какое здание ты имеешь в виду: множество арок, впереди водоем и что‑ то вроде луковицы на крыше?

– Именно. И все очень красиво.

– Наверно. Что, там кто‑ то похоронен?

– Да, Мос, древняя королева. Это самая настоящая гробница. Но ты же не сочтешь ее отвратительной только потому, что она относится к этой категории?

Выражение его лица сменилось от ненависти к гробницам к задумчивости человека с широким кругозором.

– То есть другими словами… – Он ненадолго замолчал. – Ты не против оказаться в группе, играющей альтернативный дез‑ метал шифро‑ фанк, [8] до тех пор, пока она остается Тадж‑ Махалом альтернативного дез‑ метал шифро‑ фанка, я правильно понимаю?

– Вот‑ вот! – воскликнула я, – Вы, парни, можете не беспокоиться о категории. Любой дез‑ метал, какой пожелаете. Просто делайте это хорошо. – Я подхватила «Стратокастер» и плотнее завернула ее. – Так как насчет завтра? В два часа.

Он пожал плечами.

– Ладно. Почему бы не попробовать? Может, клавишные инструменты – это как раз то, чего нам не хватает.

«А может, это мне вас не хватает», – подумала я, но вслух просто сообщила ему номер своего телефона и кивнула на дом по другую сторону улицы.

– Ох, и еще два вопроса, Мос.

– Конечно.

– Первый: вы и впрямь играете дез‑ метал шифро‑ фанк?

Он улыбнулся.

– Не волнуйся. Это гипотетический дез‑ метал шифро‑ фанк.

– Проехали.

Я постаралась не замечать, насколько улыбка делает его еще обаятельней. Теперь, когда нам предстояло вместе репетировать, мне не следовало обращать внимание на такие вещи.

– Вопрос второй: у вашей половины группы есть название?

Он покачал головой.

– Нет.

– Никаких проблем. Это будет легче легкого.

«Poisonblack» [9]

MOC

На следующий день мы с Захлером впервые увидели черную воду.

Мы только что встретились у моего дома и шли к Перл. У пожарного гидранта на той стороне улицы собралась стайка детей. Они взламывали его огромным гаечным ключом, рассчитывая получить некоторое облегчение от удушающей жары разгорающегося дня. Захлер остановился посмотреть – как он делал всегда, когда дети творили что‑ то более‑ менее незаконное.

– Глянь‑ ка!

Он усмехнулся и кивнул на припаркованный дальше по улице автомобиль с откидным верхом. Если в ближайшие десять секунд гидрант извергнет воду, невнимательный водитель рискует основательно промокнуть.

– За своей гитарой следи, – сказал я.

Мы уже отошли от гидранта на двадцать футов, но кто знает, какое давление может быть в нем в жаркий летний день?

– Она же защищена, Мос, – ответил он, но выровнял у себя за спиной футляр с инструментом. Было странно идти на репетицию с пустыми руками, лишь с несколькими гитарными медиаторами в кармане. Пальцы зудели от желания сыграть первые ноты на «Страте».

Мы, типа, опаздывали, но автомобиль был «БМВ», а водитель в костюме, при галстуке и разговаривал по сотовому телефону. Во времена нашего с Захлером детства промокший тип вроде этого давал пожарному гидранту примерно десять тысяч очков. Мы могли позволить себе задержаться на десять секунд.

Однако дети все еще возились с гидрантом, когда автомобиль тронулся.

– Маленькие неумехи, – вздохнул Захлер. – Может, помочь им?

– Уже больше двух.

Я зашагал дальше по улице.

И тут услышал, как крики восторга за спиной сменились криками страха.

Мы резко обернулись. Гидрант во все стороны выплевывал черную воду, покрывая детей клейкой, блестящей пленкой. В воздух поднималась густая темная дымка, в солнечных лучах отсвечивающая всеми цветами радуги, как на пролитом масле. Дети отступили от гидранта, их почерневшая кожа блестела. Пара малышей так и застыла под черным ливнем, громко плача.

– Что за черт? – прошептал Захлер.

Я сделал шаг вперед, но запах – землистый, зловонный, гнилостный – заставил меня остановиться. Темное облако поднималось между домами, взбаламученное, словно дым, и теперь ветер дул в нашу сторону. На мостовой начали возникать маленькие черные пятнышки, все ближе и ближе – как будто пошел внезапный летний дождь. Мы с Захлером попятились, глядя себе под ноги. Капли блестели, словно крошечные черные жемчужины.

Гидрант «кашлянул» еще раз, выплюнув сильную черную струю, и дальше пошла чистая вода. Облако над нами начало рассеиваться, превращаясь на фоне неба в еле заметную темную дымку.

Я опустился на колени, вглядываясь в одну из черных капель. Какое‑ то время она мерцала, отражая солнечный свет, а потом испарилась прямо у меня на глазах.

– Черт побери, что это было, Мос?

– Не знаю. Может, в трубы просочилось топливо?

Дети настороженно поглядывали на гидрант, опасаясь, видимо, как бы вода снова не почернела, но в то же время страстно желая искупаться. Казалось, маслянистая пленка соскальзывает с их кожи, с шорт и футболок прямо на глазах исчезали темные пятна.

Спустя минуту они уже плескались под струей воды, словно ничего необычного и не произошло.

– Это совсем непохоже на топливо, – сказал Захлер.

– Ага. Скорее всего, просто вода в гидранте застоялась, – ответил я, не желая думать об этом. Эта штука исчезла так быстро, что почти можно было вообразить, будто ее и не было. – Ну, что‑ то в этом роде. Пошли, мы опаздываем.

Комната Перл выглядела, как будто свалку скрестили со студией звукозаписи, а потом взорвали.

Вдоль стен выстроились картонные коробки из‑ под яиц, большие, двенадцать на двенадцать; такие обычно скапливаются у задней двери ресторанов. Между долинами коробок поднимались извилистые холмы из них же, изгибаясь, словно звуковые волны, которые они поглощали.

– Эй, у тебя же тут тонна всякого оборудования! – воскликнул Захлер.

Его голос не создавал эха, практически не отражаясь от стен, и звучал не громче, чем у полудохлого кота.

Я не раз говорил Захлеру, что мы могли бы точно таким же образом сделать звуконепроницаемой его комнату, и тогда его родители перестали бы вопить, чтобы мы приглушили звук. Однако нам всегда не хватало мотивации. А может, картонных коробок из‑ под яиц.

Пол покрывали запасные кабели, светозащитные устройства для выполнения спецэффектов, спагетти электрических соединений, удлинители, в которые были воткнуты дюжины адаптеров, все с этикетками, показывающими, что конкретно тут подключено. В одном конце комнаты возвышались две подставки с электроникой со скрученными кабелями. Модули были расставлены строго по видам: цифровые блоки, черные, без кнопок, блестящие арпеджиаторы, несколько допотопных синтезаторов с аналоговыми шкалами и иглами – словно реквизит старого научно‑ фантастического фильма, готовый к съемке.

Захлер нервно оглядывался по сторонам, видимо спрашивая себя, не заглушит ли все это оборудование его маленькую дешевую электрогитару. Я же задавался вопросом, зачем Перл, владелица всех этих клавишных инструментов, рисковала угодить под падающую духовку, спасая какую‑ то старомодную гитару.

– Где же ты спишь? – спросил Захлер.

Кровать была завалена компакт‑ дисками, кабелями, губными гармониками и маленькими барабанами.

– В основном в комнате для гостей, – с заметной гордостью ответила Перл. – Искусство требует жертв.

Захлер рассмеялся, но одарил меня многозначительным взглядом. Кем‑ кем, а жертвой Перл не выглядела. Она не показала нам все апартаменты своей матери, но даже увиденное было больше того, чем располагали наши с ним родители, вместе взятые. Стены увешаны картинами, стеклянные витрины полны дорогих безделушек со всего мира. На верхние этажи вела лестница, а в вестибюле внизу мы миновали двоих охранников. Скорее всего, Перл видела Тадж‑ Махал своими глазами.

Так с какой стати она вообще заинтересовалась этим «Стратом», если явно могла позволить себе купить такой же? Может, она приучила себя хватать все, что падает с неба?

Она явно разозлилась из‑ за нашего опоздания, словно это было интервью или что‑ то в этом роде.

Я порылся в дисках на постели, пытаясь понять ее предпочтения. Во что Перл по‑ настоящему «вдарена» – кроме старых индийских гробниц, пунктуальности и звуконепроницаемости? Диски не дали мне подсказки. На них вручную были написаны названия групп, о которых я никогда не слышал: «Зомби‑ феникс», «Армия Морганы», «Нервная система»…

– «Нервная система»? – спросил я.

Перл издала стон.

– Это та группа, в которой я была раньше. Чокнутые джульярды[10]… ну, и я.

Я бросил взгляд на Захлера: круто. У Перл не только полно настоящего оборудования, она также знала некоторых настоящих музыкантов. Значит, мы, возможно, не произведем на нее особого впечатления. Виртуозами нас не назовешь – мы начали заниматься только в шестом классе. Возможно, репетиция вообще окончится провалом.

– Вы выступали? – спросил Захлер.

– Да. В основном в их школе. Но у «Системы» не было души. Нет, наверно, она была, но потом взорвалась. Вы собираетесь делом заниматься?

«Стратокастер» успокоил мне нервы.

Гитара свисала с плеча, ее лакированная задняя сторона холодила бедро. Струны были как шесть паутинок, с такой легкой реакцией, какой мои пальцы в жизни не ощущали. Без подключения к электричеству я взял ми‑ аккорд и с изумлением услышал, что даже падение с третьего этажа не сбило настройку «Страта».

Перл нажала кнопку питания на усилителе Маршалла – огромном старом звере с трубками внутри. (Зачем клавишник имеет под рукой гитарный усилитель? Может, он тоже упал с неба? ) Трубки разогревались медленно, шипение, похожее на то, с каким разбивается о берег волна, постепенно усиливалось.

– Вам, ребята, обоим придется пользоваться этим усилителем, – извиняющимся тоном сказала Перл. – Знаю, не самый лучший вариант.

Захлер пожал плечами.

– Глупо.

Она вопросительно вскинула брови. Захлер говорит «глупо» вместо «круто», что в некотором роде сбивает с толку. [11] Но, по крайней мере, он не стал распространяться, что у меня никогда не было своего усилителя, так что до сих пор мы тоже пользовались одним, принадлежащим ему.

Перл бросила нам шнуры, и я подключился – сначала щелчок соединения, потом знакомое гудение шести открытых струн. Я прижал пять из них и щипком издал низкое ми. Захлер настраивался на него, заставив греметь одну струну за другой и спровоцировав таким образом небольшой пластиковый хор футляров с дисками, содрогающихся на кровати.

«Маршалл» был включен на седьмой уровень громкости, до которого мы никогда не осмеливались подниматься у Захлера в комнате. Я от всей души надеялся, что картонные коробки Перл сделают свое дело, иначе наша музыка проберет ее соседей до костей. Но если кто‑ то все же вызовет полицию… что же, я был готов рискнуть. «Страт» нетерпеливо запищал, когда я заскользил пальцами вдоль грифа, словно и она тоже была готова.

Наконец Захлер кивнул, и Перл потерла друг о друга ладони, восседая за низким маленьким столом, втиснутым между подставками с электроникой. Там стоял компьютер, присоединенный к музыкальной клавиатуре с изящными черными и белыми клавишами вместо обычной мешанины букв, чисел и символов.

Она положила одну руку на клавиши, другую на «мышь». Кликнула два раза, и на колонках вспыхнули огоньки.

– Играйте что‑ нибудь.

Пальцы внезапно занервничали. Это было важно – сразу же сыграть правильно, чтобы произвести хорошее впечатление на новую гитару. Перл думала, что нас свела вместе судьба, но это слово неверно описывало ситуацию. Не судьба заставила ту женщину обезуметь. Люди находились буквально на грани этим странным летом, принесшим с собой волну преступлений, нашествие крыс и сводящую с ума жару. Это было нечто большее, чем просто Перл, Захлер и я.

«Страт» не судьба, а просто еще один симптом противоестественной болезни, от которой страдал Нью‑ Йорк, чего‑ то странного, неожиданного, типа черной воды, которую мы видели на пути сюда.

Мгновение «Страт» в руках ощущался каким‑ то неуместным.

Но потом Захлер спросил:

– Большой рифф?

Я улыбнулся. Большой рифф существовал уже очень давно – ровно столько, сколько мы вообще играли. Простой, дерзкий и, главное, хорошо знакомый. Однако «Страт» наверняка заставит его звучать по‑ новому, типа, как если играть в бейсбол, отбивая мяч бутылкой, а не битой.

Захлер начал. Его часть большого риффа низкая, ворчащая, звучание струн приглушено правой рукой – как будто что‑ то пытается вырваться из кипящей кастрюли.

Я сделал медленный, глубокий вдох и… вступил. Моя часть быстрее, чем его, пальцы извлекают высокие звуки где‑ то посреди грифа. Моя часть скользит, а его вспенивается, взрываясь искрами. Моя мчится стрелой и видоизменяется, а часть Захлера остается неизменной, ровной и низкой, заполняя все интервалы.

«Страт» нравился большой рифф, он вошел в него, точно нож в масло. Тонкие, как паутинки, струны, невесомые по сравнению со струнами Захлера, искушали пальцы играть быстрее и выше. Если большой рифф – армия, то Захлер – пехота, что‑ то там ворчащая на земле. А меня «Страт» превратил в падающих с неба орбитальных ниндзя в черных пижамах под красными комбинезонами.

Перл сидела, закрыв глаза и слушая, «мышь» подергивалась под согнутыми пальцами. Она выглядела так, словно готова ворваться, беспокойно ожидая подходящей лакуны.

Мы продолжали в том же духе минут десять, может, двадцать – это всегда трудно оценить, когда играешь большой рифф, – но она так и не вступила…

В конце концов, Захлер еле заметно пожал плечами и позволил риффу иссякнуть. Я последовал за ним, завершив последний прыжок с орбиты. «Страт» дернулся и неохотно смолк.

– Ну, в чем проблема? – спросил Захлер. – Тебе не нравится?

Несколько секунд Перл молчала, напряженно размышляя.

– Нет, это замечательно. В точности то, чего я хотела. – Ее пальцы рассеянно поглаживали клавиши. – Но… ммм… он, типа… большой.

– Ну да, – сказал Захлер. – Мы так и называем его – большой рифф. Довольно глупо, правда?

– Не сомневаюсь. Но… ммм… позвольте задать вам один вопрос. Как давно вы играете вместе?

Захлер посмотрел на меня.

– Шесть лет, – ответил я.

С тех пор, как нам было по одиннадцать, и играли мы на одолженных в школе гитарах с нейлоновыми струнами, усиливая их звучание с помощью микрофонов машины караоке старшей сестры Захлера.

Перл нахмурилась.

– И все это время вы играли только вдвоем?

– Ну да… – признался я.

Захлер посмотрел на меня, типа, смущенно. Может, подумал: «Не рассказывай ей о машине караоке».

– Тогда неудивительно, – заявила она.

– Неудивительно что? – спросил я.

– Что больше не остается места.

– Для чего?

Перл сдвинула очки к переносице.

– Там есть все. Типа пиццы с сыром, грибами, пепперони, перцем чили, колбасой, «эм‑ энд‑ эмс» и кусочками бекона. Что, предполагается, должна делать я? Добавить гуакамоле? [12]

Захлер состроил гримасу.

– Предполагается, что ты ее впитаешь.

– Нет. Она слишком большая и сырая… – Она негромко свистнула сквозь стиснутые зубы, медленно кивая. – Вы, ребята, сумели сделать целую группу из двух гитар, что говорит о вашей незаурядности. Но если вы собираетесь иметь настоящую группу – типа, чтобы в ней было больше двух людей, – нужно играть… ну, не так круто. Мы должны проделать в большом риффе кое‑ какие дыры.

Прищурившись, Захлер посмотрел на меня, и я понял, что если решу прямо сейчас покончить со всем этим, он уйдет вместе со мной. И я почти так и сделал, потому что большой рифф – это святое, это часть нашей дружбы, а Перл говорила о том, чтобы выдернуть из него что‑ то, освободив место для ее могучей электроники.

Я сердито уставился на все эти мигающие огоньки, задаваясь вопросом, как можно втиснуть то, на что способно оборудование Перл, в другую музыку и при этом не задавить ее.

– Плюс это на самом деле не песня, – добавила она. – Больше похоже на гитарное соло, не ведущее никуда.

– Ничего себе… – прошептал я. – Похоже на что?

– На гитарное соло, не ведущее никуда, – повторил Захлер, кивая головой.

Я уставился на него.

– Я имею в виду, вы же хотите делать песни, – продолжала Перл. – Со стихами, припевом и всем таким прочим? Вам не кажется, что большой рифф можно использовать как Б‑ секцию?

– Глупая идея, – сказал Захлер и почесал голову. – Что еще за Б‑ секция?

«New Order» [13]

ЗАХЛЕР

Новая девушка оказалась сильна. Типа, хот. [14]

Для нее разобрать мелодию на части – пара пустяков. Не то что Мос, который всегда ходит вокруг да около, так что и не понять. Перл могла просто напеть, что она имеет в виду, пальцами рисуя маленькие узоры, словно одновременно видела в воздухе ноты. Я внимательно следил за ней. Хотелось бы и мне уметь так.

Она была из тех девушек, которые в очках выглядят лучше – умной и все такое прочее.

То, как она разобрала большой рифф, было фудивительно. Как я и предполагал, моей части она не коснулась. Моя часть – основа, фундамент риффа. Но Мос играл как бы наобум, впихивал в свою часть все подряд, типа, как она говорила о пицце. Вы знаете, как в школах ставят стойку с мороженым, где каждый сам себе делает мороженое? Я всегда накладывал сверху столько десерта, что мороженого не было видно, и в результате становилось, типа, противно. Дайте Мосу достаточно места, чтобы было где развернуться, и его игра станет один к одному мое мороженое.

Не поймите меня неправильно. Москит гений, в смысле, играет лучше меня, и в его зигзагах в большом риффе есть просто очень глупые места. Однако понадобилась Перл, чтобы выделить его лучшие нити и сплести их так, чтобы они обрели смысл.

Она объяснила, что Б‑ секция – это совершенно особая часть песни, типа, когда происходит переход на другой рифф, или темп снижается, или меняется тональность. Мы с Мосом мало уделяли внимания таким вещам, потому что я счастлив целый день играть одни и те же четыре аккорда, а он счастлив виться вокруг них.

Однако, если задуматься, у большинства песен есть Б‑ секция, а мы, типа, не замечали, что у наших почти никогда ее нет. Поэтому мораль этой истории такова: не стоит на протяжении шести лет играть в группе, состоящей всего из двух человек. Типа, от этого теряешь перспективу.

Поначалу Мос все время бухтел, как если бы большой рифф был его любимой домашней лягушкой, которую Перл препарировала. Он поглядывал на меня и строил гримасы, но я взглядом дал ему понять, чтобы он не рыпался. Поняв, что, по моему мнению, Перл в порядке, он, типа, был вынужден начать прислушиваться к ней. В конце концов, это не я затащил его сюда.

Главное, Мое же не идиот, а только идиот стал бы возражать против того, чтобы выслушать умную девушку, говорившую что‑ то ради его же блага. И для блага группы, а именно в нее мы втроем уже превращались.

Наблюдать это было физумительно. Все годы, пока мы с Мосом играли, мы только и делали, что добавляли что‑ то к нашему риффу. Поэтому было даже здорово смотреть, как он распадается, из него вымывается все дерьмо Москита и рифф возвращается к своему основанию.

Что, как я уже говорил, и делает меня счастливым.

Вычистив большой рифф, Перл начала играть. Я думал, она собирается сразить нас наповал тысячью нот в минуту альтернативного фанк‑ джаза, потому что раньше она была в этой джульярдовой группе. Однако все, что она играла, звучало мелодично и просто. Большую часть времени она потратила, орудуя своей «мышью» с целью разбавить мелодии, текущие из ее синтезаторов, пока они не стали достаточно тонки, чтобы проникнуть в складки большого риффа.

В конце я понял, что Перл играет некоторые отрывки, которые она вычистила из части Моса. И хотя она упросила их, все в целом зазвучало лучше, типа, как настоящая группа вместо двух гитаристов, силящихся играть как один.

И потом наступил момент, когда все встало на свои места, прямо сверхъестественно – типа, как проигрываемая назад запись взрыва.

– Знаешь, это нужно записать! – завопил я.

Мос кивнул, но Перл просто рассмеялась.

– Парни, я и так пишу все время.

Она кивнула на экран компьютера.

– Правда? – тут же встрепенулся Мос. – Ты ни слова об этом не говорила.

Я взглядом велел ему угомониться. Москит постоянно опасается, что кто‑ нибудь украдет наши риффы.

Перл просто пожала плечами.

– Иногда людей заклинивает, когда на их глазах нажимаешь красную кнопку. Поэтому мой жесткий диск просто все время крутится. Вот, послушайте!

Действуя своей «мышью», она выхватывала маленькие куски последних двух часов – словно мы уже превратились в звонки сотовых телефонов. Спустя несколько секунд она прокрутила одноминутный отрывок, где новый большой рифф был, как будто, вывернут наизнанку и стал совершенным. Мы все сидели, слушая. Мос и я – с раскрытыми ртами.

В конце концов, мы сделали это. Спустя шесть лет…

– Все еще не хватает Б‑ секции, – сказала Перл. – И барабанов. Нам нужен барабанщик.

– И басист, – добавил я. Она подняла на меня взгляд.

– Может быть.

– Может быть? – сказал Мое, – Что это за группа без баса?

Она пожала плечами.

– Что это за группа всего из двух гитаристов? Не все сразу. У вас есть знакомый барабанщик?

Мос пожал плечами.

– Да, их найти нелегко. – Перл покачала головой. – В «Системе» были два музыканта, играющие на барабанах, но на самом деле не барабанщики. Отчасти поэтому мы и распались. Но я знаю нескольких из школы.

– Я знаю одну девушку, – сказал я. – Она классная.

Мос посмотрел на меня, снова начав заводиться.

– Ты? Ты никогда не говорил мне ни о какой барабанщице.

– А ты никогда не говорил, что она нам нужна. Кроме того, на самом деле я с ней незнаком, просто видел ее игру. Она фудивительная.

– Ну тогда, скорее всего, уже занята. – Перл покачала головой. – Барабанщиков всегда нехватка.

– Ммм, может, и не занята, – сказал я.

О чем я не упомянул, так это о том, что у нее не было настоящих барабанов, и я никогда не видел ее играющей с группой, только на Таймс‑ сквер и только за деньги. Может, она была, типа, бездомная, насколько я могу судить. Если только ей на самом деле не нравится играть на Таймс‑ сквер и изо дня в день носить одни и те же джинсы и армейскую куртку.

Жутко глупая барабанщица, однако.

– Поговори с ней, – сказала Перл и бросила смущенный взгляд на заставленную картонными коробками дверь комнаты. – Послушайте, мне кажется, мама уже дома, поэтому нам нужно закругляться. Но в следующий раз мы напишем для большого риффа Б‑ секцию. Может, кое‑ какие слова. Кто‑ нибудь из вас поет?

Мы поглядели друг на друга. Мос мог петь, но в жизни не признается в этом вслух. И он слишком гениальный гитарист, чтобы тратить время, корячась перед микрофоном.

– Ну, – продолжала Перл, – я знаю реально разностороннюю певицу, в данное время свободную, типа того. А вы тем временем поговорите со своей барабанщицей.

Я улыбнулся и кивнул. Мне нравилось, как эта девушка не теряет ни минуты, как здорово мотивирует нас. И делала она это очень умело, вся такая сосредоточенная, такая ответственная. Шесть лет репетиций, и вдруг в один миг возникло ощущение, будто у нас настоящая группа. Я поглядел на афиши на стенах Перл, уже думая об обложках альбомов.

– Барабаны? Здесь? – спросил Мос.

Мой взгляд скользнул по усилителям, кабелям и синтезаторам. Со всем этим барахлом тут хватало места для нас – и, может, еще для кого‑ то, играющего на бонго. [15] Но полная барабанная установка сюда ни под каким видом не влезет. И поскольку картонные коробки прикрывали и окна, а во время репетиции всегда потеешь, запах уже был не слишком приятный. Легко представить себе, какой вклад внесет в это барабанщик, работающий на полную катушку.

Это была вторая причина, по которой я никогда не говорил Мосу о той девушке. Барабанщики занимают слишком много места и грохочут слишком громко для любой спальни.

– Я знаю место, где можно репетировать, – сказала Перл. – Очень дешевое.

Мы с Мосом переглянулись. Никогда прежде мы не платили за возможность репетировать. Перл ничего не заметила. Надо полагать, ей уже не впервой раскошеливаться, чтобы репетировать. Оставалось надеяться, что она заплатит и на этот раз у меня было немного «собачьих» денег, но Мос находился в исключительно стесненных обстоятельствах.

– Есть еще одна проблема. Прежде чем начинать привлекать новых людей, нужно придумать название группы, – заявила Перл. – И это должно быть не какое‑ то случайное, а правильное название. В противном случае с появлением каждого нового человека группа будет изменяться, а вместе с ней и название. – Она покачала головой. – И мы так никогда и не поймем, кто же мы на самом деле.

– Может, подойдет «Б‑ секции», – сказал я, – Это было бы фотлично.

Перл недоверчиво посмотрела на меня.

– Фотлично? Ты всегда так говоришь – фотлично?

– Ага.

Я с усмешкой посмотрел на Моса. Он закатил глаза.

Она ненадолго задумалась, а потом улыбнулась.

– Фотменно.

Я расхохотался. Эта цыпочка, безусловно, глупая.

«Garbage» [16]

ПЕРЛ

– Один из этих мальчиков довольно мил.

– Да, я заметила, мама. Спасибо, что обратила мое внимание, на случай если бы я упустила это из вида.

– Правда, немного неряшлив. И погребальная песнь, которую вы играли, заставила фарфор весь день громыхать.

– И вовсе не весь день, – Я вздохнула, глядя в окно лимузина. – Может, часа два.

Ехать куда‑ то с мамой раздражает до жути. Но добираться сейчас в глубину Бруклина подземкой просто немыслимо тяжко, а я должна была увидеться с Минервой немедленно. Ее эзотерическая целительница утверждает, что хорошие новости способствуют выздоровлению. А мои новости были больше чем хорошие.

– Кроме того, мама, эта «погребальная песнь» поистине фотличная.

– Как, как? Неужели ты сказала «грязная»? [17]

Я захихикала, сделав в уме пометку рассказать об этом Захлеру. Может, нам стоит назвать себя «Грязнули»? Но это как‑ то по‑ английски, а мы так не звучим. А как? Мы звучим как, типа, группа, от которой громыхает фарфор. «Громыхалы»? «Трещотки»? Слишком отдает деревней и Западом. «Фарфоровые громыхалы»? Слишком сложно, даже для меня. Тогда уж нужно говорить «Те, кто громыхает фарфором». Ничего себе названьице! Не‑ а. Не годится.

– Они будут и дальше приходить? – слабым голосом спросила мама.

– Да.

Я поиграла с кнопкой своего окна, впуская на заднее сиденье лимузина небольшие порции летней жары.

Мама вздохнула.

– А я‑ то надеялась, что все эти групповые репетиции уже позади.

Я испустила стон.

– Групповые репетиции – это то, чем занимаются действующие группы, мама. Но не волнуйся. Через неделю или около того мы перенесем наше оборудование на Шестнадцатую улицу. Совсем скоро твой фарфор будет в безопасности.

– А‑ а, туда.

Я посмотрела на нее, сдвинув очки к переносице.

– Да, туда, где полно музыкантов. Какой ужас!

– Они больше похожи на наркоманов.

Она слегка вздрогнула, отчего ее серьги зазвенели. Мама собиралась пустить пыль в глаза некоему собирателю средств[18] для Бруклинского музея и с этой целью оделась в черное платье для коктейлей и наложила слишком много макияжа. Когда она так одевается, у меня всегда мороз по коже идет, словно мы едем на похороны.

Конечно, у меня и сейчас мороз по коже пошел – мы уже были неподалеку от Минервы. Большой особняк промелькнул снаружи, весь причудливо изукрашенный, словно дом с привидениями: башенки, железная изгородь, крохотные окна в верхней части. В животе возникло неприятное ощущение, и внезапно захотелось, чтобы мы вместе ехали на вечеринку, где все такие невежественные, хлещут шампанское, а самая большая беда для них – недостаточный бюджет Египетского крыла музея. Или в худшем случае обсуждают кризис санитарии вместо того, чтобы выглянуть в окно и увидеть его.

Мама заметила мое волнение – это она умеет – и взяла меня за руку.

– Как там Минерва, бедняжка?

Я пожала плечами, радуясь, что она напросилась подвезти меня. Мамины приставания – вполне умеренные – отвлекали меня на протяжении почти всего пути. Ждать в подземке, смотреть на крыс на рельсах – все это напоминало бы мне о том, куда я еду.

– Лучше. Так она говорит.

– А доктора что говорят?

Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперь никаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали до дома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окна особняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.

Улица выглядела по‑ другому, как будто два месяца истощили ее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии больше бросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множестве объявились бездомные коты.

– Раньше это было такое милое местечко, – сказала мама. – Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?

– Нет.

– Ну, позвони ему, если передумаешь, – сказала мама, когда я распахнула дверцу машины. – И не возвращайся в метро слишком поздно.

Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала, что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы не располагает к тому, чтобы задерживаться.

Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу – это происходило с тех пор, как мне исполнилось десять, – и улыбнулись друг другу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначились глубже. Кто‑ то возился в мусорных мешках у наших ног – коты там или нет, крысы были тут как тут.

– Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой, Перл? – негромко пророкотал он.

– Да. Но все равно спасибо.

Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут же подвинулась поближе.

– Кстати, когда ты вернулась домой вчера?

– Сразу после одиннадцати.

Она лишь чуть‑ чуть поджала губы, показывая, что знает: я лгу; я лишь чуть‑ чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.

– Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.

Я фыркнула – главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишь в том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанское или оттуда сбегут мумии.

Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких в клочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.

Потом голос мамы смягчился.

– Передай мои наилучшие пожелания Минерве.

– Хорошо. – Я помахала рукой и повернулась, вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. – Постараюсь.

Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой, чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или, может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, – теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.

Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, не говоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных и неидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью‑ Йорк, казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял в каком‑ то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.

– Ей гораздо лучше, – сказала Лус, ведя меня к лестнице. – Она рада твоему приезду.

– Замечательно.

То, как Лус лечила болезнь Минервы, всегда было слишком загадочно для меня, но после того, чему я была свидетелем вчера вечером, эзотерика казалась, по крайней мере, не такой уж безумной.

– Лус, можно задать вопрос? О том, что я видела?

– Ты что‑ то видела? Снаружи? Здесь?

Ее глаза расширились, взгляд сместился к затененному окну.

– Нет, в Манхэттене.

– Si? [19]

Напряженность ее взгляда, как всегда, вызывала ощущение тревоги.

Обычно я легко раскладываю людей по полочкам у себя в голове – как мама свой фарфор. Однако что касается Лус, тут у меня нет никаких догадок – откуда она прибыла, сколько ей лет, в бедности или богатстве она выросла. По‑ английски она говорила несвободно, но грамматически точно и с еле заметным акцентом. Гладкое лицо казалось молодым, но носила она старомодные платья, а иногда и шляпы с вуалью. Руки загрубелые, поразительно сильные, с крупными костяшками, и с пальцев улыбались мне три толстых кольца с черепами.

Лус была помешана на черепах, но, казалось, для нее они значили совсем не то, что для меня и моих друзей. В целом она производила впечатление верующей, не язычницы.

– Там была женщина, – заговорила я. – За углом от нас. Она сошла с ума и выбросила все свои вещи в окно.

– Si. Это та самая болезнь. Она сейчас распространяется. Ты по‑ прежнему осторожна?

– Да. Никаких мальчиков. – Я вскинула руки. Лус считала – часть ее религиозных представлений, – что все это из‑ за того, что слишком много секса. – Но, похоже, она выкидывала свои вещи. Не так, как когда Минерва порвала с Марком и возненавидела все, что он дарил ей.

– Да, но это то же самое. Эта болезнь… От нее люди не хотят быть тем, кем были прежде. И чтобы измениться, им надо избавиться от всего.

Она перекрестилась; измениться – это и было то, чему она пыталась помешать в Минерве.

– Но Мин ведь не избавляется от своих вещей?

– Не от всех. – Лус снова перекрестилась. – Она очень одухотворенная, не привязана к вещам. Только к людям и la musica.

– Ох!

В этом был смысл. Когда с Минервой случилась беда, она, прежде всего, избавилась от Марка и остальных из «Нервной системы». А потом от своих одноклассников и от всех наших друзей, одного за другим. Я продержалась с ней дольше всех, пока все не возненавидели меня за то, что я продолжаю дружить с ней, но, в конце концов, она вышвырнула и меня тоже.

Это означало, что Мос прав: та безумная женщина избавлялась от своих вещей, выкидывала в окно всю свою жизнь. Интересно, откуда он узнал?

Я подумала о зеркалах наверху: все они затянуты бархатом. Мин не хотела видеть собственное лицо, слышать звучание собственного имени – и внезапно все это обрело смысл.

Лус дотронулась до моего плеча.

– Вот почему хорошо, что ты здесь, Перл. Думаю, сейчас ты можешь сделать больше, чем я.

Я ощущала в кармане музыкальный плеер, на который был записан большой рифф. Сама я ничего поделать не могу, поскольку не имею никакого отношения ко всей этой эзотерике с черепами, но, может, фотличная музыка…

Лус начала подниматься по лестнице, сделав мне знак следовать за ней.

– Еще одна вещь: по‑ моему, я видела ангелов.

Она остановилась, повернулась и снова перекрестилась.

– Angeles de la lucha? [20] Быстрые? На крыше?

Я кивнула.

– Типа, как ты описывала, что видела их здесь.

– И они забрали эту женщину?

– Не знаю. Я ушла оттуда.

– Хорошо. – Она протянула руку и погладила меня по лицу грубыми, пахнущими травами пальцами, – Это не для тебя – борьба, которая предстоит.

– И куда ангелы забирают людей? – прошептала я.

Лус закрыла глаза.

– Куда‑ то очень далеко.

– Типа, на небеса?

Она покачала головой.

– Нет. На самолет. И везут туда, где делают изменения в них прочными, чтобы те могли сражаться на их стороне. – Она взяла меня за руку. – Но это не для тебя. И не для Минервы. Пошли.

Пока мы поднимались наверх, я заметила много новых украшений. Стены лестницы были покрыты деревянными крестами, тысячи маленьких отчеканенных из металла фигурок, прибитых вплотную друг к другу. Фигурки сами по себе не были какими‑ то необычными – туфельки, платьица, деревья, собачки, музыкальные инструменты, – но эта смесь выглядела ужасно дико.

И конечно, тут были черепа. Их нарисованные черным глаза таращились из теней; каждый этаж был чуть темнее предыдущего. Окна здесь замазаны черной краской, зеркала задрапированы красным бархатом. Уличный шум стихал по мере нашего подъема, воздух становился все более неподвижным, как затонувший корабль.

Остановившись у комнаты Минервы, Лус подняла с пола полотенце и вздохнула с извиняющимся видом.

– Сегодня вечером я здесь одна. Родные все больше устают с каждым днем.

– Я могу как‑ то помочь?

Лус улыбнулась.

– Ты здесь. Это уже помощь.

Она вытащила из кармана несколько листьев и размяла их пальцами. Они пахли свежескошенной травой или мятой. Опустившись на колени, она натерла ладонями мои кеды и штанины джинсов.

Прежде я всегда закатывала глаза, когда она творила свои заклинания, но сегодня чувствовала, что нуждаюсь в защите.

– Может, ты споешь ей.

Я сглотнула. Неужели Лус каким‑ то образом догадалась, что у меня на уме?

– Спою? Но ты всегда говорила…

– Si. – Ее глаза искрились в темноте. – Однако ей сейчас лучше. И все же, чтобы уберечь тебя…

Она втиснула мне в руки хорошо знакомую маленькую куклу и пригладила ее рваные рыжие волосы. Кукла глядела на меня с маниакальной улыбкой, один пуговичный глаз болтался на двух черных нитках. В животе снова стало нехорошо.

Эта кукла была самым жутким из всех ритуалов защиты Лус. Но внезапно и она обрела смысл. Когда мы были маленькими, кукла всегда была любимицей Мин, единственной вещью, к которой она была по‑ настоящему привязана, если не считать кольца, которым она швырнула в Марка на глазах у всей «Системы». Я порадовалась, что сегодня вечером эта кукла со мной, даже если Минерва не буйствовала с тех пор, как ее родные отказались от таблеток, докторов и переключились на Лус.

Интересно, как они нашли ее? Может, специалисты в области эзотерики есть в телефонной книге? Кстати, «Эзотерика» как название группы – это круто или чересчур заумно? И большой рифф в моем кармане – это целительная магия или? …

– Не бойся. – Сильной рукой Лус открыла дверь, а другой втолкнула меня во тьму. – Иди и пой.

«Madness» [21]

МИНЕРВА

Перл светилась. Ее лицо мерцало, когда дверь закрылась, и движение воздуха заставило пламя свечи затрепетать.

– Ты блестишь, – пробормотала я, сощурившись.

Она сглотнула, облизнула верхнюю губу. Я чувствовала по ее соленому запаху, что она нервничает.

– Снаружи уже не жарко.

– Сейчас лето?

– Да, середина августа.

Я закрыла глаза, вспоминая апрель, май… все вплоть до окончания школы. Перл завидовала, потому что ей предстояло еще год учиться в Джульярде, когда все остальные были в «Нервной».

Эта штука внутри меня вздрогнула.

Зомби издал раздраженный звук и перекатился ко мне на живот. Его большие зеленые глаза медленно открылись, обозревая Перл.

– У меня хорошие новости, – негромко сказала она.

Когда я только заболела, то ненавидела звук ее голоса, но теперь нет. Мне стало лучше – больше я не ненавижу Перл или кого‑ то другого из людей. Сейчас я ненавижу лишь Мерзкую Вещь, которую она всегда приносит с собой, приходя ко мне. Она свешивалась с ее рук, один глаз болтался на ниточках, злобно глядя на меня.

Я попыталась улыбнуться, но линзы очков Перл, отразившие свет свечи, были яркими, как вспышка камеры, и пришлось отвернуться.

– С тобой все в порядке? – чуть громче спросила она.

– Конечно. Просто свеча сегодня немного яркая.

Иногда я задуваю свечу, но это заставляет Лус креститься. Она говорит, я должна привыкнуть к ней, если хочу когда‑ нибудь снова покинуть эту комнату.

Но моя комната такая приятная. Пахнет Зомби, и мной, и этой штукой внутри нас.

– Ну, я встретилась с этими парнями, – быстрым шепотом заговорила Перл. – Они уже какое‑ то время играют вместе. Они… свежие, не такие, как «Нервная».

Видимо, я снова вздрогнула, потому что Перл замолчала. Зомби мяукнул, тяжело шлепнулся на пол и двинулся в ее сторону, обходя мои старые игрушки, одежду и ноты – все лежащие на полу предметы, каждую ночь подкрадывающиеся ближе, пока я сплю.

– Мы были не так уж плохи, – сумела выговорить я.

– Да, но эти парни фудивительные. – Она помолчала, улыбаясь самой себе. Перл всегда нравились глупые придуманные слова. – Они, типа, новый звук, вроде «Армии Морганы», но свежее. Типа, какими были мы, когда начинали, до того, как сама‑ знаешь‑ кто заморочил тебе голову. Но без шести композиторов, пытающихся написать одну песню. Эти два парня гораздо более…

– Управляемы? – подсказала я.

Перл нахмурилась, и Мерзкая Вещь в ее руках злобно уставилась на меня.

– Вообще‑ то я хотела сказать «более славные».

Зомби подкрадывался к Перл, как будто собирался пройти у нее между ногами, но вместо этого припал к полу и принялся подозрительно обнюхивать ее обувь. Теперь ему не нравился ничей запах, кроме моего.

– Я тут подумала, хотя, может, это глупо. – Перл переступила с ноги на ногу. – Если с этими парнями все получится, а ты будешь и дальше чувствовать себя лучше…

– Мне уже лучше.

– Так и Лус говорит. Мы втроем пока не готовы, но, может, со временем мы… – Ее голос звучал все тише, все неуверенней. – Это было бы замечательно, если бы ты смогла петь для нас.

Ее слова заставили меня зажмуриться. Что‑ то огромное двигалось через мое тело, отчасти болезненное, отчасти возбуждающее. Я даже не сразу догадалась, что это, так давно оно ушло.

Изгибаться и поворачиваться… растекаться вдаль и охватывать людей, затоплять их собой – мой голос бурлит и возбуждает, наполняя воздух.

Я хотела петь снова…

И медленно вздохнула. Что, если это по‑ прежнему будет причинять мне боль, как все, кроме Зомби и тьмы? Нет, сначала нужно испытать себя.

– Можешь сделать для меня кое‑ что, Перл?

– Что угодно.

– Скажи мое имя.

– Дерьмо, это невозможно. Лус пришибет меня.

Я снова почувствовала запах страха Перл и услышала, как Зомби на мягких лапах пятится ко мне. Он вспрыгнул на постель, теплый, явно встревоженный. Я открыла глаза, стараясь не щуриться от света свечи.

Перл тоже встревожилась, прямо как Зомби – потому что Лус никогда не позволяет ему выходить отсюда.

– Она сказала, что пение – это будет хорошо. Но твое имя? Ты уверена?

– Не уверена, Перл. Поэтому ты и должна сделать это.

Она сглотнула.

– Ладно… Мин.

Я фыркнула.

– Блестящая, вонючая Перл. Ты что, даже не в состоянии произнести его целиком?

Некоторое время она пристально смотрела на меня, а потом негромко сказала:

– Минерва?

Я вздрогнула – по привычке, но болезнь не вернулась. Потом Перл снова произнесла мое имя, и я ничего не почувствовала. Ничего, кроме облегчения. Даже Лус никогда не удавалось такое.

Ощущение было странное и великолепное, греховное, словно сигарета после урока вокала. Я закрыла глаза и улыбнулась.

– Как ты? – прошептала Перл.

– Прекрасно. И я хочу петь для твоей группы, Перл. Ты ведь принесла музыку?

Они кивнула и улыбнулась.

– Да. В смысле, я не была уверена, что ты… Но мы записали по‑ настоящему крутой рифф. – Она достала из кармана маленькую белую полоску пластика и начала разматывать намотанные на нее наушники. – Это всего лишь после одного дня репетиции… ну, шести лет и одного дня… но пока слов нет. Можешь написать их сама.

– Да, я могу написать слова.

Слова были первым, что вернулось. Под кроватью лежали исписанные каракулями блокноты, наполненные всеми моими новыми секретами. Новыми песнями о бездне.

Держа в руке адаптер, Перл оглянулась в поисках моей стерео.

– Я разбила ее, – сказала я.

– Свою «Бэнги Олафсен»? Она же тяжелая. – Перл нахмурилась. – Скажи, ты, случайно, не выбросила ее из окна?

Я захихикала.

– Нет, глупенькая. Спустила с лестницы. – Я протянула ей руку. – Иди сюда. Мы можем вместе послушать. – Она помедлила мгновение, оглянувшись на дверь. – Не волнуйся, Лус давно внизу. – Сейчас она была на кухне, готовила мою ночную ботанику. Я слышала рокот воды в трубах, ощущала запах процеженного чая из чеснока и мандрагоры, – Она достаточно доверяет тебе, чтобы не подслушивать.

– А‑ а… Ну, тогда ладно.

Перл сунула адаптер в карман и сделала шаг вперед. Мерзкая Вещь злобно смотрела на меня из ее руки.

– Но ты должна положить эту вещь на пол, – добавила я.

Она остановилась, и я снова почувствовала потный запах ее страха.

– Ты не доверяешь мне, блестящая Перл? – Я прищурилась, глядя на нее. – Ты же знаешь, я никогда не съем тебя.

– Ну… да… – Она сглотнула. – И на самом деле она вовсе не угрожает тебе, Минерва.

Я снова улыбнулась при звуке собственного имени, и Перл улыбнулась в ответ, окончательно поверив, насколько мне лучше. Она опустилась на колени и положила Мерзкую Вещь на пол так бережно, словно та могла взорваться.

Сделав глубокий вдох, она размеренными шагами начала пересекать комнату. Зомби отодвигался по мере того, как она приближалась, и я почувствовала на ее кедах запах кошачьей мяты. Вот почему он так нервничал. Она пахла, как его старые игрушки, которые он теперь ненавидел.

Он спрыгнул, чтобы обнюхать Мерзкую Вещь, которая внезапно превратилась просто в старую куклу. На полу она выглядела безжизненной, сломленной и почти не мерзкой, как раньше.

Новая волна облегчения прокатилась через меня. От одной мысли о пении я становилась сильнее. Даже свет свечи не так резал глаза.

Перл села рядом со мной на постель. Сейчас музыкальный плеер мерцал в ее руке. Я увидела на нем рисунок яблока[22] и снова слегка вздрогнула вспомнив, что все же вышвырнула кое‑ что из окна – восемьдесят гигабайт музыки, которые пахли мальчиком, подарившим ее мне.

Перл дрожащими пальцами заправила мне волосы за ухо. Я осознала, какая я грязная, пусть даже каждую субботу Лус заставляла меня принимать душ.

– Я ужасно выгляжу? – Я не видела себя… два месяца, если сейчас август.

– Нет. Ты по‑ прежнему прекрасна. – Она улыбнулась и вставила один наушник в свое ухо. – Может, немного похудела. Лус не кормит тебя?

Я улыбнулась, вспоминая все сырое мясо, которое съела на ланч. Бекон холодный, соленый, только что вынутые из пластика полоски еще слипаются. И потом цыпленок; я слышала, как Лус свернула ему шею на заднем дворе. Его тут же ощипали, и вся кожа была в пупырышках. Какой горячей, какой живой ощущалась в горле его кровь! Но я по‑ прежнему была голодна.

Когда в мерцании «Apple» Перл наклонилась вперед, я увидела пульсирующую жилку на ее горле, и зверь внутри меня заворчал.

«Нельзя есть Перл», – напомнила я себе.

Она протянула мне второй наушник, и я тоже вставила его. С разделяющего нас расстояния всего в несколько дюймов мы поглядели друг другу в глаза, связанные раздваивающимся белым шнуром. Это было странно и вызывало сильные ощущения – никто, кроме Лус, не осмеливался подходить так близко ко мне с тех пор, как я укусила этого глупого доктора.

Я чувствовала в дыхании Перл запах кофе, чистого пота летней жары и обособленный от него потный запах страха. Зрачки у нее были огромные, и только по этому признаку я вспомнила, что в комнате темно. Сейчас моя жизнь проходила во мраке.

Между ее верхней губой и носом, во впадинке размером с ноготь, что‑ то влажно поблескивало. Я наклонилась, испытывая желание слизнуть эту влагу, попробовать, такая ли она соленая, как бекон…

Но тут она включила плеер – и музыка хлынула в меня.

Она началась внезапно – черновой монтаж, буквально посреди такта, – но рифф был слишком дерзок, чтобы волноваться из‑ за таких пустяков. Одна гитара рокотала понизу, прямо как басовая часть, кто‑ то играл тремя не слишком умелыми пальцами. Вторая гитара играла выше, исполненная беспокойной, шумной энергии, обольстительно нервно.

Ни та, ни другая не была Перл, поняла я.

Потом она вступила на клавишах, вписалась тонко, изящно и безупречно. Стлалась низко, как никогда не играла в «Системе». Эта мысль вызвала во мне зависть – малышка Перл продолжала расти, пока я лежала здесь во мраке. Внезапно мне захотелось встать, одеться, нацепить солнцезащитные очки и выйти в мир.

«Скоро», – подумала я, продолжая слушать.

Музыка заставила меня негромко напевать, проникая в интервалы, которые Перл оставила открытыми, находя мелодические линии, которые можно изогнуть и повернуть. Она оказалась права – это было в духе нового звука, типа всех тех инди‑ групп, [23] которые так нравились нам этой весной. Все тело рвалось ворваться в эту музыку.

Но когда я, наконец, открыла рот, оттуда полились лишь проклятия, стихи из самых ранних, практически нечитаемых каракуль в блокнотах под кроватью. Потом они иссякли, словно гейзер из бутылки с пивом, и я начала жужжать рваную бессловесную песню, подлаживаясь под музыку.

Несколько мгновений это было прекрасно, варварская версия прежней меня, хотя с новыми чарующими оттенками. Звук моего пения заставил зверя внутри запылать, но умная Перл сумела обмануть его: себя я слышала лишь одним ухом, другое наполнял рифф – плотная, искрящаяся защита. Правда, совсем ненадолго.

Вскоре болезнь перекрыла мне горло, и песня чуть не задушила меня. Я посмотрела на Перл, желая увидеть, не вообразила ли я это. Ее глаза, совсем рядом с моими, мерцали, словно экран музыкального плеера.

Задержав дыхание, я снова сосредоточилась на риффе. Она и тут оказалась права: они были совсем не такие, как «Система», эта пара своеобразных гитаристов. Они вытащили что‑ то из меня, протащили прямо мимо зверя.

– Где ты их нашла?

– На Шестой улице. Совершенно случайно.

– Ммм… Тот, кто действительно может играть, звучит…

Я сглотнула.

– Да, – сказала Перл. – Он разносторонний и свежий, типа, какой я всегда хотела, чтобы была «Нервная система». Никаких знаний или, по крайней мере, немного, и уж точно – никаких теоретических знаний. Он заполняет любое пространство, которое ему дают. Почти стихия, но, как ты выразилась, управляемая. Он Тадж‑ Махал шальных гитаристов.

Я улыбнулась. Все это так и было, но я думала о другом.

Для меня он звучал, типа, так… аппетитно.

Часть II

Прослушивания

Мор Юстиниана был первым случаем появления Черной смерти.

Полторы тысячи лет назад император Юстиниан только приступил к своему величайшему труду: восстановлению Римской империи. Он хотел воссоединить две ее половины и еще раз поставить мир под власть римлян.

Но едва началась его гигантская война, пришла Черная смерть. Она пронеслась по Восточному Средиземноморью, унося миллионы жизней. Тысячи мертвецов ежедневно в одной лишь византийской столице – Константинополе! Юстиниан вынужден был смотреть, как на глазах рушатся его мечты.

Странно, но историки не уверены, какого характера была эта Черная смерть. Бубонная чума? Сыпной тиф? Что‑ то еще? Некоторые предполагают, что это был случайный набор болезней, вызванных одним доминирующим фактором: взрывным ростом популяции крыс, стимулируемым огромными запасами зерна римской армии.

Близко, но не совсем. Что бы ни дало ей толчок, следствия Черной смерти не вызывают сомнений: Римская империя наконец ушла в историю. Математика, литература и наука древних во многом оказались утрачены. На Европу опустилась мрачная эпоха Средневековья.

Или, как мы тогда говорили: «Человечество проиграло этот раунд».

Магнитофонные записи Ночного Мэра: 142–146

«Stray Cats» [24]