Глава шестая

День был хмурый, падал и таял мокрый снег. Ветер выл и стучал по крышам ветвями дерев. Приехала карета за Сашей Хвостовым. Он добежал до неё, прыгая через лужи и разбрызгивая снег. С высокой подножки он крикнул Феде:

— Едем, я тебя довезу до твоего дома!

— Спасибо! — крикнул с крыльца Федя. — За мной брат зайдёт! Нам недалеко, добредём!

Потом ушли братья Рихман. У Космы не было родных в Петербурге. Воскресенья он проводил в гимназии и не отрываясь читал подаренную ему Михайлом Васильевичем книгу.

Сегодня за Мишей что-то долго не приезжали. Ои сперва посидел у себя на кровати, слушая слабые, печальные и фальшивые звуки, которые в дальней комнате извлекал из скрипки какой-то не взятый домой гимназист. Потом глядел в окно, за которым было так серо, что не разберёшь, небо то или вода. Потом не выдержал и спустился в залу, откуда была видна набережная и можно было заметить карету. В одиннадцать часов он пошёл обедать, но воскресный обед показался ему невкусным за почти пустым столом. Наконец, уже во втором часу, услышал он голос швейцара, кричавшего:

— За гимназистом Головиным карета!

Миша накинул плащ, выбежал и спросил кучера:

— Что случилось, Пантюша? Кто-нибудь болен? Дяденька, тётушка?

— А что им болеть? — сердито ответил Пантюша. — Барыня сами выбежали, велели запрягать. А я карету начал мыть — думал, уж никуда сегодня не поедем, — так они как закричат! Здорово закричали — видать, здоровые.

— А Михайло Васильевич?

— Третьего дня возил их в академию. А обратно вышли, лошадей отпустили, пешком пошли. Больной человек пешком не пойдёт.

Миша не стал спрашивать дальше, а поскорее вскочил в карету. Мутные капли стекали по стёклам. Миша прижался в угол, потом пересел в другой, потом подумал, что пешком он добежал бы скорее, но тут карета остановилась.

На крыльце его ждала Матрёша, беспокойная и небрежно одетая:

— Елизавета Андреевна не хотела за тобой посылать — думала, ещё больше волнений будет. Но Михайло Васильевич всё время тебя требует.

— Что случилось? — спросил Миша.

— Михайло Васильевич болен. Он в кабинете. Иди к нему.

Миша побежал к кабинету, но у дверей остановился, чтобы утишить биение сердца. Потом негромко постучал.

— Войдите! — ответил незнакомый хрипловатый голос.

Миша тихонько открыл дверь и вошёл. В комнате было полутемно, в камине горел огонь. Михайло Васильевич лежал на диване одетый; больше в комнате никого не было.

— Михайло Васильевич, вы заболели? — спросил Миша и поцеловал горячую, влажную руку.

— Кто же знал, что так выйдет, — ответил Михайло Васильевич. Голос был непривычный и плохо слушался его. — Третьего дня опять обозлили меня в академии. Я разволновался, накричал. Вышел — мне жарко. Думал, пройдусь — успокоюсь, остыну, ан простыл через меру, да расхворался... Что же ты так поздно? Я тебя давно поджидаю.

— Как карета приехала, я тотчас...

Миша сел на низкую скамеечку у дивана, и оба замолчали, глядя друг на друга и держась за руки. Потом Миша спросил:

— Михайло Васильевич, вот вы сейчас сказали, что ждали меня. Помните, когда я приехал, вы мне то же сказали, этими же словами. Почему вы тогда так сказали? Потому ли, что знали, что я приеду, или у вас была другая мысль?

— Конечно, я тогда знал и хотел, чтобы ты скорее ехал и подольше побыл со мной. И другая мысль у меня тоже была...

Он замолчал. Миша смотрел на него в ожидании, и Михайло Васильевич, подумав, заговорил:

— Быть может, ты поймёшь не всё, что я хочу тебе сказать, но у меня нет времени, чтобы отложить это до другого раза. У меня нет возможности ждать, пока ты подрастёшь. Если ты поймёшь хоть малую часть, остальное вспомнится тебе, когда придёт срок.

Он помолчал, выпил воды и снова заговорил:

— Когда Пётр задумал открыть в Петербурге академию наук, то многие удивлялись, зачем это нужно в стране, где дотоле ни наук, ни просвещения не было. И были такие, которые говорили иносказательно: напрасно ищете семян, когда земля, куда сеять, не приготовлена. Они хотели этим сказать, что зачем нужны учёные, когда грамотных людей почти нету. Но Пётр возразил, что если не удастся ему это дело закончить, то дети и внуки, пожалев о положенных им трудах, поневоле примутся и завершат.

Он опять замолчал и молчал так долго, что Миша уже подумал, не устал ли он и не заснул ли. Но Михайло Васильевич, вдруг приподнявшись, заговорил голосом глубоким, ясным и громким, какого Миша никогда у него не слышал:

— Нет ничего дороже родины! Ни слава, ни любовь к наукам — ничто родину не заменит. Презренны те, кто за деньги и вольготную жизнь покидают родную землю и вдали от неё ищут себе известности. Будь я таков, как иноземные учёные, занимайся я всю жизнь одной-единственной любимой наукой, слава бы моя была всемирна. И великие мои открытия не лежали бы погребены в пыли архивов, чтобы через двести лет кто-нибудь их вновь открыл, а были бы всему свету известны и эту одну науку беспримерно бы вперёд двинули. Но у меня никогда не было времени заняться одной наукой. Позорным я считаю заботиться о личной своей славе. Главней всего были мне слава и счастье моей родины. Я о своей славе и счастье не думал и никогда ни от какой работы не отлынивал.

Он передохнул и заговорил тише:

— Царь Пётр основал академию, чтобы просветить нашу страну, но иностранцам не было выгоды обучать наших людей, и они говорили: «Разве нам десять Ломоносовых нужны? Нам и один в тягость! » Но я говорю: нам нужны не десять, а сотни и тысячи Ломоносовых, чтобы Петрово дело принять и завершить. Я занимался всеми науками, чтобы в каждой наметить путь тем, кто придёт после меня. Я в каждой науке подготовил людей, которые примут дело из моих рук и будут знать, что они делают своё дело и как его делать.

Он перевёл блестящие глаза на Мишу и, будто только сейчас увидел его, улыбнулся, лёг удобней и продолжал:

— Вам будет легче, чем мне. Вас уже сейчас много. Каждый из вас будет заниматься лишь одной наукой. Никому не придётся поднимать такой тяжкий труд, какой я тридцать лет нёс на своих плечах. Вы все, мои ученики, — мои дети, а ты мне и по крови родной. Мы мало с тобой пожили вместе, но помни, Мишенька: не будь иноземцем в своей стране! Живи и работай не для себя, а во славу и счастье родины.

Миша вдруг заплакал и жалобно воскликнул:

— Михайло Васильевич, вы не умрёте!

— Ну конечно, сегодня ещё не умру, — сказал Михайло Васильевич и улыбнулся ему. — Ещё поживу немножко. Подойди поближе, мальчик, я тебя благословлю.

Миша склонил голову и почувствовал на своём лбу прикосновение больших горячих рук.

— Я клянусь! — сказал мальчик. — Всю мою жизнь отдам во славу и счастье родины!