Чарльз Портис 7 страница

Я говорю;

— Вы спичкой посветите, я на нее сперва гляну.

— Это зачем? — спрашивает.

— Там некоторые кровью забрызгало.

— Никакими спичками светить мы не будем.

— Тогда не хочу. Дайте мне лучше тянучку.

— Кончились.

Я попробовала уснуть, но было слишком холодно. А я не могу спать, коли у меня ноги мерзнут. Тогда я спросила Кочета, что он делал, пока федеральным судебным исполнителем не стал.

— Все делал — только школу не держал, — отвечает он.

— А например — что?

— Свежевал бизонов и бил волков на шкуры на ручье Желтый Дом в Техасе. Видал таких зверюг, что весили сто пятьдесят фунтов.

— Нравилось?

— Платили неплохо, да только мне все эти равнины не по нраву. Слишком ветрено, я так не люблю. Оттуда до Канады деревьев шесть от силы наберется. Некоторым нравится. Если там что и растет, так при нем табличка непременно.

— А в Калифорнии бывали?

— Не довелось.

— Мой дедушка Спёрлинг живет в Монтерее. У него там лавка, и он всякий раз в окно выглянет — а там синий океан. Каждое Рождество он мне пять долларов шлет. Двух жен пережил, а теперь женат на Дженни, ей тридцать один год всего. На год младше мамы. Так мама даже ее имени слышать не хочет.

— В Колорадо я дурака валял одно время, а вот до Калифорнии не добрался. Грузы возил одному человеку по фамилии Кук в Денвере.

— А в войне сражались?

— Сражался.

— Папа тоже. Он был хороший солдат.

— Не сомневаюсь.

— Вы его не знали?

— Нет, где он служил?

— Он дрался у таверны «Лосиные рога» в Арканзасе, и его тяжело ранили при Чикамоге, что в штате Теннесси. После этого он вернулся домой —и по пути чуть не умер. А служил он в бригаде генерала Чёрчилла[63].

— Я-то больше в Миссури.

— Вы на войне глаз потеряли?

— Я потерял его в бою за Лоун-Джек[64] невдалеке от Канзас-Сити. Лошадь подо мной убили, и сам я чуть не ослеп. Коул Янгер выполз под плотным огнем и меня вытащил к своим. Бедняга Коул — они с Бобом и Джимом пожизненное сейчас в миннесотской кутузке отбывают. Попомни мое слово — когда правда вся наружу-то выйдет, выяснится, что кассира этого в Нортфилде Джесси В. Джеймс застрелил [65].

— А вы и Джесси Джеймса знаете?

— Я его не помню, Поттер мне говорил, он с нами был в Сентралии[66] и даже убил там майора янки. Поттер вспоминал, он и тогда был злобной гадюкой, даром что совсем мальчишка. Гораздо подлее Фрэнка, говорил. Если так, то это что-то да значит. Вот Фрэнка я хорошо помню. Мы его тогда звали Козликом. А Джесси — нет, не помню.

— И теперь вы, стало быть, на янки работаете.

— Ну, как Бетси умерла, все поменялось. Не те времена. Тогда я б о таком и не помыслил. Пустесойки[67] из Канзаса всю мою родню пожгли и скот угнали. Есть совсем нечего было — только скисшее молоко да зеленые початки. А пожуй початков со стебля — все одно голодным спать ляжешь.

— А что вы делали, когда война кончилась?

— А я скажу тебе, что делал. Когда мы с Поттером услыхали, что в Виргинии все сдались, [68] мы поехали в Индепенденс и тоже сложили оружие. Нас спросили, готовы мы признать правительство в Вашингтоне и принять присягу «Звездам и полосам». Мы ответили, что да, в общем готовы. Так и сделали — наступили себе на горло, да только сразу нас не отпустили. Дали нам день погулять под честное слово, а утром велели доложиться. Мы слыхали, ночью должен приехать майор из Канзаса, всех проверять — не кустоломы ли[69].

— Кто такие кустоломы?

— Не знаю. Они нас так называли. В общем, не понравились нам эти разговоры про майора. Почем знать, в каталажку он нас запрет или еще чего похуже, раз мы с Биллом Эндерсоном были и с капитаном Куонтриллом. Поттер стащил из конторы револьвер, и той же ночью мы оттуда сделали ноги на паре казенных мулов. У меня до сих пор тот однодневный отпуск под честное слово не закончился, а партизан давешний, видать, так меня и ждет. От одежды у нас одни лохмотья остались, а денег на двоих столько, что и на шмат табаку не хватит. Миль восемь от города отъехали — и тут разъезд: федеральный капитан и с ним три солдата. Спрашивают, верно ли в Канзас-Сити едут. Капитан был казначей, и мы этих господ избавили от монет на сумму больше четырех тысяч. Визжали они так, будто их кровные отбирали. А деньги-то ничьи — правительства то есть. Нам же нужны были подорожные.

— Четыре тысячи долларов?

— Да, и притом — золотом. И с лошадей их ссадили. Поттер свою половину добычи забрал и поехал в Арканзас. А я — в Кейро, Иллинойс, со своей, там назвался Барроузом и приобрел себе едальню под вывеской «Зеленая лягушка», на соломенной вдовушке женился. У нас даже бильярдный стол был. Дам и господ обслуживали, но в основном — господ.

— Я и не знала, что у вас жена была.

— Ну и я теперь не знаю. Ей втемяшилось, что я должен стать юристом. Трактирщик — это для нее как-то слишком низко было. Она купила тяжеленную книжищу, «Дэниэлз об оборотных документах»[70] называется, и заставила меня ее читать. А та никак в голову не лезет. Как ни открою, старина Дэниэлз меня на обе лопатки кладет. Ну, пить начал, домой по два-три дня не возвращался, с друзьями гулеванил. А жене общество моих речных друзей было противно. Она решила, что сыта этим всем по горло и вернется, пожалуй, к своему первому мужу — он в Падьюке в скобяной лавке писарил, Говорит: «Прощай, Рубен, любовь к приличиям с тебя что с гуся вода». Это разведенка-то о приличиях толкует. Ну а я ей и отвечаю — так вот сказал: «И ты, Нола, прощай и будь на сей раз счастлива со своим торговцем гвоздями, с ублюдком этим! » А мальчишку моего она с собой забрала. Я ему все равно никогда не нравился. Наверно, до ужаса грубо с ним разговаривал, но я ж не хотел ему зла. Но этот Хорэс такой был неуклюжий, что хуже не бывает. Чашек сорок, наверно, разбил.

— А что стало с «Зеленой лягушкой»?

— Какое-то время пытался сам дела вести, только хорошую прислугу не найдешь, а мясо я так и не выучился покупать. Вообще не понимал, что делаю. Будто от пчел отбивался. Наконец все бросил, продал заведение за девятьсот долларов и поехал страну посмотреть. Тогда-то и заехал на Льяно-Эстакадо в Техасе, где бизонов стрелял с Верноном Шэфтоу и плоскоголовым индейцем по имени Олли. Мормоны выгнали Шэфтоу из Солт-Лейк-Сити, только не спрашивай меня за что. Будем считать, что они друг друда недопоняли — и делу конец. Нет смысла мне вопросы задавать, я на них все равно не отвечу. Мы с Олли оба свято поклялись молчать. Да, судари мои, лохматых тварей уже почти и не осталось совсем. Жалко так, что сил нет. Я б вот прямо сейчас три доллара отдал за маринованный бизоний язык.

— И вас так и не поймали за то, что вы деньги украли?

— Я бы не назвал это кражей.

— Но это она и есть. Они ж не ваши были.

— В таком смысле меня это не мучило. Я сплю как младенчик. Уже много лет как.

— Полковник Стоунхилл говорил, вы разбойничали на большой дороге, пока не стали исполнителем.

— А я все думаю: кто эти слухи распускает? Старик лучше б не совал нос куда не следует.

— Значит, пустые разговоры.

— Лишь немногим больше. Однажды славным весенним денечком я оказался в Лас-Вегасе, штат Нью-Мексико. Подорожные мне нужны были отчаянно, поэтому я и ограбил один из их маленьких банков, где такие высокие проценты. Думал, услугу всем окажу. Ведь вора ж не обворуешь, верно? Добрых граждан я никогда не грабил. Даже часы ни у кого не отобрал.

— Все равно воровство.

— Вот и в Нью-Мексико так же считали, — сказал на это Когбёрн. — Пришлось спасаться бегством. В один день — три драки. Бо жеребчик был крепкий, и не родилась в тех землях лошадь, что его бы заставила глотать за собой пыль. Да только не понравилось мне, что меня гонят, как вора, да еще и стреляют вслед. Поэтому, когда от погони осталось человек семь, развернул я Бо, взял вожжи в зубы да погнал прямо на тех ребят, паля из двух флотских револьверов, что у меня в седельных кобурах с собой. А ребята, видать, все женатые, домашних своих любят, поэтому быстренько рассеялись они все да и по домам разбежались.

— Трудновато в такое поверить,

— Во что?

— Что один против семерых так выдюжит.

— И тем не менее. Мы так в войну делали. Я видал, как дюжина дерзких всадников целый кавалерийский отряд в бегство обращала. Скачешь на человека быстро и не сворачиваешь, и у него не будет времени подумать, сколько с ним товарищей, — он только про себя самого думать станет, как ему поскорее убраться с дороги этого беса, что на него с цепи сорвался.

— Сдается мне, вы «арапа» мне «заправляете».

— Ну, так оно все и было, как ни верти. И мы с Бо шагом въехали в Техас — не бегом бежали, учти. Нынче я б так не решился. Сейчас я старше стал, неповоротливей, да и Бо тоже. Деньги я просадил в Техасе на четвертьмильных скаковых лошадок, потом за жуликами этими гнался аж за Красную реку, но на землях чикасо след их потерял. Примерно тогда я и связался с неким Фогельсоном — он стадо мясного скота в Канзас перегонял. С теми волами нам пришлось крутенько. Каждую ночь лило, трава — как губка мокрая. А днем облачно, и нас комары поедом едят. Фогельсон гонял нас, что твой отчим. Мы и спать забыли. А как до Южно-Канадской доехали, видим — она вся из берегов вышла. Но у Фогельсона уговор был — доставить стадо к сроку, поэтому ждать он не захотел. «Ребяты, — говорит, — форсируем». Голов семьдесят мы на этой переправе потеряли — и это, считай, нам повезло. И фургон у нас унесло, так после этого мы без хлеба и кофе жили. На Северо-Канадской — та же история. «Ребяты, форсируем». Kaкие-то волы в грязи завязли уже на другом берегу, так я их своими руками выволакивал. Даже Бо весь выдохся, и я ору этому Хатченсу: мол, подъедь, помоги. А он там сидит на лошади да трубочку покуривает. Ну, он не гуртовщик ни разу — он из Филадельфии, что в Пенсильвании, у него какая-то доля в этом стаде была. И вот он мне отвечает: «Сам справляйся. Тебе за это платят». Ну, тут я и не выдержал. Не стоило, само собой, да только я измотался весь, без кофе к тому ж. Но его не сильно ранило, только голову пулей оцарапало, и он от неожиданности трубку свою перекусил напополам. Однако ничего не попишешь, захотел, чтобы все по закону было. Только какой уж тут закон в глухомани? Фогельсон ему так и объяснил, но Хатченс меня разоружил и еще с двумя гуртоправами повез сдавать в Форт-Ришо. Да армии какое дело до гражданских размолвок? Но там случились два федеральных судебных исполнителя — приехали забирать торговцев виски. И одним был не кто иной, как Поттер.

Я уже почти засыпала. Кочет подтолкнул меня локтем и говорит:

— Одним исполнителем, говорю, Поттер был.

— А?

— Одним исполнителем в Форт-Рино был Поттер.

— Это ваш боевой товарищ? Тот же самый?

— Да, Коламбус Поттер собственной персоной. Как же я ему обрадовался. А он виду не показал, что меня знает. Говорит Хатченсу: беру, мол, этого под свою ответственность и прослежу, чтоб против него дело завели. А Хатченс ему: дескать, закончу дела в Канзасе, возвращаться буду через Форт-Смит — тогда и в суде выступлю. Поттер ему говорит: ты заявление прямо тут напиши, этого хватит, чтоб ему нападение с физическим насилием припаять. Хатченс такой: никогда, мол, не слыхал, чтобы суду не требовались свидетели. А Поттер ему: мы, говорит, так время экономим. В общем, приезжаем мы в Форт-Смит, и Поттер меня произвел в помощники судебного исполнителя. За него самого перед главным исполнителем еще Джо Шелби[71] поручился, так вот Поттер нa эту работу и устроился. Генерал Шелби теперь железными дорогами в Миссури занимается, всех республиканцев знает лично. Он и мне хорошую рекомендацию написал. Старого друга никакая карта не побьет. А Поттер — это был просто козырь.

— И вам нравится служить в суде?

— Да уж получше того, чем после войны пришлось заниматься, как я прикидываю. Что угодно будет лучше скотогонства. А за то, что мне нравится, все равно хорошо не платят.

— По-моему, Чейни тут не появится.

— Мы его поймаем.

— Хорошо б сегодня.

— Ты ж говорила, что любишь на енота ходить.

— Я и не рассчитывала, что будет легко. Но все равно хорошо бы сегодня со всем и покончить.

Кочет проговорил всю ночь, я задремывала и опять просыпалась, а у него рот все не закрывался. В каких-то историях у него было так много народу, что не уследишь за всеми, но время скоротать они помогали, да и от холода я отвлекалась. Не всем его рассказам я верила. Например, что у него в Седалии, штат Миссури, была знакомая женщина — так вот она девушкой еще на иголку наступила, а девять лет спустя эта иголка вышла из бедра ее третьего ребенка. Кочет сказал, врачи сильно изумлялись.

Когда приехали бандиты, я спала. Кочет меня растряс и говорит:

— Вот они.

Я вздрогнула и на живот перевернулась, чтоб из-за бревна выглянуть. Чуть брезжило, видно лишь тени да контуры, а деталей не разберешь. Всадники вытянулись цепочкой, ехали — смеялись да беседовали между собой. Я сосчитала. Шестеро! Шесть вооруженных против двоих! Двигались они вообще без всякой опаски, и я подумала: «Отлично план у Кочета выходит». Но, не доехав ярдов с полсотни до землянки, они остановились. Огонь внутри погас, но из мазаной трубы еще дымок курился.

Кочет мне шепчет:

— Видишь своего? Я говорю:

— Лиц не различить. А он:

— Вон тот маленький без шляпы, — говорит, — это Нед Пеппер. Шляпу он потерял. Первым едет.

— А что они делают?

— Осматриваются. Пригнись.

На Счастливчике Неде Пеппере, похоже, были белые брюки, но потом я узнала, что они называются «наштанники» и сделаны из овчины. Один бандит заболботал индюшкой. Умолк, потом опять болботнул, и опять, но из пустой землянки ему, конечно, не ответили. Тогда двое бандитов подъехали к землянке и спешились. Один несколько раз позвал Куинси. Кочет сказал мне:

— Это Задира.

После чего те двое вошли, взяв оружие наизготовку. А через минуту-другую вышли, озираться стали.

Этот Задира давай кричать Куинси, а один раз даже гикнул, будто свиней сзывал. Потом говорит тем бандитам, что остались верхом:

— Лошади тут. Видать, Мун с Куинси отлучились.

— Куда еще отлучились? — осведомился главарь, Счастливчик Нед Пеппер.

— Чего-то я не раскумекаю, — ответил Задира. — Там шесть лошадей. В очаге котелок софки, но oгонь потух. Не понимаю. Может, дичь пошли скрадывать по снегу.

Счастливчик Нед Пеппер ему на это сказал:

— Куинси не станет из тепла уходить, чтоб за кроликами по ночам гоняться. Это вообще не рассматривается.

Задира ответил:

— Тут перед входом весь снег взбаламучен. Погляди сам, Нед, может, ты разберешь.

Тут подал голос тот, который с Задирой в землянку входил:

— Да какая разница? — спрашивает. — Сменим лошадей да поехали уже. А пожрем чего-нибудь у Мамули.

Но Счастливчик Нед Пеппер ему:

— Дай-ка мне подумать.

Тот, что с Задирой, говорит:

— Время зря тратим, а лучше б ехать. Нас и так снег задержал, да еще дорогу сюда пропахали.

Когда он вторично заговорил, Кочет его признал: шулер-мексиканец из Форт-Уорта, штат Техас. Он себя называл Настоящим Чумазым Бобом, но на мексиканском языке не говорил, хотя наверняка знал его. Я пригляделась к верховым бандитам, но тужь глаза не тужь — все равно лиц пока не различить, темень мешает. Да и комплекции не разберешь — на всех толстые пальто, широкополые шляпы, а лошади под ними играли. Папину Джуди я среди них не узнала.

Счастливчик Нед Пеппер вытащил револьвер и три раза быстро выстрелил в воздух. Раскаты пронеслись по лощине, и повисла напряженная тишина ожидания.

И тут же с другого склона грохнул выстрел. Лошадь Счастливчика Неда Пенпера рухнула как подкошенная. Опять выстрелы со склона — тут уж бандитов обуяла паника, ничего они не поняли. А это из своего тяжелого ружья стрелял Лабёф — перезарядит и палит.

Кочет выругался, вскочил на ноги и тоже давай садить из винчестера. Задиру и Чумазого Боба подбил, не успели они на лошадeй забраться. Задиру убил на месте. Горячие гильзы из винтовки Кочета застучали мне по руке, и я ее отдернула. А стоило Кочету повернуться, чтоб направить огонь на других бандитов, Чумазый Боб, которого только ранило, поднялся на ноги, поймал свою лошадь и поскакал вслед за остальными. Только свесился на одну сторону, зацепившись за круп ногой, чтоб не упасть. А с нашей стороны, если не видели его «трюка» с начала, можно было б решить, будто лошадь без ездока. Вот так он и проскочил мимо Кочета. А меня это просто «заворожило», я исполнителю ничем не помогла.

Я сейчас немножко назад вернусь и расскажу про других. Счастливчика Неда Пеппера сбило наземь вместе с лошадью, но он скоренько выполз из-под убитой животины и срезал ножом седельные сумки. Остальные три бандита уже пришпоривали лошадей подальше с этой смертельной, если так можно выразиться, «арены» и на ходу палили из ружей и револьверов в Лабёфа. Мы с Кочетом остались у них за спиной, Лабёф к ним был гораздо ближе. Насколько я помню, ни единого выстрела по нам вообще не сделали.

Счастливчик Нед Пеппер орал сотоварищам и, петляя, бежал за ними пешком. Через одну руку он перебросил седельные сумки, а в другой у него был револьвер. Кочет никак попасть в него не мог. Бандита недаром прозвали Счастливчиком — его счастье тогда еще не кончилось. Во всем этом грохоте, дыму и суматохе одному бандиту удалось его расслышать, он развернул лошадь и кинулся назад подбирать главаря. И только доскакал до Счастливчика и протянул ему руку — его вышиб из седла меткий выстрел из мощного ружья Лабёфа. Нед Пеппер ловко вскочил в седло вместо павшего друга, который отважился за ним вернуться, — даже не глянув и не сказав ему ничего на прощанье. Только пригнулся пониже, а мексиканский шулер, по-прежнему прячась за лошадью, устремился за ним — и вскоре они пропали с глаз. Вся схватка столько не заняла, сколько я вам ее описывала.

Кочет велел мне привести лошадей. А сам побежал вниз по склону пешком.

Бандиты оставили в лощине двоих, а прочие были вынуждены уходить от погони на уставших мустангах, но поздравлять себя, считала я, нам было рано. Те, что лежали на снегу, были мертвые, а такие «языками не чешут». Среди бежавших Чейни мы не опознали. Был ли он с ними вообще? Напали мы на его след? А кроме того, на наших глазах Счастливчик Нед Пеппер скрылся с большей долей добычи после ограбления поезда.

Может, удача б нам и шире улыбнулась, не начни Лабёф палить раньше времени. Только в этом я не уверена. По-моему, Счастливчик Нед Пеппер и не собирался в эту землянку входить — да и ближе подходить не хотел, когда понял, что скотокрадов там почему-то нет. Наш план бы все равно не удался. А вот Кочет готов был всю вину возложить на Лабёфа.

Когда я спустилась с лошадями в лощину, он крыл техасца на чем свет стоит прямо в лицо. Как пить дать у них бы сейчас же драка началась, если б Лабёф не был занят — у него болела рана. Пуля попала в ложу его ружья, и щепки вместе со свинцом подрали ему мясо на руке. Он оправдывался, что со своей позиции ничего не видел и как раз переползал на другую, когда услышал три сигнальных выстрела Счастливчика. Вот и решил, что начался бой, — выпрямился и пальнул в того, в котором верно распознал бандитского главаря.

Кочет же решил, что это враки, и обвинил техасца в том, что он попросту заснул, а палить начал с перепугу, когда его разбудили выстрелы Неда. А я подумала: хорошо еще, что первым выстрелом он хоть лошадь убил у Счастливчика. Если и впрямь стрелял с перепугу, попал бы он вообще первым выстрелом в главаря? С другой стороны, Лабёф уверял всех, что он отменный служака и стрелок опытный, и если не спал и целил хорошо, разве не попал бы он в такую большую мишень? Что там на самом деле вышло, только он один и знал. Надоели мне их препирательства. Кочет, наверное, злился, что его опередили, а Счастливчик Нед Пеппер опять от него ушел.

Следопыты не спешили бросаться в погоню за грабителями, и я предложила им пошевелиться. Кочет ответил, что знает, где бандиты залягут, и ему не хочется рисковать и нарываться по дороге на засаду. А Лабёф ему возразил, что у нас-то лошади свежие, а у них устали. Мол, мы их легко выследим и вскорости нагоним. Но Кочет стоял на своем: заберем краденых лошадей и мертвых бандитов к Макалестеру и сделаем первую заявку на ту награду, которую может предложить железная дорога «M. К. и Т. ».

— Скоро в игру кинутся десятки исполнителей, железнодорожных сыскарей и осведомителей, — сказал он.

Лабёф притирал снегом подранную руку, чтобы кровь остановить. Даже платок с шеи снял — перевязать, — но одной рукой не сумел, и я ему помогла.

Кочет посмотрел, как я за техасцем ухаживаю, и говорит:

— Тебя это не касается. Иди внутрь и сделай кофе.

Я говорю:

— Сейчас, это недолго. А он:

— Оставь его в покое, иди кофе вари. А я ему:

— Почему вы так глупо себя держите?

Он отошел, а я Лабёфу руку перевязала. Потом разогрела софки, повыбирала оттуда мусор и вскипятила кофе в очаге. Лабёф ушел к Кочету в загон, и они всех лошадей связали вместе поводами и длинной манильской веревкой, а четыре тела погрузили на них, будто кули с кукурузой. Мышастая лошадь Муна стала вырываться и зубы скалить — не хотела, видать, чтобы мертвого хозяина ей на cпину наваливали. Поэтому нашли менее чувствительную животину.

Кочет не смог опознать того мужчину, который за Счастливчиком Недом Пеппером вернулся. «Мужчина», говорю. Мальчишка он был, немногим старше меня. Рот у него был открыт, смотреть мочи нет. А Задира был старый, лицо землистое, морщинистое. Следопыты с трудом револьвер выкрутили из его «мертвой хватки».

Потом в лесу поблизости они нашли лошадь Задиры. Ее не задело. К седлу у нее были приторочены два вьючных мешка, а в них — тридцать пять с чем-то наручных часов, дамские кольца, пистолеты и что-то около шестисот долларов ассигнациями и монетами. Отнятое у пассажиров «Летуна Кати»! Пока шарили по земле — там, где бандиты бежали, — Лабёф подобрал медные гильзы. Показал Кочету.

— Что это? — спрашиваю.

— Это от патронов бокового огня сорок четвертого калибра, — объяснил Кочет, — к винтовке Генри.

Так мы еще один след нашли. Не нашли только самого Чейни. Он нам даже на глаза не попался. Скоренько позавтракали индейской мамалыгой и поехали оттуда.

До Техасской дороги ехать было всего час. Караван у нас получился — загляденье. Случись вам по Техасской дороге ехать тем ясным декабрьским утpoм, вы б увидели двух красноглазых служителей правопорядка и сонную девицу из Дарданеллы, штат Арканзас: они шагом ехали к югу и вели за собой семь лошадей. А приглядись вы, заметили б, что четыре лошади нагружены трупами вооруженных грабителей и скотокрадов. Мы вообще-то и встретили нескольких путников, и они подивились нашей отвратительной поклаже.

Некоторые уже слыхали вести про ограбление поезда. Один, индеец, рассказал нам, что грабители экспроприировали из багажного вагона 17 000 долларов наличными. Два человека в тележке сказали, что, по их сведениям, цифра была - 70 000. Хорошенькая разница!

Хотя все рассказы примерно совпадали в обстоятельствах происшествия. Вот как было дело. Бандиты поломали механизм переключения на стрелке Уэгнера и вынудили поезд съехать на ветку для погрузки скота. Там они взяли заложниками машиниста и кочегара и пригрозили их убить, если сопровождающий не откроет багажный вагон. У экспедитора хватило силы духа, и он отказался. Тогда бандиты убили кочегара. А экспедитор уперся. Тогда они подорвали двери вагона динамитом, и беднягу убило взрывом. Сейф тоже динамитом рвали. Пока все это происходило, двое бандитов ходили по пассажирским вагонам с револьверами на взводе и собирали «добычу». Один пассажир в спальном вагоне возмутился такому бесчинству, и его побили, стволом пистолета голову поранили. Только ему и доставили хлопот — да еще кочегару с экспедитором. Шляпы бандиты надвинули пониже, а лица косынками обвязали, но Счастливчика Неда Пеппера все равно признали по мелкости его конституции да командным замашкам. Остальных — нет. Вот так они и ограбили «Летуна Кати» у стрелки Уэгнера.

По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная. Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила».

Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет:

— Да будь прокляты эти свистуны!

Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января»[72] — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду.

Лабёф спрашивает:

-— А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой.

А через несколько минут спрашивает у Кочета:

— Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах.

А Кочет ему:

— Они у меня давно.

Лабёф тогда:

— Ты, наверно, в кавалерии служил?

— Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет.

— А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту[73] в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ[74], и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу[75], а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли[76].

Кочет ничего ему на это не ответил.

А я говорю:

— Вам, я погляжу, и полгода хватило. Лабёф мне на это:

— Не, это только похоже, что я похваляюсь да глупости говорю. Иначе все было. Я чуть не заболел, когда услыхал про сдачу.

А я ему:

— А мой папа сказал, что лишь бы домой вернуться. Он чуть не умер по дороге.

После чего Лабёф Кочету так сказал:

— Что-то не верится мне, будто человек не припомнит, где он в войну служил. Ты и полка не помнишь?

Кочет ответил:

— По-моему, это называлось «служить по пулевой части». Я так четыре года лямку тянул.

— Ты меня ни в грош не ставишь, Когбёрн, да?

— Я тебя вообще никуда не ставлю, особенно если у тебя рот закрыт.

— Ошибаешься ты насчет меня.

— Не нравятся мне такие разговоры. Будто бабы языки чешут.

— В Форт-Смите мне говорили, ты с Куонтриллом ездил и всей этой пограничной бандой.

Кочет не ответил.

А Лабёф знай свое:

— Я слыхал, не солдаты они были никакие, а просто воры и убийцы.

— Я то же самое слыхал, — отвечает Кочет.

— И еще я слыхал, что в Лоренсе, штат Канзас, они убивали женщин и детей[77].

— И я слыхал. Бесстыжее вранье.

— Ты был там?

— Где?

— В том набеге на Лоренс?

— Про него много врали.

— Будешь отрицать, что они расстреливали и солдат, и гражданских, а город потом сожгли?

— Джима Лейна мы упустили[78]. А ты в какой армии служил, сударь мой?

— Сначала в Шривпорте у Кёрби-Смита…

— Да, про округа я уже слыхал. А на чьей стороне?

— Я был в Северовиргинской армии[79], Когбёрн, и стыдиться мне нечего, когда я так говорю. Давай посмейся еще. Ты же просто перед этой девчонкой, перед Мэтти форсишь, думаешь, у тебя язык как бритва.

— Опять бабские разговоры.

— Вот-вот. Выставь меня дурнем перед девчонкой.

— А по-моему, она тебя отлично раскусила.

— Ошибаешься, Когбёрн. И мне не нравится, к чему ты все время клонишь.

— Не твое это дело. И капитан Куонтрилл — не твое.

— Капитан Куонтрилл!

— Осади, Лабёф.

— Чего он капитан?

— Ты коли на драку нарываешься, так я тебе пойду навстречу. А коли нет, так и не буди лиха.

— Вот уж сказал — капитан Куонтрилл!

Я вклинилась меж ними на лошади и говорю:

— Я тут кое о чем думала, Послушайте. Там было шестеро бандитов и двое скотокрадов, но у землянки — только шесть лошадей. Что это значит?

— Им только шесть лошадей и надобно было, — отвечает Кочет.

Я говорю:

— Да, но среди этих шести — лошади Муна и Куинси. Краденых лошадей было всего четыре.

Кочет говорит:

— Этих двух других они б тоже забрали, а потом обменяли. Так и раньше делалось.