Чарльз Портис 6 страница

— Как ни верти, а мы все равно знаем, что делаем. Чего не скажешь о вас, назначенцах.

Кочет на это ответил:

— А вы, ребята, давно ли там у себя на баранах катаетесь?

Лабёф аж мустанга перестал чесать.

— Эта лошадка, — говорит, — будет галопом скакать, когда твой американский жеребец падет весь в мыле. Ты по наружности-то не суди. Самый затрапезный на вид мустанг частенько и самый ходкий. Думаешь, сколько мне эта лошадка стоила?

Кочет ему:

— Коли судить по тому, что ты нам тут порассказал, — тышу долларов, не меньше.

— Шути-шути, да только я за него сто десять выложил, — говорит Лабёф. — Но я его и за столько не продам. К рейнджерам трудно попасть, если лошадь у тебя дешевле сотни.

Затем Кочет взялся нам ужин готовить. Вот что он прихватил с собой в смысле «харча»: мешочек соли и мешочек красного перца, а еще мешок тянучек — все это рассовано по карманам куртки, — еще молотых кофейных бобов и большой шмат солонины да сто семьдесят кукурузных лепешек. Я просто глазам своим не поверила. От «лепешек» там одно название — просто колобки из кукурузного теста на кипятке. Кочет сказал, та женщина, что нам еду готовила в дорогу, решила, что это на целый фургон судебных исполнителей.

— Что ж, — сказал Кочет, — когда зачерствеют так, что не раскусишь, их можно толочь в кашу, а остаток животным скармливать.

В банке он кофе заварил и еще свинины поджарил. Потом нарезал эти лепешки и в оставшемся сале тоже поджарил. Жареный хлеб. Вот новое блюдо у меня. Они с Лабёфом быстро уговорили где-то с фунт солонины и дюжину лепешек. А я поела сэндвичей с беконом и кусок имбирного пряника и попила этой ржавой воды. Костер у нас ревел, сырые поленья лихо трещали, искры летели во все стороны. Веселое пламя, бодрит во мраке ночи.

Лабёф сказал, что не привык к таким большим кострам: в Техасе, мол, они их из веточек строят да бизоньих кизяков, чтоб только фасоль разогреть. Спросил у Кочета, разумно ли всем и каждому в такой ненадежной округе здоровенным костром объявлять, что мы тут. Рассказал, что у рейнджеров не принято ночевать там же, где еду себе готовили. Кочет на это ничего не ответил, лишь веток в огонь подбросил.

Я спрашиваю:

— А не хотите послушать историю про «ночного гостя»? «Гостем» одному из вас придется быть. Я скажу, что надо говорить. А за всех остальных сама буду рассказывать.

Но им неинтересио было о призраках, поэтому я дождевик на земле расстелила к огню поближе, чтоб только не обожгло, и смастерила себе постель из одеял. Ноги у меня от езды так опухли, что еле стащила ботинки. Кочет с Лабёфом еще пили виски, но оно их не расположило, поэтому сидели они молча. А вскоре и тоже скатки свои развернули.

У Кочета была хорошая бизонья полость на землю стелить. Теплая, удобная, я ему даже позавидовала. С седла он снял аркан из конского волоса и разложил петлю вокруг своей постели.

Лабёф на это посмотрел и ухмыльнулся.

— Глупости это, — говорит. — В это время года все змеи спят.

— А порой и просыпаются, — ответил Кочет.

А я говорю:

— И мне тоже веревку дайте? Я не очень люблю змей.

— На тебя змея и не глянет, — ответил Кочет. — Уж больно ты маленькая да тощая.

Он подбросил в огонь дубовое бревно, подгреб к нему угли с пеплом и завалился спать. Оба следопыта вскоре захрапели, а один еще и губами причмокивал. Отвратительно. Хоть я и утомилась так, что никаких сил не было, уснуть оказалось нелегко. Нет, тепло, но подо мной были всякие корешки да камни, и я туда-сюда ворочалась, старалась как-то облегчить себе положение. У меня все болело, шевелиться вообще мучительно. Наконец я отчаялась как-то правильно лечь. Помолилась — но про неудобство упоминать не стала. Сама же путешествовать придумала.

Когда проснулась, глаза мне снегом запорошило. Сквозь деревья сеялись крупные хлопья. И всю землю присыпало белым. День еще не наступил, но Кочет уже поднялся — кипятил кофе и жарил мясо. Лабёф с лошадьми занимался — он их уже оседлал. Мне тоже горячего захотелось, поэтому я поделилась своими галетами, а взамен поела соленого мяса с жареным хлебом. И сыру дала следопытам. Руки и лицо у меня пропахли дымом.

Кочет хотел поскорей сняться с лагеря. Его снег беспокоил.

— Если так и дальше будет, нам вечером понадобится укрытие, — говорит.

Лабёф скотину уже накормил, но я взяла одну кукурузную лепешку и дала Малышу-Чернышу — проверить, станет ли он такое есть. Он схрумкал за милую душу, и я ему еще дала. Кочет сказал, что лошадям в этих лепешках особенно соль нравится. И велел мне надеть дождевик.

Восход был просто-напросто бледно-желтым заревом где-то в нависших тучах, но какой бы ни был, мы уже опять ехали верхами. Снег повалил гуще, хлопья стали крупнее — с гусиный пух — и не падали, как дождь, а мели прямо нам в лица. И четырех часов не прошло, как на землю уже намело дюймов шесть-семь.

На прогалинах тропы совсем не видать было, и мы часто останавливались, чтобы Кочет понял, куда нам ехать дальше. Это трудно, потому что по земле ничего не скажешь, а дальних вех не разглядишь никаких. Мы иногда вообще лишь на несколько шагов вокруг видели. И подзорная труба его была без толку. Ни людей нам не попадалось, ни домов. Очень медленно двигались.

Заблудиться мы не сильно боялись, потому что у Кочета с собой был компас, и если только мы не собьемся с юго-западного направления, рано или поздно выйдем к путям железной дороги «М. К. и Т. ». Просто неудобно, когда не можешь по нормальной тропе ехать, да еще в снегу — вдруг лошадь на какой-нибудь выбоине оступится.

Около полудня мы остановились у ручья на подветренном склоне горы, лошадей напоить. Там ветра и снега было поменьше, хоть как-то легче. По-моему, то были горы Сан-Буа. Я раздала всем остатки сыра, а Кочет поделился тянучками. Так и пообедали. А пока разминали ноги, услышали ниже по течению какое-то хлопанье, и Лабёф пошел в лес посмотреть, в чем дeло. А там на дереве индюки умостились, и одного он застрелил из своего карабина. Разнесло птичку будь здоров. Курица это была, фунтов в семь. Лабёф ее выпотрошил, голову отрезал и привязал к седлу.

Кочет признал теперь, что до темна мы к лавке Макалестера не доберемся и нам лучше всего будет двинуться на запад к «землянке» — ее неподалеку от Техасской дороги выкопал какой-то скваттер. Там никто не живет, сказал Кочет, и будет нам укрытие на ночь. А назавтра двинемся на юг по Техасской дороге — она широкая, наезженная, там все время стада гоняют и ездят грузовые фургоны. На таком большаке лошадь не покалечишь.

Отдохнув, мы растянулись цепочкой и отправились дальше. Кочет торил тропу. Мальшу-Чернышу мои понуканья не требовались, сам шел, поэтому я намотала поводья на луку седла, а сама руки поглубже в многочисленные рукава засунула, греть. Мы спугнули стадо оленей — они кору с молодых деревцев обдирали, и Лабёф опять за ружьем потянулся да выстрелить не успел, стало сбежало, пока он путался в ремне.

Снег то и дело прекращался, но мы все равно двигались только шагом. К «землянке» приехали уже хорошо затемно. Луна подсвечивала нам сквозь тучи время от времени.

Землянка эта стояла в узком углу распадка или лощины. Я такого жилья раньше никогда не видела. Маленькое, футов десять на двадцать всего, и половина в глинистый откос утоплена, как пещера. То, что снаружи оставалось, сложено было из кольев и дерна, а крыша тоже дерновая, ее посередине коньковый брус держал. Рядом плетенный из ветвей навес над входом в пещерку, для скотины. Леса-то вокруг и на крепкую хижину довольно, хоть древесина и твердая. Я думаю, человек этот сильно торопился жилье себе построить, а инструмента справного не было под рукой. В глубине домишки из дерновой крыши торчала «кособокая» труба из палок и глины. Я сразу подумала: такое водоплавающая птица какая-нибудь построит себе, а то ласточка или же стриж, хотя у этих пернатых каменщиков (коим неведом ватерпас) все ж дело искуснее выходит.

Искры и дым из трубы удивили нас немало. И свет пробивался в щели вокруг двери — низкой и грубо сработанной, висевшей на кожаных петлях. Окна в домике не было.

Остановились мы в кедровой рощице. Кочет спешился и велел нам обождать. Сам же взял свой магазинный винчестер и пошел к двери. Топал он при этом очень, сапоги по насту хрустели, которым уже покрылся снег на земле.

Не успел двадцати футов до землянки дойти, дверь приотворилась. На свету показалась мужская физиономия и рука с револьвером. Кочет остановился. Физиономия осведомилась:

— Это кто там?

Кочет ответил:

— Мы ищем убежища. Нас трое. Физиономия в дверях сказала:

— Нету вам тут места. — Дверь закрылась, а через минуту и свет внутри погас.

Кочет повернулся к нам и махнул, Лабёф слез с лошади и пошел к нему. Я тоже было двинулась, но Лабёф велел мне остаться под прикрытием рощицы и держать лошадей.

Кочет снял свою оленью куртку и отдал техасцу, чтоб тот взобрался наверх по глинистому откосу и накрыл трубу. После чего сам отошел шагов на пять в сторону и припал на одно колено с ружьем наизготовку. Куртка хорошо дым не пропускала — вскоре он заклубился из дверных щелей. Изнутри послышались голоса, потом зашипела вода, которой поливали очаг с огнем и углями.

Дверь распахнулась, и ужасно громыхнули два выстрела из дробовика. Я чуть ли не до смерти испугалась. Дробь по листьям над головой застучала. На этот залп Кочет ответил несколькими выстрелами из своей винтовки. Внутри кто-то вскрикнул от боли, дверь опять захлопнули.

— Я федеральный офицер! — громко сказал Кочет. — Кто там у вас? Отвечайте и побыстрее!

— Методист да сукин сын! — дерзко ответили ему. — Проезжай!

— Никак Эмметт Куинси? - спрашивает Кочет.

— Не знаем мы никакого Эмметта Куинси!

— Куинси, я тебя узнал! Слушай меня! Это Кочет Когбёрн! Со мной Коламбус Поттер и еще пять исполнителей! И у нас с собой ведерко керосина! И через минуту мы вас с обоих концов подпалим! Задирайте-ка руки хорошенько, кладите на головы и выходите — и вам ничего не будет! А только керосин в трубу польется, мы перебьем все, что в дверях покажется!

— Вас только трое!

— Валяй, посчитай хорошенько! Хочешь жизнь свою поставить? А вас там сколько?

— Мун ходить не может! Его ранило!

— Так вытаскивай! И лампу зажги!

— А у тебя на меня что есть?

— Ничего у меня на тебя нету! Шевелись давай, мальчонка! Сколько вас?

— Только мы с Муном! Скажи своим офицерам, чтоб потише с ружьями! Мы выходим!

Внутри опять затеплился свет. Дверь отодвинули, в щель выкинули дробовик и два револьвера. Вышли двое, один хромал и держался за другого. Кочет с Лабёфом уложили их ничком в снег и обыскали, нет ли еще оружия. У того, которого звали Куинси, в одном сапоге был охотничий нож, а в другом — двухзарядный шулерский пистолетик. Он сказал, что начисто про них забыл, но Кочет его все равно пнул.

Я с лошадьми вышла из рощицы, и Лабёф отвел их в загон под навесом. Кочет стволом винтовки загнал тех двоих обратно в землянку. Молодые парни, лет по двадцать. Тот, кого Муном звали, бледный, весь перепуганный, на вид — так не опасней толстого кутенка. Его ранило в бедро, вся штанина в крови. А у Куинси лицо было длинное, худое, глаза узкие, вид вообще не нашенский. Больше всего похож на тех словаков, которые сюда несколько лет назад понаехали бочарную клепку строгать. Те, что остались, превратились в добрых граждан. Люди из тамошних краев обычно католики, если вообще кто бывают. Свечки любят, четки.

Кочет дал Муку синий платок перевязать ногу, а потом сковал обоих вместе стальными наручниками и усадил рядком на скамью. Мебели в землянке было — лишь низкий стол из кряжей на колышках вместо ножек да по скамье с боков. Я в дверях пакляным мешком помахала, чтоб вытянуло дым. В огонь они выплеснули кофе из котелка, но угли еще остались и палки по краям, поэтому я все опять до пламени разворошила.

В очаге еще один котелок стоял, большой, на два галлона, и в нем — какая-то каша, вроде мамалыги. Кочет ложкой зачерпнул и попробовал, сказал, что это индейская еда, называется «софки»[58].

Предложил и мне — сказал, что вкусно. Только я отказалась, там мусор был.

— Ждали кого-нибудь, ребята? — спросил Кочет.

— Это нам и на ужин, и на завтрак сразу, — ответил Куинси, — Люблю плотно завтракать.

— Хотелось бы мне поглядеть, как ты всем этим плотно завтракать будешь.

— Софки всегда сильно разваривается.

— Что это вы тут затеяли? Помимо скотокрадства и торговли спиртным? Что-то вы слишком дерганые.

— Сам же сказал, что у тебя на нас ничего нету, — говорит Куинси.

— На тебя лично — ничего, — сказал Кочет. — Но у меня есть несколько ордеров на Джона Доу[59], и я легко могу тебя вписать в подозреваемых. Ну и сопротивление федеральному судебному исполнителю. За это год светит.

— Мы ж не знали, что это ты. Могли быть какие-нибудь полоумные.

Мун сказал:

— У меня нога болит, — а Кочет ему:

— Еще б не болела. Сиди тихо, кровь так течь не будет.

— Мы не знали, кто пришел, — повторил Куинси. — В такую-то ночь. Выпили немножко, не погода, а жуть. Кто угодно может сказать, что он исполнитель. А где остальные-то?

— Тут я тебя, Куинси, ввел в заблуждение. Ты когда последний раз видел своего старого подельника Неда Пеппера?

— Неда Пеппера? — переспросил конокрад. — Я его не знаю. Он кто?

— А мне кажется — знаешь, — говорит Кочет. — Уж по крайней мере — слыхал. О нем все слыхали.

— А я никогда.

— Он раньше на мистера Бёрлингейма работал. Ты ведь тоже там был какое-то время?

— Да, и бросил эту работу, как все прочие. Такой прижимистый, что от него все хорошие работники разбегаются. Старый скупердяй. Чтоб ему в аду гореть с переломанной спиной. А никакого Неда Пеппера не помню.

— Говорят, Нед был очень недурной гуртовщик, — говорит Кочет. — Удивительно, что ты его не помнишь. Сварливый такой парнишка, нервный, проворный. И губа у него еще изуродована.

— Чего-то не припоминаю никого похожих. Кривая губа, значит?

— Она у него не всегда была кривая. И по-моему, ты его знаешь. Но вот тебе еще кое-что. С Недом сейчас новый парнишка связался. Сам низенький, а на лице — пороховая метка, черная. Зовет себя Чейни, иногда — Челмзфорд. Носит винтовку Генри.

— Чего-то не припоминаю такого, — говорит Куинси, — Черная отметина. Я б не забыл.

— Стало быть, не знаешь ничего для меня интересного, а?

— Нет, а если б и знал, не свистнул бы.

— Ну, так ты еще пораскинь мозгами, Куинси. И ты, Мун, тоже.

Второй ему:

— Я всегда стараюсь закону помогать, если моим друзьям от этого ничего не будет. Но этих ребят не знаю. Хотел бы вам помочь, да не могу.

— Коли вы не поможете мне, я вас обоих отвезу к судье Паркеру, — говорит тогда Кочет. — К Форт-Смиту вся нога у тебя распухнет, как лента на Диковой шляпе[60]. Она омертвеет, и тебе ее отрежут. А потом, если выживешь, я тебя засужу года на два, на три в федеральное учреждение в Детройте.

— Вы меня испугать хотите, — говорит Мун.

— Там тебя научат читать и писать, а вот все остальное не очень радужно, — продолжает Кочет. — Но туда можно и не попадать, коли не хочешь. Сообщишь мне что-нибудь полезное про Неда, и я завтра отвезу тебя к Макалестеру, и у тебя из ноги вынут эту пулю. А потом я дам тебе три дня, чтоб убрался на Территорию. В Техасе много жирного скота, ребята, у вас там все пойдет как по маслу.

А Мун ему:

— Нам нельзя в Техас.

— Ты бы хлебало не открывал, Мун? Лучше я разговаривать буду, — говорит Куинси.

— Я не могу спокойно сидеть. У меня ногу дергает. Кочет достал бутылку виски и налил в кружку немного для молодого конокрада.

— Если станешь слушать Куинси, сынок, так либо помрешь, либо ногу потеряешь, — говорит. — Куинси-то не больно.

— Не давай ему себя стращать, — опять встрял Куинси, ~ Ты ж боец. Мы из этой передряги выберемся.

Лабёф втащил в землянку наши скатки и прочие пожитки.

— В пещере там шесть лошадей, Когбёрн, — сказал он.

— Что за лошади?

— По мне, так добрые верховые. Кажется, все подкованы.

Кочет допросил воров насчет этих лошадей; Куинси уверял его, что животные куплены в Форт-Гибсоне и гонят они их на продажу индейской полиции, которая называется «Легкой кавалерией чокто»[61]. Но никаких купчих пpeдъявить не сумел, как и не доказал иначе, что это их собственность, и Кочет его сказкам не поверил. Куинси насупился и больше не отвечал ни на какие вопросы.

Меня отправили собирать дрова, и я взяла с собой лампу — вернее, то был фонарь «бычий глаз», вот какая лампа, — пошла порылась в снегу и отыскала палок и сломанных деревцев. Ни топора, ни резака у меня не было, и я притащила все целиком за несколько ходок.

Кочет сварил еще котелок кофе. Мне задал резать мясо и кукурузные лепешки ломтиками, они теперь совсем задубели, а Куинси велел ощипать индюшку и разделать для жарки. Лабёф думал пожарить птицу над открытым огнем, но Кочет заметил, что она для такого недостаточно жирна, выйдет жесткая и сухая.

Я сидела на скамье у стола, а воры — по другую сторону, скованные руки сверху. Постель они себе разложили на полу у очага, и теперь на их одеялах сидели Кочет и Лабёф, ружья на коленях, отдыхали. В стенах землянки были дыры там, где торф выпал, оттуда ветер дул со свистом, и лампа немного мигала, но внутри было тесно, поэтому тепла хватало. С учетом всего нам было вполне удобно.

Я обварила задубевшую птицу кипятком, но все равно перья оставались. Куинси ее ощипывал свободной рукой, а скованной придерживал. И ворчал все время, так ему было неудобно. Покончив с перьями, разрезал индюшку для жарки своим большим охотничьим ножом, но из противоречия старался плохо. Не чисто резал, а небрежно, грубо.

Мун пил виски и хныкал — нога болела. Мне было его жалко. Однажды он мой взгляд перехватил и говорит:

— Чего смотришь? — Глупый вопрос, и я ничего не ответила. Он спрашивает: — Ты кто? Что ты тут делаешь? Что здесь делает эта девчонка?

Я ответила:

— Меня зовут Мэгги Росс, я из-под Дарданеллы, штат Арканзас. А теперь вам я вопрос задам. Вы почему стали конокрадом?

Он опять:

— Что эта девчонка тут делает?

Кочет ему:

— Она со мной.

— Она с нами обоими, — говорит Лабёф.

А Мун им:

— Что-то тут не так. Я не понимаю. Я говорю:

— Этот Чейни, что с отметиной на лице, — он убил моего отца. Так же, как и вы, пил виски. Потому и пошел на убийство. Если вы исполнителю все расскажете, он вам поможет. У меня дома есть хороший адвокат, и он вам тоже поможет.

— Чего-то непонятно.

Куинси говорит:

— Не о чем с этой публикой толковать, Мун.

А я ему:

— Вы мне не нравитесь.

Куинси аж замер. И спрашивает:

— Ты это мне, соплячка?

Я говорю:

— Да, и повторю, если надо. Вы мне не нравитесь — ни видом своим, ни как птицу разделываете. Вам самое место в тюрьме. Мой адвокат вам помогать не станет.

Куинси ухмыльнулся и ножом махнул так, словно меня хотел зарезать. И говорит:

— Кто бы про вид рассуждал. Тебя-то, похоже, суковатой палкой по роже лупили.

Я говорю:

— Кочет, этот Куинси индюшку портит. Он ей все кости подробил, аж мозг видно.

Кочет ему:

— Куинси, а ну давай хорошо работай. А то у меня перья жрать будешь.

— Не умею я с птицей, — отвечает Куинси.

— Корову в темноте освежевать ты горазд, так и птицу разделаешь, — говорит Кочет.

Мун тут:

— Мне доктора нужно, — говорит.

А Куинси:

— Хватит пойло в себя заливать. Ты от него совсем дурак.

Тут Лабёф рот открыл:

— Если мы эту парочку не разделим, так ничего и не добьемся. Один другого совсем охомутал.

А Кочет ему:

— Мун опамятуется. Зачем такому парнишке ногу терять? Слишком молодой скакать на деревяшке. Ему б еще танцевать да веселиться.

— Это ты меня нарочно дразнишь, — говорит Мун.

— Я правдой тебя дразню, — отвечает Кочет. Через несколько минут Мун нагнулся и давай Куинси на ухо шептать.

— Ну-ка прекращай, — сказал ему Кочет и ружье поднял. — Есть что выложить — всем выкладывай.

Мун говорит:

— Мы Неда и Задиру два дня как видали.

— Эй, не дури, — говорит Куинси. — Свистнешь — я тебя убью.

Но Мун свое:

— Меня размотали, — говорит. — Мне доктора надо. Я все скажу, что знаю.

На этих словах Куинси хвать своим охотничьим ножом по скованной руке Муна — и у меня на глазах четыре пальца ему отрубил, они прочь отлетели, как щепки от бревна. Мун ужасно завопил, и тут пуля из винтовки разнесла прямо передо мной лампу и ударила Куинси в шею, а мне на лицо горячей кровью брызнуло. И первая мысль у меня; «Лучше-ка мне подальше отсюда». Я со скамьи кувыркнулась спиной — хоть и на земляном полу, а всё как-то спокойней,

Кочет с Лабёфом подскочили — убедились, что меня не задело, и тут же — к упавшим конокрадам. Куинси лежал без чувств — умирал или уже умер, а у Муна кровь хлестала из руки да из смертельной раны в груди, которую ему Куинси успел сделать.

— Боже святый, я умираю! — говорит Мун.

Кочет чиркнул спичкой, чтоб светлее стало, и велел мне принести сосновый сучок из очага. Я нашла хороший, длинный, зажгла его и принесла Кочету — факел сильно дымил, но весь этот кошмар освещал. Исполнитель снял наручники с бедняги.

— Сделай же что-нибудь! Помоги мне! — кричит тот.

— Я для тебя, сынок, ничего уже не могу сделать, — отвечает Кочет. — Твой напарник тебя убил, и я его прикончил.

— Не бросай меня тут. После волков от меня ничего не останется.

— Я прослежу, чтоб тебя достойно похоронили, хоть земля и промерзла, — говорит Кочет. — А теперь расскажи мне про Неда. Где ты его видел?

— Два дня тому видали, у Макалестера, его с Задирой. Они сегодня сюда придут, лошадей поменять и поужинать. Хотят ограбить «Летуна Кати» возле стрелки Уэгнера[62], если снег не помешает.

— Их четверо?

— Сказали, четыре лошади надо, я больше ничего не знаю, Нед был Куинси дружок, не мой. На своего друга я б не свистнул. Я боялся, что стрельба начнется, а в этих браслетах мне мало что светит. Вот в драке я храбрый.

Кочет спрашивает:

— А человека с черной отметиной видел?

— Никого я не видел, только Неда и Задиру. Как дело до драки доходит, я в самой гуще, но вот коли надо остановиться и подумать — тут я в кусты. Куинси все законы ненавидел, но за друзей держался.

— Во сколько они тут будут, не говорили?

— Я уже выходил, их выглядывал. У меня брат есть, Джордж Гэрретт. В южном Техасе разъездной методист, проповедует. Продай мои пожитки, Кочет, а выручку ему отправь через окружного управляющего в Остине. Мышастая лошадь — моя, я за нее заплатил. А остальных мы вчера вечером у мистера Бёрлингейма увели. Я спрашиваю:

— Хотите, мы вашему брату расскажем, что с вами случилось?

А он мне:

— Это все равно. Он знает, что я в глухомань подался. Сам потом ему скажу, когда мы встретимся на улицах Блаженства.

— Только Куинси ты там не ищи, — посоветовал Кочет.

— Куинси со мной всегда по-честному обходился, — говорит Мун. — Ни разу не подводил, пока не зарезал меня. Дайте водички холодной попить.

Лабёф принес ему воды в чашке, Мун потянулся было к ней кровавым обрубком, потом взял другой рукой, и говорит:

— Пальцы еще чувствую, а их уже и нету.

Хорошо он попил, много, но ему от этого больнее стало. Еще немного поговорил, но уже сбивчиво и вроде как ни за чем. На вопросы не отвечал. А в глазах у него вот что читалось: смятенье. Вскорости для него все кончилось, и он к другу своему ушел, к покойному. Будто на тридцать фунтов похудел.

Лабёф сказал:

— Говорил я, надо было их разлучить.

Кочет на это ничего не ответил — не хотел признавать, что допустил ошибку. Обшарил карманы у мертвых конокрадов и все, что нашел там, выложил на стол. Лампу уж не починить было, и Лабёф принес из своей седельной сумки свечу, зажег и укрепил на столе. Добыча у Кочета была: несколько монет, патронов да бумажных ассигнаций, и еще картинка — хорошенькая девушка, из иллюстрированной газеты вырвана, а еще карманные ножи да шмат жевательного табаку. В жилетном кармане у Куинси он еще нашел кусок калифорнийского золота.

Я его как увидела — чуть не закричала.

— Это моего папы! — говорю. — Отдайте его мне! Золото не в монете было, а в слитке, со штампом «Золотого штата», и стоило оно тридцать шесть долларов и еще сколько-то центов. Кочет говорит:

— Я таких слитков никогда раньше не видел. Уверена, что твой?

Я говорю:

— Да, дедушка Спёрлинг два таких папе дал, когда тот на маме женился. А у этого негодяя Чейни еще один. Мы точно теперь на его след напали!

— Ну, Нед, во всяком случае, от нас не уйдет, — говорит Кочет. — Мне сдается, куда один — туда и другой. Интересно, как слиток к Куинси попал. Этот Чейни играет?

Лабёф ему ответил:

— В картишки любит перекинуться. Я так думаю, Нед решил отложить налет, если его тут до сих пор нету.

— Ну, я б на это рассчитывать не стал, — говорит Кочет. — Седлай лошадей, а я ребят наружу выволоку.

— Сбежать, что ли, намерен? — спрашивает Лабёф.

Кочет как зыркнул на него ярким глазом.

— Я, — говорит, — намерен сделать то, для чего сюда приехал. Седлай, говорю, лошадей.

И растолковал мне, как все в землянке прибрать. Сам тела вынес наружу и в лесу спрятал. Я куски индюшки смахнула в мешок, фонарь разбитый — в очаг, а земляной пол палкой поворошила, чтоб кровь затереть. Кочет засаду метил.

Вернувшись из леса после второй ходки, он приташил охапку веток для очага. Развел большой огонь, чтоб много света и дыма получилось — показать, значит, что в землянке кто-то есть. После чего мы вышли к Лабёфу — он с лошадьми под навесом остался. Жилье это, как я уже сказала, располагалось в лощине, где два склона таким острым углом сходились. Хорошее место для того, что Кочет задумал.

Лабёфу он велел взять лошадь и занять пост на северном склоне, где-то на полпути к углу с землянкой, а сам, мол, расположится примерно там же, но на южном. Про меня в этой диспозиции ничего не было, и я решила остаться с Кочетом.

Лабёфу он сказал:

— Найди там себе место получше и сильно не шебурши. И не стреляй, пока я не выстрелю. Я хочу, чтоб они все в землянку зашли. Последнего я застрелю, зато остальные окажутся в бочке.

— В спину стрелять будешь? — спрашивает Лабёф.

— Только так и поймут, что у нас серьезные намерения. Это тебе не куроцапы. В общем, не стреляй, ежели разбегаться не начнут. После первого выстрела я им крикну, не хотят ли живьем сдаться. Если нет, мы их на выходе перестреляем.

— В этом твоем плане — сплошь убийства, — говорит Лабёф. — Нам же Челмзфорд живым нужен, нет? А ты им ни единого шанса не даешь,

— А Неду и Задире нет смысла шансы давать. Если их возьмут, им одна дорога — на виселицу. Они это знают. Им лучше по-любому драться. Другие могут струсить и лапки кверху задрать, не знаю. И вот еще что: мы не знаем, сколько их будет. Но я знаю, что нас тут всего двое.

— А давай я подобью Челмзфорда перед тем, как он внутрь зайдет?

— Мне так не нравится, — говорит Кочет. — Если стрельба перед землянкой начнется, мешок у нас останется, скорее всего, пустой. Нед мне тоже нужен. Мне они все нужны.

— Ладно, — говорит Лабёф. — Но если будут разбегаться, я мечу в Челмзфорда.

— Из этого своего здоровенного Шарпса ты его как пить дать в куски разнесешь, куда б ни попал. Меть в Неда, а я попробую этого Чейни в ноги свалить.

— А как Нед выглядит?

— Мелкий такой. Не знаю, на чем будет ехать. Но много языком чесать будет — точно. Меть в меньшего.

— А если они там закрепятся? Досидят до вечера, чтоб по темну пробиваться?

— Это вряд ли, — отвечает Кочет. — Ладно, ты не тяни давай. Выдвигайся. А если что не так, думай головой.

— Сколько ждем?

— До светла по-любому.

— По-моему, они не приедут,

— Ну, может, ты и прав. Все равно шевелись. Глаз не спускай, лошадь чтоб тихо. И не засни смотри, да чтоб зубы не стучали.

Кочет взял кедровую ветку и замел все наши следы перед землянкой. Потом мы отвели лошадей кружным путем по каменистому ложу ручья вверх по склону. Перевалили через гребень, и Кочет меня там оставил с лошадьми. Велел с ними разговаривать, овса им давать или рукой им ноздри прикрывать, коли начнут ржать или фыркать. А себе положил в карман кукурузных лепешек и повернулся идти в засаду,

Я говорю:

— Мне отсюда ничего не видно.

А он:

— Я хочу, чтобы здесь ты и осталась.

— Я с вами пойду, чтоб видно было хоть что-нибудь.

— Делай, как велят.

— Ничего с лошадьми не случится.

— Тебе на сегодня убийств не хватило?

— Я здесь одна не останусь.

И мы пошли через гребень вместе. Я говорю:

— Постойте, я за револьвером схожу, — но Кочет меня грубо схватил и потащил за собой, поэтому пистолет я оставила.

Исполнитель нашел нам местечко за толстым бревном, из-за которого хорошо просматривалась вся лощина с землянкой. Мы отгребли снег, чтоб лежать на опавшей листве под ним. Кочет зарядил ружье из своего мешочка с патронами, а сам мешок положил рядом на бревно, чтобы под рукой был. Потом вытащил револьвер и загнал патрон в ту камеру, которую держал пустой под бойком. К пистолету и ружью у него патроны были одни и те же. Я-то думала, разные нужны. Я вся съежилась под дождевиком, голову к бревну прислонила. Кочет съел одну лепешку, мне предложил.