Бьём крыльями, ищем

Тёплое, живое.

Не спутаем, не ошибёмся.

Ниже наклонились к воде лозинки.

- А сом-то какой красивый, а? Солнце на спине вёз… Век бы смотрел, - ни к кому не обращаясь сказал Урт.

- Я бы тоже, - откликнулся мальчик.

Друзья помолчали.

- Ладно, иди домой. Вечер. Пора тебе. Фоме – привет. Завтра приходи, - сказал водяной, махнул на прощание рукой и погрузился в покрытый ряской мелкий речной затон, на который уже ложились густые вечерние тени.

Ваня сидел за столом у окна и безнадёжно смотрел в сад. Перед ним лежал потрёпанный задачник и тетрадка. В саду порхали мотыльки, покачивались тёмно-зелёные заросли кусачей крапивы, шуршали листья черёмухи, стрекотали кузнечики, лениво перекликались петухи. Временами откуда-то издалека доносились горячие запахи поля, словно кто-то невидимый забрасывал в окно целые охапки свежескошенных трав: пастушью сумку, колокольчики, кукушкин горицвет, одуванчики, повилику, клевер... Словно большое душистое облако они накрывали мальчика, кутали, набивались в непослушные волосы, складки белой рубашки, щекотали в носу. Сквозь садовые заросли виднелись подёрнутые дрожащей дымкой холмистые просторы.

- Вон как там далеко хорошо, - думал Ваня. – Уйти бы туда, в поля, луга.

Он вздохнул и повернулся к учебнику. Задачка не решалась. Скоро должна была придти Марья Петровна и проверить, как он справляется с заданием, а у него не было сделано ничего. За те полчаса, что она дала ему для решения, он успел только переписать в тетрадь условие, да поставить под ним большую чёрню кляксу, похожую на собаку.

- Водолаз, - подумал Ваня. – Или сенбернар. А может, это одно и то же? Да-а-а… Ничего-то я не знаю, вот жизнь…

Ваня расстроено почесал щёку и снова отвернулся к окну.

Где-то там, в зарослях спал в жаркой своей шубе садовый Голявка. Мальчик представил, как тот тяжело дышит во сне, рот открыт и видна розовая голявкина пасть с маленькими белыми клычками. Иногда он ворчит и потягивается не открывая глаз. При этом из мягких серых лапок показываются изогнутые и острые, как рыболовные крючки, когти. Маленькие мушки пролетая, задевают волоски на его спине и садовый забавно вздрагивает.

В коридоре послышались шаги Марьи Петровны. Ваня проворно наклонился над тетрадью.

- В одной комнате находилось двенадцать гостей. Три гостя вышли. Потом вышло ещё два гостя и три вернулось… - наверное уже в двадцатый раз стал перечитывать задачу Ваня.

Меж тем Марья Петровна входить не спешила. За дверью послышалась какая-то возня и девичий голос спросил:

- Ваня, ты дверь держишь?

- Нет, - удивлённо произнёс мальчик.

- А чего же она не открывается?

- Не знаю.

Ваня встал из-за стола и потянул дверь на себя. Та не поддавалась. Повиснув на ручке, он упёрся ногами в стену, кряхтя с натуги, снова попробовал открыть. Дверь стояла как вкопанная. Тут всё вокруг словно бы чуть дёрнулось, словно кто-то невидимый встряхнул мальчика, и перед глазами у него заплясали весёлые прозрачные искорки, похожие на тех крохотных существ, каких можно, сильно приглядевшись, увидеть в пригоршне зеленоватой прудовой воды. Ваня повертел головой.

- Бр-р-р!

Наваждение исчезло.

- Я пойду кого-нибудь на помощь позову, - сказала Марья Петровна.

В этот момент из-под кровати выполз Фома и задыхающимся голосом, словно за ним целое утро собаки гонялись, пробормотал:

- А ну-ка подвинься, отрок, - и взялся за ручку двери. – Помогай, что столбом стоишь? - бросил он Ване через плечо.

С лёгким скрипом дверь открылась. Мальчик выглянул за дверь, гувернантки нигде видно не было. Фома вытер рукавом из мешковины потный лоб.

- Дом дурит, - пожаловался он Ване. – С самого утра балует. Ни одна дверь по-человечески не открывается. Кукушка, и та взаперти сидит, не может время сказать.

- Что это он? – удивился Ваня.

- Да кто ж его знает? Говорит, уйду в море, от влаги все двери разбухнут. Привыкайте. То ли шутит, то ли дурью мается, - домовой сокрушённо покачал головой. – Вот я и бегаю, всем помогаю. Тут подтолкнёшь, там плечом упрёшься. Всё ж я домовой тут, мне и за порядком следить.

- Как это? – не понял Ваня. – Тебя ж увидят!

- Да я невидимкой. Измотался весь. С людьми морока, да тут ещё кукушка каждые пятнадцать минут вылезти норовит. Куковать ей, вишь ты, надо. Работа такая у неё. Тоже не бросишь.

Домовой помолчал, пожевал густые усы.

- И ведь что эта куча брёвен делает! Смеётся надо всеми, как они мучаются! - снова взорвался он негодованием.

- Кто смеётся? – спросил Ваня озадаченно.

- Кто-кто, - передразнил его домовой. – Вот же бестолочь растёт. Дом, кто ж ещё!

- Дом не может смеяться, - неуверенно сказал Ваня.

- Дом не может! – с каким-то грустным весельем снова передразнил домовой. – А что ж он по-твоему может? Стоять, да небо коптить, когда печку топят? Он только и делает, что смеётся. Вот хоть сегодня взять. Замечал, иногда будто бы стены вздрогнут и у тебя комарики перед глазами прыгать начинают? Яркие такие, как звёздочки? Было?

Ваня кивнул.

- Вот-вот, это он смеётся. Шутке своей радуется. Доволен, истукан нетёсаный, - домовой подскочил к стене и пнул её босой ногой.

Замер на секунду. Лицо его сморщилось. Он прихрамывая подошёл к Ване и доверительно прошептал:

- Сильно ударил. Палец больно.

- А почему шёпотом?

- Да чтобы этот не услышал. Дом, - он помолчал и добавил. – Только он всё равно услышит. Как ни старайся. Хитрый, у-у-у!

Он наступил на больной палец стопой здоровой ноги и постоял так, балансируя, как цапля на болоте. Весь вид его выражал серьёзность и озабоченность нынешним положением вещей.

- Ладно, пойду я, - сказал, наконец, Фома.

- Ты куда?

- Матушка твоя форточку открыть не может. Помочь надо. И зачем закрывать-то её вообще потребовалось? На дворе лето, они форточки закрывают. Как дети малые…

И он, кряхтя, исчез под кроватью.

- Что ж это за жизнь… Лучше уж камень на шею да к Урту в омут… - послышалось его затихающее бормотание.

Ваню снова чуть тряхнуло, перед глазами заплясали весёлые мошки. Он улыбнулся. Теперь дом, видимо, смеялся над его матушкой, бессильно дёргающей ручку форточки. Словно вспомнив о чём-то, мальчик подбежал к стене и приложил ухо. Оттуда слышался задорный перезвон колокольчиков, словно внутри каждого бревна забил звонкий родник. Музыка текла невидимыми ручейками сквозь стены, брызгалась прозрачной водой на перекатах, собиралась в лужицы на полу. По лужам шлёпали ни о чём не подозревающие люди. Капли разлетались из-под промокших тапок, но никто этого не замечал. Вода просачивалась сквозь половицы в подпол, капелью и ручейками проливалась на мышей, а те, умеющие видеть незаметное людскому глазу, радовались, попискивали, катались по земле, тёрлись серыми спинками, вертели довольными усатыми мордочками. Прыгали под невидимым дождём, размахивая острыми, как шильца, хвостиками.

Всем было радостно в этот день. Даже взбунтовавшиеся двери никого не огорчали. Люди радовались неслышной музыке, думая, что радуются просто так. Одна лишь бабушка на самом верху дома знала в чём дело. Она улыбалась тихой, как полёт тополиного пуха, улыбкой и чуть покачивала головой, слушая, как смеётся дом.

В комнату Вани вошла Марья Петровна.

- Что ж это с дверями сегодня происходит? На улице жара стоит, а они словно все разом разбухли. Если б это осенью было, ещё понятно. Впрочем, довольно об этом, как наша задача?

Она наклонилась над тетрадью мальчика. Лицо её погрустнело.

- И это всё? Только и успел условие переписать? Ванечка…

Она укоризненно посмотрела на своего ученика.

- Нет, - ответил тот, краснея и смущаясь, - Я ещё успел кляксу поставить. Вот она…

Учительница кивнула головой.

- Да, я вижу. Изрядная клякса.

- На собаку похожа, - прошептал Ваня, низко наклоняясь над листом. – Марья Петровна, скажите, а водолаз и сенбернар это одна порода?

Та со вздохом ответила:

- Нет, это разные породы. А теперь, ma chere, вернёмся к нашим «гостям».

Ваня жалобно посмотрел на неё и стал вслух перечитывать условие.

Марья Петровна рассеянно слушала его, опершись руками о подоконник и глядя в сад. Мальчик спотыкаясь пробубнил условие задачи и замолчал. Дом снова над кем-то засмеялся. Ваня тихо хихикнул следом, представляя, как папа не может выйти из своей комнаты, сердится, теребит очки, долго пытается открыть дверь самостоятельно, потом устаёт и начинает звать кого-нибудь на помощь. Сначала тихо, затем всё громче и громче. И действительно, откуда-то сверху донеслось:

- Эй, кто-нибудь, вызволите меня отсюда! Здесь что-то с дверью. Помогите, ей-богу. Право, мне неудобно, но я сам не в силах. Ау, слышит меня хоть кто-то?

- Ничего, - подумал Ваня, - Фома придёт, поможет.

И действительно, вскоре крики прекратились. Папа оказался на свободе.

И тут Ваня увидел, как беззвучно трясётся спина Марьи Петровны. Он перепугался:

- Марья Петровна, вы что, плачете?

Девушка повернулась и, не в силах больше сдерживаться, засмеялась, пряча раскрасневшееся лицо в ладонях.

- Ванечка, прости меня. Не знаю, что со мной. Смеюсь с самого утра, как заведённая.

Она постаралась успокоиться.

- Только ты не говори никому, а то меня места лишат. Сумасшедшим не разрешают детей воспитывать.

- Мама говорит, замуж вам надо, - сказал Ваня.

- Что? Замуж?

И она снова беззвучно захохотала.

- Пойдём гулять? – насмеявшись, предложила она.

- А математика?

- Никто в мире ещё не умер от того, что не знал математики. Пойдём.

- А куда?

- О, Господи, городской ребёнок. Ты в окно то хоть раз смотрел, видел, какая там вольница? Иди куда хочешь. С ищейками не найдут, - и она, кружась, будто в вальсе, сделала несколько шагов по комнате. – Па-рам па-рам па-рам…

Дверь снова не открылась. Ваня попробовал справиться сам, но безуспешно. Фома тоже не являлся, видимо, ему и без того хватало работы.

- Не получается ничего, - виновато сообщил мальчик.

- Полезли в окно, - вдруг бесшабашно предложила выпускница Смольного.

- Ну и денёк сегодня! С учительницей в окно! Сплю я что ли? – подумал про себя Ваня, а вслух удивлённо и недоверчиво спросил: - Вы, Марья Петровна, со мной в окно полезете?

Та с готовностью кивнула головой. Ваня увидел, как в глазах её прыгают крошечные светящиеся комарики.

- Только уговор - никому! – сказала она, сделав большие глаза.

- Могила, - крестясь, заговорщицки заверил её Ваня и первый перевалил через подоконник.

Марья Петровна тронула собранные узлом волосы на затылке, озорно улыбнулась и лихо спрыгнула в сад.

- Ловко вы! – восхитился Ваня.

- Это ещё что! Ты бы видел, как я на лошади скакать умею! – потом по-девчоночьи прыснула в руку и добавила: - Ну а теперь, вперёд, в пампасы!

- Ваня, ну почему ты так плохо учишься? – спросила мама, усадив мальчика прямо перед собой в кожаное кресло с витыми ручками. Сама она устроилась на корточках перед сыном.

- Я стараюсь, у меня не получается ничего, - опустив глаза и вздохнув ответил тот.

- Ты же способный. Ты быстро соображаешь, голова у тебя на месте. В чём же дело?

- Не знаю, может, я всё-таки бестолковый?

Мама обняла его, засмеялась.

- Бестолковый никогда так о себе не скажет. Уже отсюда видно, что ты умный мальчик.

Она заглянула Ване в глаза.

- Может, тебе учителя не нравятся?

- Нравятся. И Марья Петровна и те, что в школе.

- Так почему ж тебе эта математика не даётся?

- Не знаю. Но мне почему-то кажется, что меня не тому учат.

- Как это не тому? А чему ж тебя учить надо?

-Так сразу не скажешь…

Он замолчал, не решаясь рассказать о своих желаниях.

- Смелей! – подбодрила маменька

- Ну, по деревьям, например, лазить.

- Помилуй Бог, ты ж не обезьяна? Зачем тебе по деревьям? – удивилась мат.

- Или нырять я б хотел, чтоб по полчаса под водой сидеть. На лошадях кататься. Грозы не бояться. Знать, когда солнце взойдёт. Ещё огонь без спичек добывать. Следы звериные уметь читать. Видеть, как солнечные пчёлы мёд собирают. Или чтоб я мог водорослями питаться. Или рыбой сырой. Или ещё…

- Ваня, прекрати, мне сейчас дурно станет, - оборвала его мать. - Ты что, индейцем захотел стать? Первобытным человеком? Дикарём?

Ваня печально вздохнул и замолчал.

- В общем так, сын ты мой дорогой, мысли эти варварские из головы выбрось. А то там места для математики не найдётся. Обещаешь?

- Конечно, маменька, - глядя в окно, кивнул сын. – А сейчас можно я пойду погуляю.

- Нет. Сначала вы позанимаетесь с Марьей Петровной. Потом можно гулять. И не вздыхай так. Ты не лошадь.

- Мама, а почему лошади вздыхают?

- От сытости.

Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика научил домовой. Правила её оказались очень простыми и Ваня усвоил их мгновенно: нужно было из горстки рассыпанных по земле камушков выбрать один, подбросить его вверх и, пока он летит, взять в руку следующий. После этого подбрасывать приходилось уже два камушка. Побеждал тот, кто мог управиться с большим количеством этих гладких маленьких кругляшей, что Ваня натаскал с берегов Ягодной Рясы. Фома, не любивший проигрывать, горячился и отчаянно жульничал. Он смешил Ваню, строил рожи, мог слегка пощекотать мальчика под рёбрами, чего тот очень боялся. Когда же и это перестало помогать, Фома начал незаметно прихватывать по несколько камушков за раз. Ваня долго терпел, хмурясь всё больше, и, наконец, не сдержавшись, сам пощекотал домового. Тот дёрнулся, рассыпал все камни и возмущённо завопил:

- Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить? За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки, да съесть тебя заставлю! Будешь знать.

Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь. Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы, но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.

- Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? – верещал Фома. – Да, все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать. Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами. Завидно ему стало…

Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый чайник.

Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд, что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового поутих, Ваня ласковым голоском попросил:

- Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть хочется.

Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы», и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.

- Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын сын, пойдём, проведаем лошадок.

Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни – довольно большого строения с каменными стенами и соломенной крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.

В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки, плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби. Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах, за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали, вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство. Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло Кусая – весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и бешеный галоп. Дальше обитала Красава – вороная тонконогая кобылица с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два стойла, но они последние несколько лет пустовали.

Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как вздумается. Порядок есть порядок.

- Ах мы олухи, соль забыли, - бормотал Фома. – Я когда на конюшню иду, всегда соль беру. Любят они её.

Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот, весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами, потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома едва успел отдёрнуть руку.

- Видал! – радостно закричал он Ване. – Так и норовит вцепиться. Борзый, спасу нет.

Домовой деловито прошёлся вдоль прохода, остановился около стойла Красавы.

- Ей жеребиться пора, - сказал он, озабоченно заглядывая внутрь.

В темноте сверкали слезящиеся от усталости и боли глаза. Лошадь лежала на подстилке из мягкой соломы и шумно дышала, опустив голову к полу, словно прислушивалась к тому, что происходит внутри неё.

- Третий день ожеребиться не может. Мается, смотреть нельзя, слёзы наворачиваются, - голос Фомы дрогнул. – А конюшенный запил! – крикнул он возмущённо. - И конюх ваш, как назло, дурак и бездельник.

Ваня подошёл ближе, присел на корточки перед страдалицей, погладил по гриве. Красава чуть кивнула головой, словно приветствуя мальчика, и снова замерла. Бока её тяжело вздымались, дыхание прорывалось хриплое, нервное. Ваня почувствовал, как в горле у него заплясал какой-то живчик и глазам стало горячо.

- Фома, помоги ей, миленький, - попросил он слабым голосом.

- Как я помогу-то? Я что конюшенный? – со злостью отрезал тот.

- Фомушка, родненький, ей же больно.

- Больно… - проворчал Фома. – Вижу, что больно. Да ведь боюсь я, не моё это дело. Вдруг что не так…

Домовой обхватил голову руками и заскрипел зубами так, что у Вани побежали по спине колючие мурашки.

- Вот что, иди-ка ты отсюда, - сказал, решившись на что-то Фома, вытолкал Ваню из стойла и закрыл за ним дверь.

- А что ты делать-то собрался? – спросил мальчик.

- Не твоего ума дело, цыплок.

Ваня прижался лицом к щёли и стал наблюдать.

Домовой несколько раз обошёл замученную, вздрагивающую от каждого шороха Красаву. Потом осторожно припал к раздутому, мокрому от пота животу лошади. Та робко шевельнулась и замерла, доверяясь домовому. Фома долго слушал, затем повернул голову и что-то быстро и ласково зашептал, обращаясь к тому, кто прятался внутри Красавы.

- А жить-то ведь хочется, а? По полю побегать, траву посшибать, с зайцами в догонялки поиграть, в ромашках поваляться? Молока материнского хочется? Солнца? - расслышал Ваня. – Ты уж постарайся, малой. Надо постараться.

Домовой разогнулся и снова стал сгорбившись расхаживать вокруг лошади, убаюкивающе бормоча что-то на непонятном языке. Та вначале следила за ним мокрыми глазами, потом веки её отяжелели, стали опускаться и она словно бы задремала. А Фома кружил и кружил, становясь всё более похожим не то на волка, не то на ежа. У Вани отчего-то начало двоиться в глазах. Он тряхнул головой и тут домовик взвился, закричал диким хрипящим голосом, вскинул руки со скрюченными пальцами, ставшими вдруг похожими на огромные хищные когти.

- Вар-вар-вар! – вопил он, мечась по стойлу.

Ваню, как волной отбросило от стены. Он шлёпнулся наземь, но тут же вскочил и снова припал к заветной щели. Лошадь дёрнулась, заржала беспомощно и жалобно, засучила по полу копытами, пытаясь встать.

- Ага! – снова закричал Фома. – Забрало! Ну, лови, поспело!

Лошадь захрипела, замотала головой. Конюшню наполнил горький запах боли. Во все стороны полетели клочья пены и пота. Одна из капель попала Ване на губу, он почувствовал во рту острый жгучий вкус. Мальчик стоял не в силах пошевелиться и окаменело смотрел на то, в каких мучениях рождается на свет ещё одна маленькая жизнь. Ему стало страшно, что Красава, колотя копытами по полу, может зашибить домового и он еле слышно прошептал:

- Осторожно…

Фома повернулся к нему и заорал:

- Что стоишь, колода? Беги, зови всех! Красава жеребится!

Ваня испуганно кивнул и пулей вылетел из конюшни. Прыгая через две ступеньки, он взлетел на крыльцо, распахнул дверь.

- Красава жеребится! Красава жеребится! – кричал он, бегая по дому в поисках папеньки.

Тот выскочил из спальни заспанный, наспех одетый, в шлёпанцах на босу ногу. Из кухни выглянула встревоженная маменька, за ней кухарка Наталья.

- Что за шум? Кто рожает? Где? – не мог взять в толк отец.

- Красава жеребится! – остановившись перед ним, снова закричал Ваня. – В конюшне. Бегите в конюшню.

- Господи, да не кричи же так. Всех насмерть перепугал, - сказал папенька и побежал к Красаве.

Вскоре измученная лошадь разрешилась маленьким вороным жеребёнком. Он лежал в сене слабенький и мокрый, подслеповато водил по сторонам смешной головёнкой, пытаясь найти сосок с молоком. Лошадь осторожно вылизывала его, временами останавливаясь и изумлённо глядя на своего первенца, словно не веря своему счастью.

- Вот, вот сюда, глупыш, - папенька, улыбаясь, ткнул жеребёнка в чёрный, набухший сосок на животе роженицы.

Затем отец вытер со своего красивого лба капли пота, щурясь посмотрел на солнце, заливавшее конюшню ярким светом сквозь настежь распахнутые ворота. Глаза его сияли радостью.

- Вот так-то! – весело сказал он Ване, глубоко вздохнул и засмеялся. – А теперь не грех и водки выпить. Такое дело сделали.

Тут откуда-то появился конюх. Маленький, косоглазый, с набившейся в волосы соломой, он радостно заюлил, причитая тоненьким испитым голоском:

- Ахти, радость-то какая! Разродилась-таки, ненаглядная наша. Вот радость-то несказанная! А, Арсений Лександрыч? – он угодливо заглянул в лицо папеньке. – С прибавлением вас в хозяйстве.

Конюх старался говорить в сторону, но по конюшне всё равно пошёл тяжёлый запах перегара. Кусай недовольно всхрапнул в своём стойле. Отец нахмурился и с отвращением посмотрел на негодяя.

- Ваня, иди домой, - сказал он, тяжело глядя себе под ноги.

Мальчик увидел, как на виске у папеньки червячком проступила и запульсировала синяя жилка, что означало крайнюю степень гнева, и послушно вышел из конюшни.

- Скотина, - услышал он позади сдавленный голос отца. – Лошадь третий день мучается, а тебе хоть бы хны, всё пьянствуешь.

- Как можно, Арсений Лександрыч. Всё время тут. Неотлучно. Только на один секунд отошёл… Ей-богу…

- Выгоню к чёртовой матери!

- Помилуйте, Арсений Лександрыч. Как можно… Дети у меня… Отец родной, заставь век бога молить…

- Так тебе и надо, - безжалостно думал Ваня, поднимаясь по ступенькам крыльца. – Хорошо бы ещё крапивой тебя высечь, - и он несколько раз махнул в воздухе рукой, показывая, как надо бы высечь бездельника.

Фома в это время сидел в саду под старой вишней. Прислонившись к шершавому стволу, он мял в руках кусочек вишнёвой смолы и курил трубку.

- А всё ж таки лучше вишнёвой смолки нет, - сказал себе домовик, затем, не торопясь, выбил трубку о лежащий рядом камушек, засунул янтарный шарик в рот и, довольный, принялся жевать. Сверху сквозь суетливую листву проглядывало знойное летнее небо, по которому неторопливые и величавые плыли белые башни облаков.

Ветки вишни были сплошь усыпаны созревающими ягодами. Домовой одобрительно заворчал:

- Блюдёт сад Голявка. Не обманул. Давно такого урожая не было. Видать, моль повывел. Живёт хозяйство. Порядок.

Фома вспомнил жеребёнка, улыбнулся и блаженно зажмурился.

- Славно сработано, - сказал он, но вдруг лицо его помрачнело, он выплюнул смолку и решительно поднялся на ноги. – Эхе-хе… Про тебя-то, дружок, я и забыл совсем.

Фома нашёл «дружка» на чердаке конюшни. Тот безмятежно спал. Домовой раскидал пыльное прошлогоднее сено и извлёк на свет пересыпанного травяной трухой местного конюшенного по имени Копыто. Это было небольшое, туповатое и недоброе существо с лицом, в котором, как и у всех конюшенных, было что-то лошадиное. Едва достав бездельника, Фома тут же вцепился ему в редкие, грязно-рыжие волосёнки и принялся возить по сену.

- Ты будешь своё дело знать или нет? Сколько я тебе повторять буду? Чуть лошадь не уморил, трутень плесневелый. Вот я тебя поучу жизни.

Копыто верещал визгливым голоском, пытаясь оторвать руки домового от своих волос, но тот вцепился намертво.

- Кудри выдерешь! – истошно голосил конюшенный. – Отпусти навозник! Отпусти бешенный!

- Ах ты лаяться вздумал! – закричал Фома и принялся таскать лентяя пуще прежнего.

Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.

- Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь дело своё исполнять как надо?

Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:

- Буду.

- То-то, - сказал грозный домовой и пошёл с чердака.

- Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, - тихонько проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.

В доме все услышали доносящийся со двора шум.

- Что это, Наталья? - спросил Ваня кухарку.

- Должно быть, кошки в конюшне подрались, - ответила та, расставляя тарелки к обеду. - Как бы Красаву не напугали.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок, вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны. Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал смотреть на улицу.

- Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, - подумал он. – Темно, ветер воет, а он такой маленький.

Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть, всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика, мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню, но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе, что Ваня не решился бы даже открыть форточку.

Из-под кровати донеслось шумное зевание.

- Опять полуночничаешь. Сам не спишь и другим не даёшь. И чего сон тебя не берёт. Будто крапивы с репьями тебе в кровать насовали.

- Фома, Фома, - радостно зашептал Ваня, - пойдём жеребёночка посмотрим.

- Будет балов а ть-то. На улице того и гляди дождь ливанёт. Ишь, удумал. Твоё дело телячье - поел и в стойло. Спи, давай.

- Ну, Фома, - канючил Ваня, - мы только посмотрим и назад.

- Суета это всё, пустое. Красава о нём лучше нашего позаботится.

Но Ваня не собирался сдаваться.

- Ты ж домовой, должен за хозяйством смотреть. Вдруг что случится?

- На то Копыто есть - конюшенный. Пусть он смотрит.

- Ты же сам видел, как он смотрит. А ночь вон какая, мало ли что, - наступал мальчик.

- А сам-то что не идёшь?

- Боюсь, - помедлив, простодушно ответил тот.

- Раз боишься, сиди дома, нечего шататься.

- Ну Фома!..

- Вот же заноза, - проговорил Фома совсем проснувшимся голосом, вылезая из-под кровати. – Щеп а, как есть, щеп а. Идём, пёс с тобой.

Ваня быстро оделся и приоткрыл створку окна.

- Полезли, - сказал он домовому, который сидел на полу и лениво ковырялся в бороде.

- Всё время в окно, да в окно. Как воры. Не хочу так. Сегодня в дверь пойдём.

Переспорить заупрямившегося домового не смог бы никто в целом свете, поэтому Ваня закрыл защёлку и покорно последовал за Фомой.

Они крадучись пошли по спящему дому. Половицы пели им свою скрипучую песню, шевелили вслед усами старые сверчки из укромных уголков, провожали глазами ночные хозяева дома - мыши. Когда друзья проходили мимо открытых дверей гостиной, наводнённой лунным светом, словно родниковой водой, из часов появилась кукушка и, то ли приветствуя беглецов, то ли предупреждая спящих, прокуковала один раз. Ваня вздрогнул и присел от страха. Домовой обернулся, тихо засмеялся в усы, прошептал:

- Испугался, храбрец на заячьих лапах. Темнота – проста, оттого и страшно. - Отодвинув мальчика, он на цыпочках подошёл к часам, подтянул гирьки. – А то ведь забудут завести-то. Ни на кого понадеяться нельзя. Всё сам, всё сам…

В конюшне царила непроницаемая темнота. Луна закуталась в грубую овчину туч и была такова. Конюх, развалясь у стены, выводил носом соловьиные трели.

- Фу, опять пьяней вина, - плюнул, наклонившись над ним, Фома. – Плохой хозяин твой отец. Гнать надо было этого прохвоста, а он вишь, пожалел. И Копыто тоже куда-то делся. А, хотя, нет, вон он.

Домовик поворошил сено.

- И от этого тоже, как из бочки разит. Вот компания!

Фома посмотрел по сторонам, почесал косматый затылок.

- Ну да ладно, братцы-забулдыги, будет вам праздник с песнями.

С этими словами он юркнул в приоткрытые двери конюшни.

- Эй, ты куда? – спросил Ваня, но того уже и след простыл.

Мальчик присел на охапку сена. Похрапывал конюх, шуршал ветер по соломенной крыше, ворковали, сидя на балках, сонные сизари, разбуженные незваными гостями. На небе сквозь прореху в тучах появилась луна и свет её потоком голубой воды хлынул в конюшню. Время шло, а домового всё не было. Ваня сидел не дыша и боялся пошевелиться.

- Мало ли кто выскочит из-под сена, а конюх спит, - думал мальчик, поджимая ноги. - И Копыто тоже спит. Фома сбежал куда-то. Вон опять в сене что-то шуршит. Поди разбери, то ли это мыши путаются, то ли идут потаёнными тропами страшные существа с красными глазами и чёрными зубами.

Лунный свет неспешной таинственной рекой тёк через конюшню, плескался о стены, сложенные из грубых камней, закручивался водоворотами возле ворот, застаивался по углам-заводям, перебирал стебли трав, ставшие вдруг похожими на водоросли. Конюх в углу выглядел посиневшим утопленником. В открытом рту его плескалась тьма, и казалось оттуда вот-вот выглянет пучеглазый рак или вёрткий пескарь, облюбовавший там себе жилище.

Вдруг шорох раздался совсем рядом с мальчиком, и Ваня, чуть не вскрикнув, кинулся к стойлу, где лежала уставшая за день Красава. Маленький, когда боится, всегда ищет большого и спокойного. Скрипнув дверью, Ваня вбежал внутрь и присел около лошади. Та спала, но услышав скрип, встревоженно подняла голову, закрывая своего жеребёнка, шумно потянула воздух и, увидев, что бояться нечего, доверчиво подалась навстречу мальчику. Ваня обнял её за гладкую шею, перевитую тугими стволами мускулов, прижался щекой к уголку мягких губ. Тёплое влажное дыхание лошади тронуло лоб мальчика, взъерошило волосы. Ване стало вдруг так радостно, что он быстро поцеловал Красаву возле глаза и снова прижался к её щеке.

- Вот так хорошо, - прошептал он. – Так не страшно.

Лошадь была большая и тёплая. Чувствуя себя в безопасности, успокоился и мальчик. Он полежал немного, слушая мерное дыхание Красавы и детское сопение её сына и не заметил, как сам погрузился в сладкую, пахнущую сеном и молоком дрёму.

Фома очутился рядом с Ваней тихо и неожиданно, словно его принесли воды лунной реки. Домовой дунул мальчику в ухо, пощекотал усами висок. Ваня вздрогнул и проснулся.

- Вот и я издал я, - хихикнул он.

- Ты где был? – шёпотом спросил Ваня, не выпуская из рук шею Красавы.

- Вот, - показал он зажатые в руках пучки пахнущей сыростью травы, - калдырь-траву искал.

- Зачем она тебе?

- От пьянства лечить.

- Кого?

- Кого-кого, деда мово, - радостно пояснил он и отправился к спящим пьяницам.

Поколдовав немного над каждым, он вернулся обратно с пустыми руками и радостно хлопнул себя по бокам.

- Готово! – сказал он. – Привязал им по пучку к поясу. Теперь, как только они выпить захотят, их сразу похмелье скрутит. Да такое, что хоть на стенку лезь, хоть в омут головой. Средство верное, не забалуешь.

Смех распирал его, и он засунул себе в рот клок бороды, чтобы не расхохотаться в голос.

- Слушай, а давай Кусая возьмём и кататься поедем, а? - Фому так развеселила собственная выходка, что он уже не мог остановиться. – Поехали!

- Я не хочу. Там тучи. Дождь, наверное, пойдёт… - попытался отказаться Ваня.

- Нет, дождя не будет, это точно. Да и тучи поредели как будто. Налаживается погода.

- Ты же не любишь из дома никуда ходить. Обычно тебя за порог не вытащишь, а тут зовёшь куда-то.

- Сам удивляюсь. Это, наверное, оттого, что я пьяниц наших так ловко проучил. Меня прямо распирает от радости.

- Даже не знаю, Фома… - сказал Ваня.

Вскоре домовой надел на Кусая уздечку и вывёл его за ворота. Конь, предвкушая свободу, радостно заржал. Домовой, в испуге зажал ему ладонями рот.

- Чего орёшь, словно колючку под хвост схватил? Перебудишь всех, горлопан, - зашипел он, оглядываясь на спящих.

Конюх зашевелился, сипло прошептал «ох, грехи наши тяжкие», снова замер.

Ваня сел впереди, вцепившись в жёсткую конскую гриву, домовой позади него. Фома держался ногами за круп и и, глядя через плечо мальчика, правил конём.

Друзья не видели, как раскидав в разные стороны охапки сена, наверх выбрался Копыто и крадучись отправился за ними. Стараясь ступать одновременно с Кусаем, чтобы никто не услышал его шагов, конюшенный некоторое время следовал за всадниками, потом осторожно, сморщившись от боли, сорвал толстый, густо покрытый колючками стебель чертополоха, увенчанный грузным шаром цветка. Посмотрел на него, глуповатое лицо его растянулось в улыбке, и он прошептал одними губами:

- Ага, вот откуда ежи-то берутся. В поле растут, как сено.

После этого, он догнал коня и широко размахнувшись, ударил его чертополохом по заду, сказав вполголоса:

- Бежать тебе час!

Кусай взвился и бешеным галопом, не разбирая дороги, помчался в лесную чащу.

Ваня ничком лёг на конскую шею, обнял её, что было сил, вжимаясь в тугое тело и чувствуя, как под гладкой шкурой затягиваются и тут же распускаются узлы мускулов. Галоп у Кусая был не очень тряский, но мальчик еле держался, напуганный таким неожиданным оборотом дела. Сзади него мешком болтался Фома. Он сползал то на один, то на другой бок и лишь чудом умудрялся не упасть. Наконец Кусай особенно высоко подбросил задом и домовой птицей порхнул на землю. Ваня услышал, как он негромко охнул, с треском упав в чёрные кусты. Мальчик лежал на шее и смотрел вниз расширенными от страха глазами. Там часто мелькали ноги Кусая, и Ване отчего-то вспомнилась суета спиц в крутящемся велосипедном колесе, что он однажды видел в городском парке.

Заговорённый конь нёсся по ночному лесу, шарахаясь из стороны в сторону, чтобы не столкнуться с деревьями. Поначалу Ваня надеялся, что испуг Кусая быстро пройдёт и он остановится, но время шло, а галоп коня оставался всё таким же неистовым. Мальчику до слёз хотелось спрыгнуть, но он был уверен, что приземлившись на эту невидимую в темноте землю, по которой гулко колотили копыта, он непременно разобьётся. Ветки, жёсткие, как хлысты, стегали Ваню по плечам и спине, словно наказывая за ночную прогулку. От каждого удара он втягивал голову и тихо попискивал. Он почти оглох, ему казалось весь лес наполнился громовым треском веток и шелестом листвы.