ОТ АВТОРА 2 страница

Коронер ведет нас в подвал и проскальзывает за дверь, оставив нас ждать в вестибюле. Несколько минут спустя появляется медсестра и, распахнув дверь, без лишних слов приглашает нас войти.

Окон в комнате, куда мы попадаем, нет. Стены голые, если не считать часов. Пол выстлан оливково-белым линолеумом, а посередине комнаты — две каталки. На каждой — тело под простыней. Уму непостижимо. Я не понимаю даже, где голова, а где ноги.

— Готовы? — спрашивает коронер, проходя между ними.

Я сглатываю и киваю. Кто-то кладет мне руку на плечо. Инспектор.

Сначала коронер открывает тело отца, потом — тело матери.

Мои родители выглядели совсем не так, но кто же это, если не они?

Теперь они в плену у смерти, смерть — везде: в царапинах на их истерзанных телах, в темно-фиолетовых пятнах на бескровно-белой коже, в проваленных глазницах. Лицо матери — при жизни столь миловидной и щепетильной — застыло в жесткой гримасе. Спутанные окровавленные волосы вдавлены в раздробленный череп. Рот открыт, а подбородок опущен, как если бы она храпела.

Я отворачиваюсь. Меня начинает рвать. Сразу подскакивает кто-то с лотком наготове, но я промахиваюсь и слышу, как содержимое моего желудка хлещет на пол и разбрызгивается по стене. Слышу, потому что крепко зажмурил глаза. Меня все рвет и рвет. Вот уже, кажется, больше нечем, но меня продолжает выворачивать — и, согнувшись пополам, я размышляю, может ли человек вывернуться наизнанку.

Меня уводят и усаживают в кресло. Любезная медсестра в накрахмаленном белом костюме приносит кофе, но я к нему не прикасаюсь, и он стынет на столике. Через некоторое время появляется священник. Он садится рядом со мной и спрашивает, кому еще следовало бы позвонить. Я бормочу в ответ, что все наши родственники в Польше. Он расспрашивает о соседях и членах общины, но я не могу назвать ни единого имени. Вообще. Не уверен, что ответил бы, как зовут меня самого, спроси он об этом сейчас.

Он уходит, и я потихоньку ухожу вслед за ним. До нашего дома чуть больше двух миль, и, когда я добираюсь до места, над горизонтом виден только самый краешек солнца.

На подъездной дорожке пусто. Ну, конечно.

Я стою во дворе с чемоданом в руках и смотрю на длинное плоское здание за домом. Над входом новая табличка, а на ней блестящими черными буквами выбито: «Э. Яновский и сын. Дипломированные ветеринары»

Постояв, я поворачиваюсь к дому, взбираюсь на крыльцо и распахиваю дверь.

На кухонном столе — любимая игрушка отца, радиоприемник «Филко». На спинке стула — синий мамин свитер. На обеденном столе — выглаженные салфетки и вазочка с поникшими фиалками. Рядом с раковиной расстелено клетчатое кухонное полотенце, а на нем сохнут перевернутая миска от миксера, две тарелки и россыпь столовых приборов.

Еще утром у меня были родители. Еще утром они завтракали.

Я падаю на колени прямо на заднем крыльце и рыдаю, спрятав лицо в ладони.

Через час меня берут в оборот женщины, отряженные церковной общиной, — их известила о моем приезде жена инспектора.

Я все еще сижу на крыльце, уткнувшись лицом в колени. Слышу, как хрустит под колесами гравий, как хлопают дверцы машин, и вот уже я окружен рыхлой плотью, ситцем в цветочек и руками в перчатках. Меня прижимают к мягким бюстам, тычутся шляпками с вуалями и обдают ароматами лавандовой, жасминовой и розовой воды. Смерть для них — только повод надеть лучшие воскресные наряды. Они гладят меня по голове, суетятся — и, хуже, того, кудахчут.

Какой кошмар, какой кошмар. А какие чудесные люди. Трудно поверить. Поистине трудно. Но пути Господни неисповедимы. Они обо всем позаботятся. Для меня уже готова гостевая комната в доме Джима и Мэйбл Ньюрейтеров. Я не должен ни о чем беспокоиться.

Они берут мой чемодан и подталкивают к машине. Джим Ньюрейтер мрачно сидит за рулем, вцепившись в него обеими руками.

Через два дня после похорон меня вызывают в контору Эдмунда Хайда, эсквайра, чтобы решить вопрос с родительским имуществом. Я сижу в жестком кожаном кресле напротив самого мистера Хайда, а он клонит к тому, что обсуждать нам особо нечего. Поначалу мне кажется, что он издевается. В течение последних двух лет с моим отцом якобы расплачивались фасолью и яйцами.

— Фасолью и яйцами? — мне настолько не верится, что даже перехватывает горло. — Фасолью и яйцами?

— И курами. И другими продуктами.

— Не понимаю.

— Сынок, у людей больше ничего нет. Община переживает не лучшие времена, и твой отец помогал по мере сил. Не мог остаться в стороне и смотреть, как животные мучаются.

— Но… нет, не понимаю. Даже если с ним рассчитывались… ну, чем угодно… почему тогда все имущество родителей принадлежит банку?

— Они не выплатили вовремя по закладной.

— Мои родители ничего не закладывали.

Он смущен. Соединил кончики пальцев и держит перед собой.

— Ну… видишь ли… на самом деле закладывали.

— Да нет же, — пытаюсь спорить я. — Они живут здесь уже почти тридцать лет. Отец откладывал каждый заработанный цент.

— Банк прогорел.

Я прищуриваюсь:

— А вы же только что сказали, что все имущество отходит банку?

Он глубоко вздыхает:

— Это другой банк. Тот, который дал им денег под залог, когда первый закрылся, — отвечает он. Не пойму: то ли он пытается изобразить из себя верх терпимости, но у него никак не получается, то ли неприкрыто хочет, чтобы я поскорее ушел.

Я медлю. Интересно, можно ли хоть что-то сделать?

— А оставшиеся в доме вещи? А ветеринарная практика и оснащение? — наконец спрашиваю я.

— Все отходит банку.

— Могу ли я это оспорить?

— Каким образом, сынок?

— А что, если я вернусь, вступлю во владение отцовской практикой и постараюсь выплатить по закладной?

— Не получится. Как можно вступить во владение тем, что тебе больше не принадлежит?

Я гляжу в упор на Эдмунда Хайда, на его дорогой костюм и не менее дорогой стол, на ряды книг в кожаных переплетах. Сквозь витражи за его спиной пробивается солнце. Я неожиданно исполняюсь омерзением: готов поклясться, уж он-то в жизни не согласился бы, чтобы за его услуги заплатили фасолью и яйцами.

Я подаюсь вперед и встречаюсь с ним взглядом. Пусть это будет не только моя, но и его проблема.

— Ну, и что мне теперь делать? — медленно спрашиваю я.

— Не знаю, сынок. Хотел бы знать, да не знаю. В стране настают нелегкие времена, вот дело-то в чем… — Он откидывается в кресле, не разнимая кончиков пальцев. И вдруг кивает головой, как будто что-то придумал. — А что если тебе уехать на Дикий Запад?

Я понимаю, что если сейчас же не уйду из его конторы, то поколочу его. Так что я встаю, надеваю шляпу и откланиваюсь.

Выйдя на улицу, я понимаю еще кое-что. А ведь закладная родителям могла понадобиться лишь для того, чтобы заплатить за мое обучение в университете.

Вот те на! Внезапно меня пронзает боль, и я снова сгибаюсь пополам, схватившись за живот.

Поскольку выбора у меня нет, я возвращаюсь в университет — все равно ничего лучшего мне сейчас не придумать. Общежитие и питание оплачены до конца года, пусть до него и осталось только шесть дней.

Я пропустил целую неделю обзорных лекций. Все предлагают помощь. Кэтрин приносит свои конспекты и обнимает меня так, что если бы я возобновил свои притязания, то определенно мог бы рассчитывать на более благоприятный исход. Но я уклоняюсь. Впервые на моей памяти и думать не могу о сексе.

Не могу есть. Не могу спать. И, понятное дело, не могу учиться. В течение четверти часа пялюсь на один и тот же абзац — и ничего не понимаю. Да и что я могу понять, если за этими словами и за белой бумагой вновь и вновь вижу, как погибли мои родители? Вижу, как их кремовый «Бьюик» перелетает через перила и падает с моста, лишь бы не врезаться в красный грузовик старого мистера Макферсона? Старого мистера Макферсона, который признался, когда его уводили с места происшествия, что не был уверен, по своей ли полосе ехал, и предположил, что мог нажать на газ вместо тормоза. Старого мистера Макферсона, о котором ходила легенда, что как-то раз на Пасху он явился в церковь без штанов.

Инспектор курса закрывает дверь и садится на место. Смотрит на часы, дожидаясь, чтобы минутная стрелка сдвинулась на одно деление.

— Можете начинать.

Открываются сорок две экзаменационных тетради. Кое-кто просматривает вопросы от начала до конца. А кто-то сразу начинает писать. И лишь я не делаю ни того ни другого.

Проходит сорок минут, а я еще не притронулся к карандашу. Я с тоской смотрю на тетрадь. Передо мной — графики, числа, линии, диаграммы, слова, целые строки слов со знаками препинания в конце — где-то точка, где-то вопросительный знак, но ни одной из этих строк я не понимаю. Интересно, это вообще по-английски? Пытаюсь прочесть их по-польски, но тоже не выходит. А может, это китайские иероглифы?

Кто-то из девушек кашляет, и я подскакиваю. Со лба в тетрадь скатывается капля пота. Вытерев ее рукавом, я беру тетрадь в руки.

Может, поднести ее поближе к глазам? Или, напротив, отодвинуть подальше? Ага, так я хотя бы вижу, что это по-английски. Точнее, что отдельные слова написал по-английски, но связать их друг с другом у меня никак не получается.

Еще капля пота.

Я осматриваю аудиторию. Кэтрин что-то быстро пишет, каштановые волосы падают на лицо. Она левша, а поскольку писать приходится карандашом, левая рука у нее испачкана в графите от запястья до локтя. Рядом с ней Эдвард. Вот он резко выпрямляется, в ужасе смотрит на часы и вновь склоняется над тетрадью. Я отворачиваюсь к окну.

Среди листвы проглядывают полоски голубого неба, ветер мягко шевелит эту сине-зеленую мозаику. Я вглядываюсь в нее — и дальше, за листья и ветви; мой взор разфокусирован. Прямо перед глазами появляется белка с распушенным хвостом.

Я с яростным скрежетом отодвигаю стул и встаю. Брови все в капельках пота, руки трясутся. В мою сторону поворачиваются сорок два лица.

Должно быть, эти люди мне знакомы — неделю назад я их точно знал. Знал, откуда они родом. Чем занимаются их родители. Есть ли у них братья и сестры, любят ли они их. Черт возьми, а ведь я прекрасно помню тех, кто вынужден был бросить учебу после биржевого краха. Генри Винчестера, чей отец выбросился из окна чикагской Торговой палаты. Алистера Барнса — его отец покончил с собой выстрелом в голову. Реджинальда Монти — он безуспешно пытался жить в машине, когда родители больше не могли платить за общежитие. Бакки Хейса, чей отец, став безработным, попросту ушел из дома. А как же они — те, кто сейчас сдает экзамен? Забыл напрочь.

Я смотрю на их лица, лишенные черт, — обрамленные волосами бледные овалы, перевожу взгляд с одного лица на другое и впадаю в отчаяние. Слышу тяжелый, влажный всхлип — и понимаю, что издал его я. Мне не хватает воздуха.

— Якоб!

У ближайшего ко мне лица есть рот, и он шевелится. Голос звучит робко и неуверенно.

— Все в порядке?

Я мигаю, но никак не могу сфокусировать взор. Минуту спустя я прохожу через аудиторию и кладу экзаменационную тетрадь инспектору на стол.

— Уже закончили? — спрашивает инспектор, беря ее в руки. По дороге к двери я слышу шелест страниц. — Постойте! Вы ведь даже не начинали! Вы не имеете права выходить. Если вы выйдете, я больше не смогу…

Но я уже захлопываю за собой дверь. Пересекая двор, я оглядываюсь на кабинет декана Уилкинса. Он стоит у окна и смотрит прямо на меня.

Дойдя до окраины города, я сворачиваю и иду вдоль железной дороги. Иду, пока темнеет, пока над городом встает луна, иду еще несколько часов. Не перестаю идти, пока ноги не начинают болеть, а на ступнях не появляются мозоли. И лишь тогда, всерьез проголодавшись, останавливаюсь. Я понятия не имею, куда забрел. Чувствую себя лунатиком, который шел-шел — и вдруг, проснувшись, оказался неизвестно где.

Единственный признак цивилизации — железнодорожные рельсы на гравиевой насыпи. С одной стороны от железной дороги — лес, с другой — полянка. Где-то журчит вода, и я, ведомый луной, иду на звук.

Вот и ручей, от силы несколько футов в ширину. Он бежит мимо деревьев, выстроившихся вдоль дальнего края полянки, и сворачивает в лес. Я стягиваю туфли и носки и усаживаюсь на берегу.

Стоит мне опустить ноги в ледяную воду, как они начинают нестерпимо ныть, и я тут же их вытаскиваю. Но снова и снова опускаю ступни в воду и каждый раз держу все дольше, пока наконец не перестаю чувствовать на онемевших от холода ногах мозоли. Я касаюсь ступнями каменистого дна, и вода струится сквозь пальцы. Наконец ноги начинают болеть уже не от ходьбы, а от холода — и тогда я вытягиваюсь на берегу, положив голову на плоский камень, и сушу пятки.

Вдали слышится вой койота, такой одинокий и такой знакомый. Я вздыхаю и закрываю глаза. В ответ на вой всего в паре дюжин ярдов от меня раздается повизгивание, и я тут же сажусь.

Далекий койот снова принимается выть, и на этот раз ему отвечает паровозный гудок. Я вновь натягиваю носки и туфли и поднимаюсь, вглядываясь за край полянки.

Поезд все ближе, он гремит и стучит мне навстречу: ЧУХ-чухчух-чух, ЧУХ-чух-чух; чух, ЧУХ-чух-чух-чух…

Вытерев руки об одежду, я шагаю к железной дороге и останавливаюсь, не дойдя нескольких ярдов. И вновь паровозный гудок: ТУ-ТУ-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У…

Из-за поворота вырывается огромный паровоз и проносится мимо меня. Его громада настолько близко, что меня буквально сбивает с ног воздушной волной. За ним несутся клубы дыма, повисая над вагонами толстым черным шлейфом. Его образ, звук, запах — все меня ошеломляет. Застыв, я смотрю, как мимо просвистывает с полдюжины платформ, вроде бы на них высятся фургоны, хотя толком не разберешь — луна как раз зашла за тучу.

Я выхожу из оцепенения. В поезде люди. Какая разница, куда он идет: в любом случае, прочь от койотов — и в сторону жилья, еды, а то и работы. А вдруг это мой обратный билет до Итаки? У меня, конечно, ни гроша за душой, и едва ли мне будут рады. А даже если и будут, у меня теперь ни дома, ни практики…

Мимо проносятся платформы, груженые чем-то вроде телефонных столбов. Я пытаюсь разглядеть, что последует за ними. На миг появляется луна и освещает голубоватым светом очередные грузовые вагоны.

Я припускаю что есть сил в том же направлении, что и поезд. Ноги скользят по гравию — бежать по нему трудно, как по песку, и мне приходится наклоняться вперед. Я спотыкаюсь, падаю и пытаюсь восстановить равновесие, чтобы не попасть рукой или ногой под колеса.

Поднявшись, ускоряю бег и оглядываю вагоны: за что бы ухватиться? Первые же три вагона глухо заперты на замок. За ними — вагоны для перевозки скота. Двери в них открыты, но оттуда торчат лошадиные хвосты. Картинка настолько странная, что я обращаю на нее внимание, даже мчась сломя голову неведомо где, вдоль движущегося поезда.

Я замедляю бег до трусцы и наконец останавливаюсь. Запыхавшись и почти потеряв надежду, оборачиваюсь. И вдруг вижу через три вагона открытую дверь.

И вновь бросаюсь вперед, считая проносящиеся мимо вагоны.

Один, два, три…

Я хватаюсь за железный поручень и делаю рывок вверх. Удается зацепиться левой ногой, локтем и подбородком — им я врезаюсь прямо в железную обшивку. Крепко держусь всеми тремя. Шум меня оглушает, нижняя челюсть ритмично бьется о железо. В ноздри ударяет запах то ли крови, то ли ржавчины: вот те на, может, я выбил зубы? Но тут до меня доходит, что это сущие пустяки — на самом деле вся жизнь моя висит на волоске: я вот-вот выпаду из дверного проема, а правая нога метит под днище вагона. Уцепляюсь правой рукой за поручень, а левой — за дощатый пол вагона, да так, что обдираю ногтями дерево.

Удержаться становится все сложнее: подошвы у меня совсем не рифленые, и левая нога урывками скользит к двери. Правая же болтается уже совсем под поездом — судя по всему, мне светит остаться без ноги. Я мысленно с ней прощаюсь, зажмуриваю глаза и стискиваю зубы.

Проходит несколько мгновений — и я понимаю, что все еще цел. Открываю глаза и прикидываю, что бы еще сделать. Выбор небогат, а поскольку, спрыгнув с поезда, я непременно попаду под него, я считаю до трех и из последних сил делаю рывок вверх. О чудо — мне удается перебросить левое колено через край. И вот, орудуя ступней, коленом, подбородком, локтем и ногтями, я забираюсь наконец внутрь вагона и падаю на пол. Падаю, тяжело пыхтя и совершенно выбившись из сил.

Но тут же, заприметив тусклый огонек, приподнимаюсь на локте.

На мешках из грубой рогожи сидят четверо и играют в карты при свете керосиновой лампы. Один из них, морщинистый старик с ввалившимися, заросшими щетиной щеками, припал губами к глиняному кувшину — и от удивления, похоже, забыл его опустить. Наконец, отняв кувшин от губ, он вытирает их рукавом.

— Ну-ка, ну-ка, — медленно произносит он. — Что это у нас там?

Двое его спутников сидят не шелохнувшись и глядят на меня, не выпуская карт из рук. Четвертый встает и направляется прямо ко мне.

Это здоровенный детина с густой черной бородой. Одет он в какую-то несусветную рванину, а из полей его шляпы кто-то явно выкусил изрядный кусок. Я с трудом поднимаюсь на ноги и отступаю, но тут же понимаю, что дальше идти некуда. Оглянувшись, обнаруживаю, что за мной — один из многочисленных рулонов брезента.

Когда я поворачиваюсь обратно, он уже дышит мне прямо в лицо алкоголем.

— У нас в поезде нет места для бродяг, братишка. Так что убирайся-ка откуда пришел.

— Эй, постой, Черныш, — говорит старик с кувшином. — А то сейчас натворишь тут делов.

— Ничего не натворю, — отвечает Черныш, хватая меня за воротник. Я бью его по руке. Он тянется ко мне другой, и я замахиваюсь, чтобы ему помешать. Когда наши руки сталкиваются в воздухе, слышится хруст костей.

— О-хо-хо, — кудахчет старик. — Ты бы полегче, парнишка. Не лез бы ты к Чернышу, а?

— А по-моему, это Черныш ко мне лезет, — кричу я, блокируя очередной удар.

Черныш делает выпад. Я валюсь на брезент, но не успеваю ударится головой, как он уже тянет меня обратно. Миг спустя моя правая рука заломлена за спину, ноги свисают из открытой двери вагона, а перед глазами мелькают стволы деревьев.

— Черныш, — сердится старик, — Черныш, оставь его в покое! Оставь в покое, кому говорю! И втяни обратно в вагон.

Теперь Черныш заламывает мне руку уже за загривок и как следует встряхивает.

— Черныш, кому я сказал! — кричит старик. — Зачем нам неприятности? Оставь его в покое.

Черныш свешивает меня из вагона еще чуть пониже, потом разворачивает и швыряет на брезент. Вернувшись к своим товарищам, он хватает глиняный кувшин, перелезает, минуя меня, через брезентовый рулон и забирается в дальний угол вагона. Не отводя от него глаз, я потираю вывернутую руку.

— Не огорчайся, малыш! — обращается ко мне старик. — Такая уж у Черныша работа — выбрасывать людей из поезда, и он давненько этим не занимался. — Иди сюда, — добавляет он, похлопывая по полу ладонью. — Вот сюда.

Я снова кошусь на Черныша.

— Иди-иди, — повторяет старик. — Не бойся. Черныш тебя больше не тронет. Правда, Черныш?

Черныш что-то мычит и отхлебывает из кувшина.

Я поднимаюсь и осторожно направляюсь к остальным.

Старик протягивает мне правую руку. Поколебавшись, я ее пожимаю.

— Я Верблюд, — представляется он. — Это Грейди. Это Билл. А с Чернышом вы уже знакомы. — Он улыбается беззубым ртом.

— Здравствуйте, — говорю я.

— Грейди, принеси-ка нам обратно кувшин, а?

Грейди смотрит на меня в упор, но я выдерживаю его взгляд. Тогда он встает и молча направляется к Чернышу.

Верблюд с трудом поднимается на ноги, до того непослушные, что мне даже приходится подставить ему локоть. Поднявшись, он светит мне в лицо керосиновой лампой, разглядывает одежду, словом, изучает от макушки до пят.

— Вот, Черныш, говорил же я? — сварливо кричит он. — Это тебе не бродяга. Поди-ка сам взгляни. Почувствуй разницу.

Черныш фыркает, делает еще глоток и протягивает кувшин Грейди.

Верблюд косится на меня.

— Так как, ты говоришь, тебя зовут?

— Якоб Яновский.

— Ты рижый.

— Я в курсе.

— А ты откуда?

Я медлю. Что сказать, я из Нориджа или из Итаки? Интересно, что он хочет услышать: откуда я удрал или где мои корни?

— Ниоткуда, — отвечаю я.

Лицо Верблюда застывает. Он чуть покачивается на кривых ногах, и колеблющаяся лампа льет вокруг неровный свет.

— Что-то натворил, малыш? Сбежал из тюряги?

— Нет, — отвечаю я. — Ничего подобного.

Он щурится на меня еще некоторое время и затем кивает.

— Тогда ладно. Не мое дело. А куда направляешься?

— Не знаю.

— Ищешь работу?

— Да, сэр. Полагаю, что так.

— Что ж, с каждым может случиться. А что можешь делать?

— Да что угодно, — отвечаю я.

Грейди приносит кувшин и отдает Верблюду. Тот обтирает горлышко рукавом и передает кувшин мне:

— На вот, глотни.

Я, конечно, не раз баловался крепкими напитками, но самогон — совсем другое дело. Он вспыхивает в груди и в голове адским огнем. Дыхание перехватывает, на глазах выступают слезы, но я пытаюсь не отводить от Верблюда взгляда, несмотря на то, что легкие вот-вот сгорят изнутри.

Верблюд наблюдает за мной и медленно кивает.

— Утром прибываем в Ютику. Я тебя отведу к Дядюшке Элу.

— К кому? Куда?

— Да к Алану Бункелю, Наиглавнейшему управляющему, Властителю и Хозяину Всех Известных и Неизвестных миров.

Должно быть, видок у меня озадаченный — Верблюд снова беззубо усмехается.

— Малыш, только не говори мне, что ты не понял.

— Не понял чего? — спрашиваю я.

— Вот те на! — орет он остальным. — Представляете, мальчики, он и правда не понял!

Грейди и Билл ухмыляются. Только Чернышу не смешно. Он хмурится и надвигает шляпу на нос.

Верблюд поворачивается ко мне, прокашливается и медленно, смакуя каждое слово, начинает:

— Ты попал не просто в поезд, малыш. Ты попал в Передовой отряд «Самого великолепного на земле цирка братьев Бензини»!

— Куда-куда? — выдыхаю я.

Верблюд хохочет, держась за живот.

— Ах, как мило! Ну до чего же мило, — говорит он, фыркая и вытирая глаза тыльной стороной ладони. — Ох ты, господи! Ты угодил задницей прямо в цирк, дитя мое.

Я пялюсь на него и моргаю.

— Это у нас шапито, — говорит он, поднимая лампу и указывая скрюченным пальцем на огромный рулон брезента. — Один из наших вагонов с шатрами сошел с рельсов и разбился вдребезги, вот все это добро сюда и засунули. Можешь пока приткнуться поспать. Нам еще ехать часок-другой. Только не ложись слишком близко к двери, вот и все дела. А то и выпасть недолго.

ГЛАВА 3

Меня будит протяжный скрип тормозов. Я застрял между рулонами брезента довольно далеко от того места, где уснул, и потому не сразу понимаю, где я.

Поезд вздрагивает, останавливается и выпускает пар. Черныш, Билл и Грейди поднимаются на ноги и безмолвно выпрыгивают наружу. Когда они уходят, настает очередь Верблюда. Доковыляв до меня, он нагибается и пытается меня растолкать.

— Эй, малыш! — приговаривает он. — Ты должен выбраться отсюда до того, как придут за брезентом. Сегодня я попробую поговорить о тебе с Безумным Джо.

— С Безумным Джо? — садясь, переспрашиваю я. Ляжки зудят, а шея болит как черт-те что.

— Это наш главный, — поясняет Верблюд. — Точнее, главный над всей этой кладью. К манежу Август его не подпускает. На самом деле, сдается мне, его не подпускает туда Марлена, но какая разница? Она и тебя никуда не подпустит. А с Безумным Джо у тебя хотя бы есть шанс. Мы тут попали в непогоду и слякоть, и кое-кому из его ребят надоело вкалывать как проклятым. Так что они сделали ноги и оставили его на мели.

— А почему его зовут Безумным Джо?

— Кто его знает, — отвечает Верблюд, ковыряясь в ухе и пристально изучая его содержимое. — Сдается мне, он побывал и а каторге. Но за что — не выяснял. И тебе спрашивать не советую. — Он вытирает палец о штаны и направляется к двери.

— Ну, пойдем же! — кричит он мне оттуда, оглядываясь. — У нас мало времени. — Он садится на край и осторожно соскальзывает на насыпь.

Я напоследок отчаянно чешу ляжки, завязываю шнурки и следую за ним.

Перед нами — огромная заросшая травой поляна. За ней в тусклом предрассветном свете тут и там виднеются кирпичные здания. Из поезда вываливаются сотни грязных немытых людей. Они копошатся, словно муравьи вокруг леденца, ругаются, потягиваются, зажигают сигареты. Вагоны ощетиниваются мостками и скатами, непонятно откуда прямо в грязи материализуются упряжки на шесть и восемь лошадей. А вот и сами лошади — грязные першероны с обстриженными хвостами. Они с топотом спускаются по мосткам, фыркая и раздувая ноздри. Даже сбруя уже на них. С обеих сторон от мостков рабочие придерживают качающиеся двери, чтобы лошади не приближались к краю.

Несколько рабочих, опустив головы, направляются к нам.

— Привет, Верблюд! — говорит старший и забирается в вагон. Остальное карабкаются вслед за ним. Окружив рулон брезента, они тащат его к выходу, покрякивая от натуги. Пролетев полтора фута, рулон приземляется в облаке пыли.

— Привет, Уилл! — отвечает Верблюд. — Не угостишь старика сигареткой?

— Запросто, — рабочий выпрямляется, роется в карманах рубашки и наконец выуживает измятую сигарету. — Это «Булл Дарэм», — наклонившись, он протягивает сигарету Верблюду — Ты уж прости.

— А что, разве ж я против самокрутки? — отвечает Вер блюд. — Спасибо тебе, Уилл. Премного обязан.

— А это кто такой? — тычет в меня пальцем Уилл.

— Новичок. Якобом Янковским зовут.

Уилл смотрит на меня, поворачивается и выпрыгивает из вагона.

— Что, совсем новичок?

— Совсем.

— А ты его уже показывал?

— Не-а.

— Ну, удачи вам, — он кивает мне и дотрагивается до шляпы. — Ты только не спи слишком крепко, малыш — ежели, конечно, понимаешь, о чем я, — с этими словами он вновь исчезает внутри вагона.

Между тем, среди грязных людей уже появились сотни лошадок. Если взглянуть со стороны, вокруг царит полнейший хаос, но когда Верблюд зажигает наконец свою самокрутку, несколько дюжин упряжек уже готовы и движутся вдоль вагонов, где их ждут фургоны. Как только передние колеса фургона касаются наклонного деревянного настила, направляющий его рабочий отпрыгивает в сторону. И правильно делает. Нагруженные до предела фургоны с грохотом скатываются вниз и останавливаются только в дюжине футов от вагона.

Утренний свет позволяет разглядеть то, чего я не увидел ночью: фургоны выкрашены в красный цвет и отделаны золотом, даже колеса позолочены. На фургонах гордо значится: «БРАТЬЯ БЕНЗИНИ: САМЫЙ ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЦИРК НА ЗЕМЛЕ». В каждый впрягается шестерка, а то и восьмерка першеронов, и лошади принимаются тащить свою нелегкую поклажу через поле.

— Берегись! — кричит Верблюд, хватая меня за руку и притягивая к себе. В другой руке у него шляпа, а в зубах зажата мятая самокрутка.

Мимо мчатся верхом трое. Свернув, они пересекают поле, объезжают его по периметру и несутся обратно. Тот, что скачет во главе, крутит головой по сторонам, внимательно осматривая землю. Вожжи он держит в одной руке, а другой вытаскивает из кожаного мешочка дротики с флажками и мечет их в земли»

— Что это он делает? — спрашиваю я.

— Размечает площадку, — отвечает Верблюд и подходит к вагону для перевозки лошадей.

— Джо! Эй, Джо!

В дверном проеме появляется голова.

— У меня тут новенький. С пылу, с жару. Он тебе часом не пригодится?

На мостки выходит человек. Чуть приподняв обтрепанную шляпу рукой, на которой всего два пальца, он пристально меня изучает, сплевывает из угла рта темно-коричневой, окрашен ной табаком слюной и удаляется обратно.

Верблюд торжественно пожимает мне руку.

— Ты принят, малыш.

— Принят?

— Так точно. А теперь пойди-ка поубирай дерьмо. Я тебя потом найду.

В вагоне для перевозки лошадей творится что-то невообразимое. Я работаю в паре с парнишкой по имени Чарли. Лицо у него нежное, как у девушки, а голос еще даже не ломался. После того как мы выгребаем наружу что-то около тонны навоза, я прерываюсь и оглядываю оставшийся фронт работы.

— Сколько же здесь обычно лошадей?

— Двадцать семь.

— Боже. Их, должно быть, набивают так тесно, что они и пошевелиться не могут.

— Так и есть, — отвечает Чарли. — Как последнюю лошадь загонят, ни одна выйти не может.

Теперь понятно, что означали эти вчерашние торчащие наружу хвосты.

В дверях появляется Джо.

— Флаг подняли, — бурчит он.

Чарли бросает лопату и направляется к двери.

— В чем дело? Ты куда? — кричу вдогонку я.

— На кухне флаг подняли.

Я качаю головой:

— Прости, не понял.

— Жратва, — говорит он.

Вот это я понимаю. И тоже бросаю лопату.

Брезентовые шатры растут как грибы, хотя самый большой все еще не установлен. Вокруг него толпятся рабочие и, согнувшись, пытаются правильно его разложить. В середине уже возвышаются деревянные мачты, на самой высокой реет звездно-полосатый флаг. Быть может, дело в привязанных к ним веревках, но всё вместе очень напоминает палубу и мачты корабля.

По всему периметру бригады по восемь человек с кувалдами с головокружительной скоростью вколачивают боковые стойки. Пока одна из бригад вбивает стойку, пять остальных перемещаются дальше. Они поднимают ужасный шум, больше всего похожий на пулеметный огонь, до того громкий, что весь остальной гул на его фоне попросту теряется.