ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Умиральница на Парк-Лейн представляла собой домбашню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).
В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.
-- Мы стремимся, -- любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, -- мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу, -- нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом.
-- Где она? -- перебил Дикарь, не слушая.
-- Вы, я вижу, торопитесь, -- обиженно заметила сестра.
-- Неужели нет надежды? -- спросил он.
-- Вы хотите сказать -- надежды на выздоровление?
Он кивнул.
-- Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то...
На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная.
-- Но что с вами? -- спросила сестра. Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться? ) -- Вам что, нездоровится?
Он мотнул головой.
-- Она моя мать, -- произнес он чуть слышно.
Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали.
-- Проведите меня к ней, -- попросил Дикарь, силясь говорить спокойно.
Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица -- свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов пробирала дрожь.
Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума -- немые, но мятущиеся обитатели другого мира.
Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в глазах ее мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело " Крепче жми меня, мой кролик", исполняемое электронным синтезатором " Супер-Вокс-Вурлицериана" *; из вентилятора над головой шел теплый аромат вербены -- и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой, сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой, блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
-- Я вас покину, -- сказала сестра. -- Сейчас придет моя группа детей. И надо следить за пациенткой э 3. -- Она кивнула на кровать ближе к двери. -- С минуты на минуту может кончиться. А вы садитесь, будьте как дома. -- И ушла бодрой походкой.
Дикарь сел у постели.
-- Линда, -- прошептал он, взяв ее за руку.
Она повернулась на звук своего имени. Мутный взгляд ее просветлел узнавая. Она улыбнулась, пошевелила губами; затем вдруг уронила голову на грудь. Уснула. Он вглядывался, проницая взором усталую дряблую оболочку, мысленно видя молодое, светлое лицо, склонявшееся над его детством; закрыв глаза, вспоминал ее голос, ее движения, всю их жизнь в Мальпаисе. " Баюбаю, тили-тили, скоро детке из бутыли... " Как она красиво ему пела! Как волшебно странны и таинственны были они, детские эти стишки!

А, бе, це, витамин Д --
Жир в тресковой печени, а треска в воде.

В памяти оживал поющий голос Линды, и к глазам подступали горячие слезы. А уроки чтения: " Кот не спит. Мне тут рай", а " Практическое руководство для беталаборантов эмбрионария". А ее рассказы в долгие вечера у очага или в летнюю пору на кровле домишка -- о Заоградном мире, о дивном, прекрасном Том мире, память о котором, словно память о небесном рае добра и красоты, до сих пор жива в нем невредимо, не оскверненная и встречей с реальным Лондоном, с этими реальными цивилизованными людьми.
За спиной у него внезапно раздались звонкие голоса, и он открыл глаза, поспешно смахнул слезы, оглянулся. В палату лился, казалось, нескончаемый поток, состоящий из восьмилетних близнецов мужского пола. Близнец за близнецом, близнец за близнецом -- как в кошмарном сне. Их личики (вернее, бесконечно повторяющееся лицо, одно на всех) таращились белесыми выпуклыми глазками, ноздрястые носишки были как у курносых мопсов. На всех форма цвета хаки. Рты у всех раскрыты. Перекрикиваясь, тараторя, ворвались они в палату и закишели повсюду. Они копошились в проходах, карабкались через кровати, пролезали под кроватями, заглядывали в телевизоры, строили рожи пациенткам.
Линда их удивила и встревожила. Кучка их собралась у ее постели, пялясь с испуганным и тупым любопытством зверят, столкнувшихся нос к носу с неведомым.
-- Глянь-ка, глянь! -- переговаривались они тихо. -- что с ней такое? Почему она жирнющая такая?
Им не приходилось видеть ничего подобного -- у всех и всегда ведь лицо молодое, кожа тугая, тело стройное, спина прямая. У всех лежащих здесь шестидесятилетних скоротечниц внешность девочек. Сравнительно с ними Линда в свои сорок четыре года -- обрюзглое дряхлое чудище.
-- Какая страховидная, -- шептались дети. -- Ты на ее зубы глянь!
Неожиданно из-под кровати, между стулом Джона и стеной, вынырнул курносый карапуз и уставился на спящее лицо Линды.
-- Ну и... -- начал он, но завизжал, не кончив. Ибо Дикарь поднял его за шиворот, пронес над стулом и отогнал подзатыльником.
На визг прибежала старшая медсестра.
-- Как вы смеете трогать ребенка! -- накинулась она на Дикаря. -- Я не позволю вам бить детей.
-- А вы зачем пускаете их к кровати? -- Голос Дикаря дрожал от возмущения. -- И вообще зачем тут эти чертенята? Это просто безобразие!
-- Как безобразие? Вы что? Им же здесь прививают смертонавыки. Имейте в виду, -- сказала она зло, -- если вы и дальше будете мешать их смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.
Дикарь встал и шагнул к старшей сестре. Надвигался он и глядел так грозно, что та отшатнулась в испуге. С превеликим усилием он сдержал себя, молча повернулся, сел опять у постели.
Несколько ободрясь, но еще нервозно, неуверенно сестра сказала:
-- Я вас предупредила. Так что имейте в виду.
Но все же она увела чересчур любознательных близнецов в дальний конец палаты, там другая медсестра организовала уже круговую сидячую игру в " поймай молнию".
-- Беги, милая, подкрепись чашечкой кофеинораствора, -- велела ей старшая сестра. Велела -- и от этого вернулись к старшей уверенность и бодрый настрой.
-- Ну-ка, детки! -- повела она игру.
А Линда, пошевелившись неспокойно, открыла глаза, огляделась зыбким взглядом и опять забылась сном. Сидя рядом, Дикарь старался снова умилить душу воспоминаниями. " А, бе, це, витамин Д", -- повторял он про себя, точно магическое заклинание. Но волшба не помогала. Милые воспоминания отказывались оживать; воскресало в памяти лишь ненавистное, мерзкое, горестное. Попе с пораненным и кровоточащим плечом; Линда в безобразно пьяном сне, и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на полу у постели; мальчишки, орущие ей вслед позорные слова... Ох, нет, нет! Он зажмурился, замотал головой, гоня от себя эти образы. " А, бе, це, витамин Д... " Он силился представить, как, посадив на колени к себе, обняв, она поет ему, баюкает, укачивает: " А, бе, це, витамин Д, витамин Д, витамин Д... "
Волна суперэлектронной музыки поднялась к томящему крещендо; и в системе запахоснабжения вербена разом сменилась густой струею пачулей. Линда заворочалась, проснулась, уставилась непонимающе на полуфиналистов в телевизоре, затем, подняв голову, вдохнула обновленный аромат и улыбнулась ребячески-блаженно.
-- Попе! -- пробормотала она и закрыла глаза. -- О, как мне хорошо, как... -- Со вздохом она опустилась на подушку.
-- Но, Линда! -- произнес Джон. -- Неужели ты не узнаешь меня? -- Так мучительно он гонит от себя былую мерзость; почему же у Линды опять Попе на уме и на языке? Чуть не до боли сжал Дикарь ее вялую руку, как бы желая силой пробудить Линду от этих постыдных утех, от низменных и ненавистных образов прошлого, вернуть Линду в настоящее, в действительность; в страшную действительность, в ужасную, но возвышенную, значимую, донельзя важную именно из-за неотвратимости и близости того, что наполняет эту действительность ужасом. -- Неужели не узнаешь меня, Линда?
Он ощутил слабое ответное пожатие руки. Глаза его наполнились слезами. Он наклонился, поцеловал Линду.
Губы ее шевельнулись.
-- Попе! -- прошептала она, и точно ведром помоев окатили Джона.
Гнев вскипел в нем. Яростное горе, которому вот уже днажды помешали излиться слезами, обратилось в горестную ярость.
-- Но я же Джон! Я Джон! -- И в страдании, в неистовстве своем он схватил ее за плечо и потряс.
Веки Линды дрогнули и раскрылись; она увидела его, угнала -- " Джон! " -- но перенесла это лицо, эти реальные, больно трясущие руки в воображаемый, внутренний спой мир дивно претворенной супермузыки и пачулей, расцвеченных воспоминаний, причудливо смещенных восприятий. Это Джон, ее сын, но ей вообразилось, что он вторгся в райский Мальпаис, где она наслаждалась сомотдыхом с Попе. Джон сердится, потому что она любит Попе; Джон трясет ее, потому что Попе с ней рядом в постели, -- и разве в этом что-то нехорошее, разве не все цивилизованные люди так любятся?
-- Каждый принадлежит вс...
Голос ее вдруг перешел в еле слышное, задыхающееся хрипенье; рот раскрылся, отчаянно хватая воздух, но легкие словно разучились дышать. Она тужилась крикнуть -- и не могла издать ни звука; лишь выпученные глаза вопили о лютой муке. Она подняла руки к горлу, скрюченными пальцами ловя воздух, -- воздух, который не могла уже поймать, которым кончила уже дышать.
Дикарь вскочил, нагнулся ближе.
-- Что с тобой, Линда? Что с тобой? -- В голосе его была мольба; он словно хотел, чтобы его разуверили, успокоили.
Во взгляде Линды он прочел невыразимый ужас и, как показалось ему, упрек. Она приподнялась, упала опять в подушки, лицо все искажено, губы синие.
Дикарь кинулся за помощью.
-- Скорей, скорей! -- кричал он -- Скорее же!
Стоявшая в центре игрового круга старшая сестра обернулась к Дикарю. На лице ее мелькнуло удивление и тут же уступило место осуждению.
-- Не кричите! Подумайте о детях, -- сказала она, хмурясь. -- Вы можете расстроить... Да что это вы делаете? (Он ворвался в круг. ) Осторожней! (Задетый им ребенок запищал. )
-- Скорее, скорее! -- Дикарь схватил ее за рукав, потащил за собой. -- Скорей! Произошло несчастье. Я убил ее.
К тому времени, как он вернулся к материной постели, Линда была уже мертва.
Дикарь застыл в оцепенелом молчании, затем упал у изголовья на колени и, закрыв лицо руками, разрыдался.
В нерешимости сестра стояла, глядя то на коленопреклоненного (постыднейшая невоспитанность! ), то на близнецов (бедняжки дети! ), которые, прекратив игру, пялились с того конца палаты, таращились и глазами, и ноздрями на скандальное зрелище. Заговорить с ним? Попытаться его урезонить? Чтобы он вспомнил, где находится, осознал, какой роковой вред наносит бедным малюткам, как расстраивает все их здоровые смертонавыки этим своим отвратительным взрывом эмоций... Как будто смерть -- что-то ужасное, как будто из-за какой-то одной человеческой особи нужно рыдать! У детей могут возникнуть самые пагубные представления о смерти, могут укорениться совершенно неверные, крайне антиобщественные рефлексы и реакции.
Подойдя вплотную к Дикарю, она тронула его за плечо.
-- Нельзя ли вести себя прилично! -- негромко, сердито сказала она. Но тут, оглянувшись, увидела, что игровой круг распадается, что полдесятка близнецов уже поднялось на ноги и направляется к Дикарю. Еще минута, и... Нет, этим рисковать нельзя; смертовоспитание всей группы может быть отброшено назад на шесть-семь месяцев. Она поспешила к своим питомцам, оказавшим ся под такой угрозой.
-- А кому дать шоколадное пирожное? -- спросила она громко и задорно.
-- Мне! -- хором заорала вся группа Бокановского. И тут же кровать э 20 была позабыта.
" О Боже, Боже, Боже.. " -- твердил мысленно Дикарь. В сумятице горя и раскаяния, наполнявшей его мозг, одно лишь четкое осталось это слово.
-- Боже! -- прошептал он. -- Боже...
-- Что это он бормочет? -- звонко раздался рядом голосок среди трелей супермузыки.
Сильно вздрогнув, Дикарь отнял руки от лица, обернулся. Пятеро одетых в хаки близнецов -- в правой руке у всех недоеденное пирожное, и одинаковые лица поразному измазаны шоколадным кремом -- стояли рядком и таращились на него, как мопсы.
Он повернулся к ним -- они дружно и весело оскалили зубки. Один ткнул в Линду недоеденным пирожным.
-- Умерла уже? -- спросил он.
Дикарь молча поглядел на них. Молча встал, молча и медленно пошел к дверям.
-- Умерла уже? -- повторил любознательный близнец, семеня у Дикаря под локтем.
Дикарь покосился на него и, по-прежнему молча, оттолкнул прочь. Близнец упал на пол и моментально заревел. Дикарь даже не оглянулся.