Чарльз Портис 5 страница

А Кочет:

— Но мы же все равно его сцапаем. Ты хочешь, чтоб его поймали и наказали. Это мы и намерены сделать.

— Я хочу, чтоб он знал — наказывают его за убийство моего папы. И мне без разницы, сколько собак и толстяков он прикончит в Техасе.

— Вот ты ему это и сообщишь, — говорит Кочет. — Прямо в лицо и выложишь. И плюнуть в него можешь, а то и песок дорожный пускай жрет. Можешь пулю в ногу ему засадить, а я его тебе подержу. Только сначала его надо поймать. И тут нам подмога не помещает. Ты какая-то насчет этого несговорчивая. Молодая потому что. А пора учиться, что не может выходить по-твоему в самой малейшей частности. У других людей тоже есть интересы.

— Коли я что-то купила и заплатила за это, оно по-моему и будет. Думаете, почему я вам плачу? Чтоб не по-моему было?

Тут опять Лабёф встревает:

— Она все равно никуда не поедет. Не понимаю я вообще, о чем вы толкуете. Это неразумно. Я не привык в своих делах советоваться с детьми. Беги домой, малявка, мама заждалась.

— Сами бегите домой, — отвечаю. — Вас никто сюда не звал с этими вашими шпорами.

— Я ей уже сказал, что может тоже поехать, — говорит Кочет. — Я за ней сам присмотрю.

— Нет, — отвечает Лабёф. — Она будет только мешать.

А Кочет ему:

— Многовато на себя берешь.

А Лабёф:

— От нее будут только хлопоты и путаница. И ты сам это прекрасно знаешь. Сядь подумай. Она тебя совсем затуркала своим нахальством.

Кочет говорит тогда:

— А может, я сам поеду тогда, и один этого Чейни поймаю, и все денежки себе заберу.

Лабёф задумался.

— Доставить-то ты его, может, и доставишь, — говорит. — Да только я лично прослежу, чтоб ты за него ничего не получил.

— И как же ты это сделаешь, арестант?

— Оспорю твою заявку. Воды намучу. Им немного понадобится, чтобы отступиться, и когда все закончится, тебе, может, руку пожмут и спасибо скажут за труды, а может, и нет.

— Только попробуй, тут тебе и конец, — говорит Кочет. — И в чем тут твоя выгода?

— А твоя? — спрашивает Лабёф. — Я б не стал сильно рассчитывать, что смогу обставить незнакомого человека.

— Тебя-то я обставлю как пить дать, — говорит Кочет. — Не встречал я еще таких техасцев, которых не мог бы обставить. Только попробуй мне дорогу перейти, Лабёф. опомниться не успеешь, на тебя воз кирпичей обрушится. Пожалеешь, что в Аламо с Трэвисом не остался[45].

— Стукните его, Кочет, хорошенько, — не выдержала я.

А Лабёф смеется:

— Сдается мне, — говорит, — она опять тобою помыкает. Послушай, мы уж довольно с тобой цапались. Давай вернемся к делу. Ты, как мог, постарался вот этой дамочке угодить, аж из кожи вон лез, а она все равно упорствует. Отправь ее восвояси. Поймаем мы ей этого типа. Ты на это и подписывался. А если с ней что-нибудь случится? Ты об этом подумал? Родичи вину на тебя же и повесят, а то и закон привлекут. Чего ты о себе-то не думаешь? Или считаешь, она будет за твои интересы переживать? Да она тобою пользуется. Надо быть тверже.

И Кочет ему:

— Мне очень бы не хотелось, чтобы с ней что-нибудь произошло.

— У вас всё награда эта из головы нейдет, — говорю тогда я. — А это кот в мешке. От Лабёфа один звон пока, а я вам живые деньги уплатила. Если вы хоть единому его слову верите, сомневаюсь, что в вас хоть капля рассудка осталась. Поглядите, как лыбится. Он вас надует.

Кочет на это мне говорит:

— Так я ж и о себе, сестренка, иногда думать должен.

— Ну и что вы делать собираетесь? — спрашиваю. — На двух табуретках-то и не усидеть, пожалуй.

— Мы его тебе достанем, — отвечает он. — Вот что главное.

— Отдавайте двадцать пять долларов обратно. Вот прямо сейчас, давайте.

— Я уже их потратил.

— Ах вы жалкий мерзавец!

— Постараюсь тебе их вернуть. Почтой вышлю.

— Так я вам и поверила! Если думаете, будто сможете меня так облапошить, вы ошибаетесь! О Мэтти Росс вы еще услышите — и не раз!

Я так разозлилась, что чуть язык себе не откусила. Стерлинг Прайс — кот этот — почуял, в каком я настрое, уши прижал и прыснул у меня с дороги, чтоб не попадаться под нога.

Наверное, я даже поплакала по пути, только ночь стояла холодная, и когда я дошла до «Монарха», гнев мой остыл до того, что можно было думать без помех и строить планы. Времени нанимать другого следопыта уже не оставалось. Скоро сюда приедет адвокат Дэггетт — меня искать, вероятно, завтра же и приедет. Не пожаловаться ли главному исполнителю? Нет, это и потом можно. Адвокат Дэггетт спустит червивую шкуру с Кочета Когберна и приколотит ее к стене. Самое важное — не упускать из виду цели, а цель — поймать Тома Чейни.

Я поужинала и стала собираться. Попросила миссис Флойд наделать мне маленьких сэндвичей из бекона и галет. Хотя не такие уж и маленькие получились — из одного сэндвича миссис Флойд вышло бы два маминых. Только у нее галеты совсем плоские — она в них соды недокладывает. Еще у нее я купила клинышек сыру и сушеных персиков. Все это я положила в мешок.

Миссис Флойд вся просто изводилась от любопытства, и я ей сказала, что отправляюсь с судебными исполнителями на Территорию поглядеть, кого это они там арестовали. Ее это вообще никак не удовлетворило, но я сказала, что никаких подробностей не знаю. И добавила, что меня не будет, скорее всего, несколько дней, а если мама или адвокат Дэггетг станут спрашивать (наверняка), то пускай она их заверит, что у меня все хорошо.

Я свернула одеяло в скатку, мешочек с продуктами сунула внутрь, а потом обмотала все дождевиком и перевязала бечевкой. Поверх своего пальтеца надела папин тяжелый пыльник. Рукава пришлось подвернуть. У меня шляпа была не такая толстая и теплая, как у него, поэтому я поменяла. Она, конечно, мне Слишком велика оказалась, поэтому я взяла несколько страниц из «Новой эры», скомкала и затолкала внутрь под ленту, чтобы шляпа на голове хорошо сидела. Затем взяла узел, мешок с пистолетом и пошла на конюшню.

Стоунхилл как раз уходил оттуда. Басил себе под нос гимн «Замужняя земля»[46] — он у меня любимый. А как меня увидел — замолчал.

— Опять ты, — сказал он. — На мустанга жаловаться пришла?

— Нет, я им очень довольна, — ответила я. — Малыш-Черныш теперь — мой «дружок».

— Довольный покупатель — радость на сердце.

— С последнего раза, я вижу, вам стало получше.

— Да, вроде пошел на поправку. Вновь Ричард стал самим собой [47]. Или станет до конца недели. Ты нас покидаешь?

— Выезжаю завтра поутру, вот и решила, не переночевать ли у вас на конюшне. Зачем платить миссис Флойд за всю ночь, коли спать осталось два-три часа?

— И то верно, зачем?

Он завел меня в конюшню и сказал сторожу, что я могу ночью поспать в конторе. Сторожил конюшню один старик. Помог мне вытрясти пыльное одеяло, лежавшее на койке. Я проверила Малыша-Черныша в стойле, убедилась, что у меня все готово. Сторож от меня ни на шаг не отставал.

Я у него спрашиваю:

— Это вам зубы выбили?

— Нет, Тиму. Мои зубодер вытащил. Называл себя «дантистом».

— А вас как зовут?

— Тоби.

— Сделаете для меня кое-что?

— Ты что это задумала?

— Этого я вам сказать не могу. Но вот вам дайм. Можете накормить этого мустанга за два часа до рассвета? Дайте ему две полные горсти овса и где-то столько же кукурузы, но не больше, а еще немного сена. И проследите, чтобы хорошенько напился. А за час до рассвета меня разбудите. Потом оседлайте и взнуздайте этого мустанга. Все запомнили?

— Я не дурачок, я просто старый. С лошадьми уж полвека.

— Тогда все хорошо сделаете. Вам в конторе чего-нибудь еще надо сегодня?

— Даже не знаю, что бы мне там могло понадобиться.

— Если надо, сейчас и берите.

— Мне тут ничего не нужно.

— Хорошо. Тогда я закрою дверь, и ходите здесь потише, пока я буду засыпать.

Завернувшись в одеяло, выспалась я прилично. Жар в конторской печке загребли, но в комнатке было не очень холодно, удобно. Сторож Тоби слово сдержал и разбудил меня в промозглой тьме до рассвета. Я тут же села и стала застегивать ботинки. Пока Тоби седлал мустанга, я умылась, подлив в ведро ледяной воды немного кипятка, который он на кофе себе сделал, чтоб так не ломило.

И тут опомнилась: надо ж было один сэндвич с беконом себе на завтрак оставить, а в скатку не совать, — но всего не учтешь. А распаковывать все мне теперь не хотелось. Тоби со мной поделился затирухой, он себе разогревал.

— А масла у вас к ней нету? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает, поэтому есть пришлось всухую. Скатку я привязала за седлом — видела, что папа так делал, — и дважды все узлы проверила, чтоб не упала,

А вот пистолет положить мне было некуда. Лучше, если 6 он все время был под рукой, но ремень с меня спадал, а сам пистолет слишком большой и тяжелый, просто так за пояс не запихнешь. В конце концов я привязала сахарный мешок горловиной к луке седла и узел затянула хорошенько — он с индюшачье яйцо получился.

Вывела Малыша-Черныша из стойла и села верхом. Мустанг немного нервничал и пугался, но на дыбы не вставал. Когда я уже была в седле, Тоби еще раз подтянул подпругу.

Спрашивает:

— Ты ничего не забыла?

— Нет, я, наверное, готова, — отвечаю. — Открывайте ворота, Тоби, да пожелайте мне удачи. Я еду на земли чокто.

Снаружи еще было темно и ужас как холодно, хотя ветром, к счастью, не задувало. Почему ранним утром всегда так тихо? Перед самым рассветом озера обычно спокойные и гладкие. Малыш-Черныш в своих новых подковах по колдобинам подмерзшей грязи на улицах ступал с опаской. Фыркал, время от времени дергал головой, словно чтоб на меня взглянуть. Я с ним разговаривала, глупости всякие говорила.

На Гарнизонном проспекте лишь четыре-пять человек было видно — они спешили из одного тепла в другое. В окнах лампы зажигались, это у добрых граждан Форт-Смита начинался новый день.

Доехав до паромной переправы на реке, я спешилась и стала ждать. Чтоб совсем не закоченеть, пришлось шевелиться и танцевать на месте. Комки газеты я из шляпы вытащила, натянула ее на уши потуже. У меня не было перчаток, поэтому я опять откатала рукава папиного пыльника, чтобы руки себе закрыть.

Паром через реку водили двое. Когда он добрался до моего берега и с него конный съехал, один паромщик меня окликнул:

— На ту сторону? — говорит.

— Я тут жду кое-кого, — отвечаю. — А сколько стоит?

— Десять центов, если с лошадью.

— Вы сегодня исполнителя Когберна не видали?

— Это Кочета что ль?

— Его самого.

— Не видали.

Ездоков в такой час было мало, но едва пара человек появилась, паром отчалил. Расписания, похоже, у него никакого не было, ходил по надобности, но переправа тут недолгая. Занялась серая заря, и я различила, как на воде по течению покачиваются льдины.

Паром круга два сделал, только потом приехали Кочет с Лабёфом — спустились по склону к пристани. Я уж начала волноваться, не разминулись ли мы. Кочет сидел на крупном гнедом жеребце, росту в нем было ладоней[48] шестнадцать, а Лабёф ехал на косматом пастушьем мустанге не сильно больше моего.

Арсеналом они увешались так, что любо-дорого поглядеть. Поверх одежды — ремни с пистолетами, а Лабёф со своими белыми накладками и мексиканскими шпорами прямо сражал наповал. Кочет на свой черный костюм надел куртку из оленьей кожи. На ремне у него был только один револьвер — простой, с кедровой рукояткой, ну или еще из какого-то красноватого дерева На другом боку, справа, у него висел шотландский кинжал. Ремень у Когберна был не такой форсовый, как у Лабёфа, — скромный и узкий, без патронташа. Патроны он носил в мешочке, в кармане. Но в седельных кобурах у бедер у него было еще два револьвера. Больших, как у меня. Еще у следопытов были ружья: у Кочета - магазинный винчестер, а у Лабёфа — этот самый карабин Шарпса, я таких раньше не видела. И первая мысль моя была: «Ну что, Чейни, теперь берегась! »

Они спешились и с лязгом и грохотом завели лошадей на паром; я шла за ними чуть в отдалении. Ничего не говорила. Прятаться не пыталась, но и особого внимания к себе не стремилась привлекать. Кочет меня узнал не сразу.

— И что ты думаешь? Мы не одни, — говорит.

Лабёф очень рассердился.

— Ты вообще головой своей ничего не понимаешь? — спрашивает у меня. — А ну марш с парома сейчас же. Ты что, удумала с нами ехать?

Я ему ответила:

— Паром для всех. Я за проезд уплатила.

Лабёф сунул руку в карман и вытащил золотой доллар[49]. Отдал его одному паромщику и говорит:

— Дылда, доставь-ка эту девчонку в город и сдай шерифу. Она из дому убежала. Семья из-за нее уже до смерти переволновалась. Награда за ее возвращение — пятьдесят долларов.

— Вот так сказанул, — не выдержала я.

— А мы у судебного исполнителя спросим, — предложил Лабёф. — Что скажешь, исполнитель?

А Кочет отвечает:

— Да, лучше ее отсюда увезти. Сбежала-сбежала. Ее фамилия Росс, она из округа Йелл. У шерифа на нее прокламация есть.

— Да они же вместе сочиняют, — сказала я. — У меня дела на том берегу, и если вы, Дылда, станете мне мешать, очутитесь в суде, а вам туда не надо. У меня хороший адвокат.

Но эта долговязая речная крыса на мои возмущения ноль внимания. Свел мою лошадку на пристань, и паром отошел без меня. Я говорю:

— Не пойду я в горку пешком. — Села верхом на Малыша-Черныша, а речной крыс этот повел нас под уздцы. Вышли на хребет, и я говорю: — Погодите минуточку.

Он:

— А что такое? Я говорю:

— У меня со шляпой что-то не то. Он остановился и повернулся ко мне.

— Со шляпой? — спрашивает. А я шляпу сняла и его по физиономии как хлестну раза два-три. Он поводья-то и выпустил, я их подхватила, Малыша-Черныша развернула и поскакала вниз по склону что было мочи. Ни шпор у меня, ни хлыста, поэтому я его той же шляпой по бокам нахлестывала.

Ярдов в полусотне от паромной переправы река сужалась, вот туда я и поскакала молнией по песчаной отмели. И всю дорогу Черныша шляпой подгоняла — боялась, не заробел бы он от воды, не хотела, чтоб он про это задумался. И вот кинулись мы в реку и поплыли. Черныш фыркал и головой мотал от ледяной воды, но как только приноровился — поплыл, будто в воде и вырос. Я ноги подогнула и держалась за луку, а вожжи отпустила, чтобы Чернышу ловчее было голову держать. Забрызгало меня всю.

Но переправу мы выбрали неудачно — на стремнине река хоть и уже, но глубже всего, течение быстрее, а берега круче, однако все это мне тогда в голову не пришло; казалось, что короткий путь лучше. На берег мы выбрались чуть дальше по течению, а он, как я уже сказала, был крутой, и Чернышу на него взбираться было трудно.

Едва мы выбрались на простор, я натянула вожжи, а Малыш-Черныш хорошенько отряхнулся. С парома на нас смотрели Кочет, Лабёф и паромщик. Мы их опередили. Я стояла и ждала. Они сошли с парома, и Лабёф первым делом мне говорит:

— Я же велел тебе обратно ехать!

Я не ответила. Тогда они с Кочетом посовещались.

Вскоре выяснилось, до чего они договорились. Быстро вскочили в седла и поскакали галопом прочь, рассчитывая меня оставить позади. Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я!

Путь наш лежал к северо-западу по дороге в Форт-Гибсон, если ее можно вообще назвать дорогой. Земля эта — чероки. Мальш-Черныш аллюром бежал жестко, рысью рвано, поэтому я его то подгоняла, то замедляла, пока он не поскакал эдак размашисто и меня не перестало трясти. Отличный мустанг, горячий. Сразу видно, прогулка наша ему нравилась.

Так проехали мили две или больше — мы с Чернышом ярдах в ста позади следопытов. Кочет и Лабёф наконец увидели, что ничего своим побегом не добились, поэтому ход сбавили, поехали шагом.

Еще через милю-другую вовсе остановились, спешились. И я остановилась, но приближаться к ним не стала и с седла не спускалась.

Лабёф кричит:

— Иди сюда! Мы с тобой поговорим!

— Оттуда говорите! — кричу я в ответ. — Что сказать-то хотели?

Следопыты еще посовещались. Потом Лабёф мне опять закричал:

— Если сейчас же не поедешь домой, я тебя выпорю!

Я не ответила на это.

Лабёф подобрал с дороги камень и кинул в мою сторону. Тот ярдов на полсотни не долетел. Я говорю:

— Большей глупости я в жизни не видела!

А Лабёф мне:

— Так тебе этого надо — порки?

— Никого вы не выпорете! — отвечаю.

Они еще между собой поговорили, но вроде бы ни к чему не пришли, а немного погодя сели и поехали дальше, удобной трусцой на сей раз.

По дороге этой ездило немного народу — время от времени индеец на лошади или муле верхом либо семейство какое на рессорном фургоне. Должна признаться, я их несколько опасалась, хотя они были отнюдь не дикие команчи, как можно вообразить, с раскрашенными лицами и в причудливом облачении, а вполне приличного вида крики, чероки и чокто из Миссисипи и Алабамы — владели рабами, сражались за Конфедерацию и носили покупное из лавок. И не хмурые, не злобные. Скорее приветливые такие все, кивали и здоровались при встрече.

Время от времени я теряла Кочета и Лабёфа из виду, если они за бугром скрывались или заезжали за деревья, но это не надолго. Я совсем не боялась, что они от меня уйдут.

А теперь я про эту землю давайте расскажу. Кое-кто думает, будто нынешний штат Оклахома — сплошь безлесные равнины. Неправильно это. Восточная его часть (где мы ехали) — холмистая, лесов там хватает: и малый дуб растет, и мэрилендский, и другие твердые породы. Чуть дальше к югу и сосен много, но вот в этих местах и в это время года зеленели только кедровые рощицы да отдельные падубы, а в низинках - большущие кипарисы. Но и открытые места здесь есть — лужки, прерии, а с вершин этих пологих холмов обычно видно очень далеко.

А потом вот что случилось. Еду я, ворон считаю, а вокруг не смотрю бдительно, выезжаю на взгорок и вижу — дорога подо мной пустая. Я усердного Черныша — пятками, пятками. Ну не могли же следопыты далеко уехать. Наверняка «проказу» какую затеяли.

У подножья холма рощица стояла и бежал мелкий ручеек. Я их там совсем не ожидала встретить. Думала, вперед ускакали. Но только Черныш по воде зашлепал, как Кочет с Лабёфом из кустов на лошадях выскочили. Прямо у меня на пути. Малыш-Черныш на дыбы встал и чуть меня не скинул.

Лабёф со своего мустанга соскочил одним махом, не успела я и рта раскрыть, и уже стоял подле. Стащил меня с седла и наземь бросил лицом вниз. Одну руку завернул мне за спину, а сверху уперся коленом. Я пиналась и выкручивалась, но со здоровенным техасцем как тут справишься.

— Посмотрим, что теперь ты запоешь, — говорит. Отломил у ивы ветку и давай мне штанину над ботинком закатывать. А я так лягалась, что ничего у него не вышло.

А Кочет остался в седле. Сидел, caмокрутку сворачивал и смотрел. Чем больше я лягалась, тем сильнее Лабёф напирал коленом, и я вскоре поняла, что игра проиграна. Драться перестала. Лабёф меня парочку раз больно стегнул и говорит:

— Я тебе всю ногу хорошенько распишу.

— И чего добьетесь? — отвечаю. А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету говорю: — И вы ему это с рук спустите?

Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает:

— Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила.

— Меня она не обставляла, — техасец в ответ. А Кочет ему:

— Хватит, я сказал.

Лабёф на него ноль внимания. Кочет тогда голос повысил и говорит:

— Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, я с тобой разговариваю?

Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит:

— Раз уж начал - закончу.

Тогда Кочет вынут револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа.

— Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун.

Лабёф тогда розгу с отвращением отбросил в сторону и выпрямился.

— Ты с самого начала был за нее, Когбёрн, — говорит. — Так вот, никакой услуги ты ей сейчас не оказываешь. Считаешь, это правильно? А я тебе говорю — нет, неправильно.

А Кочет ему:

— Довольно. Садись давай на лошадь.

Я отряхнула пыль с одежды, в холодном ручейке вымыла руки и лицо. А Малыш-Черныш из него попил. Потом говорю:

— Слушайте меня, я тут кое-что придумала. Эта ваша «проказа» меня на мысль навела. Когда мы Чейни отыщем, хороший план будет — выскочить из-за кустов, оглушить его палками по голове, чтоб лишился чувств. А потом можно связать ему руки-ноги веревками и привезти обратно живым. Что скажете?

Но Кочет рассердился и сказал только:

— Залезай на лошадь.

И мы отправились дальше в глубокомысленном молчании — все втроем ехали теперь вместе, дальше и дальше углублялись на Территорию, невесть чему навстречу.

Настало и прошло время обеда, а мы всё ехали. Я проголодалась, у меня все уже болело, но я не роптала, потому что ясное дело: стоит пожаловаться или что-нибудь сказать, они меня заклеймят «неженкой». А я решила не давать им ни малейшего повода меня бранить. Сверху посыпались влажные хлопья снега, потом заморосило, потом вообще все кончилось и выглянуло солнце. Мы свернули влево с дороги на Форт-Гибсон и направились вниз на юг, обратно к реке Арканзас. Я говорю —«вниз». Юг «внизу» не больше, чем север «наверху». Я видела карты у переселенцев, которые ехали в Калифорнию, — так там запад был наверху, а восток внизу.

На привал мы остановились у лавки на речном берегу. За ней лежала небольшая паромная переправа.

Мы спешились и привязали лошадей. Ноги у меня гудели и подкашивались, и на земле я поначалу стояла нетвердо. Ничто так не сбивает спесь, как добрая прогулка верхом.

К крыльцу лавки был привязан черный мул. На шее у него была хлопковая веревка — пропущена под самой челюстью. От солнца она, мокрая, затянулась туже, и бедная животина давилась и задыхалась. Чем больше мул дергал веревку, тем хуже ему становилось. А на крыльце сидели два злых мальчишки, смеялись над бедою мула. Один мальчишка белый, другой индеец. Лет но семнадцати оба.

Кочет своим кинжалом полоснул по веревке, и мулу опять стало легко дышать. Благодарная скотина отошла подальше, качая головой. Ступенькой у крыльца служил кипарисовый пень. Кочет поднялся первым, подошел к мальчишкам и пинками согнал их в грязь — прямо подошвой в спину скинул.

— Развлекаетесь, значит? — спрашивает. Те ужасно удивились.

Лавку держал человек по фамилии Багби, у него жена была индеанка. Они уже пообедали, но женщина разогрела нам сомика, что у них от обеда осталось. Мы с Лабёфом сели за стол у печи и поели, а Кочет ушел в глубину лавки совещаться с Багби.

Индеанка хорошо говорила по-английски, и я, к своему удивлению, узнала, что и она пресвитерианка. Ее миссионер учил. Вот проповедники у нас были в те дни! Воистину несли слово Божье «по дорогам и изгородям»[50]. Миссис Багби была не камберлендской пресвитерианкой, а принадлежала к Пресвитерианской церкви США, она же Южнaя[51]. Нет, я против камберлендов ничего не имею. От пресвитерианской церкви они откололись, потому что не верили, будто проповеднику требуется какое-то образование. Но это еще ничего, а вот в Предопределении путаются. Не вполне его приемлют. Готова признать, это учение трудное, оно противоречит нашим земным представлениям о честной игре, но его никак не обойдешь. Почитайте 1-е Коринфянам, 6: 13, и 2-е Тимофею, 1: 9—10. А еще 1-е Петра, 1: 2, 19-20, и Римлянам, 11: 7[52]. Вот все и поймете. Павлу и Силе пригодилось, сгодится и мне. Вам тоже не помешает.

Кочет свои переговоры закончил и подсел к нашему рыбному обеду. Миссис Багби мне с собой завернула имбирных пряников. А когда мы на крыльцо вышли, Кочет опять мальчишек сапогом в грязь столкнул.

— Где Вёрджил? — спрашивает.

Белый мальчишка ему:

— Они с мистером Симмонзом поехали по низинам отбившихся ловить.

— А кто на пароме остался?

— Мы с Джонни.

— Да вам же тяму не хватит паром водить. Ни тому ни другому.

— Мы умеем его водить.

— Вот давайте и займемся.

— А мистер Симмонз спросит, кто его мула отвязал, — сказал мальчишка.

— Скажешь, мистер Джеймс, банковский ревизор округа Клей, штат Миссури, — ответил Кочет. — Имя запомнишь?

— Да, сэр.

Мы подвели лошадей к кромке воды. Лодка —скорее, плот — была утлой, воду хлебала, и лошади ржанули и заупрямились, когда мы стали заводить их на борт. Да и кто бы их упрекнул? Лабёфу пришлось своему косматому мустангу шоры надевать. Мы все на этот паром едва поместились.

Прежде чем отдать концы, белый мальчишка переспросил:

— Джеймс, говорите?

— Точно, — отвечает Кочет.

— Мальчишки Джеймсы, говорят, задохлики.

— А один растолстел, — говорит Кочет.

— Что-то не верится мне, что вы из них. Ни на Джесси, ни на Фрэнка не похожи[53].

— Мул-то далеко не убредет. — Кочет ему. — А вот ты давай блюди себя, мальчонка, не то вернусь как-нибудь темной ночью да башку тебе отрежу, пусть вороны глаза поклюют. Теперь же вы с адмиралом Семмзом[54] перевезите-ка нас на тот берег — да побыстрей давайте.

На воде лежал призрачный туман — окутывал нас где-то по пояс, пока мы отталкивались. Хоть мальчишки были гадкие и недоразвитые, с паромом они управлялись ладно. Тащили и везли нас вдоль толстого каната, крепко привязанного к деревьям по обоим берегам. Мы плыли по широкой дуге вдоль по течению, которое за нас почти всю работу и делало. Только ноги у нас все равно промокли, и хорошо, что скоро мы с этого парома слезли.

Дорога, которую мы выбрали на южном берегу, лишь немногим отличалась от кабаньей тропы. Подлесок смыкался над головой, нас то и дело шлепали и хлестали ветки. Я ехала последней, наверное, мне больше всех и досталось.

Вот что Кочет узнал от этого Багби: тремя днями раньше Счастливчика Неда Пеппера видали в лавке Макалестера[55] у путей железной дороги «М. К. и Т. » Намерения его остались невыясненными. Он туда время от времени наезжал к одной распутной женщине, В его обществе там видали грабителя по кличке Задира и одного мексиканца. Вот и все, что знал лавочник.

Кочет сказал, что нам лучше изловить всю шайку, пока они не отошли далеко от лавки Макалестера и не вернулись к себе в укрывище в глубине гор Винтовая Лестница.

Лабёф спрашивает:

— А далеко до Макалестера?

— Добрых шестьдесят миль, — ответил Кочет. — Сегодня еще пятнадцать сделаем, а завтра выедем пораньше.

Я застонала и скривилась от мысли, что сегодня нам ехать еще целых пятнадцать миль, а Кочет услыхал и повернулся.

— Ну и как тебе такая енотовая охота? — спрашивает.

— А вы не оглядывайтесь, нечего, — говорю.

— Никуда я не денусь.

Лабёф спрашивает:

— А Челмзфорда с ним не было? Кочет ему:

— Его у Макалестера с Недом не видали. Но они точно были вместе, когда брали почтовую коляску. И я не я буду, если он где-то рядом не ошивается. Нед свою добычу делит так, что сопляк на этой выручке далеко не уедет.

Тем вечером мы встали лагерем на гребне холма, где земля не так промокла. Ночь была очень темная. Тяжелые тучи низко висели, ни луны, ни звезд не видать. Кочет дал мне ведерко из парусины и отправил вниз по склону за водой, там ярдов двести было. Я прихватила с собой пистолет. А у меня ни лампы, ничего, поэтому с первым же ведерком воды я упала, не пройдя и двух шагов, пришлось возвращаться и снова набирать. Лабёф расседлал лошадей, покормил их из торб. А на второй ходке мне раза три останавливаться пришлось вверх по склону, передохнуть. Я вся занемела, устала, все у меня болело. В одной руке я держала пистолет, но все равно тяжелого ведерка не уравновесить, оно меня всё куда-то в сторону тянуло.

Кочет сидел на корточках, костер разводил. Посмотрел на меня и говорит:

— Ну, ты прям как свинья на льду.

И я ему так ответила:

— Я туда больше не пойду. Если вам еще воды надо, ходите сами и набирайте.

— У меня в отряде все своим делом должны заниматься.

— Да она все равно на вкус железная.

Лабёф чесал своего косматого мустанга.

— Еще повезло, — говорит, — что нам родники попадаются. Вот у меня дома можно много дней напролет ехать, и никакой воды тебе не будет. Я из копыта грязь лакал и радовался. Не поймешь, что значит настоящее неудобство, пока от нехватки воды не начнешь загибаться.

А Кочет на это говорит:

— Если я когда-нибудь увижу кого из вас, техасских сучков, и он мне скажет, что никогда не пил из конских следов, так я ему руку пожму и подарю сигару с Дэниэлом Уэбстером[56].

— Так ты не веришь мне? — Лабёф спрашивает.

— Верил первые двадцать пять раз, когда мне про это пели.

— Может, он и пил, — говорю я. — Он же техасский рейнджер.

— Вот оно что? — говорит Кочет. — Ну тогда может быть.

А Лабёф не унимается:

— Сейчас ты, Когбёрн, покажешь нам свое невежество, — говорит. — Личные оскорбления я еще от тебя стерплю, но чтоб такой, как ты, рейнджерские войска поносил…

— Рейнджерские войска! — чуть не фыркнул Кочет. — Я тебе так скажу. Ты про рейнджерские войска сходи расскажи Джону Уэсли Хардину[57]. А нам с сестренкой не надо.