IV Глава. V Глава. VI Глава. VII Глава. VIII Глава

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

«Когда-то, будучи молодым и тщеславным не в меру, я поддавался временами желанию совершенно трезво оценить многие свои качества. Вел дневник и считал, что каждый великий человек обязан вести дневник. Наверно, это так же естественно, как покупать в кредит, — человек всегда расплачивается сегодня за сделанное вчера.

Через века, считал я, потомки будут спорить, что двигало этим человеком на пути к величию, и только я сам могу сказать им правду. Так я рассуждал по молодости лет.

Чего только не писал в своем дневнике! Пошло! Как пошло лгать самому себе — так хочется даже в собственных глазах быть лучше, чем ты есть! А это невозможно. И тогда начинаешь в дневнике создавать себя — само совершенство! Но потом, в минуту острого откровения, вдруг понимаешь, насколько глупо лепить восковую куклу с душой, истекающей кровью. Как сейчас помню свою последнюю запись — под ней дата семилетней давности. Славная запись, она спасла не только потомков от чтения чужого бреда, но и мое время — не надо было его тратить на ведение дневника. Я написал тогда: «11 апреля. „Париж — Рубэ“. Закончил гонку шестьдесят пятым. Смертельно болит нога. Ни разу не видел головки „поезда“. Что за гонка! Нет, эта работа не по мне! »

И я бросил… Не велоспорт. Бросил писать дневниковую чепуху. Запись отрезвила меня. Ах, как мало было в жизни таких отрезвляющих моментов, сколько ошибок довелось бы избежать! »

Весь вчерашний этап казался Роже сплошной ошибкой. Он успокоился, когда надо было активнее вести гонку. Потом идиотский завал, дамокловым мечом висевший над всеми. В такую минуту каждый изменяет себе, ведет не так, как вел бы себя в нормальной обстановке: необычность ситуации вызывает необычность действий.

Сегодняшний «поезд» наэлектризовывался с каждой минутой. Напряженность возникла уже на старте, который дали с опозданием почти на полчаса. Полицейские зазевались, и какой-то идиот поставил свой автомобиль перед воротами небольшой фирмы… Приехавший следом двухприцепный тракторный фургон не мог въехать в ворота и перегородил всю улицу. Хозяину его начали объяснять, что начинается гонка и он должен убрать свой трактор, но тот кричал: «Плевать мне на вашу гонку! Я должен убрать сено, пока стоит сухая погода! » Подошедший полицейский сделал ему замечание за недостойное поведение. «А вы смотрите, куда он ставит свою телегу! » — продолжал ругаться фермер. Пока нашли хозяина лимузина — он стоял метрах в трехстах на самом, по его мнению, интересном повороте, — ушло полчаса. Наконец все улеглось, и гонка двинулась в путь.

Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:

— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.

Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.

На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.

«Вот и все, -думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит! »

И только Жаки понял его состояние правильно.

— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный…-добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.

— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.

— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть…

— Ну и мне поставь… Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.

— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.

Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.

Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.

Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стрит прикинуть шансы».

Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.

Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!

Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.

Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.

«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?! »

Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.

«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?

Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг? »

Роже так и не принял решения, как поступить.

Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.

Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.

«У кого из нас нет недостатков? » — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.

Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.

Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде! »

Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.

Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.

Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.

«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный, -и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».

— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?

— А что посоветуешь, Ваша женственность? Цинцы, как всегда, смотрела в корень.

— Впереди еще много километров!

— И я об этом!

— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?

— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.

«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью…»

— Умница! Я им говорила! …— Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?

«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка! »

— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан. -. Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку…

В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!

Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора, может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.

Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.

— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!

— А где Оскар?

— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».

— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу… — Ветер не пугает?

— Пугает. Но со страху лучше катится!

— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.

Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.

Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.

«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: „Идет лидер Роже Дюваллон! “ Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!

Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночеств; отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.

И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.

«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови… Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р! … И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото… И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком! »

Роже уже вошел в привычный ритм. Он катился вдоль левой бровки дороги, если позволяли знаки, прижимаясь к любой ограде, стенам домов, высокому кустарнику, стараясь укрыться от резкого встречного ветра. Наступила пора, когда единственным врагом становится время.

Дорога шла по пересеченной в меру местности — не было особых подъемов и спусков. Асфальтовые дуги поворотов плавно вписывались в зеленые поля, почти не покрытые растительностью. Крокодил как бы бросал машину от куста к кусту. Но ветер упрямо вставал стеной за каждым поворотом, словно затаил зло против него одного.

«Я сказал Цинцы, что чувствую себя хорошо… Так говорят всегда, глядя в телевизионную камеру, направленную на тебя. Но как я чувствую себя в действительности — не узнает никто. Я не признаюсь даже самому себе. Тешу надеждой, что нормально.

Легкий кровавый насморк не в счет. Слишком обычная штука, чтобы обращать внимание. Я стал старше, но стал ли сильнее? Кто ответит мне на этот вопрос? Конечно, я готовлюсь к гонкам тщательней, чем раньше. Стараюсь все делать более осмысленно — правда, сегодняшний отрыв не укладывается в рамки разумности, — и осмысленность теперь единственная основа для улучшения самочувствия.

Часто я спрашиваю себя: «Действительно ли я на вершине карьеры? » И отвечаю: «Несомненно! » Впрочем, кто знает, что такое подлинная вершина. У всякой горы есть свой подъем и спуск. Может, спуск уже начался? И перевалы продолжаешь упрямо называть вершиной? …

Много лет назад мне казалось, что закончу выступать к 33 годам. А потом, богатый, здоровый, молодой, уеду вместе с Мадлен и детьми куда-нибудь на тихий теплый остров. Скажем, на Корсику, где даже зимой не приходит зима, где вино дешевле воды и отели дешевле ночевки под открытым небом. А потом… Потом даже не хотелось по молодости лет думать, что будет потом. Но сейчас… Интересно, заботило ли это Фаусто Коппи? »

Роже перевел рычаг переключателя вперед. Начинался плоский, но затяжной подъем. Музыкальной шкатулкой пропела трещотка. Ногам стало легче. Крокодил поймал себя на том, что, задумавшись, упустил момент переключения скоростей.

«Фаусто стал легендой еще при жизни. Он тогда казался мне, мальчишке, почти полубогом, и я представлял себе его жизнь как бесконечный подъем на высокую — даже не мог определить ее высоту — сверкающую гору. Смерть Коппи не потрясла меня — лишь удивила своей нелепостью. Нелегкая сила понесла Коппи в Африку в очередной охотничий вояж. Стоило сотни раз рисковать жизнью на горных спусках, чтобы подхватить какую-то африканскую заразу и скоропостижно умереть. Вирус — и столько лет чудовищного риска на протяжении пятнадцати лет, проведенных в седле! Столько разочарований, столько катастроф — и какой-то маленький вирус, Бедный Фаусто, изнывая от жара и жары, просил похоронить его на старом винограднике, возле дома, в котором родился сорок лет назад. Мистическая цифра — сорок лет. Она надвигается уже и на меня, плакавшего в числе ста тысяч людей, провожавших в последний путь великого Коппи.

Фаусто унес в могилу все те терзания, которые обуревают меня сейчас. Каждый гонщик должен пройти сквозь это. И каждый унесет в могилу свои сомнения. Тяжко дышится даже вблизи заснеженной вершины, как же трудно удержаться на самом пике! Порой думаю, что сделал в жизни все возможное и не способен на большее. Начинает шалить сердце. Слишком часто напоминает — пора давать прощальный звонок. И все-таки самое мучительное — ощущение будущего, которое не связано с велосипедным прошлым. Ужасно…»

Воспользовавшись пологим спуском, Роже сделал два длинных, затяжных рывка. Возле самого моста через реку Святого Лаврентия, перекинувшегося в голубой выси, произошла короткая заминка. Встречные машины, согнанные на обочину безжалостной рукой рыжего капрала, еще не успели включить моторы. Только выскочив на мост, Роже понял, что произошло. Из сетки, ограждавшей мост, наполовину свесившись за перилами, торчал огромный красный «плимут». Разбитые о защитный брус передние баллоны вяло висели над стометровой бездной. Один из полицейских сопровождения что-то записывал в блокнот. Молодые люди — два парня и девушка, очевидно пассажиры машины, — громко спорили: девушка истерически тыкала рукой в настил моста, пока щуплый бородач не ударил ее хлестко по щеке. Большего Роже рассмотреть не успел — наращивая темп, он прошелся по мосту, позволив себе лишь раз оглянуться на происшествие.

«Идиот, „бьет девчонку! Радуйся, что остался жив! Видно, она сидела за рулем. Управляй он, неизвестно, чем бы закончилось. Неблагодарные люди! Хорошо, что нет бога. Глядя на это гнусное человечество, он, пожалуй, стал бы самым несчастным существом“.

Директорская машина вплотную приблизилась к оставшимся четырем полицейским мотоциклам. И Роже принялся наблюдать, как работал рыжий капрал, которого он всегда видел перед стартом со стаканом, молока в руке: сочетание рыжих волос и белого молока вызывало у Роже отвращение.

Капрал сидел в низком кресле мощного полицейского «харлея» египетским фараоном: неподвижно и величественно, будто застыв над дорогой. Низкая скорость, столь непривычная для моторов полицейских мотоциклов, как бы подчеркивала величие капрала. Его руки в белых крагах — одна на руле, а другая поднята на уровень плеча — виднелись издалека. Капрал вел свой «харлей» прямо навстречу автомобильному потоку, несшемуся со скоростью сто миль в час, вел невозмутимо, покачивая, словно нехотя, левой рукой. И от этого жеста, почти царственного, рассыпался встречный поток машин, который еще мгновение назад, казалось, ничто не могло остановить. Автомобили тормозили и теснились на обочину, пропуская гонку. Впрочем, совсем не гонку. Они уступали дорогу ему, Крокодилу, поскольку он шел первым.

Инцидент на дороге и ощущение собственного величия, вызванного зрелищем всевластия рыжего капрала, расчищавшего дорогу ему, Крокодилу, отвлекли Роже от размышлений, но ненадолго. Убаюкивающее однообразие дороги вновь вернуло его в прошлое.

«Когда-то ведь она начнется — моя последняя гонка… Последнее всегда трудно. А в спорте труднее стократ! Я, Роже Дюваллон, вдруг перестану существовать для людей, готовых еще вчера заплатить бешеные деньги за проколотую трубку с моей машины. Сегодня или завтра заторможу у черты, за которой кончается все, что вмещали в себя понятие „Роже Дюваллон“, понятие „Крокодил“. Вот, наверно, почему, не переставая, думаю о будущем. И не кусок хлеба волнует меня. Я достаточно потрудился в жизни, чтобы иметь хлеб даже с маслом, даже с камамбером, даже с бутылочкой красного. Меня терзает другое. Мастерство, накопленное с годами, окажется не нужным ни мне, никому… А я ведь сейчас так много умею! »

От этой мысли Роже почувствовал если не прилив свежих сил, то, по крайней мере, притупление острого чувства усталости. Он даже приподнялся в седле. И Крокодилу захотелось сотворить что-нибудь такое, необычное. Но чувство разумности, к счастью, заглушило мальчишеское желание пошалить, которое могло обернуться любой неприятностью.

«А так ли уж я плох?! — молодцевато заложив вираж, спросил самого себя Роже. — Наверно, не очень, если выигрываю, и довольно легко, желтую майку. — О том, что пришлось ее непростительно глупо снять, он предпочел не вспоминать. — Интерес ко мне, как к фигуре номер один, не падает. Приглашение Мадлен — единственной из жен гонщиков — почетной гостьей тоже что-нибудь да значит. Я не так уж плох. Просто приходят на смену молодые, более злые… Они используют и мой опыт, увы не делая многих моих ошибок. Молодые шагают и дальше и быстрее. Естественно, учителю стараются оставить ступеньку ниже… Потом другие хотят столкнуть еще ниже… И тут ничего не поделать!

Да, годы отнимают не только силу и молодость — годы отнимают смелость. Я уже никогда не пойду на Венту так резво, как шел Том и как сам ходил когда-то. И Форментор не будет с испугом оглядываться на меня, ожидая рывка.

Но со мной останется мое тактическое чутье, знание трасс и возможностей зеленых юнцов: с первого взгляда вижу, на что способен каждый из них. К сожалению, все чаще признаю, что они сильнее меня.

К чему мне теперь вся мудрость? Буду греть усталые кости на ласковой Корсике или пылить во втором обозе большой гонки, пока кто-нибудь, отбросив ложную тактичность, не скажет: «Старина, пора бы и совесть знать…»

Но разве и спустя годы мое имя не будет собирать к обочинам дорог тысячи и тысячи поклонников настоящей работы? Работы, без уловок и ужимок? Силовой, умной борьбы? В гонках, которые показывают ремесленники от велоспорта, сколько угодно азарта, но так мало ума, если хотите, спортивного интеллекта».

Роже стало грустно одному в этой дорожной пустынности. Захотелось переброситься с кем-то хотя бы парой слов, захотелось — это было совсем странным — увидеть лицо Мадлен.

Он поднял руку, давая знак, что просит технической помощи, с удовлетворением хмыкнул, когда «додж» мгновенно вырос рядом. Растерянные лица Оскара и Жаки приникли к переднему стеклу, с профессиональной тщательностью определяя на глаз характер поломки. За стеклом задней двери, в глубине машины светилось растерянное лицо Мадлен. — Что случилось? — с тревогой спросил Оскар.

Колеса, зажатые в руках испуганного, ничего не понимающего Макаки, рассмешили Роже. И он весело ответил: — Все на месте. Захотелось немножко поболтать.

Оскар облегченно вздохнул: — Рад, что у тебя есть еще силы на шутку — хорошая примета перед большой победой.

— О больном ни слова! — раздался из глубины голос Жаки. Все засмеялись. Роже успел заметить, как потеплело лицо Мадлен.

— Выдержишь? — спросил Оскар о том, что сейчас волновало, пожалуй, всю гонку, и его, менеджера, в первую очередь.

— Постараюсь. Дорога дальняя. Да и ветер.

— «Поезд» позади в пяти минутах. Добрый запас. Если сохранишь разрыв — считай, гонка у нас в кармане!

— Осенью, осенью о цыплятах поговорим! — с притворным испугом вскричал Роже и, бросив руль, воздел кверху руки. Он почти прижался к дверце «доджа» и заглянул внутрь.

Мадлен подалась ему навстречу, и Роже смертельно захотелось потереться щекой о ее мягкие, ласковые волосы, но он только сказал:

— Жаль, не могу поцеловать тебя! Старина Ивс сочтет поцелуй допингом!

— Спасибо, милый, что у тебя есть такое желание. Я бы на твоем месте давно испустила дух…

— Боишься? — спросил Роже и испытующе глянул в глаза жены. В них действительно смешались и страх и любовь.

— Боюсь… Я никогда не представляла себе, что…

Роже не дал ей закончить мысль. Машина прессы, подлетевшая сзади, заставила его оторваться от «доджа». Проносясь вперед в «феррари» вместе с телевизионными мальчиками, Цинцы послала скрытый воздушный поцелуй.

«А Мадлен проделать такое и не догадается! Где уж посылать воздушные поцелуи любимому мужу после стольких лет совместной жизни…»

Он зло рванулся вперед, небрежно помахав рукой.

Роже внезапно почувствовал пустоту в желудке и, достав из заднего кармана майки два сандвича, начал неторопливо, с удовольствием жевать.

«Сейчас бы корсиканский завтрак вместо ватных сандвичей! Я там обычно ел утром корсиканскую ветчину, огурец, зеленый горошек, немного орехов, риса, потом биф с картофелем, гальский пахучий сыр и сколько угодно фруктов. А тут сэндвичи! Ешь, словно заправляешь машину горючим — вкуса нет, а ехать можно».

Крокодил вынул из зажима бидон с крепким кофе и сделал три глубоких глотка. Поболтав бидон, он посмотрел его на свет. Осталась почти половина. Пригодится хлебнуть миль за тридцать до финиша.

«Кто забудет, как дурачился Том на прошлогоднем старте этапа „Париж — Рубэ“! Он смеялся, подергивая крючковатым носом, и на каждый вопрос журналистов отвечал: „А вы не хотите майонеза? “ Цинцы говорит, что Том выглядел усталым. Естественно, как может выглядеть человек перед тем самым шагом, который суждено сделать каждому живущему на земле…»

Через десяток миль дорога выскочила на плато, открытое всем ветрам. И Роже острее ощутил трудность своего положения. Уже негде было укрыться от ветра — голое, пылящее под ветром каменистое поле лежало вокруг. Тонкая полоска леса, протянувшаяся далеко справа, становилась тоньше и пропадала где-то впереди на границе земли и неба.

Теперь Крокодил принимал ветер всей грудью, раздвигая его, проталкиваясь вперед. Через полчаса изнурительной работы Роже почувствовал себя на пределе. Это было видно даже по тому, как заметалась французская «техничка». Оскар несколько раз подъезжал к Роже и, не начав разговора, словно удовлетворившись одним осмотром, откатывался назад.

Начались спазмы в желудке. Крокодил попытался заглушить их питьем. Но холодный кофе кончился, и Роже остервенело запустил бидоном в одинокий камень у дороги.

«Зря так рано вылакал пойло. Остается уповать на случай. Уже не могу идти вперед без раскачки. И все это видят».

Роже стало плохо. Тошнило. Но вскоре тошнить было нечем: липкая слизь висла изо рта, и после каждой рвотной спазмы он вытирал рот тыльной стороной перчатки. Черная кожа покрылась вонючей белесой пленкой, один вид которой вызывал еще большее желание вырвать.

Машина телевидения шла впереди, чуть в стороне от директорской.

Роже с бессильной ненавистью смотрел на нее сквозь слезы. Самое страшное — все видели происходящее с Крокодилом. Наверняка телеобъектив смаковал его мучения. Даже Цинцы, которая была сейчас в машине вместе с операторами, была ненавистна ему и противна.

«Как вши, липнут к нашим бедам. Впиваются в самое больное место и сосут кровь, наслаждаясь нашей агонией. Ненавижу».

Он едва крутил педали. Усталость лежала на плечах недвижным грузом и отключала тормозящие центры мозга, иначе бы он признал неправоту своей злости против парней, делающих порученное дело.

Как-то он пробовал работать для велосипедного журнала, но понял, что журналистика требует слишком много времени. К тому же хозяева команд не согласны, чтобы часть паблисити, которую несет в себе каждый гонщик, доставалась органу печати.

«Боссам все мало. Они гоняют нас по дорогам, заставляя извиваться от боли, подыхать на мокрых камнях. А сами нежатся в теплых ваннах. Да еще вмешиваются в нашу жизнь, поучая и запрещая. Смакуют газетные байки вроде „Роже пользуется допингами“, „Роже уже стар“. Каких только оскорбительных заголовков я не читал о себе! А моего босса все тешило! Жирная свинья Кулон радуется любой гнусности. Что ему мое достоинство: каждая, пусть даже оскорбительная, выдумка — паблисити. Кидая в прорву профессионального спорта миллионы и загребая десятки новых, он думает, что ему позволительно все. Собирает в свою команду „звезд“ и начинает стравливать друг с другом. А сам потешается со стороны. У нас еще есть отдушина — на Кулона работают двадцать два оголтелых парня из его футбольного клуба. И папа с Кулоном-младшим никак не поделят, кому стричь купоны с футбола, а кому с велосипеда. Но зато дружно выбивают из большой спортивной игры маленькие фирмы, обрекая нашего брата на полную зависимость от сильных мира сего. Свиньи…»

Роже стало совсем плохо. Он прикрывал ресницы, и тотчас мир вокруг вспыхивал радужьем красок. Стоило устало открыть глаза, как сквозь заливавший их пот и слезы он видел серое, мельтешащее полотно дороги. Таким, оно видится ему в тяжелую, тревожную ночь после неудачного этапа. Бежит, бежит навстречу бесконечный асфальт, различимый порой до мельчайшей выбоины, до последнего зернышка.

Роже потряс головой, стараясь сбить напряжение. Он не слышал, как подошла «техничка». Несколько раз оглядывался на Оскара, пока наконец дошло, что тот обращается к нему. Так и не расслышав вопроса, да и не желая его слышать вовсе, Роже кричит. Кажется, что он кричит на всю Канаду, на весь мир:

— Больше не могу! Дайте что-нибудь пожрать! Слышите, дайте пожрать!

— Нельзя. Ты же видишь судейскую машину, — Я хочу есть!

— Потерпи, Роже, потерпи. Осталось двадцать миль. Еще десять пройдешь таким темпом — «поезд» выдохнется.

Роже автоматически принялся рассчитывать, на сколько его хватит, чтобы не отвалиться в «поезд».

— Я не могу. Этот ветер… Я уйду назад…

— Роже, милый, потерпи чуть-чуть. Через пять минут откроется твое знаменитое второе дыхание…

— К черту второе дыхание! У меня уже нет и первого! К черту! …

— Роже! — вдруг яростно завопил Оскар. — Ты должен идти вперед!! Мне наплевать, что Крокодила будут считать тряпкой, но и ребятам сзади нелегко. Сколько миль сдерживают «поезд»! Подумай о них! …

Крик Оскара несколько отрезвил Роже. Он не видел, что Мадлен гладила Платнера по плечу, призывая успокоиться. Этот жест, быть может, добил бы Крокодила совершенно.

Роже застонал и еще ниже пригнулся к рулю — говорить больше не о чем. Занимая свое место за комиссарской машиной, Оскар сказал Жаки:

— Если не продержится пяти минут, не усидит и в «поезде». Может совсем сойти с гонки.

— Он продержится, — тихо, словно сам не веря себе, произнес Жаки.

Мадлен горячо поцеловала его в щеку, решив, что Макака успокаивает ее. Мадлен не могла разобраться в происходящем. То ли от растерянности, то ли от ощущения бессилия помочь Роже, она сказала ни к селу ни к городу:

— Роже никогда не помнил дат, связанных с нашим браком. К годовщине свадьбы я купила себе цветы и положила открытку с надписью: «От Роже». Когда он увидел цветы и прочитал открытку, первое что спросил: «Роже — это кто? »

Еще полчаса назад Оскар и Жаки радостно хохотали, пытаясь представить лицо Кулона, понявшего наконец, какого гонщика он отправил на второстепенную гонку. И вот теперь шутка Мадлен как бы повисла в воздухе. Оскар психует, будто вот-вот расколется земля.

«Стар уже! Подобный отрыв позволителен лишь для молодого безумца, налитого по уши выносливостью и физической силой! » Оскар смотрел вперед невидящим взглядом. Только бы не замечать корчащегося на седле Крокодила!

Жаки, наоборот, смотрел на Роже, словно заговаривал: «Пронесет! Должно пронести! Не может быть, чтобы это произошло на глазах бедной жены, впервые приехавшей на гонку! »

Машина прессы не укатила по обыкновению на финиш, а осталась с лидером. Цинцы сидела молча, не глядя назад, где шел Роже, и курила сигарету за сигаретой, не давая сгореть одной и до половины, начинала новую. Ей нечего было смотреть назад: оба, Спидфайер и оператор, горячо комментировали происходившее. Кинокамера трещала так, что казалось — от ее треска развалится голова.

«Если повторится история Тома — не пережить и мне. В один месяц две такие смерти — друга и любимого — это конец…»

Цинцы мелко знобило. Она порывисто терла ладонями предплечья, но от этого обычно выручавшего движения не становилось теплее.

— «Молочная-Первая», «Молочная-Первая» — «Молочной-Скорой»!

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Прием! Прошу немедленно подойти ко мне в отрыв. Следовать за лидером. Как поняли? Прием! — Голос Каумбервота звучал глухо, словно он говорил откуда-то из подземелья.

— «Молочная-Скорая» — «Молочной-Первой». Вас понял. Следую вперед. Отбой!

— Что, что такое? — Спидфайер, высунувшийся в окно, расслышал лишь слово «скорая». — С кем-нибудь плохо? Цинцы кивнула. — Очень плохо Крокодилу…

— Он собирался сойти? — испуганно переспросил оператор.

— Не волнуйтесь! — зло отрезала Цинцы. — Успеете снять еще не одну сотню метров, пока он упадет на дороге…

— Вы шутите? — Спидфайер удивленно посмотрел на Цинцы. Ни следа тревоги за судьбу человека не было видно в его по-ковбойски бесцветных, немигающих глазах.

Бешенство охватило Цинцы. Она уже хотела ответить Спидфайеру как раздался крик оператора: — Амбулатория!

Оба американца высунулись в окно, и вновь затрещала камера. Даже в эту минуту Цинцы не обернулась. Глядя вперед, она видела перед собой голый, залитый солнцем склон Венту, белые камни искаженное лицо Тома…

— О чем они говорят с Крокодилом?! — прокричал Сцидфайер. Цинцы, не слушая, знала, о чем разговор.

— Как самочувствие, Роже? — спрашивал Ричард, открыв окно амбулатории.

Вопрос был чистой формальностью — и без слов ясно, что Крокодилу плохо. Он шел с зеленым, цвета прихваченной внезапными заморозками молодой травы, искаженным лицом.

— Плохо! — сквозь зубы ответил Крокодил. Он качал головой, изредка поводя плечами, будто хотел освободиться от чего-то тяжелого, что нести уже было невмочь.

— Не лучше ли сойти? — спросил врач. Крокодил посмотрел таким взглядом, что доктор осекся.

— Как сердце? Дать обезболивающее? Роже отрицательно покачал головой.

— «Поезд» далеко?

— Все те же пять минут, — сказал Ричард, и слова доктора удивили.

Крокодилу казалось, что он практически остановился и «поезд» висит за спиной.

«Раз так… Вперед! Если я еще двигаюсь — я живу! Вперед! Сопляки, не могут даже сократить расстояние в минуту, когда я так плох! И еще мечтают свалить Крокодила! Сопляки! …»

— Мы будем рядом. Если что, поднимите руку.

— Хорошо, — выдохнул Роже.

То ли от презрения к соперникам, то ли от мысли, что в любое мгновение помощь рядом, он почувствовал себя легче. «Легче… Легче… Легче…» — как молитву повторял про себя Крокодил и чувствовал: тиски, сжимавшие сердце, ослабевают. Стало легче крутить педали. Он позволил себе несколько резких ускорений, словно проверяя себя.

— Крокодил отказался от врачебной помощи! — выкрикнул Спидфайер, и теперь в голосе его звучали нотки восхищения.

«Ничтожество ты! — подумала Цинцы, — Только так и могло быть — это ведь сам Крокодил. Если он упадет, — уже не поднимется никогда».

Она откинулась на мягкую подушку сиденья и закрыла глаза. Сколько прошло времени, она не могла сказать. Очнувшись, она увидела, как машина пронеслась под десятимильным знаком.

Оператор и Спидфайер оживленно спорили. Не разбирая их слов, да и не стремясь разобрать их, Цинцы невольно обернулась. В заднее стекло она увидела одинокую фигуру Крокодила. И по тому, как он сидел в седле, по тому, как резко работали его ноги и спокойно качалось тело, она поняла, что Крокодил победил. Победил себя, победил казавшееся непобедимым. Последние мили Цинцы не отрываясь смотрела в заднее стекло, словно боялась — отведи взгляд в сторону хоть на мгновение — видение идущего, как прежде, в полную силу Крокодила исчезнет!

Роже катился легко, будто видел перед собой маяк — белое лицо Цинцы. Было довольно далеко, и лицо могло оказаться мужским, но Роже верил, он хотел верить, что назад смотрит Цинцы. И он тянулся к этому ускользающему лицу. Ему хотелось крикнуть, что он все равно догонит. Но вместо крика лишь упрямо, рискованно прибавлял скорость.

Безумно завыли сирены. По сторонам замелькали теснящиеся дома окраины города. Их стены прикрыли дорогу от ветра. И теперь Роже не шел — он летел над асфальтом. И только сидевшие в машинах сопровождения знали, что стоила ему такая легкость. Тысячам стоявших сплошными стенами людей не приходило и в голову, что лидер, выигрывающий более девяти минут у «поезда», был на грани катастрофы.

Бросив машину в руки Жаки, Крокодил в изнеможении упал на услужливо подставленный шезлонг и, разбросав руки и ноги в стороны, блаженно закрыл глаза.

«Мисс Молоко» безнадежно пыталась вручить Крокодилу стакан молока. Подошедшая Цинцы взяла стакан и залпом осушила его на глазах хохочущих судей. Она присела на корточки рядом с Крокодилом и тихо позвала:

— Роже…

Он не слышал ее голоса. Он почувствовал запах ее духов. Открыл один глаз и лукаво подмигнул.

— Заезжай за мной сразу после душа. Слышишь, Цинцы? Я хочу быть сегодня с тобой. Слышишь? …

Цинцы, улыбаясь, смотрела на него не отрываясь и судорожно кивала головой.

— А Оскару скажи: плевал я на обед у мэра! Хочу быть сегодня с тобой.

— Но ведь это штраф пятьдесят долларов?

— Пусть Оскар заплатит. Величие человека измеряется его добротой. К тому же я сегодня их заработал…

Только через час в номере Цинцы, прижавшись к ней всем телом, Роже поверил наконец, что миновал этот страшный день. Он заплакал, уткнувшись лицом под ухо Цинцы. Ее пальцы блуждали в его волосах, и он думал о том, что, может быть, только сегодня там, на дороге, понял, как дорога ему эта женщина.

Крокодил возвращался домой поздно, пешком, не боясь встречи с Мадлен. Назавтра очень кстати выпадал день отдыха.