ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Бернарду пришлось кричать сквозь запертую дверь; Дикарь упорно не открывал.
-- Но все уже собрались и ждут тебя.
-- Пускай ждут на здоровье, -- глухо донеслось из-за двери.
-- Но, Джон, ты ведь отлично знаешь, -- (как, однако, трудно придавать голосу убедительность, когда кричишь), -- что я их пригласил именно на встречу с тобой.
-- Прежде надо было меня спросить, хочу ли я с ними встретиться.
-- Ты ведь никогда раньше не отказывался.
-- А вот теперь отказываюсь. Хватит.
-- Но ты же не подведешь друга, -- льстиво проорал Бернард. -- Ну сделай одолжение, Джон.
-- Нет.
-- Ты это серьезно?
-- Да.
-- Но мне что же прикажешь делать? -- простонал в отчаянии Бернард.
-- Убирайся к черту! -- рявкнуло раздраженно за дверью.
-- Но у нас сегодня сам архипеснослов Кентерберийский! -- чуть не плача, крикнул Бернард.
-- Аи яа таква! -- Единственно лишь на языке зуньи способен был Дикарь с достаточной силой выразить свое отношение к архипеснослову. -- Хани! -- послал он новое ругательство и добавил со свирепой насмешкой: -- Сонс эсо це на. -- И плюнул на пол, как плюнул бы Попе.
Так и пришлось сникшему Бернарду вернуться ни с чем и сообщить нетерпеливо ожидающим гостям, что Дикарь сегодня не появится. Весть эта была встречена негодованием. Мужчины гневались, поскольку впустую потратили свои любезности на замухрышку Бернарда с его дурной репутацией и еретическими взглядами. Чем выше их положение в общественной иерархии, тем сильней была их досада.
-- Сыграть такую шуточку со мной! -- восклицал архипеснослов. -- Со мной!
Дам же бесило то, что ими под ложным предлогом попользовался жалкий субъект, хлебнувший спирта во младенчестве, человечек с тельцем гамма-минусовика. Это просто безобразие -- и они возмущались все громче и громче. Особенно язвительна была итонская директриса.
Только Ленайна молчала. Она сидела в углу бледная, синие глаза ее туманились непривычной грустью, и эта грусть отгородила, обособила ее от окружающих. А шла она сюда, исполненная странным чувством буйной и тревожной радости. " Еще несколько минут, -- говорила она себе, входя, -- и я увижу его, заговорю с ним, скажу (она уже решилась ему открыться), что он мне нравится -- больше всех, кого я знала в жизни. И тогда, быть может, он мне скажет... "
-- Скажет -- что? Ее бросало в жар и краску.
" Почему он так непонятно вел себя после фильма? Так по-чудному. И все же я уверена, что на самом деле ему нравлюсь. Абсолютно уверена... "
И в этот то момент вернулся Бернард со своей вестью Дикарь не выйдет к гостям.
Ленайна испытала внезапно все то, что обычно испытывают сразу после приема препарата ЗБС (заменитель бурной страсти), -- чувство ужасной пустоты, теснящую дыхание тоску, тошноту. Сердце словно перестало биться
" Возможно, оттого не хочет выйти, что не нравлюсь я ему", -- подумала она. И тотчас же возможность эта сде лалась в ее сознании неопровержимым фактом, не нравится она ему. Не нравится...
-- Это уж он Форд знает, что себе позволяет, -- говорила между тем директриса заведующему крематориями и утилизацией фосфора. -- И подумать, что я даже...
-- Да, да, -- слышался голос Фанни Краун, -- насчет спирта все чистейшая правда. Знакомая моей знакомой как раз работала тогда в эмбрионарии. Знакомая сама слышала от этой знакомой...
-- Скверная шуточка, скверная, -- поддакнул архипеснослову Генри Фостер. -- Вам небезынтересно будет узнать, что бывший наш Директор, если бы не ушел, то перевел бы его в Исландию.
Пронзаемый каждым новым словом, тугой воздушный шар Бернардова самодовольства съеживался на глазах, соча газ из тысячи проколов. Смятенный, потерянный, бледный и жалкий, Бернард метался среди гостей, бормотал бессвязные извинения, заверял, что в следующий раз Дикарь непременно будет, усаживал и упрашивал угоститься каротинным сандвичем, отведать пирога с витамином А, выпить искусственного шампанского. Гости ели, но Бернарда уже знать не хотели; пили и либо ему грубили, либо же переговаривались о нем громко и оскорбительно, точно его не было с ними рядом.
-- А теперь, друзья мои, -- плотно подзакусив, промолвил архипеснослов Кентерберийский этим своим великолепным медным голосом, что вершит и правит празднованиями Дня Форда, -- теперь, друзья мои, пора уже, я думаю... -- Он встал с кресла, поставил бокал, стряхнул с пурпурного вискозного жилета крошки и направил стопы свои к выходу.
Бернард ринулся на перехват:
-- Неужели?.. Ведь так еще рано... Я питал надежду, что ваше...
Да, каких только надежд он не питал, после того как Ленайна сообщила ему по секрету, что архипеснослов примет приглашение, если таковое будет послано. " А знаешь, он очень милый". И показала Бернарду золотую Т-образную застежечку, которую архипеснослов подарил ей в память уикенда, проведенного Ленайной в его резиденции. " Званый вечер с участием архипеснослова Кентерберийского и м-ра Дикаря" -- эти триумфальные слова красовались на всех пригласительных билетах. Но именно этот-то вечер избрал Дикарь, чтобы запереться у себя и отвечать на уговоры ругательствами " Хани! " и даже " Соне эсо це-на! " (счастье Бернарда, что он не знает языка зуньи). То, что должно было стать вершинным мигом всей жизни Бернарда, стало мигом его глубочайшего унижения.
-- Я так надеялся... -- лепетал он, глядя на верховного фордослужителя молящими и горестными глазами.
-- Молодой мой друг, -- изрек архипеснослов торжественно-сурово; все кругом смолкло. -- Позвольте преподать вам совет. Добрый совет. -- Он погрозил Бернарду пальцем. -- Исправьтесь, пока еще не поздно. -- В голосе его зазвучали гробовые ноты. -- Прямыми сделайте стези наши, молодой мой друг. -- Он осенил Бернарда знаком Т и отворотился от него. -- Ленайна, радость моя, -- произнес он, меняя тон. -- Прошу со мной.
Послушно, однако без улыбки и без восторга, совершенно не сознавая, какая оказана ей честь, Ленайна пошла следом. Переждав минуту из почтения к архипеснослову, двинулись к выходу и остальные гости. Последний хлопнул, уходя, дверью. Бернард остался один.
Совершенно убитый, он опустился на стул, закрыл лицо руками и заплакал. Поплакав несколько минут, он прибегнул затем к средству действеннее слез -- принял четыре таблетки сомы.

Наверху, в комнате у себя, Дикарь был занят чтением " Ромео и Джульетты".

Вертоплан доставил архипеснослова и Ленайну на крышу Собора песнословия.
-- Поторопитесь, молодой мой... то есть Ленайна, -- позвал нетерпеливо архипеснослов, стоя у дверей лифта. Ленайна, замешкавшаяся на минуту -- глядевшая на луну, -- опустила глаза и поспешила к лифту.

" Новая биологическая теория" -- так называлась научная работа, которую кончил в эту минуту читать Мустафа Монд. Он посидел, глубокомысленно хмурясь, затем взял перо и поперек заглавного листа начертал: " Предлагаемая автором математическая трактовка концепции жизненазначения является новой и весьма остроумной, но еретической и по отношению к общественному порядку опасной и потенциально разрушительной. Публикации не подлежит (эту фразу он подчеркнул). Автора держать под надзором. Потребуется, возможно, перевод его на морскую биостанцию на острове Святой Елены". А жаль, подумал он, ставя свою подпись. Работа сделана мастерски. Но только позволь им начать рассуждать о назначении жизни -- и Форд знает, до чего дорассуждаются. Подобными идеями легко сбить с толку тех высшекастовиков, чьи умы менее устойчивы, разрушить их веру в счастье как Высшее Благо и убедить в том, что жизненная цель находится где то дальше, где-то вне нынешней сферы людской деятельности; что назначение жизни состоит не в поддержании благоденствия, а в углублении, облагорожении человеческого сознания, в обогащении человеческого знания. И вполне возможно, подумал Главноуправитель, что такова и есть цель жизни. Но в нынешних условиях это не может быть допущено. Он снова взял перо и вторично подчеркнул слова " Публикации не под лежит", еще гуще и чернее; затем вздохнул. " Как бы интересно стало жить на свете, -- подумал он, -- если бы можно было отбросить заботу о счастье"

Закрыв глаза, с восторженно-сияющим лицом, Дикарь тихо декламировал в пространство

Краса бесценная и неземная,
Все факелы собою затмевая,
Она горит у ночи на щеке,
Как бриллиант в серьге у эфиопки 1

Золотой Т-образный язычок блестел у Ленайны на груди Архипеснослов игриво взялся за эту застежечку, игриво дернул, потянул.
-- Я, наверно... -- прервала долгое свое молчание Ленайна. -- Я, пожалуй, приму грамма два сомы.

Бернард к этому времени уже крепко спал и улыбался своим райским снам. Улыбался, радостно улыбался. Но неумолимо каждые тридцать секунд минутная стрелка электрочасов над его постелью совершала прыжочек вперед, чуть слышно щелкнув. Щелк, щелк, щелк, щелк... И настало утро. Бернард вернулся в пространство и время -- к своим горестям. В полном унынии отправился он на

" Ромео и Джульетта" (акт I, сц 5) службу, в Воспитательный центр. Недели опьянения кончились; Бернард очутился в прежней житейской оболочке; и, упавшему на землю с поднебесной высоты, ему, как никогда, тяжело было влачить эту постылую оболочку.
К Бернарду, подавленному и протрезвевшему, Дикарь неожиданно отнесся с сочувствием.
-- Теперь ты снова похож на того, каким был в Мальнаисе, -- сказал он, когда Бернард поведал ему о печальном финале вечера. -- Помнишь наш первый разговор? На пустыре у нас. Ты теперь опять такой.
-- Да, потому что я опять несчастен.
-- По мне лучше уж несчастье, чем твое фальшивое, лживое счастье прошлых недель.
-- Ты б уж молчал, -- горько сказал Бернард. -- Ведь сам же меня подкосил. Отказался сойти к гостям и всех их превратил в моих врагов.
Бернард сознавал, что слова его несправедливы до абсурда; он признавал в душе -- и даже признал вслух -- правоту Дикаря, возражавшего, что грош цена приятелям, которые, чуть что, превращаются во врагов и гонителей. Но сознавая и признавая все это, дорожа поддержкой, сочувствием друга и оставаясь искренне к нему привязанным, Бернард упрямо все же затаил на Дикаря обиду и обдумывал, как бы расквитаться с ним. На архипеснослова питать обиду бесполезно; отомстить Главному укупорщику или помощнику Предопределителя у Бернарда не было возможности. Дикарь же в качестве жертвы обладал тем огромным преимуществом, что был в пределах досягаемости. Одно из главных назначений друга -- подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.
Второй жертвой-другом у Бернарда был Гельмгольц. Когда, потерпев крушение, он пришел к Гельмгольцу, чтобы возобновить дружбу, которую в дни успеха решил прервать, Гельмгольц встретил его радушно, без слова упрека, словно не было у них никакой ссоры. Бернард был тронут и в тр же время унижен этим великодушием, этой сердечной щедростью, тем более необычайной (и оттого вдвойне унизительной), что объяснялась она отнюдь не воздействием сомы. Простил и забыл Гельмгольц трезвый и будничный, а не Гельмгольц, одурманенный таблеткой. Бернард, разумеется, был благодарен (дружба с Гельмгольцем теперь -- утешение огромное) и, разумеется, досадовал (а приятно будет как-нибудь наказать друга за его великодушие и благородство).
В их первую же встречу Бернард излил перед другом свои печали и услышал слова ободрения. Лишь спустя несколько дней он узнал, к своему удивлению -- и стыду тоже, -- что не один теперь в беде. Гельмгольц сам оказался в конфликте с Властью.
-- Из-за своего стишка, -- объяснил Гельмгольц. -- Я читаю третьекурсникам спецкурс по технологии чувств. Двенадцать лекций, из них седьмая -- о стихах. Точнее, " О применении стихов в нравственной пропаганде и рекламе". Я всегда обильно ее иллюстрирую конкретными примерами. В этот раз пришла мне мысль попотчевать студентов стишком, только что сочиненным. Мысль сумасшедшая, конечно, но уж очень захотелось. -- Гельмгольц засмеялся. -- К тому же, -- прибавил он более серьезным тоном, -- хотелось проверить себя как специалиста: смогу ли я внушить то чувство, какое испытывал сам, когда писал. Господи Форде! -- засмеялся он опять. -- Какой поднялся шум! Шеф вызвал меня к себе и пригрозил немедленно уволить. Отныне я взят на заметку.
-- А о чем твой стишок? -- спросил Бернард.
-- О ночной уединенности.
Бернард поднял брови.
-- Если хочешь, прочту. -- И Гельмгольц начал:

Кончено заседание.
В Сити -- полночный час.
Палочки барабанные
Немы. Оркестр угас.
Сор уснул на панели.
Спешка прекращена.
Там, где толпы кишели,
Радуется тишина.
Радуется и плачет,
Шепотом или навзрыд.
Что она хочет и значит?
Голосом чьим говорит?
Вместо одной из многих
Сюзанн, Марианн, Услад
(У каждой плечи и ноги
И аппетитный зад), --
Со мной разговор затевает,
Все громче свое запевает
Химера? абсурд? пустота? --
И ею ночь городская
Гуще, плотней занята,
Чем всеми теми многими,
С кем спариваемся мы.
И кажемся мы убогими
Жителями тьмы.

Я привел им это в качестве примера, а они донесли шефу.
-- Что ж удивляться, -- сказал Бернард. -- Стишок этот идет вразрез со всем, что они с детства усвоили во сне. Вспомни, им по крайней мере четверть миллиона раз повторили в той или иной форме, что уединение вредно.
-- Знаю. Но мне хотелось проверить действие стиха на слушателях.
-- Ну вот и проверил.
В ответ Гельмгольц только рассмеялся.
-- У меня такое ощущение, -- сказал он, помолчав, -- словно брезжит передо мной что-то, о чем стоит писать. Словно начинает уже находить применение бездействопавшая во мне сила -- та скрытая, особенная сила. Чтото во мне пробуждается.
" Попал в беду, а рад и светел", -- подумал Бернард.
Гельмгольц с Дикарем сдружились сразу же. Такая тесная завязалась у них дружба, что Бернарда даже кольнула в сердце ревность. За все эти недели ему не удалось так сблизиться с Дикарем, как Гельмгольцу с первого же дня. Глядя на них, слушая их разговоры, Бернард иногда жалел сердито, что свел их вместе. Этого чувства он стыдился и пытался его подавить то сомой, то усилием воли. Но волевые усилия мало помогали, а сому непрерывно ведь не будешь глотать. И гнусная зависть, ревность мучили снова и снова.
В третье свое посещенье Дикаря Гельмгольц прочел ему злополучный стишок.
-- Ну, как впечатление? -- спросил он, кончив.
Дикарь покрутил головой.
-- Вот послушай-ка лучше, -- сказал он и, отомкнув ящик, вынув заветную замызганную книгу, раскрыл ее и стал читать:

Птица звучного запева,
Звонкий заревой трубач'
Воструби, воспой, восплачь
С веток Фениксова древа.. 1

Гельмгольц слушал с растущим волнением. Уже с первых строк он встрепенулся; улыбнулся от удовольствия, услышав " ухающая сова"; от строки " Хищнокрылые со зданья" щекам вдруг стало жарко, а при словах " Скорбной музыкою смерти" он побледнел, вдоль спины дернуло не испытанным еще ознобом. Дикарь читал дальше:

Стало Самости тревожно,
Что смешались " я" и " ты";
Разделяющей черты
Уж увидеть невозможно
Разум приведен в тупик
Этим розного слияньем

-- " Слиться нас господь зовет", -- перебил Бернард, хохотнув ехидно. -- Хоть пой эту абракадабру на сход ках единения. -- Он мстил обоим -- Дикарю и Гельмгольцу.
В течение последующих двух трех встреч он часто повторял свои издевочки. Месть несложная и чрезвычайно действенная, ибо и Гельмгольца, и Дикаря ранило до глубины души это осквернение, растаптыванье хрусталя

1 Дикарь читает стихотворение Шекспира " Феникс и голубка" поэзии. Наконец Гельмгольц пригрозил вышвырнуть Бернарда из комнаты, если тот перебьет Джона снова. Но как ни странно, а прервал в следующий раз чтение сам Гельмгольц, и еще более грубым образом.
Дикарь читал " Ромео и Джульетту" -- с дрожью, с пылом страсти, ибо в Ромео видел самого себя, а в Джульетте -- Ленайну. Сцену их первой встречи Гельмгольц прослушал с недоуменным интересом. Сцена в саду восхитила его своей поэзией; однако чувства влюбленных вызвали улыбку. Так взвинтить себя из-за взаимопользования -- смешновато как-то. Но, если взвесить каждую словесную деталь, что за превосходный образец инженерии чувств!
-- Перед стариканом Шекспиром, -- признал Гельмгольц, -- лучшие наши специалисты -- ничто.
Дикарь торжествующе улыбнулся и продолжил чтение. Все шло гладко до той последней сцены третьего акта, где супруги Капулетти понуждают дочь выйти замуж за Париса. На протяжении всей сцены Гельмгольц поерзывал; когда же, прочувственно передавая мольбу Джульетты, Дикарь прочел:

Все мое горе видят небеса
Ужели нету жалости у неба?
О, не гони меня, родная мать!
Отсрочку дай на месяц, на неделю;
А если нет, то брачную постель
Стелите мне в могильном мраке склепа,
Где погребен Тибальт. 1

Тут уж Гельмгольц безудержно расхохотался: отец и мать (непотребщина в квадрате! ) тащат, толкают дочку к взаимопользованию с неприятным ей мужчиной! А дочь, идиотка этакая, утаивает, что взаимопользуется с другим, кого (в данный момент, во всяком случае) предпочитает! Дурацки непристойная ситуация, в высшей степени комичная. До сих пор Гельмгольцу еще удавалось героическим усилием подавлять разбиравший его смех; но " родная мать" (страдальчески, трепетно произнес это

1 " Ромео и Джульетта" (акт III, сц 5) Дикарь) и упоминание о мертвом Тибальте, лежащем во мраке склепа -- очевидно, без кремации, так что весь фосфор пропадает зря, -- мать с Тибальтом доконали Гельмгольца. Он хохотал и хохотал, уже и слезы текли по лицу, и все не мог остановиться; а Дикарь глядел на него поверх страницы, бледнея оскорбленно, и наконец с возмущением захлопнул книгу, встал и запер ее в стол -- спрятал бисер от свиней.
-- И однако, -- сказал Гельмгольц отдышавшись, извинясь и несколько смягчив Дикаря, -- я вполне сознаю, что подобные нелепые, безумные коллизии необходимы драматургу; ни о чем другом нельзя написать по-настоящему захватывающе. Ведь почему этот старикан был таким замечательным технологом чувств? Потому что писал о множестве вещей мучительных, бредовых, которые волновали его. А так и надо -- быть до боли взволнованным, задетым за живое; иначе не изобретешь действительно хороших, всепроникающих фраз. Но " отец"! Но " мать"! -- Он покачал головой. -- Уж тут, извини, сдержать смех немыслимо. Да и кого из нас взволнует то, попользуется парень девушкой или нет? (Дикаря покоробило, но Гельмгольц, потупившийся в раздумье, ничего не заметил. ) -- Нет, -- подытожил он со вздохом, -- сейчас такое не годится. Требуется иной род безумия и насилия. Но какой именно? Что именно? Где его искать? -- Он помолчал; затем, мотнув головой, сказал наконец: -- Не знаю. Не знаю.