Как у нашего Урта

Дом.

Брату моему Николаю посвящается.

Ваня проснулся оттого, что гувернантка Марья Петровна – недавняя выпускница института благородных девиц, потрепала его по плечу и прошептала:

- Ванечка, Иван Арсеньевич, пора вставать.

Дотронулась до непослушных детских кудряшек, разметавшихся по подушке.

- Вставай, Ваня, скоро маменька к завтраку позовут. Нехорошо опаздывать. Вставай, - и, видя, что, мальчик заворочался на горячей, залитой солнцем постели, вышла из детской.

Ваня с трудом открыл один глаз, убедился, что его оставили в покое, натянул одеяло на уши, прячась от жарких лучей, и попытался заснуть снова. Он уже почти вернулся обратно, в счастливую страну детских снов, как одеяло, свисавшее до самого пола, потихоньку поползло под кровать, откуда тут же раздался ехидный смешок.

- Фома… - пробормотал мальчик. - Вечно ты…

Смешок повторился и под кроватью даже хрюкнули от удовольствия. Одеяло продолжало ползти. Вскоре уши, щёки и нос ребёнка снова оказались под безжалостными потоками света.

- Фома, прекрати немедленно!

Ваня, почувствовав, что сон безнадёжно уходит, свесился вниз и заглянул под кровать. Оттуда на него смотрела улыбающаяся рожица местного домового Фомы. Фома был чумаз, как чугунок, нечёсан, одет в штаны из мешковины и какую-то хламиду, напоминающую восточный халат. Подпоясан домовой был красивой красной лентой, которую он где-то увёл, должно быть у маменьки или Марьи Петровны. В косматой бороде его застряли хлебные крошки вперемежку со скорлупой кедровых орехов и семечек.

- Ты опять воровал кедровые орехи, - с укоризной сказал Ваня.

- Есть хотел, - пожал плечами домовой, выбравшись из-под кровати и прохаживаясь по комнате. – Хошь, тебя угощу? – повернулся он к мальчику, сидящему на кровати, и сунул руку в огромный карман.

- Экскьюзе муа, - ответил Ваня, как учила Марья Петровна.

- Лаешься? – насторожился домовой.

- Собаки лаются. А «экскьюзе муа» по-французски значит «не надо».

- Вон оно как… А я думал ты лаешься.

- Собаки лаются.

- А! - махнул рукой Фома и отвернулся. – Лайся, не лайся, а раз не хочешь, то и не получишь. Тоже мне барин…

Домовой вытащил из-за пазухи крохотного мышонка с розовым носиком, разгрыз орешек, разжевал ядро во рту и принялся кормить грызуна. Тот ел, удобно устроившись на ладони Фомы, обвив маленьким хвостом палец домового и смешно шевеля мордочкой.

Ваня соскочил на пол и как был, в белой ночной рубахе до пят, подбежал к окну. Распахнул настежь створки и высунулся наружу. За окном стоял огромный куст цветущей сирени. Красивый, словно бы весь облитый пенками, что получаются, когда маменька варит варенье из чёрной смородины. Мальчик вдохнул чуть пьянящий запах лета.

Как-то раз на Новый год, когда Ванины родители и их гости ушли танцевать в залу, он по ошибке выпил шампанского и до сих пор помнил, как приятно кружится от него голова, ноги становятся ватными, а все люди такие хорошие, что каждого хочется обнять и сказать что-нибудь приятное. В тот раз после шампанского Ваня сел на диван и с умильной улыбкой на губах стал наблюдать за танцующими. Вскоре маменька, заметив, что ребёнок не бегает и не играет с другими детьми, забеспокоилась, не заболел ли он. Наклонилась, чтобы потрогать губами его лоб и почувствовала запах вина. Через минуту Ваня был отчитан и отправлен спать. А маменька ещё целых три дня сердилась на него.

Запах сирени напомнил мальчику шампанское и он засмеялся.

- Что смеёшься, как дурачок на пуговицу? – спросил домовой, немного обиженный, что на него не обращают внимания. Не получив ответа, он сказал мышонку: «Ну, хватит брюхо набивать. И так вон уже с мешок стало», - и спрятал его обратно за пазуху.

Ваня легко пропустил мимо ушей его едкие слова, обижаться сегодня совсем не хотелось. Хотелось прыгать до потолка, как резиновый мяч и громко смеяться.

- Фома, а день сегодня хороший будет?

- Хороший, хороший. Разве что, к ночи дождь соберётся, - пообещал домовой, устраивая грызуна поудобнее. – Да и вообще всё лето хорошим будет. И дождя в меру, и солнца в меру.

- Я купаться сегодня пойду, - решил мальчик.

- Маменька не пустит, - поддразнил его Фома. – «Мал ещё, утонешь, Ванечка. Вода холодная. Утки заклюют, лягушки защекочут», - он изобразил голосом Ванину маму.

- Я плавать умею.

- Большое дело! Плавать он умеет. И топор думал, что умеет. Всё одно не пустят.

- А я убегу.

- Тоже мне беглец… Попадёт.

- Не попадёт, за меня папенька заступится. Он летом добрый.

- Добрый, - согласился домовик, шлёпая босыми ногами по полу. – А ну как осерчает? Возьмётся за ремень, да и полохнёт пониже спины. А?

- Ты, Фома, табак у него не воруй, он и не осерчает.

- Кто ворует? Я?! У хозяина?! Да чтоб я когда чужое брал?

Обиженный домовой забрался на стул и стал раскачиваться, стараясь, чтобы тот скрипел погромче и попротивнее. В комнате воцарилось молчание, в которой скрип слушался особенно безобразно.

- Ну и что? – заговорил первым Фома. – Ну беру. Так что ж с того? Курить хочется, вот и беру. А будешь приставать, я у тебя в комнате курить буду. Узнаешь тогда. Небось маменька не обрадуется, что у тебя вся комната в дыму.

Домовик хихикнул и запахнул халат поплотнее.

- Ладно, - добавил он, помолчав. – Не боись, не буду тут курить. Пойдёшь купаться, Урту от меня поклон. Давно я его, склизкого, не видел. Давно. С прошлого года, как дуб зацвёл.

Урт – это местный водяной. Ваня иногда встречал его, когда ходил купаться. А что имя у него такое странное, так это оттого, что он в эти края лет пятьсот назад пришёл, вместе с татарами. Он раньше где-то в Сибирских озёрах промышлял. Отчего-то любопытно ему тогда стало, куда это такие скопища людей движутся, он за ними и поплёлся. От самого Байкала до здешних мест дошёл. Тут и осел, понравилось ему.

Урт и сам был похож на татарина. Лицо круглое, как подсолнух, глаза узкие, весёлые, скулы выпирают, одно слово – азиат.

Фома зевнул.

- Спать пойду. Не выспался я что-то. Мыши всю ночь – шасть-шасть, шасть-шасть. Хотел уж было хвостами их связать, да на гвоздь подвесить до утра. Пожалел.

Фома часто воевал с мышами, которые очень любили помучить его. Прошлой ночью они собрались вокруг спящего домового и пошли бесшумным хороводом. Тот проснулся, сел и стал молча смотреть на грызунов, не понимая, зачем им это надо. Вскоре он почувствовал, как голова его начинает кружиться и глаза побежали в разные стороны. А мыши всё шли и шли, как маленькие серые планеты вокруг косматого солнца. Фома, поняв, что сейчас упадёт, закричал:

- Вот я вас, голохвостые!

Мыши, обрадовавшись, что сумели насолить домовому, с радостным писком бросились врассыпную. Фома лёг и вскоре заснул. Больше в эту ночь мыши его не беспокоили.

Ваня выслушал рассказ и задумался. Ему представилось, как под полом, на чердаке и в стенах ни на секунду не замирает жизнь. Тайными тропами, невидимые человечьему глазу, ходят мыши, шныряют, шевеля тонкими усами, деловитые тараканы, суетятся чёрные муравьи, похожие на живую пыль, сидят в глубоких тёмных щелях уродливые сверчки. Дом пропитан невидимой жизнью, как весеннее дерево соком. Ваня оглянулся вокруг, словно впервые увидел эти стены.

Фома потёр глаза, снова зевнул.

- Ох, обзевался весь. Спать пойду, - пробурчал он и полез под кровать, откуда вскоре раздалось мерное посвистывание, которое производил нос засыпающего домового. – Ты иди, иди, - поторопил он Ваню, сквозь дрёму, - там тебе кашу сварили. Пшённую, с сахаром. Вку-у-усная…

Ваня быстро умылся, оделся и вприпрыжку вбежал в столовую. Там все были уже в сборе. Отец ласково глянул на сына поверх газеты, улыбнулся в бороду.

- А вот и соня-засоня наш явился! «Чуть свет – уж на ногах…». Хотя здесь больше подошло бы «на заре ты его не буди…», - пропел он сильным звучным голосом. Отец хорошо пел и даже имел некоторый артистический талант. В юности он хотел поступить в актёры, но его отговорили родственники.

Мальчик улыбнулся в ответ и вскочил на стул. Кухарка в тот день взяла выходной, поэтому маменька сама положила ему на тарелку пшённой каши.

- Так что, Иван Арсеньевич, никак мухи разбудили? Сам-то, я думаю, ни за что б не поднялся?

- Не мухи, домовой.

- О, смотрите, Глафира Сергеевна, у ребёнка уже пробивается чувство юмора. Приятно наблюдать, - папаша вдруг разом посерьёзнел. – Хотя я бы предпочёл, чтобы у него пробилось чувство математики.

Ваня уткнулся в тарелку с крутой зернистой кашей. Этой темы он не любил. В прошлом году он пошёл в первый класс гимназии, где сразу же выяснилось, что мальчику не даётся математика. Он учил её, проливал над учебниками потоки слёз, но всё было напрасно – предмет, что называется, не шёл. Ваня никак не мог понять, сколько аршин должно остаться в куске ткани у купца, если от пяти метров отнять два раза по два или сколько извозчиков стало на площади, если вначале их было четверо, да потом приехали ещё трое и один уехал. Вся эта чепуха никак не хотела лезть в бедную детскую головёнку. Бессчётное количество раз учебник улетал в стену, швырялся на пол, но всё было напрасно. С остальными предметами дело худо-бедно ещё ладилось, только с математикой – ни в какую. В итоге Ване назначили на осень переэкзаменовку, и это сильно отравляло жизнь маленькому человечку.

- Он будет стараться, - заступилась за Ваню маменька.

Ваня виновато взглянул на неё, словно говоря «буду, обязательно буду».

- Он позанимается летом с Марьей Петровной и всё наладится. Верно, Марья Петровна?

Девушка, сидевшая здесь же, кивнула, но впрочем без особой уверенности. После первых же занятий с Ваней, она поняла, что задача перед ней стоит очень сложная, может быть, ей непосильная. Математика мальчику не давалась, хоть тресни.

Отец серьёзно посмотрел на мальчика.

- Ты уж постарайся в самом-то деле, Иван Арсеньевич. А то ерунда какая-то получается. Верно?

Иван Арсеньевич быстро кивнул и снова уткнулся в тарелку.

Хорошо ещё, что сегодня было воскресенье, а значит, занятия не проводились. Ваня вспомнил об этом и тут же повеселел.

- А можно я купаться пойду?

Папенька с сомнением посмотрел на сына, оглянулся на маменьку, та пожала плечами, дескать: «Воскресенье – день праздный».

- Валяй! - разрешил отец.

- Что за слог… - покачала головой мать.

- Пардон, мадам, - чуть наклонил голову папенька. - В искупление своей вины предлагаю конную прогулку до Кукушкиной рощи. Там сейчас соловьи!.. Хотя… Хотя, можно и дома посидеть, чаю попить.

Ваня залпом выпил стакан молока и, спросив разрешения, вылетел из-за стола.

От дома до озера было далеко: через сад, через лес, мимо поля с гречихой, мимо старого полевого колодца, мимо сухой вербы, выбеленной дождями и временем и походившей на огромную кость, торчащую из земли. Дальше нужно было снять ботинки, пройти через густые заросли высокого тростника с жёлтыми метёлками наверху. Осторожно ступая по неглубокой воде и илистому дну перейти болотце, и выбраться, наконец, на берег озера, поросший сочной травой. Здесь, надёжно скрытый от людских глаз, Ваня и привык купаться.

Когда-то озеро было большим и чистым, но сейчас оно потихоньку превращалось в болото. Берега его густо заросли камышом, тростником и осокой, жёсткой, как тёрка. Ила становилось всё больше, песчаные берега исчезали под его слоем. Озеро мелело. Однако, была в этом и хорошая сторона: теперь оно быстрей прогревалось и это одинаково нравилось и Ване, и зелёным лягушкам, которые не умолкали здесь весь день напролёт.

Становилось жарко. Солнце забралось высоко и стояло почти над самой макушкой. Ваня прищурил глаза, приставил руку козырьком ко лбу и осмотрелся. Вокруг – никого. Он скинул одежду и вошёл в воду. Водоросли щекотно цеплялись за ноги, Ваня ёжился от их шершавых прикосновений и тихо смеялся. Потом вдохнул поглубже, зажал нос рукой и нырнул. Проплыл немного под водой, неумело бултыхая ногами и продолжая зажимать пальцами нос. Отфыркиваясь вынырнул и тут же услышал громкий заливистый смех. Ваня оглянулся. На берегу, возле раскиданной как попало одежды мальчика, сидел Урт и, держась рукой за живот, смеялся, раскачиваясь из стороны в сторону.

- Вот нырнул, так нырнул! Нырок!.. Голавль!.. – давился смехом водяной.

Ваня вытер ладонью лицо и обиженно поковылял к берегу.

- Ты, Урт, ужасно вредный, - прошептал мальчик. – Даже вреднее нашего Фомы.

- А ну-ка нырни ещё, - попросил Урт, успокоившись. – Я последний раз так смеялся, когда Фома в озеро упал. Он тогда так чихал, кричал и плевался, что кувшинки средь бела дня закрылись, – он покачал головой. - Как же это ты так делаешь-то…

Водяной, делано осторожно ступая по траве, подошёл к воде, вошел по колено, сгорбился, зажал двумя пальцами нос и плюхнулся в воду. Забарабанил ногами по воде, подняв тучу брызг, и не продвинувшись ни на чуть-чуть встал. Смех его снова заскакал голышами по воде.

Ваня сидел на берегу и с неудовольствием смотрел на хохочущего водяного.

- Ты перед тем, как нырять, лягушек с головастиками подальше отгоняй, чтоб не видели. А то их со смеху судорога схватит. Потонут, жалко, - веселился Урт. – Ох, ты и пловец!

Ваня сидел надутый и чувствовал, как обсыхает кожа на плечах, как капельки скатываются с мокрых волос по спине. От этого было щекотно и хотелось шевелить лопатками.

Угомонившись, водяной вернулся к Ване, снял с его головы кусочек какого-то водного растения и сказал:

- Ладно, не дуйся на меня. Я не со зла, просто ты очень смешной. Давай я тебя нырять научу.

Мальчик повернулся к насмешнику, заглянул в голубые, играющие бликами, как вода в озере, глаза водяного и понял, что совсем не сердится.

Урт два часа учил Ваню нырять, и когда у него уже начало что-то получаться, на берегу появился Фома.

- Эй, утки, не закурнались ещё? – весело загорланил он. – Особенно ты, лягушка белая узкоглазая, цапли тебя ещё не склевали?

Урт достал со дна пригоршню песка и сделал вид, что хочет кинуть им в домового. Тот хохотнул и бросился в тростники, откуда тут же раздалось:

Как у нашего Урта

Водор о сли изо рта.

Водор о сли изо рта,

Вот какая красота.

Подходи, кому грустно,

У Урт а во рту капуста.

Урт засмеялся. Через секунду домовой вышел из своего убежища и уселся на берегу.

- А я сижу дома один. Скучно, мыши от жары спать легли. Дай, думаю, пойду гляну, не утопли вы тут, а то ещё спасай вас. Мороки –то…

Ваня с Уртом подошли к нему. Домовой кивнул им, пошевелил пальцами ног.

- Жарынь какая. Страсть. Аж душа заходится. Искупаться хочу.

- Не пущу, - сказал улыбаясь Урт, - а то после тебя тут даже трава по берегам расти не будет. Ты вон чёрный, как головешка.

Домовой, посмеиваясь, подошёл к воде.

- Фома, ты б разделся, - окликнул его Ваня.

- Ничего… - ответил тот, заходя в воду прямо в одежде.

Окунувшись пару раз, донельзя довольный, домовик снова появился на суше. С одеяния его текли потоки воды. Фома, придерживая отяжелевшие штаны, улёгся на траве обсыхать. Закрыл глаза, шмыгнул носом, блаженно потянулся под щедрыми потоками июньского зноя.

- Гроза к вечеру будет, верно, Урт?

- Верно, верно, - отозвался водяной, жмурясь на солнце.

Ваня сидел на мелководье по пояс в воде и смотрел вокруг.

В мире царили жара и покой. Лето разгоралось. Белёсое полуденное небо заливало всё вокруг ленью и истомой, как обещанием вечного счастья. Не хотелось ни думать, ни шевелиться. Редкие прозрачные облака бесконечным кочевьем шли через великие синие степи неба.

Ваня посмотрел вверх и вдруг всё в нём заиграло от какой-то непонятной радости, восторга и надежды.

Временами на озеро налетал лёгкий ветерок. Тростники качались, перешептывались о чём-то сухими шелестящими голосами. Покачивали метёлками. Где-то в их чаще попискивали мелкие птички. Перепархивали с лёгким шорохом с места на место. Цеплялись тоненькими, как былинки, лапками за листья, сверкали любопытными глазками. Под водой сновали красивые, словно отлитые из бронзы, караси, чёрными ленточками стелились пиявки, выискивали что-то меж стеблей тритоны, мальки и головастики. Лягушки неподвижно лежали на поверхности воды, с лёгким плеском ловили пролетающих мимо букашек. Сияющие пузырьки воздуха редкой цепочкой поднимались со дна вверх, к небу и солнцу.

И над всем этим покоем царил неумолчный шелест тростников, словно тысячи старцев, с выцветшими от времени голосами говорили что-то, не заботясь о том, слышит ли их кто-нибудь.

- Урт, о чём камыши шепчутся? – спросил Ваня.

- О солнце, о лете, о жизни шепчутся.

- Расскажи мне подробнее, что они говорят.

Разомлевший водяной ответил не сразу.

- Зачем, пока ты мал, ты и сам всё знаешь.

Ваня не понял, о чём идет речь.

- Не всё. Вот математики я не знаю, - вздохнул он.

- А что такое математика?

- Наука такая, про цифры.

Урт пожал плечами.

- Ты не знаешь её, потому что её нет. Вы, люди, часто заняты тем, чего нет.

- Как же нет? А за что меня ругают и двойки ставят?

- Ни за что.

- Вот и поговорили.

Ваня понял, что толку от водяного не добьёшься.

Вскоре Фома обсох и они с мальчиком отправились домой.

Вечер не принёс с собой прохлады. Наоборот, духота сгустилась. После ужина Ваня долго лежал в кровати и никак не мог уснуть. Он давно скинул с себя одеяло, простыня под ним уже сбилась в клубок оттого, что он никак не мог улечься и поминутно ворочался с боку на бок. Скрипучая кровать так и ходила под ним ходуном.

- Долго ты мне тут скрипеть будешь? Будто на угольях лежит, вертится и вертится, - раздалось из стены ворчание Фомы.

- Душно, Фома. Сам-то чего не спишь? – шёпотом спросил Ваня. - Тоже, небось, спарился?

- Уснёшь тут с вами. То мыши колобродят, то ты скрипишь.

Они помолчали. Наверху раздавались шаги отца. Он ходил из угла в угол и тоже, наверное, никак не мог уснуть.

- Отец твой вон мается. Не спит. Всё ходит, как маятник, - сказал Фома. – А мать книжку читает. Лампу керосиновую вонючую жжёт. Копоти от неё!..

Он замолчал и неожиданно предложил:

- Пошли в сад что ли? Там, может, посвежее будет. А то сил уже никаких нет.

- Пошли, - согласился Ваня.

Тихонько, стараясь не стукнуть створками, мальчик открыл окно и выбрался в сад. Следом выбрался Фома.

Пройдя с полсотни шагов, приятели уселись в густой траве под кустом черёмухи, усыпанной зелёными ягодами.

- Фух, здесь хоть немного прохладней, - Фома потёр волосатый нос, сорвал веточку с ягодами, пожевал, выплюнул. – Незрелая ещё, не время.

Сухо и задорно трещали ночные кузнечики, где-то в селе лаяла собака. Её лай гулким эхом отзывался в лесу, что темнел сразу за деревней. Обратно звук возвращался заунывный и протяжный, как из колодца.

- Слышь, леший собаку дразнит. Бал у ет старый, безобразит, - заметил домовик.

Фома достал из кармана маленький кисет, трубку и принялся набивать её табаком. Вскоре Ваня почувствовал запах дыма.

- А когда папенька курит, пахнет совсем по-другому, - заметил он.

- Это потому что я в табак трав добавляю. Для вкуса, для запаха. Так-то.

Пахла трубка домового действительно необыкновенно. Был здесь и грустный запах горящих листьев, что жгут по осени в саду, и дымок дальнего костра, который развели где-то далеко в тёмных ночных полях пастухи, и тёплый дух, какой идёт от печки зимой, и аромат свежеиспечённого хлеба.

Фома пускал вверх большие кольца и они, покачиваясь, будто танцуя, уплывали в непроглядное ночное небо, затянутое плотными тучами.

- Хорошо, а всё ж душновато. Быть грозе, - крякнул домовой.

Где-то далеко, посреди глухого лесного озера, высунув голову из воды, смотрел в небо Урт. Водяной тоже ждал грозы. Он вообще очень любил грозы.

Ваня молчал, слушал кузнечиков, теребил в руках пушистый колосок тимофеевки. Думал о том, что когда гром гремит и молнии сверкают, становится страшно и весело одновременно, и хочется и под одеяло с головой залезть, и на улицу голым выскочить, чтобы плясать по мелким лужам, разбрызгивая твёрдыми пятками грязь. Фома меж тем молча попыхивал трубочкой и вдруг тихо, под нос себе, замурлыкал песню:

Под грозой веселой, под ясною

Всё гуляла одна тучка белая.

И грустила она да плакала

Сокрушалась, рыдала, горилась:

Не бывать мне ни громом, ни молнией,

Небеса не трясть, мир не озарять.

Не пролиться мне ни дождём-рекой,

И не свить мне верёвки-молнии.

Так печалилась тучка белая,

И к утру без следа растаяла.

Вот и доля ей, и судьба её.

Не понять, ни сведать, не угадать.

Ваня дослушал песню и стало ему отчего-то грустно и очень жалко эту белую и никчёмную тучку. Он вздохнул и украдкой взглянул на Фому. Тот, как ни в чём ни бывало, продолжал покуривать свою трубку.

Вдруг на ветках чёрёмухи что-то зашевелилось и послышался негромкий печальный вздох. Фома тут же вскочил на ноги, бросился вглубь куста, с проворством белки вскарабкался по стволу. В кроне завязалась какая-то суматошная возня и через минуту домовой спустился вниз, неся на вытянутой руке какое-то серое шипящее существо размером с кошку. Существо изгибалось, пытаясь достать когтями руку домового. Ваня пригляделся, незнакомец и вправду напоминал обычного пушистого кота, пока вдруг не заговорил:

- Отпусти меня, домовик. Отпусти убогий, пока в клочья не подрал.

Фома встряхнул его.

- Ишь ты, в клочья подрал… Смелый какой… Отвечай, кто таков, колтун?

Существо снова зашипело, но Фома цыкнул на него и оно нехотя ответило:

- Садовый я, садовый. Отпусти, дед-бородай.

- А ругаться не будешь?

- Не буду, отпусти, злыдень, - сверкнул тот глазёнками.

- То-то. Откуда ж ты такой взялся? Чего ищешь? – спросил Фома, опуская садового на землю.

Ваня во все глаза смотрел на незнакомое, неизвестно откуда взявшееся существо.

Незнакомец, стоя на задних ногах, потёр передней лапкой загривок, за который его держал домовой.

- Известно чего ищу, - сказал он вздохнув. - Сад. Ваш-то, я смотрю, не занят? – спросил он с надеждой в голосе.

- Сад-то, может, и не занят, да только мы не каждого сюда пустим.

- Жалко вам, что ли? – с обидой спросило существо.

- Известно, жалко. Сад нам не чужой. При нашем доме. Мы об нём свой интерес имеем. А то набегут всякие и пропадёт добро.

Фома обвёл рукой заросшее лебедой да крапивой «добро».

- А сад, сам видишь, хорош.

- Хорош, - поспешно согласился «кот». – Он мне сразу, как увидел, понравился. Светлый сад, добрый.

- Известно, сад, каких поискать. И яблони тут тебе, и ившинь, и черёмуха. Только ведь за всем следить надо. Поспевать, шустрить. А ты вон дохлый, малохольный какой-то. Куда тебе догляд вести. К чему ты нам.

Садовый сразу как-то сник, хвост его опустился на землю, уши обвисли.

- Что ж, не возьмёте, значит?.. - прошептал он чуть не плача.

- К чему?.. – сказал домовой. – Не возьмём. И разговор пустой.

- А я бы так хотел свой сад иметь… Заботился бы… Охранял… Я ведь ни абы как, я бы смотрел, лечил бы, гусениц гонял… - сказал садовый, закрывая лапой мордочку.

- Э, - распаляясь всё больше, махнул рукой домовик и заходил перед поникшим незнакомцем. – Пустой разговор. От ворот поворот. Не знали тебя и не надо.

Ваня дёрнул его за рукав.

- Фома, ты чего злой такой? Зачем ты так?

Садовый, почувствовав нежданную поддержку, обратил к Ване мордочку, с надеждой навострил уши.

- Ты, Фома, всегда рад другого куснуть.

- Вот ещё!.. Тоже мне, злодея нашёл.

- Правда, правда, - заверил его Ваня. – Чего ты сейчас взъелся? Не видишь, он чуть не плачет, а ты гнать его.

Фома скрестил руки на груди и отвернулся.

- Невелика птица.

- Тебе ж сад нужен? – спросил Ваня, обратясь к незнакомцу. Тот с надеждой закивал в ответ. – Фома, тебе жалко, что ли? Пусть живёт здесь. Что тут такого?

- Что, что… Напоганит тут, запустит всё, что делать будем?

- Да почему же он напоганит? Ты ж ведь будешь за садом ухаживать? – спросил Ваня у садового. Тот снова закивал головой.

Домовой, остывая и чувствуя, что перегнул палку, завозился на месте, ковырнул ногой землю.

- Да мне-то что. Пусть хоть всю жизнь тут живёт, мне и горя мало. Оставайся, раз пришёл, - сказал он, теребя себя за волосы на носу. – Но, чур, сад блюсти! И, чтоб порядок! И гусениц чтоб… И моль… И… и…

Он, не зная что ещё добавить, пригрозил пальцем и судьба пришельца была решена.

- Звать-то как? – спросил напоследок домовой.

- Голявкой, - ответил довольный садовый.

- Голявкой! Хе! – домовой не мог удержаться от ехидства. – Лохматый, как баран, а звать Голявкой! Где таких берут только? Хе! Ладно, живи уж, кошавый…

Ваня с Фомой через окно залезли обратно. Мальчик забрался в постель и вскоре заснул тяжёлым сном. Наверху наконец-то задремали Ванины родители. Одна бабушка в мансарде под крышей не спала и смотрела на тёмную дорогу, далёкие поля и лес. Она тяжело вздыхала и в бесстрастных её глазах играли блики далёких зарниц, вспыхивающих над горизонтом.

Домовой сел на подоконник и стал смотреть на небо, сплошь затянутое тучами. Всё говорило о том, что скоро будет дождь. Густая вязкая духота окутала мир, затопила, словно вязкая патока.

Ваня во сне метался по постели, волосы прилипли к вспотевшему лбу. К горячему виску пристало белое пёрышко, вылезшее из подушки. Мальчик что-то бормотал во сне, кому-то жаловался. Домовой с сожалением смотрел на него, потом выглянул в окно.

- Эй, ты, хвостатый! Как там тебя, бишь? Ты где? – негромко крикнул он в темноту сада.

- Тут я, - ответил ему садовый из кроны яблони.

- Ты вот что. Нагони-ка в комнату бабочек. А то жарко, как в печке.

Голявка подпрыгнул от радости, что для него нашлось дело, и принялся скакать с ветки на ветку, распушая хвост и щёлкая зубами. Из-под листьев он выгонял уснувших бабочек, которые бестолково махали крыльями, не понимая что происходит и ничего не видя из–за темноты. Собрав небольшое облачко из трепещущих крылышек и усиков, садовый загнал его в окно детской. От суматошного движения в комнате поднялся лёгкий ветерок. Посвежело. Домовой неслышно бегал по скрипучему полу, махал руками и полами халата, не давая бабочкам успокоиться и рассесться по стенам. Ваня, почувствовав прохладу, притих, испарина на лбу высохла, пёрышко упало с виска. А вокруг всё кружили и кружили, словно листья в листопад, дрожащие крылышки насекомых.

Утомившись гонять бабочек, Фома вернулся обратно на подоконник, и только тут услышал, какая тишина наступила в мире. Ничто не двигалось: ни один листок на дереве, ни одна травинка, ни один жучок в зарослях чистотела не смел пошевелить лапкой. Небо вдруг стало похоже на реку перед ледоходом, когда лёд потемнел, вздулся и замер в ожидании льдины, что придёт из верховий и вспорет тяжёлый износившийся за зиму панцирь. Небо притихло, но чувствовалось в нём какое-то потаённое внутреннее движение, как в животе у коровы перед самыми родами, когда влажные от пота бока её напряглись и приготовились вытолкнуть в мир новую жизнь. Домовой заворожённо смотрел на небо в радостном предвкушении.

И тут прорвалось. Хлынул поток, вольный и свежий. Всё задвигалось, зашумело, зашуршало и заворочалось, заговорило на тысячи голосов, забормотало, засопело, захлюпало, зафыркало, словно каждая частица мира вдруг обрела голос, и принялось рассказывать остальным о чём-то своём, торопясь выговориться за короткие мгновения летнего ливня. Весь этот шум сливался в одну негромкую и завораживающую песню воды. Фома раскрыв рот смотрел на капли, падающие на листья деревьев, на скамейку в саду, раскисающую на глазах землю. На его одежде, волосах, лице, сидели бабочки, которые тоже не могли оторваться от вида струй воды и шума дождя. Фома не отгонял их и даже едва ли замечал.

А где-то далёко на берегу лесного озера танцевал Урт. Уже сотни лет, как только на землю обрушивались тяжкие потоки воды, он выходил на берег и танцевал всё время, пока идёт ливень. Пел неизвестные песни, что принёс с собой из Сибири, танцевал невиданные танцы. Водяной бегал по берегу, подпрыгивал, кувыркался, махал руками, с шумом бросался в озеро и тут же выскакивал обратно, чтобы снова бегать и плясать. Он поднимал голову к небу и чувствовал, как капли, пришедшие сюда из поднебесья, скачут по его лбу, щекам, глазам. Грозы и ливни вызывали в нём необыкновенный восторг, который никак не мог уместиться в его груди и расплёскивался вокруг. Мокнущие цапли смотрели на него, спрятавшись под ветками, лягушки радостно квакали, приветствуя танец хозяина. Большущие рыбины – любимцы Урта, высоко выпрыгивали из воды, выгибаясь серебряным месяцем, и громко шлёпались в озеро. Следом к веселью присоединялись рыбёшки помельче. Вскоре всё озеро словно кипело от взлетающих навстречу дождю рыб. Вверху трепетали змеями молнии, заливая землю неземным светом. Их отблески играли на коже танцующего водяного, на чешуе рыб, мокрых листьях склонившихся над водой деревьев, волнах, колеблющих поверхность озера.

Дождь кончился, последние капли звонко тенькали, завершая песню воды. Фома зевнул, согнал с себя бабочек.

- Ишь облепили, точно я мёдом намазан, - сказал он, встряхиваясь, словно мокрый пёс. Насекомые взлетели и снова закружились по комнате. Домовой решил было, что надо бы их выгнать, но подумал и махнул рукой.

- К утру сами улетите, - сказал он и, покряхтывая, полез под кровать.

Под полом он первым делом сгрёб себе под бок целый выводок мышей, чтоб было теплее спать. Мыши недовольно заворочались спросонок, а одна пошустрее, даже слегка тяпнула его за палец.

- Ещё покусайтесь мне, - цыкнул он, собирая серых в кучу.

Мыши успокоились. Домовой закрыл глаза.

- Вот и день прошёл, - пробормотал он, засыпая.

На рассвете, когда солнце высунуло из-за горизонта горячую красную маковку и лучи его заиграли на оставшихся от ливня каплях, бабочки неторопливо и осторожно, словно сны, покинули детскую.

Бабушка жила на третьем этаже, в мансарде под самой крышей. Чтобы попасть к ней, нужно было взобраться по крутой, высокой лестнице, на которой всегда царил сумрак, а под потолком и на стенах колыхались от потоков воздуха, словно от чьего-то дыхания, клочья невесомой паутины. Любого, кто взбирался по этим скрипучим ступеням, пробирал лёгкий холодок необъяснимого страха и охватывало желание быстрее спуститься обратно.

Бабушка была огромная, как медведица, и очень старая. Целыми днями она сидела перед окном и неотрывно смотрела на улицу, на дома и дальше, на зарастающее камышом озеро, частокол далёкого Сибирякова леса, за которым лежало страшное Зябликово болото. Ваня слышал, как прислуга шепталась, что бабушка – давно сошла с ума, никого не узнаёт и никогда не спит. Когда мальчик входил в мансарду, она медленно поворачивала голову, пристально, не моргая, смотрела на внука, отчего Ваня чувствовал себя ужасно неловко и хотел куда-нибудь спрятаться. Иногда бабушка лезла рукой в карман и доставала оттуда что-нибудь ему в подарок: сосновые иголки, горсть земляники, колючие шарики репейника. Откуда она брала это, Ваня не знал, а спросить боялся. Но однажды, когда та угостила его кедровыми орехами, мальчик догадался, что все подарки получены бабушкой от Фомы.

Ещё была у старухи привычка перебирать пальцами камушки. Она осторожно трогала их, словно в руки к ней попало что-то хрупкое, как цветок или бабочка, ощупывала, полировала, как полирует голыши река. Однажды она дала такой камушек Ване. Тот лежал на её морщинистой ладони – круглый, блестящий и такой белый, что даже смотреть на него больно было. Бабушка чуть наклонила руку и кругляш подпрыгивая, словно живой, покатился по тёмной ладони. Ване отчего-то стало страшно, он вздрогнул и убежал. Вслед ему раздался гулкий хохот, словно филин заухал в лесной чащобе. Ваня, сам не зная отчего, часто потом вспоминал тот катящийся ослепительно белый комочек на старческой ладони.

Никто в доме не знал, да и не поверил бы в то, что иногда бабушка сходит вниз. Происходило это так. По ночам, когда все спят глубоким сном, в гостиной на первом этаже ни с того ни с сего вдруг начинала куковать кукушка, что живёт в часах. Подавала она голос не потому, что стрелки подходили к какому-нибудь часу, а просто так, неизвестно с чего. Вот тогда-то бабушка покидала мансарду и ходила по дому, держась за стены и скрипя половицами. Выглядывала в окна, открывала крышку подпола, присев, долго глядела в темноту. Вздыхала тяжело и снова шла гулять. Смотрела на картины, что висят в гостиной, гладила шершавые холсты и пастухи с пастушками, что нарисованы на них, оживали, начинали играть на свирелях, гоняться друг за другом, звонко смеяться. Олень, убегающий от охотников, нырял под тяжёлые ветви леса, хрустя валежником. Рыболов дёргал удочку и серебряный карась взлетал в воздух, раскидывая звонкие брызги. Рыбак, неуклюже оступившись, падал в траву, добыча срывалась и шлёпалась обратно в реку. Рыцари на конях мчались в жёлтых клубах аравийской пыли. Трепетали на ветру флажки на копьях, высекали искры кованые копыта жеребцов с безумными глазами. Бабушка подолгу глядела на происходящее, задумчиво кивала головой и, тяжело переваливаясь, шла дальше. А на картинах ещё долго трубили рога, бегали дети, звенели мечи и смеялись пересмешники. Хозяйка подтягивала гирьки настенных часов, открывала дверцу, за которой живёт кукушка, дула туда. Птица охотно соскакивала со своего насеста на плечо старухи. Та гладила её деревянные пёрышки, что-то неслышно шептала. Давным-давно эти часы вместе с кукушкой сделал своими руками, покойный ныне, бабушкин муж, Ванин дедушка. Был он тогда молодой и весёлый. Почти всё в доме было сделано им: и мебель, и сплошь покрытые хитрым узором рамы картин, и музыкальные шкатулки с танцующими журавлями, да и сам дом тоже построил дедушка. В брёвнах стен спрятал он колокольчики. Летом или зимой, когда стены шевелились от жары или стужи, колокольчики вздрагивали и еле слышно звенели. Но услышать их можно было только глубокой ночью, когда в доме стоит полная тишина и даже сверчки молчат. Когда бабушка слышала этот звон, она улыбалась и кивала головой, продолжая катать по ладоням камушки.

Долгими зимними ночами из тёмных потаённых щелей мансарды выползали древние, побелевшие от времени, сверчки, рассаживались вокруг хозяйки и, тихо треща, переговаривались. Иногда они даже забирались на руки и одежду бабушки. Та лишь поглядывала на них с доброй и чуть снисходительной усмешкой, как смотрят хозяева на своих старых и оттого навязчивых собак. Она любила их треск, эту неспешную и монотонную жучиную речь. Под её звуки ей легче думалось и вспоминалось.

Бывают такие ночи, когда полная луна висит над землёю так близко, что кажется встань на цыпочки и сможешь поцеловать её круглую щёку. Бледный свет ночного солнца переливается в воздухе, придавая предметам чёткость, а запахам остроту. В такие ночи у всякого, кто любит смотреть в высокое, прозрачное, будто отлитое из тончайшего голубоватого стекла, небо, просыпается в душе несказанная тоска и желание взлететь ввысь, в эту невесомую пустоту, к еле заметным кристалликам звёзд, к величественной красавице луне. Или если не взлететь, то просто отправиться куда-нибудь далеко-далеко, через поля, перерезанные оврагами, словно здесь прошёл со своим исполинским плугом великан-пахарь, через тёмные еловые леса, где каркают на сухих ветвях чёрные вороны и звери сверкают зрачками из зарослей, через шумные чужие города, пыльные и душные… И идти так до самого моря, бескрайнего, как небо и красивого, как небо. Остановиться у кромки воды на тяжёлом мокром песке и замереть навсегда, слушая шёпот волн.

В такие ночи дом тихонько сходил со своего места и шёл в поле смотреть на луну. Шёл, сбивая с деревьев ночную росу и приминая травы. Тихо поскрипывали брёвна, звенели спрятанные в них колокольчики, взмахивала крыльями и недовольно ворчала, сидя на трубе, одинокая полуночница-галка. В доме чуть звякали тарелки, раскачивались гирьки на часах, катался по полу Ванин мяч, трепыхались занавески на открытых окнах, а всем жильцам снились сны о море. Снилось, как ходит под ногами палуба, бьются на ветру паруса, как огромные валы грызут гранит прибрежных скал и кричат белые чайки. Как свистит солёный ветер и белые брызги вырываются из-под бушприта старого фрегата. Люди спали и улыбались во сне.

Одна бабушка не спала. Все ночи напролёт она сидела перед окном и заворожённо глядела куда-то вдаль.

Дом выходил на пригорок и смотрел на небо, ртутно-сверкающее озеро, слушал шёпот трав и пение далёкого соловья. Лунный свет стекал по крыше и стенам, будто бы отмывая их от налёта времени. Свежий ночной воздух проникал в каждую щёлочку. Текучий туман затоплял поля и дом стоял, словно на острове, одинокий, печальный, и красивый, словно ребёнок на берегу океана.

Впервые Ваня повстречал Фому через два дня после приезда в бабушкин дом. Мальчик проснулся и увидел, что у открытого окна сидит на подоконнике кто-то невысокий, растрёпанный, замотанный в какие-то лохмотья. Этот кто-то задумчиво курил маленькую трубочку и смотрел на улицу, где занимался бледный рассвет. От трубки существа по комнате летали клочья белёсого, как туман, душистого дыма. Дыхание у мальчика перехватило, он порывисто вздохнул, натянул одеяло до самых глаз, но продолжал смотреть, не в силах оторваться от маленькой кургузой фигурки, сидящей перед ним. Ваня замер под одеялом, боясь пошевелиться. «Может, это вор к нам забрался? » – подумал он со страхом. Но существо никак не походило на вора. По крайней мере, мальчику так казалось. Воры не сидят на подоконниках, когда проснулись хозяева, а бросаются наутёк, унося на плечах чёрный мешок с награбленным добром.

Неизвестный сидел и тихо ворчал, недовольно покачивая головой:

- …Когда ж они успокоятся. Никакой ведь жизни нет. Хуже вшей. Замучили вконец. Это ж надо, пояс изгрызли! А какой пояс был! Новый совсем, хороший. Его ещё лет сто носить, да не сносить. Ему всего-то пятьдесят, а всё как новый. Только в двух местах и порвался. Так что ж, я вон узелками его связал и он опять, как вчера купленный. Живодёры, истинно живодёры…

Ваня прислушался, но ничего не понял из бессвязной речи существа. Оно замолчало, сокрушённо разглядывая какие-то обрывки, которые достало из бездонного кармана.

- Зверьё. Чистые тигры. И ведь как погрызли-то! Не сошьёшь, не свяжешь. В лоскуты. В клочья. Ну мышиное племя, доберусь я до вас. Понатащу полный дом котов, чтоб духу вашего тут не осталось. Будет вам и мрак, и ужас, и скрежет зубовный.

Мальчик наконец понял, что мыши изгрызли пояс неизвестного и тот сильно на них обижен из-за этого. Существо с сожалением выбросило за окно обрывки, тяжело вздохнуло и замолчало, глядя куда-то за деревья. Несколько минут прошло в молчании.

- Вот оно, сейчас будет, - всё так же ворчливо сказал незнакомец и показал рукой за окно.

- Что будет? - набравшись отчаянной храбрости, чуть слышно спросил ребёнок.

- Известно что, - ответил тот без тени удивления. – Лист упадёт.

- А-а… - протянул мальчик и в комнате опять снова повисла тишина.

- Вы кто? – робко поинтересовался Ваня.

- А ты не знаешь? Аз есмь дед Пихто! - последовал ехидный ответ.

- Кто? – изумлённо переспросил мальчик.

– Вот заладил, кто, да кто… Ты скажи, идёшь смотреть, или там у себя под дерюжкой посидишь?

Поёживаясь и осторожно ступая босыми ногами по чуть влажному от утренней прохлады полу, Ваня подошёл к окну, оказавшись совсем рядом с неизвестным. От него пахло дымом, мышами и пылью. Ещё был какой-то особый запах, какой бывает у старых книг, когда листаешь пожелтевшие, хрупкие от старости страницы. Ваня глянул в лицо пришельцу: нос картошкой, покрытый редкими чёрными волосами, лоб открытый, большой, хоть репу на нём сажай. Над глазами, окружёнными длинными частыми ресницами, нависали брови, густые и лохматые, словно волчьи хвосты. Сами же глаза – тёмно коричневые, большие, с блестяще-чёрными, как вода в колодце, зрачками, вдруг глянули на мальчика такой глубиной, что он невольно отшатнулся.

- Всё, сейчас солнце появится, - незнакомец хлопнул в ладоши и возбуждённо заёрзал на месте, словно видел рассвет впервые в жизни. – Замри и не дыши. Сейчас лист упадёт.

Мальчик взглянул поверх подоконника. Краешек красного, как огромная спелая вишня, солнца показался из-за горизонта и тут же с верхушки высокой старой берёзы, седой от утренней росы, сорвался листок и стал медленно падать вниз. Он падал, мягко переворачиваясь, временами совсем зависая в неподвижном воздухе, словно желая продлить своё маленькое сиюминутное счастье.

Стояла неимоверная тишина. Казалось весь мир замер и наблюдал за падением этого маленького берёзового листика. У самой земли, невесть откуда взявшийся ветерок подхватил его и отнёс за тёмный купол черёмухи.

- Видал? – шёпотом спросил «дед Пихто». – Он каждое утро падает. И всегда его в черёмуху уносит. Иногда кажется, что всё это: и небо, и лист, и как он падает, ничем от вчерашнего не отличается, а присмотришься, тут он чуть по-другому повернулся, здесь повисел подольше, там вильнул по-новому. Каждый раз всё по-разному.

- А почему он падает?

- Берёза солнце встречает. Радуется. Они старые знакомые, сколько лет уж друг на друга любуются.

Где-то неподалёку, в зарослях вишни робко тенькнула птаха.

- О! Слышал? Это шелушок, - со знанием дела заявил Фома. – Он всегда первый голос подаёт.

- Кто? – переспросил Ваня.

- Шелушок. Птичка такая. Сама серенькая, клюв жёлтенький и всё время семечки шелушит.

- По-моему, таких птиц не бывает, - недоверчиво сказал Ваня и с опаской посмотрел на незнакомца, не обиделся ли он.

- Не знаешь, так помалкивай. Сам-то с горчичное зерно, от земли не видать, а ума невпроворот! Царь Соломон, воистину! - задиристо ответил «дед Пихто». – И вообще, лучше б помолчал, да посмотрел, как солнце к миру выходит, а то, поди, и рассвета ни разу в жизни не видал.

Ваня поднял глаза и стал смотреть, как светило поднимается на небосвод, словно большая ленивая корова не спеша бредёт на тучное пастбище. В ветках деревьев, приветствуя рассвет, защебетали птицы. Росинки на траве и листьях заискрились, заиграли, словно ночь-царевна, уходя, растеряла всюду алмазы со своего звёздного ожерелья.

- Красиво? – спросило существо.

- Красиво, - чуть дыша, согласился Ваня.

- То-то же! - с гордостью сказал дед, словно это он сам только что поднял солнце на небо. – Что, будешь теперь по утрам солнце встречать?

- Я просплю, - чуть виновато сказал мальчик, - я себя знаю. Слишком рано вставать надо.

Тот фыркнул и покачал головой.

- Ладно, - сказал незнакомец, ловко спрыгивая с подоконника. – Пора и честь знать. Спать пойду.

После чего он запрыгнул на стул, подскочил до потолка и, звонко стукнув чумазыми пятками по дощатому полу, приземлился возле Вани.

- Слышь, барчук, ты не куришь часом?

- Нет, - немного опешил тот.

- Смотри, а то я этого не люблю, - пригрозило пальцем существо и зевнуло так широко, что Ване показалось, будто голова незнакомца развалилась пополам.

- Так как же вас всё-таки звать-то? – спросил мальчик у исчезающего под кроватью гостя.

- Фомой зови, - послышалось оттуда. – Домовые мы. У-у-у! – повыл он, чтобы до ребёнка лучше дошёл смысл сказанного. - Домовые.

После этих слов наступила полная тишина. Ваня оглянулся по сторонам, потёр слипающиеся глаза и, поёживаясь от весёлого утреннего холодка, вошедшего через окно, полез под одеяло, которое ещё хранило его тепло.

Ваня проснулся оттого, что по нему кто-то прыгал. Какое-то маленькое, но увесистое тельце мелкими прыжками скакало по его ногам поверх тонкого одеяла. Ваня открыл глаза, с опаской и любопытством оглядел свою постель. Ничего не увидел. Осторожно пошарил рукой и наткнулся на что-то холодное, скользкое и вертлявое.

- Лягушка! – чуть не вскрикнул он. Ваня не боялся лягушек, просто находка была слишком неожиданной. – Откуда она здесь? – прошептал он, поднося нежданную гостью к лицу. Пощекотал ей мягкое брюшко, зелёная в ответ пошевелила короткими передними лапками и тихо квакнула.

- Это я её кинул, - в открытом окне меж ярких звёзд появилась круглая лысая голова. – Я – Урт.

И водяной помахал в знак приветствия рукой.

- Привет, Урт. Хорошо, что ты гадюку не кинул, - Ваня слез с кровати и подошёл к окну.

- Гадюк сейчас трогать нельзя. Они сейчас змеят носят – нельзя тревожить, - простодушно объяснил тот.

- Очень хорошо. Я так рад. А скоро он кончается, сезон этот?

- Да, недели две осталось.

- Урт, никогда не кидай мне в постель гадюк, да и других змей тоже не кидай, хорошо? – попросил Ваня.

Водяной пожал плечами.

- Не буду, раз просишь.

- Да ты заходи, что под окном жмёшься?

- Нет – нет, - замахал Урт. - Я в людские жилища не ходок. Я потому и лягушку-то кинул, чтоб она тебя разбудила. Сам не пошёл.

Ваня снова погладил холодное лягушачье брюшко.

- У меня дело к вам, - сказал водяной. - К тебе и к Фоме.

- Фома тоже спит, наверняка. Да и что ещё за дело среди ночи? – зевнул Ваня.

- Пойдёмте со мной. Я вам что-то такое покажу, чего вы в жизни не видели.

Ваня мысленно представил себе ночную прогулку и спросил:

- Может, завтра?

- Нет, сегодня, - ответил водяной. – Завтра поздно будет.

Ваня отдал лягушку Урту, подошёл к стене рядом с кроватью и осторожно постучал. Подождал и постучал снова. В ответ раздалось неясное бормотание. Ваня стукнул сильнее.

- Фома, вставай, Урт пришёл.

- Урт пришёл, Урт уйдёт. Мне что с того… - послышалось из стены невнятное бурчание.

- Он показать что-то хочет.

- Мне пятьсот лет, что я не видел? Завтра, всё завтра.

- Завтра нельзя, - тревожно зашептал с улицы водяной, - Поздно будет. Сейчас надо.

Вскоре из-под кровати вылез сонный и растрёпанный домовик. В бороде его запутались соломинки, крошки табака и перья.

- И напасти на вас никакой нет. Всё шляетесь и шляетесь ночами. Куда, зачем, сами не знаете… - ворчал он на ходу.

- Пойдём, - Ваня, кое-как одевшись, схватил его за руку и потащил к окну, откуда тянуло прохладой и свежестью.

- И куда несёт?.. – бормотал Фома, спрыгивая с подоконника в сад.

Урт пошёл впереди, поминутно оглядываясь по сторонам, и поводя плечами, будто от холода. На самом деле ему было просто не по себе. Водяные не очень-то любят далеко отходить от воды. На суше они чувствуют себя скованно и неуютно.

Сначала друзья шли через поля, наводнённые темнотой, по сырой, озябшей траве, притихшей под усыпанным созвездиями небом. Изгибы равнин походили в темноте на головы и плечи уснувших в незапамятные времена великанов, которые могут проснуться в любую минуту, и потому ночные пешеходы должны ступать очень осторожно, чтобы не разбудить исполинов. Ване стало страшно.

- Фома, - позвал он, - я боюсь.

Лохматый Фома, похожий в темноте на большой и растрёпанный веник, ответил, ехидствуя:

- А что ж увязался-то, раз страшно? И то правда, за кем пошёл - за Уртом. Это надо совсем ума лишиться: среди ночи, за водяным невесть куда потащиться. Да он тебя сейчас в болото заведёт и бросит пиявкам да жукам-водянцам на съеденье. А ты, чисто глупой, веришь кому ни попадя…

- Фома, взмолился Ваня, - ты-то хоть не пугай, и так оторопь берёт.

- Пужли-и-ивый, - протянул домовик. – Раз пужливый, на небо смотри. Враз весь страх пройдёт.

Ваня послушно поднял глаза вверх и замер от восхищения. Нигде в мире не видно столько звёзд, сколько в России ночью в поле. Гуще, чем пчёл в улье, больше, чем капель в ливень, чаще, чем травинки в лугах. Небо светилось и играло. Ване вдруг показалось, что оно словно бы падает на него. Будто вверху лопнул огромный мешок со светящимися зёрнами и они потоком льются на землю. Каждая звёздочка дрожала и переливалась. Луны не было и звёзды сияли яркие, как свечи. Ваня взвизгнул от восторга:

- Вот как!.. И что, всегда тут так?

- Всегда, коли туч нет.

Не сводя глаз с неба, Ваня зашептал:

- Фома, а мы ещё сюда пойдём? Красота какая…

- Под ноги… - едва успел сказать домовой, как Ванина нога запуталась в прочных стеблях трав и он кубарем полетел по пологому склону оврага. Урт и Фома подбежали к нему, когда мальчик уже скатился на дно.

- Живой, что ль? – спросил, запыхавшись, Фома.

- Не ушибся? – испуганно тронул Ваню за плечо водяной.

- Живой, не ушибся. Только испугался немного, - ответил Ваня и засмеялся. – А здорово я? Кубарем, а? Здорово? …

Фома схватил его за ухо и потянул вверх.

- А ну вставай, шкода! Перепугал тут всех вусмерть, да ещё и хохочет. Ходить не умеет, а туда же, гулять по ночам… Вставай, пошли, огрызок.

Ваня потёр горячее ухо.

- Ладно, Фомушка. Помянешь меня. Уснёшь под моей кроватью, я тебе таракана в бороду пущу.

Фома, хоть и был домовиком, и обязан был дружить со всей живностью, что живёт в его доме, тараканов не любил и даже побаивался.

- Вот ещё! Такую тварь в доме терпеть. Ни вида, ни проку. Одни усы. Тьфу, гадость! – говорил он о живших в кухне за печкой прусаках.

Поэтому, заслышав такую угрозу, Фома вскипел:

- Да я ж тебя за такие слова распишу, как яйцо под Пасху, - закричал он, потрясая маленьким кулачком, и попытался броситься на отбежавшего на безопасное расстояние Ваню, но Урт перехватил его.

- Фома, Ваня, - заговорил он с укоризной. – Как ни стыдно. Как две водомерки скачете.

Урт был известен своим миролюбием. Во всех своих водоёмах, от большого Щучьего озера, до самой последней лужи, он старался поддерживать мир и спокойствие. Даже когда видел, как сцепились два жука плавунца, растаскивал их и, подув на них для успокоения, отпускал. Наверное, из-за миролюбивого его характера хищная рыба и не приживалась в его владениях. А что до Щучьего озера, так в нём щук отродясь не водилось, и название взялось вообще неизвестно откуда.

- Нам идти надо. Время дорого, - стыдил водяной мальчика и домовика, - а вы свару затеяли.

- А что я-то, - оправдывался домовой, - это всё вот этот, - он ткнул пальцем в Ваню, - Ходить не умеет, мозгляк, да ещё и грозиться.

- Фомушка! - окликнул его Ваня и приставил к голове пальцы, изображая тараканьи усы.

Фома махнул на него рукой и повернулся к Урту:

- Ну а ты чего стоишь? Взялся, так веди, головастик, ёшкин кот.

Урт беззлобно покачал головой и пошёл дальше.

Поля скоро кончились и путешественники вошли в лес. Едва они оказались под кронами деревьев, едва их обступили со всех сторон толстые стволы и воздух наполнился звуками ночного леса, то резкими, как треск ломающейся ветки, то вкрадчивыми, словно шорох падающего листа, как страх сжал тугими кольцами сердца друзей. И водяной, и домовой, и человек почувствовали себя одинаково маленькими и беззащитными перед вековой силой и угрюмостью наполненного тьмой леса. В Уртовых владениях было несколько озёр, затерянных в чащобах, поэтому ему нередко случалось общаться с лесными обитателями. Но даже он был не в силах побороть робость перед величием и грозной красотой этих зелёных живых пространств. Водяной чутко прислушивался к каждому шороху: где-то ухала сова, скрипело надтреснутое дерево, далеко в чаще глухо кашлял сквозь сон старый седой волк. От этого звука вздрагивали пятнистые олени, водили по сторонам величественными, как купола храмов, головами, сторожко нюхали воздух. Полосатые смешные кабанята беспокойно крутили пятачками и плотнее жались к щетинистым животам матерей. Зайцы под кустами опускали уши и перебирали лапами от страха.

- Фома, мне страшно, - снова сказал Ваня. Голос его дрожал.

Домовой безнадёжно посмотрел вверх – небо было плотно закрыто листвой и ветвями деревьев.

- Да кому ж тут щас весело? – с отчаяньем отозвался он. – Завёл чёрт мокрый в самую чащу…

Ваня прижался к домовому. Мальчик в первый раз оказался в ночном лесу и сердце его дрожало, словно висело на тоненькой паутинке, каждую секунду грозя оторваться.

- Куда же мы идём? – с ужасом думал он. – Зачем мы, в самом деле, увязались за этим Уртом… Вот заведёт он нас в Зябликово болото…

Про Зябликово болото в деревне ходили самые страшные слухи. Будто где-то в чаще леса находится гибельная трясина. Придёт к ней человек или какое другое существо, посмотрит – поле и поле, но стоит ему ступить шаг, как трава расходится в стороны и трясина засасывает всякого, кто попался в ловушку. Говорили, будто дно этого болота вымощено костями людей и зверей и никому нет спасения из этого бучила. Только маленькие птички – зяблики да другая птичья мелочь могут ходить там безбоязненно. Оттого и зовётся то болото Зябликово.

- Урт, - позвал Ваня, - может, мы лучше домой пойдём? Потом как-нибудь это чудо твоё посмотрим…

- Нет, - решительно отозвался водяной. – Надо идти раз взялись.

- А куда хоть идём-то? – спросил Фома.

- Да болотце тут есть одно…

- Зябликово?! – в ужасе в один голос воскликнули мальчик и домовой.

- Нет, какое там Зябликово. Да мы уже почти пришли…

Через минуту Урт вывел друзей к небольшому лесному болотцу, со всех сторон окружённому берёзами и соснами. Над болотом висело пёстрое от звёзд небо, будто заключённое в берега из чёрных деревьев. Иногда по небу проносились, закрывая звёздные огни, неясные тени – то ли летучие мыши охотились, то ли совы - не разберёшь. Из смоляной воды выступали коряги, словно страшные кривые руки. Плавали листья кувшинок и рыба звонко плескалась в тишине, дробя мелкими волнами отражения звёзд.

Урт прошёлся вдоль берега, высматривая что-то под водой, вдруг ткнул пальцем вниз и, словно бы в испуге, отпрянул в сторону.

- Вот, смотрите, - тихо сказал он, оглядываясь на друзей.

Ваня и Фома склонились над непроницаемой тёмной водой.

- Она сейчас ещё слабее светится, - шептал рядом водяной. - Но всё равно, высмотреть можно.

Ни домовой, ни Ваня поначалу не могли ничего разглядеть, но потом увидели меж листьев кувшинок слабое сияние, идущее со дна.

- Что это? – спросил Ваня.

Урт помолчал и тихо ответил:

- Звезда.

- Не может быть!

- Звезда, звезда, - заверил водяной печальным голосом. – Я сам видел, как падала. Яркая, как молния. Сверкнула, потом всплеск и тишина, только свет из-под воды.

Они любовались на холодное голубоватое сияние, не в силах ни говорить, ни думать, и разом забыв обо всех своих страхах.

- Вот так-так, - наконец выдохнул Фома. – Такое чудо! Может, достанем её. Негоже звезде в болоте лежать.

- Страшно, - растерянно и опасливо сказал Урт.

- Страшно ему. И этот пужливый, - заворчал Фома. – А ты не бойся. Сопли подбери и достань. Она ж в твоё болото упала. Ежели бы она в мой дом в трубу свалилась, я б её, миленькую, мигом – рраз! и готово, вытащил.

- Всё равно, страшно. Виданное ли дело – звёзды из трясины таскать!

- Достань, родименький, - тронул водяного за плечо Ваня. – Интересно же, сил нет.

Урт ещё помешкал, вздохнул и осторожно ступил в воду. Отпустил лягушку, которую держал в руке от самого Ваниного дома и нырнул. Осторожно поплыл меж тонких стеблей кувшинок, пристально вглядываясь в подводную тьму. Вскоре он вышел на берег и в руках его было что-то похожее на небольшую льдинку, переливающуюся холодным, бледно-голубым, нездешним светом. Урт нёс её, вытянув руки вперёд, осторожно, словно ребёнка. Он даже забыл дышать от волнения и думал только о том, как бы не споткнуться и не уронить невиданную ношу.

Ваня смотрел на небесную гостью и голова у него кружилась. Ему казалось, что он словно летит куда-то далеко-далеко, маленький и лёгкий, как пушинка одуванчика, которую подхватил беспутный ветер и несёт куда-то в дальние поля: за реку, за леса, за холмы.

Урт осторожно положил находку в траву, которая от небесного света тут же стала голубой. Подышал на ладони и сунул их под мышки.

- Холодно, - прошептал он еле слышно. – Руки онемели, ничего не чувствуют.

У Вани от близости к звезде ещё сильнее закружилась голова и он вдруг, сам не зная, что делает, наклонился пониже, так что жёсткие стебли травы кольнули лицо, и спросил:

- Вы с неба?

Ему тут же стало стыдно за свой глупый вопрос и он подумал, что обидел гостью, но та вдруг ответила:

- С неба…

Голос был льдистый и звонкий, но сквозила в нём такая печаль и усталость, что у всех защемило в груди и стало больно горлу.

- Вы… - Ваня смешался, подыскивая слова. – Почему вы здесь? Вы упали?

Молчание длилось долго и все уже решили, что ответа не будет, как голос раздался снова:

- Я устала…

- Устали? Как это устали? – не поняв, заволновались друзья. – Разве звёзды устают?

Гостья снова помолчала и ответила:

- Если б вы знали, как это тяжело – быть на небе и светить.

- Я… Я не знал, что это так трудно, - прошептал мальчик.

- Трудно, - заверила звезда и снова замолчала.

- Но если бы вы знали, какие красоты видны оттуда, сверху, какие дали… Вы бы никогда не захотели быть никем другим. Я была огромным раскалённым шаром - я была солнцем. Планеты каждый день проходили предо мной в немом величии, поворачиваясь медленно и плавно, словно огромные морские животные. А я рассылала свет и тепло. Я была красива и могущественна. Я дрожала и пела от силы и красоты, которые бродили во мне. Мимо пролетали метеоры, далёкие светила мигали мне, словно маяки Вселенной. Бестелесные создания задевали меня полами своих одеяний. Волны от взрывов новых солнц приходили с других концов космоса и сотрясали небосвод, а я трепетала от радости за новорожденных…

Забыв про посторонних, звезда долго и восторженно рассказывала о своей жизни на небе, а потом тихо запела прозрачным голоском:

Родилось где-то солнце красное,

Крик прошёл через небосвод.

Закачался свод, задрожал листом,

Но не от горести, а от радости.

И кричит, кричит солнце красное,

Молодое, новорождённое.

- Ты бы, небось, сейчас всё отдала, чтоб туда вернуться? На небо-то, а? – спросил Фома.

Звезда осеклась, замолчала.

- Что делать, мы тоже стареем, - ответила она приглушённо. – Со временем свет наш становится слабее. Я уже не могу светить так ярко, как прежде, и поэтому ушла…

- Но когда ты падала, то была ярче молнии, - сказал водяной.

- Когда падаешь, напоследок светишь ярко и весело. Но это лишь последняя вспышка, а дальше быстрое угасание и тьма.

- И неужели никак нельзя удержаться там, на небе? – спросил Ваня.

- Можно. Некоторые вцепляются мёртвой хваткой в небосвод и всеми силами стараются не упасть. Светить они уже не могут и становятся сначала бурыми головешками, а потом чёрными дырами, которые засасывают в себя всё, что могут, и превращают в ничто. Если присмотреться, то можно увидеть на небе точки темнее тьмы. Это они. Они мешают родиться новым звёздам и все презирают их.

Небесная гостья помолчала.

- А ведь я была солнцем!.. Огромным и прекрасным! – с тоской прошептала она сама себе.

Свет её немного потускнел с тех пор, как Урт вынес её на берег, и теперь она освещала лишь несколько травинок вокруг.

- А как бы хотелось обратно… - услышали друзья тихий вздох.

- Мы можем вам помочь? – спросил чуть не плача Ваня.

- А что? – встрял Фома. – Нагнём берёзку из тех, что помоложе да поупруже, да и запустим повыше. Авось удержишься?

Та вздохнула.

- Отнесите меня обратно. В тёмную воду, под листья кувшинок, - голос её был еле слышен.

Фома пожал плечами. Урт взял звезду на руки, прижимая к груди, словно родное существо, понёс в болотце.

- Я была солнцем… Я была солнцем! – повторяла та, угасая на глазах.

Урт положил её на мягкое илистое дно под старую, обросшую тиной корягу. Друзья попытались разглядеть свет под тёмной водой, но он терялся среди лёгкой ряби, пробегающей по поверхности болотца.

Друзья долго молчали.

- Нехорошо это, что звёзды гаснут. Неправильно это, - сказал Ваня неожиданно охрипшим голосом и хлюпнул носом.

А Фома покрутил головой, не соглашаясь, и сказал:

- Правильно. Так было и так будет. Потому что нужно место для новых солнц.

Урт ничего не ответил, только проглотил маленький комочек, забивший горло и не дававший дышать. Посмотрел наверх, зажмурился.

Пошёл дождик, мелкий, как мышиные слёзы. Пошёл из ничего, без тучки и облачка. Капли падали, царапали водную поверхность с еле слышным шорохом.

Друзья расстались в лесу. Водяной пошёл к себе на озеро, а Ваня с Фомой в деревню.

На берегу болотца в мокрой осоке осталась сидеть лягушка. Она таращила влажные выпученные глаза на рябящую воду и в них отражались россыпи далёких небесных огней, молодых и весёлых.

А у Урта потом ещё две недели руки не могли отойти, всё как чужие были.

- Дом-то наш совсем с ума сходит, - сказал как-то Ване Фома, когда они сидели в лопухах под вишнями в саду.

- Дом, с ума? Разве так бывает? – не поверил мальчик. – У домов по-моему и ума-то нет.

- Это у некоторых людей ума нет, - ершисто возразил Фома. – А у домов всегда есть.

Фома замолчал. Ваня подождал, но домовой разговор не возобновлял.

- Так что там с домом-то? – спросил Ваня.

- Хе, - выдохнул, усмехнувшись, Фома. – К морю, говорит, уйду.

- Как к морю? Зачем к морю? И как это «уйду»? Разве дома… Разве они… - начал мальчик, но увидев в глазах друга невыносимое презрение, смешался и замолчал.

Тот покачал головой.

- Ты что, совсем дикий? – спросил домовой.

- Я не дикий, это ты несёшь невесть что.

- Верно, ты не дикий, ты слепой, глухой и тупой, - закивал головой Фома. – Живёт в доме, ест, спит и ничего не чувствует.

- А что я должен чувствовать?

- Что тебе снится последнее время? Это-то ты хоть помнишь?

- Помню, - сказал мальчик и задумался. – А что же мне снится? Забыл, - признался после небольшого раздумья.

Во взгляде Фомы презренье достигло такой силы, что Ваня наклонил голову и покраснел.

- Ну, не помню я, - повторил он.

Фома воздел руки.

- Море. Море вам всем снится. Ну, кроме бабушки, конечно, - добавил он.

- А, точно, точно, море. Я вспомнил. А ты откуда знаешь?

- Да потому что это дом всё время по морю тоскует, потому и снится оно вам. К морю он хочет.

- А что, он был на море?

- Нет, конечно. Всё дело в том, что каждый дом хочет быть кораблём, а этот к тому же ещё и из корабельного леса построен. Вот его и тянет.

- А почему каждый дом хочет быть кораблём?

- Не знаю, но только это от самого начала времён повелось.

- И что он будет делать на море?

- Известно что, плавать. Говорит: «Первый этаж вода затопит, ну так это ничего, ещё второй останется и бабушкина мансарда. Вполне хватит».

- Что, так и говорит? – Ваня слушал и не мог поверить в то, что слышит.

- Так и говорит. Ещё сказал: «А уж как колокольчики в брёвнах от качки звенеть будут! Заслушаешься». Мечтает, радуется.

- Разве в брёвнах есть колокольчики?

- Ты ухо к стене приложи, авось и услышишь.

- Фома, а ты как же? С ним пойдёшь?

- Я? С ним? Ни за что. Я пока в своём уме. Да и кто я буду, если с ним пойду? Корабельный что ли? Ну да, видать, корабельный. Во как! Хе! Нет уж, блажь это одна. Ищите дураков в другом месте.

- А ты вправду не хочешь море увидеть, другие земли?

- Не хочу. Вот ни на зуб комариный не хочу.

- У комаров что, зубы есть?

- Чем бы они тебя кусали, ежли б беззубые были?

Ваня подумал и тихо сказал:

- А вот я бы хотел куда-нибудь отправиться.

- Нам домовым это без надобности. Мы народ осёдлый, не бродяги какие.

Ваня замолчал, обдумывая слова домового. В голове никак не укладывалось, что дом может ходить, радоваться чему-то, мечтать, да и вообще хотеть чего-то. Мальчик высунулся из лопухов, где они сидели с Фомой, посмотрел на дом сквозь редкие вишнёвые заросли. Стены из толстых брёвен, острая крыша с резным коньком над мансардой, наличники на окнах, крыльцо. Всё казалось таким незыблемым и прочным, что он усомнился в словах домовика. Ваня недоверчиво пожал плечами и уже собрался снова спрятаться среди широких пыльных листьев, как вдруг откуда-то налетела волна тёплого воздуха, зашелестела листва, закачались ветки деревьев, заскрипел ствол старой яблони и Ване показалось, что дом шевельнулся, дрогнули стёкла, медленно открылась входная дверь, посыпался мох с нижних брёвен сруба, по крыше съехала сухая веточка, которую притащила туда старая галка, по весне собиравшаяся строить на трубе гнездо. Ваня сглотнул ставшую вдруг полынно горькой слюну.

- А что, он и вправду может уйти? – спросил у лежащего на спине с соломинкой во рту домового.

- Да кто ж его разберёт, - ответил тот, таращась в синее, как море, небо. – Он хоть и деревянный, а характер ого-го!

Ночью мальчик прислонил ухо к стене и долго слушал едва различимый звон. Так и уснул, прижавшись щекой к тёплым брёвнам, и снились ему море, над которым летают большие белые птицы. Ваня с Фомой стояли на песчаном берегу у самой воды, кричали что-то радостное, птицы отвечали им, и над волнами раздавался высокий звон колокольчиков.

Это произошло в тот июльский день, когда Урт потащил Ваню с Фомой купаться на одно озеро, затерянное среди лесов.

- Что за озеро-то? – спросил домовик, пока друзья брели к цели.

- Хорошее озеро, светлое.

- А что в нём хорошего-то, говори толком.

- Вода, - виновато улыбаясь, ответил водяной.

- Большое дело, вода! Она и в луже вода, - съязвил Фома, не любивший покидать дом и оттого сердитый.

- Прозрачное оно. Берега друг друга видят.

- Невидаль какая, прямо мышь рогатая, - недовольно ворчал тот всю дорогу.

Озеро и вправду было прозрачным, как воздух солнечным октябрьским утром. Ваня вышел на берег, да так и замер, зачарованно глядя, как плавно раскачиваются в глубине водоросли, будто танцуют неспешный танец. Водоросли были похожи на маленькие пушистые ели и Ване показалось, что он откуда-то с птичьей высоты смотрит на лес, который колышет ветер. Ване показалось, что он летит. Мальчик раскинул руки и засмеялся, не отрывая глаз от озёрной глубины. А там сновали по дну рыбины с чёрными спинами, шевелили прозрачными, как кисея, хвостами. Любопытные мальки ходили стаями у поверхности, грелись, играли, радуясь щедрому июльскому солнцу. Не догадываясь, что в мире есть звуки, они плескались и плеском своим славили лето и жизнь, обретая голос и не зная об этом.

Неожиданно из-за спины мальчика вылетел какой-то верещащий косматый ком и плюхнулся в воду, подняв огромный сноп брызг. Волны пошли по поверхности воды, скрыв от Вани озёрное дно.

- Фома, бешенный! – крикнул мальчик, вздрогнув.

Домовой саженками доплыл до середины и, довольно покряхтывая, повернул обратно. Вылез на берег.

- Эх, хорошо! Будто и не жил до сих пор, а только сейчас начал! – радостно говорил он. – А ты, что ж, хвост мышиный, всё тут стоишь? – обратился он к мальчику. – Пришёл, так купайся, а то стоит тут колом.

Мокрой лапой он схватил мальчика за руку и потащил к воде.

- Погоди, Фома, дай хоть раздеться.

Ваня вывернулся, сбросил одежду и, звонко ухнув, бросился в озеро.

Через час, когда домовой с мальчиком накупались и обсохли, Фома спросил:

- А что, Урт, земляника тут водится? Земляники хочу, аж жвалы сводит.

- Есть маленько по полянам. Поискать, так найдём, - ответил Урт, стоя по пояс в воде недалеко от берега. Водяной играл со своими любимцами – огромными рыбинами. Он выносил их на мелководье и бросал на глубину. По высокой дуге, нестерпимо блестя на солнце чешуёй, они пролетали по воздуху и шлёпались в воду. Игра доставляла им такое удовольствие, что вокруг Урта вода так и кишела от желающих полетать. Мощные спины и бока со всех сторон толкали водяного, так что тот едва стоял на ногах. Хохоча, он приподнимал их и отправлял в полёт.

- Сейчас, побалуюсь ещё немного и пойдём, - сказал «азиат», смеясь и щуря без того узкие глаза.

Наигравшись вдоволь, он вышел из воды, чуть покачиваясь от усталости.

- Пошли, сухопутные, отведу вас к землянике.

Однако, едва они вошли в лес, как Урт остановился, замер и настороженно завертел головой. Медленно втянул носом воздух, потом вдруг схватил друзей за руки и потащил куда-то через ежевичные заросли.

- Урт, не так быстро, - взмолился Ваня. – Успеем, наедимся мы земляники…

- Да какая там земляника!.. – с неизвестно откуда взявшейся радостной дрожью в голосе бросил тот и прибавил ходу.

Колючие стебли царапали голые ноги водяного, но он, казалось, совсем не замечал этого и лишь подгонял спотыкающегося домового:

- Да живее ты, брюхо рыбье!

Фома пыхтел, недовольно ворочал волосатым носом, но старался не отставать.

- Фомушка, куда это он нас тащит? – спросил Ваня.

Тот промолчал. Когда же они пробежали ещё немного, домовой вдруг встрепенулся, лицо его расплылось в радостно удивлённой улыбке:

- Неужто медовик? – выдохнул он, заглядывая в лицо водяному. – Скажи, скажи, медовик?

- Понял, наконец? – засмеялся Урт.

- Кто это, медовик? Кто? А? Скажите? – Ваня с силой дёргал друзей за руки, но те молчали и лишь довольные хохотали.

Наконец, они выбежали на большую поляну, заросшую такой высокой травой, что Ваня с Фомой с головой скрывались в ней, а Урту она доходила до подбородка. Поляну пересекала широкая полоса примятых трав, как будто здесь совсем недавно прошло какое-то большое существо. Повсюду на стеблях и цветах сверкали крупные капли золотистого цвета, словно тут проехала дырявая тряская телега, доверху гружёная янтарём. В воздухе стоял густой медвяный запах. Ваня тронул одну каплю пальцем, облизал и аж зажмурился. Так ему стало вдруг хорошо и весело. Казалось, распахнулись какие-то невидимые ворота и прямо на мальчика хлынуло невесомое теплое небо с огромным гривастым солнцем посередине. Всё вокруг вспыхнуло искрами, каждая травинка, каждый лепесток стал прекрасным и величественным, как горы, какие Ваня видел в книгах.

- Ешь, ешь, - как сквозь сон, услышал он голос Урта. – Кто этот мёд ест, семь лет болеть не будет.

Чья-то рука взяла мальчика за запястье, потащила дальше. Ваня пришёл в себя и снова начался бег по следу неведомого существа, ронявшего по пути капли мёда. Бежали легко, радость переполняла их, что-то звенело в небе и то ли от этого звона, то ли от мёда хотелось петь, смеяться, танцевать и прыгать выше самых высоких деревьев в лесу.

- Уже близко совсем! – крикнул Урт, подскакивая вверх, и глядя поверх косматого ковра лесной поляны.

Ваня понял, что скоро увидит таинственного медовика и от этого ему стало совсем хорошо. Они пробежали ещё немного и мальчик увидел, как через луг бредёт огромная фигура цвета солнца, вся будто состоящая из цельного куска мёда. Где-то в глубине её угадывались белёсые полупрозрачные кости, похожие на пчелиные соты. От фигуры шло какое-то небывалое сияние, очень яркое, но только оно не резало глаза и не заставляло жмуриться. Друзья забежали вперёд, и Ваня заглянул в лицо медовику. На него посмотрели несказанно добрые глаза цвета тёмного гречишного мёда. Медовик нагнулся, на мгновение взял ладонь мальчика в свою большущую руку и засмеялся. Ребёнок посмотрел на свои пальцы и ему показалось, будто они угодили в кусок янтаря и застряли там, словно древние мушки. Он засмеялся следом и облизал один палец. Вокруг роились тучи разноцветных бабочек, жуков, ос и пчёл, которые никого не кусали, а лишь жужжали, звенели, трещали, так что уши закладывало. Тут же носились самые разные птицы: ласточки, щеглы, стрижи, трясогузки. Была даже парочка серых дятлов и одна неизвестно откуда взявшаяся сова. Где-то рядом бегали осторожные косули, словно детёныши, играли и взбрыкивали степенные лоси, щенками катались по траве никому сейчас не страшные волки. Из нор вылезали слепые кроты и, крутя носами, искали пахучие капли мёда, осторожно слизывали.

До самого вечера бродили они по лесам и полям, а когда на небо высыпали первые звёзды, маленькие и яркие, словно глаза птенцов, оказалось, что медовик исчез – рассеялся медвяной росой да крохотными лужицами по травам, листьям и цветам, через которые шёл.

- Где же он? – растерянно спросил Ваня, оглядываясь по сторонам.

- Всё, - сказал Урт, - теперь до следующего года.

- Так долго…

По дороге домой, Ваня спросил у Фомы:

- Так это, значит, и был медовик?

- Это и был, - устало и сонно кивнул тот.

- Откуда ж он такой взялся?

- От солнца.

- Как это?

- Каждый год в середине лета, в самые жаркие и светлые дни от солнца отрывается капля и падает на землю. Но только солнце – оно огромное и капля от него ему под стать – с быка размером. Вот эта-то капля и ходит по лугам. Светит, мёдом кормит, радуется всем, кто к ней приходит…

- Разве солнце – это мёд?

- Конечно.

- И его пчёлы собирают?

- Да.

- Это что ж за пчёлы такие?

- Да вот такие. Только ни мне, ни тебе их никогда не увидеть, хотя они и летают всюду, где захотят.

Ваня ничего не понял, но расспрашивать уже не было сил: и он сам, и домовой с водяным просто валились с ног от усталости.

Урт, слабо кивнул друзьям, что-то неразборчиво пробормотал и, разбрызгивая ряску, плюхнулся в небольшое болотце, мимо которого они проходили. Несколько пузырьков лопнуло на поверхности воды, заволновался ковёр ряски и всё успокоилось. Ваня с Фомой побрели дальше.

Когда мальчик пришёл домой, мама только всплеснула руками:

- Не может быть! Ты всё-таки пришёл. Где ж тебя носило? Горюшко моё несказанное, математик мой ненаглядный.

Она обняла его, и Ваня, едва приникнув к её тёплым волосам, тут же задремал.

- Чем это от тебя пахнет, таким сладким? То ли мёдом, то ли лугом. Не пойму. Ты будто с пасеки явился, - она чуть встряхнула мальчика. - Ванечка, да ты спишь совсем, - и увидев закрытые глаза ребёнка, подняла его на руки, понесла в детскую. - А ну-ка, быстро в кровать, перепелёнок.

- Там пчёлы… Пчёлы… Они солнце строят... – бормотал сквозь сон Ваня, пока заботливые материнские руки раздевали его и укладывали в постель. – Везде летают, мёд собирают и к солнцу относят… Сквозь нас летают… Сквозь всё… До самого солнца…

Мама улыбалась, слушая его.

- И пока пчёлы будут носить мёд, солнце не перестанет светить… Оно ведь не погаснет?

- К сожалению погаснет, Ванечка, только будет это нескоро. Через миллиарды лет.

- Нет, - сказал мальчик, закрывая глаза, - пока пчёлы носят мёд, солнце не погаснет.

- Урт, расскажи мне что-нибудь, - попросил Ваня, когда они с водяным сидели под большим дубом неподалёку от Ягодной Рясы.

Был полдень. Вокруг плескалось горячее летнее марево, от которого не спасала даже лесная тень. Где-то в полях звенел жаворонок. Устремлял свою песню к солнцу, что качалось в вышине, заливая землю тяжкими потоками зноя.

- Да что ж тебе рассказать? Я не знаю…

- Расскажи мне про зиму.

- Я не люблю зиму. Зима потолок даёт. Запирает. Всех маленькими делает.

- Как это? – не понял мальчик.

- Зимой вода льдом сдавлена и все мои дороги только ото дна до льда, маленькие. Оттого я и сам маленький. А лето придёт – иди куда хочешь. Лето – оно большое. От земли до неба. Потому я и сам летом будто бы больше становлюсь. Понимаешь?

Ваня кивнул, чтобы не обижать водяного, но на самом деле мало что понял.

- Летом хорошо. Жизнь. Земля к небу ластится. Всё вверх тянется, радуется. Цветы раскрываются, птицы песни поют, птенцов выводят. Как срок подойдёт, рыба с лягушками икру мечет. Всё живёт…

- Урт, а как рыба узнаёт, что пора икру метать? – оборвал его Ваня.

Водяной удивлённо взглянул на мальчика, потом, словно вспомнив что-то, кивнул головой.

- А, ну да! Ты ж не знаешь.

Потом замолчал и удивлённо добавил:

- Да ты ж вообще ничего не знаешь! Когда сом – солнце проплывёт по реке, тогда, стало быть, и икру пора метать.

- Сом – солнце? – широко открыл глаза мальчик.

- Да. Большой, с берёзу. Весь светится. А плывёт по реке, вода ни двинется, ни шелохнётся. Красивый!..

Урт затих, вспоминая, как видел в прошлом году необыкновенную рыбу.

- Вот бы мне тоже посмотреть, - радостно и удивлённо вздохнул Ваня.

Урт внимательно поглядел на мальчика.

- Посмотреть, - повторил водяной. – Оно бы и можно, тем более, сом со дня на день приплыть должен. Только вот увидеть его лишь из-под воды можно, со дна реки. А ты не пескарь и не лягушка, чтоб на дне часами сидеть.

- Так что ж, значит ничего не выйдет. Не видать мне его… - Ваня опустил глаза, ему стало ужасно обидно, что Урт может видеть всякие чудеса, а ему позволено только на головастиков, да пиявок смотреть.

Водяной посидел, глядя куда-то на верхушки леса и барабаня по себе по коленкам. Встал, прошёлся по берегу реки.

- В самом деле, неужто не увидеть тебе никогда сома-солнце? За всю жизнь ни разу не увидеть?

Урт расстроился, забегал по берегу, как ужаленный, издавая горлом какие-то хлюпающие звуки.

- Нет, ты подумай, всем можно, а ему нет… Такое чудо, вся река глаза вытаращит, а он в стороне останется, - говорил он сам с собой.

Потом, его словно что-то вдруг осенило и он бросился в сторону тростниковых зарослей, что росли неподалёку. Обратно водяной вернулся, неся в руках несколько длинных стеблей. На ходу оборвал и выбросил листья с метёлками.

- Вот, теперь ты его увидишь. Дышать через тростинку будешь.

Мальчик взвизгнул от радости и даже не нашёлся, что ответить. Схватил стебель и стал в восхищении разглядывать его, словно это было невесть какое чудо.

На следующий день рано утром Ваня явился на берег Ягодной Рясы.

- Урт! Ты где? – позвал он. - Я пришёл на сома смотреть.

Водяного нигде видно не было. Ваня прогулялся вдоль неспешной речки. Ряса тихонечко бормотала что-то, играла «зайчиками» от молодого солнца, ласково гладила корни лозинок, склонившихся к воде, журчала в тростниках. Ваня огляделся и увидел, как в одном из речных заливчиков, сплошь затянутом ряской, зелёный покров зашевелился и из-под него выступил Урт.

- Эгей! – закричал Ваня и замахал руками. – Я здесь!

Водяной потянулся, квакнул и по-собачьи встряхнулся. Во все стороны полетели клочья ряски. Урт медленно вышел на берег и, улыбаясь, направился к мальчику.

- Пришёл, хорошо, - сказал он. – А я, понимаешь, только проснулся. Ты погоди чуток. Есть хочется, сил нет. Я быстро.

Урт прыгнул с берега в реку. Вода в Ягодной Рясе чистая, и Ваня следил за ним, пока тот не исчез в зарослях «водяного шёлка». Вскоре водяной снова появился на берегу с двумя карасями в руках.

- Смотри, какие красавцы! - сказал он, покачивая рыбьими хвостами. – Будешь?

Ваня испуганно отшатнулся.

- Жалко же… - сказал он.

- Отчего же? Когда я умру, меня тоже съедят. И нет тут ничего страшного.

Он склонился над головами карасей, что-то тихо прошептал и с размаху ударил добычу об землю. Рыбы выгнулись дугой и обмякли. Чёрные капельки зрачков их помутнели, словно кто молока в чернила плеснул.

- Зачем ты это? – спросил Ваня.

- Я же их съесть хочу, а не мучить. Они ничего и почувствовать не успели.

- А что ты им сказал?

- Что я их брат и очень их люблю. А потом попросил прощения.

- Ты просил прощения у рыб? - удивился Ваня. - Правда?

- Нет, не совсем правда. Но так тебе будет понятней.

После этого Урт проворно съел добычу, закусил листьями камыша, хлопнул себя по животу и повернулся к мальчику.

- Готов?

- К чему?

- Под воду?

- Готов, - с волнением сказал Ваня.

- Хорошо. Чую, сегодня он приплывёт, сом. Пора уж. Вон жара какая стоит.

Вскоре Урт и Ваня уже лежали на густо заросшем водорослями мягком дне реки и смотрели на небо. Во рту у мальчика была длинная полая тростинка, на груди лежал скользкий от тины большой круглый камень. Одной рукой Ваня зажимал нос, чтобы не попала вода.

Поначалу мальчику было немного страшно лежать на дне, но потом он привык и успокоился. Рядом покачивались водяные травы, сновали мальки и жуки плавунцы. Водоросли, на которых лежал Ваня, немного покалывали спину и он поёжился, как от щекотки.

- Не егози, не дома! – пригрозил Урт и уплыл куда-то за речной поворот.

Маленький любопытный тритон опустился на плечо мальчика, удивлённо посмотрел на него маленькими чёрно-золотистыми глазками. Прошёлся, осторожно переступая мягкими холодными лапками, от одного плеча до другого и отправился гулять по рёбрам. Ваня боялся пошевелиться, чтобы не упал с груди камень. Но смех стал распирать его и неизвестно чем бы всё кончилось, если бы неизвестно откуда взявшийся водяной не схватил тритона за пятнистый хвост. Урт потёрся носом о крохотный нос водяной ящерицы, погладил по гребню на спине и отпустил малыша.

Ваня успокоился. Прохладные струи воды перебирали его светлые волосы, как это любила делать мама, когда Ваня долгими зимними вечерами забирался к ней на колени, а она откладывала вязание и начинала читать ему. В одной руке мама держала книжку, а другую запускала в спутанные кудри сына и пальцы её бродили там осторожные и ласковые, словно заблудившиеся в ночном саду лошади.

Понемногу на мальчика навалилась лёгкая дремота. Веки его сомкнулись, всё утонуло в сладком покое.

Неожиданно Урт потряс его за руку. Ваня очнулся и едва не захлебнулся, забыв, что находится на дне реки. Водяной поднял палец, мол «смотри, сейчас начнётся! ».

По воде шли волны тепла. Они накатывали одна за одной такие плотные, что мальчику захотелось отщипнуть кусочек и зажать в кулаке. Казалось, чьё-то огромное доброе сердце гонит это тепло из верховьев реки. Ваня приподнял голову и стал во все глаза смотреть вверх по течению, откуда должна была появиться чудо-рыба.

Вода в реке вдруг посветлела и из-за речного поворота появился он, сом-солнце. Величественная тёмная рыбина, казалось, несла на своей спине огромный костёр, который размахивал лохмотьями пламени, разбрасывался искрами, заливал всё вокруг теплом и светом. Ваня сладко прищурился. Захотелось смеяться и баловаться: подплыть к исполину, уцепиться за плавник, вскарабкаться на широченную, как луг, спину и бегать там, кувыркаться, танцевать, стуча босыми пятками по крутым бокам, а потом съехать в воду, плюхнуться, завизжать и снова забраться на великана. Еле шевеля плавниками и хвостом, сом медленно скользил над очарованным мальчиком, большой, словно пароход или баржа. Он уже почти проплыл, когда хвост его задел тростинку, сквозь которую дышал Ваня. Тростинка вырвалась из рук мальчика и стала стремительно всплывать. Урт ничего не заметил, он в это время провожал глазами сияющую рыбину. Ваня заметался, забил руками, попытался закричать, но тут в рот его хлынула вода, небо наверху закачалось, в глазах стало стремительно темнеть и он погрузился в омут беспамятства.

Когда мальчик пришёл в себя, он увидел склонившегося над ним бледного Урта. Ване показалось, что глаза у того стали вдвое больше обычного.

Увидев, что веки спасённого приподнялись, Урт наклонился над ним и зловещим змеиным шёпотом прошипел:

- Что б в воду больше не ногой. Увижу, своими руками утоплю.

Высказавши это, водяной отвернулся и сел спиной к человеку.

Ваня вспомнил что видел перед тем, как его проглотила темнота: сияющего гиганта на фоне синего неба, ленивые движения плавников и хвоста, за которыми угадывалась необоримая сила, всплывающую вверх тростинку, бессильные попытки сделать вдох, гаснущее солнце. Ему стало страшно, он перевернулся лицом вниз, уткнулся в жёсткую осоку и заплакал, вздрагивая плечами и тихонько подвывая. Он вдруг понял, что ещё немного и с ним случилось бы что-то такое, о чём страшно не только думать, но даже и догадываться. Как будто бы кто-то принёс ему большой мешок с подарками и когда радостный мальчик подошёл ближе, его схватили и попытались запихать в чёрную душащую темноту, открывшуюся в жерле мешка.

Детские слёзы скоро кончаются. Устав плакать, Ваня повернулся к реке и, продолжая временами всхлипывать, стал смотреть на весело журчащую воду.

- Как же ты тростинку не удержал? – усталым голосом спросил Урт.

- Её сом хвостом задел, - ответил мальчик, вытирая мокрые глаза.

Водяной вздохнул, сорвал стебелёк медуницы, стал есть цветы.

- Пока ты в реке, ты в опасности. Вода только и ждёт, пока ты зазеваешься, – Урт хлестнул травинкой по речной глади. - Я чуть с ума не сошёл от страха. Думал, ты совсем захлебнулся, - покачал он головой. – Выходит, привязался я к тебе.

Клонилось к закату румяное летнее солнце. Высохли мокрые Ванины ресницы. Пропали радужки перед глазами. Сошла краснота с растёртых век.

Вечерело. Трещали в траве кузнечики, журчала тихая речка Ягодная Ряса, куковала в лесу прокуда-кукушка. Весело плескала красными от заката брызгами рыбья мелочь. Откуда-то вылезли первые комары и завели тоненькими голосками свои песенки.

Пляшем, попляшем,