ГЛАВА СЕДЬМАЯ 7 страница

Марка эта информация сначала тревожит, а потом обескураживает. Какой-то бред!

Что такое Ричмонд-Плаза? Кто такой Пэдди Нортон?

Ему становится легче от сознания, что с Джиной все в порядке, что она жива. Но он не понимает, что она творит, он не…

И тогда медсестра говорит, что постарается найти какую-нибудь вчерашнюю газету — «Индепендент» или «Трибыон». Все воскресные газеты только об этом и писали. У кого-нибудь из пациентов наверняка завалялся номер.

Как только у нее появится минутка, она разведает ситуацию.

Но может, пока суд да дело, Марк посмотрит телевизор?

— Скоро будут новости.

— Да, — отвечает он, — конечно. Спасибо.

Сестра включает телевизор и отдает ему пульт.

— Мм, сестра, — произносит Марк, — нет ли у меня возможности каким-то образом получить доступ к мобильному телефону?

— Думаю, есть. Можете пока воспользоваться моим, если уж так приспичило позвонить… или…

— А внизу их не продают, в приемном покое? Там нет магазина? Может…

Она кивает:

— Да-да, не беспокойтесь. Я что-нибудь придумаю.

После ее ухода Марк некоторое время пялится в экран, но сосредоточиться не получается.

Поэтому он переводит взгляд опять на дверь.

Когда появится полиция? И что они у него спросят?

Задумывается.

Посмотрим на вещи здраво: будут ли они его вообще о чем-то спрашивать? Разве в их интересах, чтобы он им что-то рассказал?

Нет, только в его. И больше ни в чьих.

Допустим, физически Марк уже не представляет угрозы. Но он все равно остается угрозой, просто иного характера. Само по себе то, что он жив и может кое-что порассказать, угрожает не только карьере Болджера, но и репутации, а также стабильности партии в целом.

У него такое чувство, будто он выбирается в ясный день из плотного тумана. Наверное, потому, что доктор что-то подкорректировал в капельницах. К тому же адреналин ударил в голову. В общем, он дико взволнован и не уверен, что долго протянет в лежачем состоянии.

В бездействии и ожидании…

Чего?

Он смотрит на дверь, потом опять на телевизор.

Начинаются новости.

Зловеще отыгрывает музыкальная заставка и затихает.

Он пытается настроиться.

Звонят в дверь.

Нортон не шевелится.

Он не собирается подходить к домофону. Это явно журналисты, которые терлись у ворот. Они уже пытались проделать этот трюк несколько раз за последние дни.

Он пьет кофе, и сердце стучит как бешеное. От виски, выпитого раньше, ему стало дурно. Сначала все пошло путем, он даже слегка захмелел — наверное, от смеси алкоголя с таблетками, — но потом его стало тошнить и вырвало. Тогда он перешел на кофе: сначала чувствовал себя прилично, но теперь ощущает тревогу, волнение и сдавленность в груди.

Надо бы поесть, но… пожалуй, попозже.

Телевизор включен, но он почти не смотрит.

Звонит телефон. В прихожей.

К нему он тоже подходить не собирается.

Пусть себе звонит. Или пусть Мириам отвечает. Телефон уже не первый раз звонит. Кто-то же к нему подходит. Наверное, она. А если подходит, почему ничего не передает? Несколько звонков явно предназначались ему. Он не перезванивает людям уже несколько дней, не прослушивает голосовую почту, не проверяет эсэмэски, не читает мейлы — послал всех к черту.

Нет настроения.

Через несколько секунд на лестнице раздаются шаги.

Он настораживается: общаться с Мириам у него тоже нет настроения. Она открывает наружную дверь. Он слышит, как она выходит на гравийную дорожку.

Он ждет, прислушивается.

Что она там, интересно, делает?

Неужели разговаривает с журналистами? Это было бы полнейшим идиотизмом. Хотя, если подумать, вряд ли Мириам на такое сподобится. Для нее это все равно что нарушить религиозное табу.

Она возвращается и хлопает входной дверью. Заходит в гостиную. Молча подходит к дивану, где сидит Нортон. В руках у нее большой коричневый конверт. Она бросает его на колени мужа.

— Что это?

— Не знаю, Пэдди. У меня нет привычки открывать чужие письма.

Разворачивается и уходит.

— Спасибо.

Нортон тупо разглядывает конверт секунду-другую и швыряет его на диван.

Переключается на телевизор. В эфире — шестичасовой выпуск. И представьте себе, впервые за все время, начиная с пятницы, Пэдди Нортон не главная новость.

Все внимание теперь приковано к Ларри Болджеру.

Нортон бурчит. Надо бы вырубить ящик или переключить на другой канал, но нет сил. Он сидит и пялится: картинка его завораживает, гипнотизирует и в равной степени бесит. Не столько потому, что его место там — на заднем плане, в лучах их общей славы, это ясно, — сколько потому, что он сражен беспардонностью Ларри. Если тот думает, что можно просто взять и разорвать старые связи, он сильно заблуждается.

Показывают, как Болджер выезжает из Арас-Уйхте-ран, возвращается в Лейнстер-Хаус и — на этом месте Нортон отключает звук — произносит обращение к парламенту. После чего дается сжатый обзор его карьеры. На экране фотографии разных лет: школьник на фоне серого школьного здания, Лайам Болджер с сыновьями, искореженный автомобиль, предвыборный плакат… Ларри с лентой народного избранника, Ларри за столом в кабинете министров, Ларри перед сценой на ежегодном собрании партии… и так дальше. Весь путь от стройного юноши с невероятной копной иссиня-черных волос, с которым когда-то познакомился Нортон, до седеющего упитанного мудилы, в которого тот превратился.

Тишек Ларри Болджер.

Умереть не встать!

Марк ждет от новостей чего угодно, но только не того, что видит. О Джине Рафферти и Ричмонд-Плазе все уже забыли — он особо на это и не рассчитывал. Зато теперь рассказывают про Ларри Болджера и про то, что он стал новым…

Тишеком?

Брр, но…

Как-то слишком быстро. В прошлую среду тот был еще министром и пытался погасить скандал. Конечно, молва не дремала, но чтобы…

Марк глазеет на экран, и ему кажется, что с ним сыграли нечеловеческую шутку.

Его колотит.

Он прямо как долбаный Рип ван Винкль[71].

Не веря собственным глазам, он смотрит, как Болджер выезжает из Арас-Уйхтеран, возвращается в Лейнс-тер-Хаус и обращается к парламенту. После этого рассказывают, как развивалась его карьера, показывают архивные фотографии — старые, черно-белые. Ребенок в школьной форме, отец Болджера и по бокам два сына, а потом…

Марк вздрагивает и в ужасе отшатывается.

…Раздавленная искореженная машина на обочине пригородного шоссе.

Он хватает пульт и вырубает телевизор.

Пропадите все, сгиньте, черти!

Он делает несколько глубоких вдохов, понимает, что не готов держать в голове картинку, и, не совладав с искушением, снова включает телевизор.

Болджер на пресс-конференции, подпираемый с боков старшими министрами.

Невероятно!

Теперь за его, Марка, шкуру никто и ломаного гроша не даст. Теперь он представляет угрозу не только для лидирующей в государстве партии, но и для самого государства.

Глядя на Болджера, Марк испытывает тошнотворное ощущение собственной неуместности, как будто он чей-то недорешенный вопрос. Это его убивает. Двадцать пять лет назад его семью стерли с лица земли — физически. Но «им» этого показалось мало: «они» раздавили Гриффинов еще и эмоционально. А теперь человек, ответственный за эти деяния, пытается извести и его — единственного, кто пережил трагедию, последнего из всей семьи. Но зачем? Чтобы покончить с этим раз и навсегда?

Ну, значит, так тому и быть.

Марк скидывает одеяло.

Так тому и быть.

Он передвигает ноги к краю кровати, спускает их и медленно садится.

Хочет с этим покончить — пожалуйста, на хрен, нет проблем.

Неожиданно до Марка доходит, что он прикреплен к катетеру, а тот, в свою очередь, к мешку для сбора мочи, свисающему с кровати. Что делать? Отцепить? Потом он дотрагивается до полоски на шее: от нее к мешкам, стоящим на мобильной установке, тянутся капельницы. Их тоже отцепить?

Сначала попробуем встать.

Он снова переводит взгляд на телик. Там уже показывают студию: монотонные голоса бубнят на тему важного события, большого дня в истории.

Он спускает ноги на пол и только тут впервые ощущает тупую боль в спине. С каждой секундой усиливающуюся.

Он хочет сорвать полоску с шеи. Вдруг глаза его наполняются слезами.

Он вообще соображает, что делает? Совсем рехнулся? Он что, надумал ворваться в государственное учреждение в больничной пижаме, а потом задушить нового премьер-министра трубкой от катетера?

Да уж, картина не для слабонервных!

Он приваливается к кровати и постанывает. Боль усиливается.

Открывается дверь.

Сестра, пятясь задом, вкатывает в палату тележку. На полпути ее кто-то отвлекает: охранник или другая сестра, и она останавливается.

— Э, да ладно тебе, не он первый, не он последний!

Марк кое-как подтягивается и оказывается на краю кровати. Морщась от боли, возвращается на исходную позицию.

— Знаешь, я бы на это рассчитывал.

Натягивает одеяло, опускает голову на поднятые подушки и закрывает глаза.

— До скорого.

Он слышит, как медсестра вкатывает тележку в дверь и проезжает с ней по палате.

Сердце бешено стучит, глаза прожигают слезы.

Через секунду сестра уже у кровати. Она берет пульт и выключает телевизор.

Потом Марк чувствует: она бросила что-то на кровать.

Когда она уходит, он открывает глаза.

В ногах у него номер «Санди трибьюн».

Чтобы отвлечься от телевизора, Нортон берет конверт и рассматривает его. Почерк незнакомый. Вскрывает конверт. Внутри — всего один листок глянцевой фотобумаги. На нем — три фотографии.

Мужчины, женщины и маленькой девочки.

Сначала он приходит в замешательство. Заглядывает еще раз в конверт, находит там карточку. Достает ее, изучает.

Имя на карточке — Джина Рафферти.

У него екает сердце… не раз и не два.

Пусть только попробует приблизиться ко мне…

Он переводит взгляд на фотографии…

Кто бы сомневался!

Вот это да, ну и нахалка! Что она задумала? Как это понимать — как закодированное послание, сулящее угрозу? Он решил, что, отказавшись от обвинений, хотя бы ее из уравнения вычеркнет. Подумал — она отвяжется и оставит его разбираться с последствиями, разгребать дерьмо, которое сама же навалила… но нет, теперь еще вот это…

Он наклоняется вперед, задыхаясь, кладет фотографии на низкий столик. Берет мобильный и откидывается на спинку дивана. Включает телефон, вводит ПИН-код и ждет.

Потом ищет номер, находит, звонит.

Пошли гудки.

По телевизору реклама: через пустынный лунный пейзаж несется серебристый автомобиль.

— Да?

— Это вторжение в личное пространство, домогательство. Я позвоню в полицию, и они тебя заберут.

— Пожалуйста. Звоните. Они знают мой адрес.

Он медлит, опять косится на фотографии: три лица с нездешним далеким выражением.

— И что прикажешь делать с этими фотографиями? К чему они?

— К чему? — Она почти смеется. — К тому, что пока еще никто не заметил связи. — Она делает паузу. — Но заметят. Рано или поздно обязательно заметят, и, думаю, ждать осталось недолго.

— Связи с чем?

— Да ладно вам. Это же проще простого: журналист увидит фотографии и сразу же вспомнит фамилию человека из недавней заварухи. Или недавний телефонный звонок.

Он скрежещет зубами. Встает.

— Я не понимаю, о чем ты, — произносит он.

Но как-то вяловато произносит — он и сам это слышит.

— Разве нет?

— Нет.

Он ждет. Она молчит. Молчание длится и длится. Он подходит к окну. Шторы приподняты. На улице темно. Горят только фонари на лужайке, уличные фонари в отдалении да городские огни — совсем далеко. Подброшенные в небо, отразившиеся в нем и падающие на землю, словно снег.

— Понимаете, — наконец произносит Джина, — погибли три человека. Умерли оболганными. Тони Гриффин не был виноват, а всем сказали, что был. Естественно, доказать я это не могу. Да и никто не может. Включая Марка Гриффина. Но, вашу мать, может настало время во всем признаться, а?

— Господи! Я вообще не понимаю, о чем ты. Я не… — Он больше не в силах сдерживать гнев. — Что ты имеешь в виду? Данброган-Хаус?

Она молчит.

— Подготовилась, сука? — Он потирает грудь. — Ладно, — продолжает он и морщится. — Хочешь об этом поговорить, не так ли? О Фрэнке и Ларри? Об аварии? Давай поговорим.

— Да… давайте.

— Но не по телефону. — Это он произносит уже жестко: справился с интонацией, перешел почти на шепот. — Где-нибудь. На нейтральной территории. Сейчас.

Пусть только попробует ко мне еще раз подойти…

— Идет, — мгновенно соглашается Джина. — Говорите где.

Почти вся первая полоса «Санди трибьюн» отдана Ларри Болджеру и его надвигающейся коронации. Однако внизу затесалась статейка, а внутри, на странице восемь, еще две — про Ричмонд-Плазу.

Марк читает. Сначала просто внимательно, потом с растущим интересом.

Прямо нигде не утверждается — вообще прямых утверждений не видно, наверное из-за строгих законов против клеветы, — но если читать между строк, то получается, что обнаруженный Джиной отчет мог служить мотивом для убийства ее брата.

Или того, что она считает таковым.

На этом девелопере, Пэдди Нортоне, похоже, сосредоточилось все ее внимание. Пишут, что Джина преследовала его просто с лютой решимостью и потом…

Марк ненадолго опускает газету. Таращится на противоположную стену, слушает, как монотонно пикают мониторы, и тут его осеняет.

Она ведь собиралась ему что-то сказать.

Во время их последнего разговора. По телефону.

Она уже говорила, а он перебил ее.

Что же она говорила?

Он пытается вспомнить. Он тогда…

«Мне кажется, я пошла по ложному следу».

Вот что.

«С Болджером».

Он прикрывает глаза.

«Мне кажется, я пошла по ложному следу. С Болджером. Просто как-то не склады…»

Он снова открывает глаза.

Но что? Что не складывается?

Не складывается, что Болджер…

Он обескуражен. Он снова поднимает газету и вчитывается в последние абзацы.

Пэдди Нортон… Пэдди Нортон…

Слова почти что расплываются.

«…Начал карьеру больше двадцати пяти лет назад… на стыке бизнеса и политики… вскоре зарекомендовал себя как ведущий… принадлежность к партии… братья Болджер…»

Марка начинает мутить.

Значит… Значит, он всю дорогу был не прав? Всю свою жизнь?

Он перелистывает страницы и возвращается к другой статье — о Болджере. Внимательно перечитывает ее.

«…Вызван из Бостона… когда шла уже подготовка к похоронам… не хотел выдвигаться…»

Марк закрывает глаза.

Он в шоке, равном по силе религиозному прозрению.

Когда произошла авария, Болджера даже в стране не было…

К моменту его возвращения из Штатов обо всем уже позаботились. Процесс был запущен.

Вот это да!

А он-то думал…

Это имя… это имя — Ларри Болджер — всю жизнь нависало над ним, как грозовая туча.

Ларри Болджер… Ларри Болджер…

А он ни разу не спросил, ни с кем не говорил. И с ним никто не говорил об этом…

Марк качает головой. Теперь в нем закипает ярость.

Он должен узнать.

Он должен выяснить.

Пэдди Нортон.

Девелопер-миллиардер.

Имя, конечно, на слуху, но ни с каким лицом оно не ассоциируется. И тут же Марку приходит в голову, что, учитывая местечковость здешней строительной индустрии, он мог спокойно пересекаться с Нортоном по работе или хотя бы встречаться с ним на приемах или выставках.

И уж конечно, он знает тех, кто знает Нортона. Хотя бы этот девелопер из Корка. Он вроде заикнулся, что разговаривал с Нортоном.

Ну и дела!

В этом мире разве скроешься? Уж точно не в этом городе.

А иногда так хотелось бы!

Политик Болджер всегда казался Марку далекой фигурой — застывшей и недосягаемой. Но этот… этот близкий до неприличия.

Слишком близкий…

Они могли пожимать друг другу руки.

Марк словно ощетинился: сердце наполнилось гневом, а теперь еще и отвращением. Он старается сосредоточиться, пытается сконцентрироваться.

«Винтерленд пропертиз». Офис у них на Бэггот-стрит, но у самого Нортона… какие-то гектары в районе… Фоксрока.

Номер его наверняка найти не сложно. Может, он есть даже в справочнике.

Медсестра возвращается. Она еще в дверях, а он уже зовет ее.

Ее это настораживает, и она сразу же подходит к постели:

— Да, милый, в чем дело?

— Что там с телефоном?

— Ах да, я не… мм… я сейчас…

— Можно воспользоваться вашим? Вы говорили, что разрешите. Можно? Я только на минутку. Я просто… позволите? Это важно.

Перед дверью Джина оборачивается, выключает свет, выходит на лестничную площадку. Закрывает квартиру. Спускается пешком, чтобы пройтись.

Что она творит? Совсем рехнулась.

«Не вздумай приближаться к Пэдди Нортону…»

Но нужно выяснить.

Она должна услышать это от него. Если его удастся разговорить, может, он расколется…

На улице холодно и неприятно. Обычный ноябрьский вечер. Они договорились встретиться на пляже в Сэндимаунте. На скамейке. На нейтральной территории, подальше от всего. И естественно, от всех. Особенно в такую непогоду. Ведь там, кроме случайного прохожего, выгуливающего собаку, закутанного в пальто, дрожащего, глядящего только перед собой, ушедшего в собственные мысли, — ни души…

Но ей насрать.

Если Нортон готов обсуждать с ней братьев Болджер, может, он и о ее брате поговорит.

Она достает из кармана мобильный, проверяет, не пропустила ли чего, переключает его на пейджер и кладет обратно в джинсы.

Смотрит, что с движением на набережной. Теперь с этим объездом фиг такси поймаешь.

Шагает по направлению к центру — к Ай-эф-эс-си. Там больше машин.

Нортон надевает пальто. Сворачивает лист с фотографиями в трубочку и опускает его в карман.

Надевает шарф и перчатки.

Смотрится в зеркало. Лицо приобрело сероватый оттенок.

Как он мог такое ляпнуть? Зачем-то сказал про Данброган-Хаус. Ведь сразу понял: она об этом слышит в первый раз.

Но к чему тогда фотографии? Блеф? Сентиментальный задвиг? Он всегда говорил, что она ни хрена не знает. И, как всегда, был прав.

Но ведь не отступает, стерва.

Нортон протягивает руку к двери, собирается открыть.

И тут звонит домашний телефон.

Как и раньше, он не намерен отвечать, но почему-то не выходит, слушает. Телефон еще немного звонит. Потом неожиданно замолкает.

Мириам.

Он почему-то медлит. Как будто ждет чего-то,

Разворачивается.

Мириам стоит на лестнице. В руке у нее трубка.

В глазах странное выражение. Едва ли только потому, что он уходит без предупреждения. Скорее всего, упрек, а имеете с ним презрение уступили место чему-то новому, чему-то более глубокому, чему-то, что он не может постичь.

Она спускается на несколько ступенек. Протягивает трубку.

Тихо говорит, почти что шепчет:

— Это Марк Гриффин.

— Алло?

Марк делает глубокий вдох.

Такой глубокий, будто он всю жизнь ждал именно его и будет за него держаться до последнего. Слова готовы. В каком они порядке встанут, безразлично. Они все тут и были с ним всю жизнь. Застыли, ждут. Есть что-то удивительно мистическое в краткой паузе, предшествующей их атаке.

Слова как мост, уже объятый пламенем. Мост между будущим и прошлым.

— Это же ты сделал, — произносит Марк. Голос кажется ему чужим. — Ведь так?

И ждет ответа. Боится упустить фразу, слово, слог. И прижимает трубку к уху что есть сил.

Не отрывая глаз от двери.

Сердце громко бьется.

На другом конце провода — Нортон. Стоит в прихожей, у подножия лестницы. И думает: не снится ли ему все это? Что за банальщина! Какая связь между простейшим действием — взял в руки телефонную трубку — и чем-то столь огромным и важным, как…

Разговор с Марком Гриффином.

С маленьким засранцем Марком Гриффином.

И что ему сказать? Как ответить? Слова в данных обстоятельствах могут оказаться не только неадекватными, не только малоубедительными, но еще и губительными. Кто знает, сможет ли он их контролировать? Даже если начать спокойно: с разумного и вполне лицеприятного «Извините» или «Прошу прощения, с кем имею честь», — кто знает, не последует ли за этим поток менее лицеприятных выражений? Кроме того, не стоит забывать — здесь Мириам. Стоит все так же на ступеньке, слушает. Чего она ждет? Тоже слов? Сложившихся в ответ на свой вопрос? Вопрос двадцатипятилетней давности? Который она тогда не задала? Который так и остался незаданным, непроизнесенным — завис в пространстве между ними? Остался на всю жизнь барьером, стеной из радиоактивных пылевых частиц, иногда проглядывающих, а иногда — не очень?

Пока не поздно, нужно бросить трубку. Сказать ей, что это очередной репортеришка в погоне за наживой, но…

— Ведь так, Нортон?

Возможность ускользает.

Он быстро проходит через прихожую и возвращается в гостиную. Ногой захлопывает дверь.

Слова, слова…

Он с ними был всегда на «ты». Умел договариваться, путать, отрицать, отбиваться.

— Простите… не расслышал, как вас?

— Боже мой!

Марк оглядывает комнату. Ему жарко, душно. Он качает головой.

— Нортон, умоляю, давай без этого, — шепчет он и переводит взгляд на потолок, — я умоляю тебя.

Теперь мозг Марка опустел. Как будто все сто вариантов продолжения разговора улетучились.

Остался только гнев.

— Ты же знаешь, кто я. — Он тяжело дышит. — Это из-за тебя я такой.

— Перестаньте, успокойтесь. Расслабьтесь. Я… я думал, вы еще в реанимации. Я читал, что…

— Я тут, не переживай. — Марк слегка поворачивает голову. И чувствует, как тянут трубки капельниц. — Но это… — продолжает он, — это все фигня. Главное — я всю жизнь винил его. Все эти годы. А оказалось, был не прав. Я был не прав. Это сделал ты.

— Что сделал?

— Ну хватит! — Марк наклоняется вперед. Он хочет рассмеяться, но понимает, что звук и отдаленно не напомнит смех. — Тогда ты отмазал Фрэнка Болджера, — произносит он, — теперь кого? Себя? Только все оборачивается против. И ты приссал.

— О чем вы? Это… это какая-то нелепость!

Нортон останавливается в центре гостиной. Смотрит на телеэкран, висящий над камином. Видит свое отражение в сером стекле: состоятельный мужчина средних лет, в пальто и шарфе, говорит по телефону.

Как всегда, по работе.

— Никого я не отмазывал.

И все-таки он обескуражен. И слегка взбешен. Новизна ощущений стирается. Он лезет в карман за новой дозой.

Ему немножко жаль, что разговор происходит по телефону. Хотелось бы стоять лицом к лицу. Или хотя бы представлять себе, как выглядит Гриффин. Но это невозможно. Возможно только собирать по крохам картинки из далекого прошлого, надерганные из отчетов, обрывков разговоров, снов.

Образы пятилетнего мальчика с лицом в крови и ошарашенным, отсутствующим взором. Мальчика, бредущего по битому стеклу… бредущего на него, на Нортона…

Хотя Нортона там даже не было.

— Послушай, — продолжает Марк, — ты, видимо, считаешь меня дебилом и придурком, и черт с тобой. Я только вот что скажу тебе.

Марк понятия не имеет, что это за «вот что» и во что оно выльется, но ему уже не остановиться. Это так же непреодолимо, как рвотный рефлекс.

— Я выжил и буду выживать, усек? Авария, выстрел в спину, мне насрать, я буду жить. Мне нужно, чтобы рано или поздно ты заплатил за то, что сделал с моей семьей… — на последних словах в нем поднимается уже не рвотный рефлекс, а праведный гнев, — и что продолжаешь с ней делать. — Он вдруг вспоминает о трех фотографиях. Что с ними? Где они? — Но теперь все, — продолжает он. — С этим покончено. Я больше не потерплю издевательств. Теперь я здесь, Нортон, здесь, и тебе от меня не скрыться.

Он прижимает трубку к уху с таким остервенением, что уху становится больно.

Другую руку он поднимает вверх. Она дрожит.

Нортон пока молчит. Но уже чувствует приближение новой стадии: сосредоточенность превращается в нетерпение, вина — в негодование. Вот тут-то нужно собраться и не растерять эти ощущения.

Как смеет этот пидорасеныш так с ним разговаривать? Уж если на то пошло, как он вообще смел позвонить ему? И куда — домой!

Это просто возмутительно.

Нортону удается вытолкать из пузырька одну таблетку, но она падает на ковер.

Дерьмо.

Марк сидит на кровати и вслушивается. Он силится истолковать молчание. Но не находит объяснения.

— Поэтому, если ты еще хоть раз кого-нибудь пришлешь, — продолжает он, — в больницу: копа, посетителя, не важно… — Он медлит, прекрасно понимая абсурдность следующего заявления и все равно не в силах промолчать. — Я задушу их собственными руками. Ясно? А потом приду по твою душу.

Нортон пытается нагнуться и поднять с полу таблетку. Не выходит. Он сопит, пыхтит, пытается достать из пузырька замену.

Молчи, не говори ни слова.

— И кстати, — продолжает Марк. Он сдерживается, хотя его снедает почти непреодолимое желание добить противника, — сейчас я не могу до тебя добраться — будем реалистами, — уже, наверно, слишком поздно… Но ведь мы оба знаем, что я не одинок. И если меня еще можно сбросить со счетов — хрен, мол, с ним, этот клоун все равно рано или поздно сойдет с дистанции, — то ее нельзя. — Он замолкает и ждет. Глаза широко раскрыты. — Да уж, — произносит он, — никак нельзя. Надеюсь, она не подведет. Я искренне надеюсь, что она тебя, на хрен, четвертует.

Боже, спаси и сохрани…

Нортон подносит ко рту таблетку. Он чувствует — финита; знает, что любые попытки апеллировать к силе воли и сдержанности окажутся теперь бесплодными. Он отпускает тормоза. Это неминуемо.

Сейчас его прорвет…

Но это ладно. Он не против. Он даже где-то рад. Кладет таблетку на язык, глотает.

— А знаешь, говнюк засратый, — произносит он, — ты совершенно прав. И я не допущу этого. По-моему, я с ней уже достаточно дерьма нахавался.

Намекает на то, что Марка как угрозу он вообще не рассматривает. Не слишком ли тонкий намек для… кого? Для ребенка? Но его собеседник давно уже не ребенок. Отнюдь. Да и какие, к черту, тонкости!

— Слушай, Марк, кончай валять балду, — говорит он и откашливается, — ты меня затрахал уже. Думаешь, чего я сейчас спешу к ней на встречу?

Марк вздрагивает:

— Что?!

Его мозг автоматом перепроверяет последние несколько секунд.

— То самое. Думаешь, обсудить, кто войдет в состав нового кабинета министров? Ой вряд ли!

Потом разговор прерывается серией коротких замыканий, кодировок и обрывов. Марк слышит, как Нортон набирает дыхание, готовится ответить. Видимо, Марк ему что-то сказал, повторил вопрос, что ли…

Потому что…

— То, что слышал, мать твою!..

Понял, не дурак.

Теперь Нортона не достать.

Что же делать?!

В этот момент все предметы вокруг Марка оживают: кровать, стенд с капельницами, стены, палата. Они, как тектонические плиты, сдвигаются и расползаются в разные стороны…

Зачем он вспомнил о ней? Зачем затеял разговор?

Он закрывает глаза — все гонит прочь. Но резкая неистовая темнота оказывается даже хуже: в ней тошнотворным калейдоскопом мелькают разноцветные картинки.

Зачем вообще открыл свой гадкий рот?

Он проклинает себя, но повторяет попытку. Однако голос срывается:

— Я…

Как будто он устал, пытаясь перебраться через мост, пока тот не обрушился. И вдруг зачем-то развернулся и несется сломя голову назад… через бушующее пламя… обратно туда, откуда начал, обратно в прошлое — на безутешные и до боли знакомые просторы вины, стыда и самобичевания.

— Что-что? — спрашивает Нортон, смотрит на часы и на дверь. — Так что там? Что ты сделаешь? Прости, я не расслышал. — По пути к двери. — Кстати, Марк, позволь тебе напомнить о малюсеньком нюансе. — Он на секунду замолкает. — Ты в больнице.

Он закончил.

За этим наступает тишина. Чудовищная. Невыносимая.

И просто нестерпимая.

Марк открывает глаза.

Предпринимает последнюю — корявую и жалкую — попытку высказаться и обнаруживает, что Нортон повесил трубку.

«Давай поговорим об этом? »

Джина переходит улицу, шагает по тротуару.

Поговорим о чем? О Данброган-Хаусе? Она понятия не имеет, что это за хрень. Когда говорят, что нет доказательств, имеют в виду, что есть что доказывать. А у нее почти ничего.

Она блефовала.

Темные воды реки поблескивают и быстро утекают вдаль. Неся облака, покрытые рябью.

Дома она подумала: может, прихватить с собой какое-нибудь оружие? На всякий случай. Нож, ножницы, шпажку. У ящика со столовыми приборами почувствовала себя по-идиотски.

Что за бред! Что там такого может приключиться?

И все-таки в последнюю секунду с ключами от квартиры умыкнула со стола стеклянное пресс-папье столетней давности. Звезда с цветочным узором миллефьори. Венецианское стекло. Увесистая, остроконечная.

Опустила ее в карман куртки.

На мосту Мэтта Талбота она замечает такси. Поднимает руку. Останавливает. Садится.

Некомфортно.

— Пожалуйста, в Сэндимаунт. К пляжу.