Дмитрий Стахорский

ДВАДЦАТАЯ ВЕСНА
(Баллада о придуманной любви
романтика-«шестидесятника»)

Я встретил тебя, наконец,
Я знаю, что это – ты.
Ты – это лучший стих мой,
Моя любимая песня…
Ты – это счастье весны,
это радость большой мечты.
Ты – величайший Бог,
Которого нет небесней.
В тайге,
в безводных степях,
в унылых полярных тундрах,
в тяжёлых дневных маршрутах,
у костра в беззвёздную ночь
ты
приходила ко мне,
когда было особенно трудно,
ты помогала мне,
когда было нужно помочь.
В сердце
тебя
как счастье,
мечтою увековечив,
шагая к тебе
сквозь годы,
через мороз и зной,
я знал,
что ты – рядом где-то.
Верил я в эту встречу
с тобой,
Но уже – не с Богом,
С тобой – живой и земной…

* * *
Снова – на Север.
Перроны…
Вокзалы…
Расстояния с запахом встречного ветра.
Воркуют колёса.
И чёрные шпалы,
мелькнув,
укладываются в километры.
Опять – туда,
где метели и стужа,
где каждый
сам за себя в ответе.
Это – жизнь.
Я люблю её.
Но почему же
Не друг мне сегодня северный ветер?
От тебя – долгожданной мечты моей,
От любви,
загоревшейся грёзою дерзкой,
с каждым стуком колёс
быстрей и быстрей
уносит меня равнодушный курьерский.
И чем дальше,
чем больше мелькнувших станций,
тем душа становится всё капризней.
Предатель-сердце стучит мне:
- Останься!
- Вернись!
- Не езжай! –
впервые в жизни.
Но – остаться нельзя.
Мелькают вокзалы,
мчится поезд
навстречу упругому ветру,
хохочут колёса,
и чёрные шпалы
упрямо укладываются в километры…

* * *
Дни разлуки
волчицей легли между нами,
даже письма
и те
прячет тундра неласковая.
Где ты,
чудо моё с большими глазами,
сказка моя?
Верю – ждёшь.
И когда
после мёрзлого дня
белой ночи окутывает забытьё,
вижу:
бродит по свету,
ищет меня
дорогое письмо твоё.
В сотый раз
Взмывает из рации чайкою:
– Почта!
И снова задумчивый мерин,
спотыкаясь о кочки,
на та; ликах чавкая,
подо мной болота копытами мерит.
Скорее! – туда,
где, ёжась от холода,
сияя улыбкой,
темнея с досады,
толпятся и мнутся у вездехода
изголодавшиеся адресаты.
Но…
Писем всё меньше,
толпа всё реже…
Рябит в глазах от улыбок обилия.
– Иванов!
– Сидоров!
Позвольте, а где же
моя
фамилия?
Нет.
И снова тоска за плечами встаёт.
Нет.
Уж лучше не ждать этих писем мне бы!
«Нет» – гудит равнодушно пустой вездеход.
«Нет» – вздыхают болота.
«Нет» – хмурится небо.
Нет.
Пока ещё нет…
Что ж, Гнедой, поползём-ка!
И тащится мерин,
старый и мудрый,
печально поёкивая селезёнкой,
обратно
в суровые будни тундры.
Чтобы снова –
вёрсты копытами мерить,
жить,
кормить комаров,
и со мною вдвоём
верить…
Упрямо всё-таки верить
в письмо твоё…

* * *
Пожалуй,
опытность
рано праздновать.
Неважно,
что третий десяток начат.
Пусть
видел я
в жизни
немало разного.
Но любовь…
Нет,
не знал я,
что это значит.
Теснились недели спокойного счастья –
розовые,
как бледность линялого знамени.
Был уверен – люблю!
Нет.
Ведь только сейчас я
понял,
как ты бесконечно нужна мне…
Думал:
крепче любить – невозможно просто.
И так ведь молюсь – как иконной Мадонне…
Но сейчас,
когда между нами – вёрсты,
любовь,
вижу,
втрое сильней
и бездонней.
Я – здесь, в этой тундре.
Ты – дома, на родине.
Пусть я не с тобой.
Пусть живу
лишь мечто; ю там…
Я попробовал жизнь.
И я
счастлив
сегодня.
Любовь…
О,
теперь
и я знаю, что;; это!

* * *
Сюда,
где и так не жарко,
где и лето пургою вертит,
пришла
с почтовою маркой
льдина
в синем конверте.
И,
со спокойствием льдиньим,
жёстко
и откровенно,
душу покрыла инеем,
счастью взрезала вены.
Радость теперь отку; да здесь –
в кратере
раны рваной?..
Сердце озябло,
кутаясь
в ткань разочарований.
Мир
перестал быть розовым,
стал неуютен,
тесен,
полон тоскливой прозою
вместо стихов
и песен.
Будней костлявые пальцы
сжали,
аж в горле стон...
Знал ли,
что так оскалится
долгожданный
синий листок?!

* * *
Так, как эту, –
весны ни одной не встречал...
Я
с потоками пел, любовью пьяный.
Я чувствовал запах солнечного луча
и весеннего воздуха привкус пряный.
Ночью
слушал я
шорох растущей травы...
Днём
смотрел я
как листья из почек лупя;; тся...
И хотелось мне
петь,
и по-волчьи выть,
и орать стихи,
и смеяться паяцем!..
Да,
такого
не смыть
самой сильной болью.
Как утрату,
которой уже не верну,
озарённую
первой
большой любовью,
я навеки запомню эту весну.
Сердце
всё ещё просит,
без чувств обнищав:
может – можно вернуть?
может – можно спасти бы?
Поздно.
Знаю, что поздно.
Ну что ж – прощай!
И – спасибо тебе.
За весну – спасибо...

* * *
Снова:
полок груженных размеренный хруст,
и в вагонном окошке –
обрывки мира лишь...
Комом в горле
опять
дорожная грусть,
да такая,
что разве стихами выразишь?
Тяжело.
Казалось бы: трудно – не лезь!
Нет.
Швыряет по свету шальная звезда,
и растёт
в хроническую болезнь
страсть
к попутным машинам
и поездам.
Эту страсть
я,
как имя,
сквозь годы пронёс,
и теперь
до гроба любимым останется:
сделав стих
под размеренный говор колёс,
записать
в огнях пролетающих станций.
Скорость смены событий,
стихами
соря,
обжигает вздохами встречного ветра
и уносит
с листками календаря
жизнью пройденные километры.
Новый день!
Пусть ты труден,
но всё-таки – здравствуй!
Старый
прожит не зря,
и о нём не жалей.
Тяжело
с этой
Музою Дальних Странствий.
Тяжело.
Без неё ж –
во сто крат тяжелей!

Депрессия

Ночь темна. Ни души.
На кладби; ще – литая ограда.
И гранит. И трава.
И земля, погружённая в тьму.
Я, непрошенный гость
городка Ворошиловограда,
тоже здесь.
Почему?
Я и сам не пойму, почему.
Просто так, вероятно.
Наверное, просто на лица
надоело смотреть –
тех, кто рядом
и кто за версту.
Вероятно, пора
оглядеться и остановиться,
и унять суету.
Где-то в сердце – унять суету.
Грех роптать на судьбу:
в этой жизни
мне равно досталось
и веселья,
и бед,
что прошли и забылись уже…
Так откуда же эта
свинцовая
злая усталость
вдруг – на сорокалетнем моём
роковом рубеже?
Никуда не стремлюсь.
Не спешу.
Ничего мне не надо.
Душу мне не тревожат
ни горечь, ни радость, ни злость.
Я – непрошенный гость
городка Ворошиловограда
и вообще в этом мире, наверно,
непрошенный гость.
Что со мной?
Ощущение, будто стою на пороге,
за которым – темно.
И бессмысленно всё, как в бреду.
Будто шёл и устал.
И присел на рюкзак у дороги.
И, присев, позабыл,
для чего и куда я иду.
А ведь знаю – нельзя.
В этом мире закон: или – или.
Тебя любят и чтут,
лишь пока ты здоров и силён.
Но настигнет беда,
и тогда
даже те, кто любили,
предают и уходят
под грустный малиновый звон.
В чём же смысл бытия?
В чём его красота и отрада?
Всё, что было – ушло.
Всё, что будет – уже ни к чему…
Тишина.
Ни души.
Только ночь и – литая ограда,
и гранит, и трава,
и Земля,
погружённая в тьму.