ГЛАВА ПЯТАЯ

На следующее утро Ларри Болджер возвращается в Дублин. По пути из аэропорта в город он просматривает заявление: примерно через двадцать минут ему предстоит выступить с ним на пресс-конференции.

Рядом скукожилась Пола. Она спит и во сне чуть-чуть похрапывает. Болджер и сам уже больше полутора суток на ногах, но, видимо, до вечера ему отдых не светит.

В самолете он бесконечно правил заявление — теперь оно вполне приемлемо. Еще в Чикаго он выступил с безапелляционной речью, отметающей все обвинения. Нынешнее заявление, по сути, пояснение к той речи с некоторой конкретикой.

И бог бы с ним. Просто после него начнутся вопросы.

Которые сами по себе тоже не штука: он сможет на них ответить. Но вот копание в его личных финансах, просьбы обосновать расходы, несанкционированное использование кредитных карт и т. д. и т. п. — вот эти вещи могут оказаться губительными для его репутации. Они дурно пахнут и плохо выглядят.

Разумеется, он со своей стороны постарается увести беседу в другую сторону: начнет подробно рассказывать о достижениях торговой делегации, будет постоянно вставлять фразу «двигаясь вперед». Но они, медийщики, неумолимо и безжалостно потянут его назад: к скачкам, свиданкам, люксам, ставкам, лобстерам, «Кристаллу» и к чертову корневому каналу.

Это будет битва на износ.

Он смотрит в окно. Слева промелькнул Епископский дворец; они приближаются к мосту Биннз.

Шакалье отродье. В погоне за сенсацией журналисты порой переходят все границы. Вчера в интернете он наткнулся на парочку статей о Фрэнке: не погнушались потревожить даже мертвых — выложили фотографии той автокатастрофы.

Болджер качает головой.

Шайка ублюдков.

Из-за них придется объяснять жене и дочерям, кто эта женщина, о которой до прошлой недели они слыхом не слыхивали. Из-за них придется убеждать коллег по партии, что он стабилен и надежен. Из-за них придется делать хорошую мину при плохой игре и всячески демонстрировать сторонникам, что его перспективы возглавить партию никоим образом не пострадали.

А про то, как эта ситуация выглядит с шестого этажа отеля «Уилсон», он даже думать боится. Пэдди Нортон сказал, что с ним пока не связывались, но, без сомнений, свяжутся.

Болджер оглядывает себя и поправляет галстук.

Хотя в определенном смысле его акции даже вырост ли. Здесь. В Ирландии. Он входит в состав кабинета, часто дает интервью, пользуется широкой известностью, но такая популярность выводит его на принципиально новый уровень. Большинство политиков ему бы позавидовали.

И это льстит, но только при одном условии: если ты готов признать, что плохой рекламы не бывает.

С Гардинер-стрит они сворачивают налево.

Пола тихонечко бормочет. Он поворачивается и смотрит на нее. Спит.

«…У меня разрядился телефон… да, знаю… девять и семь десятых…»

Во сне она подрагивает. Будто по ней пустили слабенький заряд.

Болджер решает пока что не будить ее и отворачивается. Он смотрит в окно, на Маунтджой-Сквер.

Интересно, как бы Фрэнк разруливал ситуацию? Или он бы до такого не докатился? Как бы он повел себя? В детстве у них дома говорили только о политике.

Лайам Болджер долгие годы входил в состав муниципального совета, а два его брата — дядья Ларри — состояли в профсоюзном движении. Все трое были ярыми приверженцами партии. С самого начала стало ясно, что Фрэнк пошел по их стопам. Отец поощрял его: таскал на собрания, давал возможность проявиться. А Ларри, ну что Ларри? Он колебался между малым и полным отсутствием интереса к политике, поэтому ничего, кроме разочарования, в отце не вызывал. Короче, Фрэнк считался вундеркиндом, чей политический успех стал главным упованием семьи, во всяком случае отца. Затем настал тот страшный вечер… ужас, боль потери сына, крушение всех надежд. Потом отчаянная попытка перестроиться: отца так просто не согнешь. Еще одна попытка — следующий сын.

Болджер прикрывает глаза.

Есть в этом что-то от семейства Кеннеди: переход престола, передача скипетра, пламени. Хотя за годы жизни Ларри так и не разобрался, на что больше похожи его отношения с Фрэнком — на отношения Джека с Джо-младшим, или Бобби с Джеком, или даже, что наиболее вероятно, Тедди с Бобби?

Он открывает глаза.

Вот и отель «Карлтон»: здесь будет проходить пресс-конференция. Он тормошит Полу.

— Ой… мамочки. Мы где?

— У врат ада, — отвечает он. — Взгляни сама.

Она прильнула к окну. У входа в отель столпились десятки журналистов и фотографов: пихаются, сражаются за лучшие места.

Пола извлекает из кармана пудреницу, щелчком открывает ее, проверяет свою боеготовность.

— Боже мой! — восклицает она, тщетно пытаясь привести в порядок прическу. — Посмотри, во что я превратилась!

— Я бы на твоем месте не волновался, — замечает Болджер, — прости, но ты их вряд ли сейчас заинтересуешь.

Как только машина тормозит перед отелем, фотографы с репортерами срываются с мест и облепляют ее.

— И помни, — напутствует Пола, как тренер, вставляющий капу в рот боксера, — ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен.

— С Богом, — кивает Болджер.

Он делает глубокий вдох и открывает дверь. И, проходя сквозь строй щелчков, жужжания и вспышек, он, словно мантру, повторяет вновь и вновь: «ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… ты вне себя от гнева, ты растерян, ты обижен… вне себя от…»

Вычислить Марка Гриффина оказывается плевым делом. Это занимает десять минут. Джина просто приходит с утра на работу, берет телефонную книгу, находит в ней шесть Марков Гриффинов и больше двадцати М. Гриффинов. Решает начать с Марков. Ночью ей было не до сна. Она лежала и думала, как будет тяжело, с какими трудностями ей предстоит столкнуться, как придется брести по тупиковым тропам среди затерянных следов и все такое прочее. Теперь она в шоке: кто бы мог подумать, что это так легко.

С первыми двумя Марками она еще стесняется, рвется прямо с места в карьер, и получается неловко, но к третьему она уже насобачивается, и все идет как надо.

— Алло, могу я поговорить с Марком Гриффином?

— Я слушаю.

— Здравствуйте. Надеюсь, что я попала по адресу. Я… видите ли, я ищу Марка Гриффина, который много лет назад потерял семью в автокатастрофе.

— Нет-нет, — сразу же отвечают на том конце, — нет, простите… вы не туда попали.

Зато следующий респондент ведет себя совсем не так, как остальные. Сначала он молчит, причем молчит так долго, что Джине приходится это молчание нарушить.

— Алло?

— Да, — отвечают ей, — я слушаю.

Джина медлит.

Это он. Она уверена.

Прошло каких-то десять минут.

Она не рассчитывала на такую скорость и не подготовилась. Что говорить теперь?

— Спасибо.

Спасибо?!

— Послушайте, с кем я разговариваю? Вы журналист?

— Нет-нет, ну что вы! Меня зовут Джина Рафферти. Я… у меня близкий человек… брат… две недели назад тоже погиб в аварии. Я…

Она не знает, как продолжить.

Теперь уже Марк прерывает паузу.

— Пожалуйста, примите мои соболезнования, — произносит он, — но я не психотерапевт. Я ничем не могу вам…

— Конечно, я понимаю, ради бога, извините. Я… я звоню по делу, — Она приостанавливается. — Может, у вас найдется время встретиться и поговорить со мной?

Он громко переводит дыхание и говорит:

— Откуда вам обо мне известно? Как вы узнали мое имя?

— Могу я объяснить вам все при встрече?

Он довольно неохотно соглашается. Сначала говорит, что занят и что со встречей придется подождать до второй половины недели. Но потом, как кажется Джине, сверяется с ежедневником и неожиданно переигрывает ситуацию.

— Слушайте, — обращается к ней он, — а что вы делаете сейчас?

— Сейчас? Сегодня утром?

— Да, именно. — В голосе появилась тревога. — В ближайшие час-два?

— Да… в общем, ничего.

— Тогда давайте.

Они договариваются на одиннадцать — в кафе на Анн-стрит.

Перед выходом Марк на секунду задерживается у зеркала. Ну и видок: не брит, помят, глазищи вспухшие.

Спасает только итальянский костюм — так был бы чистый бомж. Но ему, если честно, насрать.

Он садится в машину, выезжает на Глэнмор-роуд.

Сейчас начало одиннадцатого. Город, как всегда, стоит, так что при хорошем раскладе он доберется до центра за двадцать пять — тридцать минут. Пока запаркуется и дойдет, как раз к одиннадцати будет в кафе.

За это время ему необходимо успокоиться и собраться с мыслями.

Кто такая Джина Рафферти? Что ей нужно? Он понятия не имеет, но за полчаса, прошедшие с ее звонка, почти довел себя до панической атаки. От настоящего приступа Марка спасает только одно: он слепо и необъяснимо уверовал, что эта женщина, кем бы она ни была, сможет ему что-то рассказать.

Драмкондру он проезжает довольно быстро, а после моста через Толку дорога вообще пустеет.

Марк смотрит на себя в зеркало. Глаза все такие же красные, припухшие… слезятся, гады. Да, давненько у него не случалось похмелья. Все из-за первой порции.

Из-за чертовой пол бутылки джина «Бомбей сапфир».

Надо отдать ему должное, он долго держался. А потом плюнул. Давно его не подводили так близко к краю, не сталкивали лоб в лоб с кошмарным прошлым. И выяснилось, что он не в силах, не может, не выносит, когда вот так вот по крупинкам просеивают его трагедию…

Он ведь считает, что помнит ту аварию, хотя, скорее всего, нет. Воображение, естественно, дополнило недостающие детали. Цвета — разводы красного, оранжевые пятна, синие мигалки; и звуки — визги, крики, стоны. Но настоящая картина, погребенная в глубинах подсознания и ныне абсолютно недоступная, могла быть совсем иной. Его «воспоминания» и непрошеные сны — не более чем обкатанная версия событий. Возможно, не совсем точно отображающая реальность, но согласующаяся с известными ему фактами. И пока единственная. Парковку он находит на Нассау-стрит.

Странная история: за несколько дней тема вылезла дважды в абсолютно не связанных между собой контекстах.

Пустое совпадение или что-то происходит?

На это у Марка нет ответа. Он задумывается: ни с кем и никогда он не обсуждал событий, перекроивших всю его жизнь. Ни разу в жизни…

Шагая в сторону Доусон-стрит, он смотрит на часы и нервно предвкушает: вдруг сегодня ситуация изменится?

Джина выходит из офиса и направляется вниз по Харкорт-стрит. Перед перекрестком с Сент-Стивенс-Грин ее обгоняет серебристый гладкий «Люас»[43]. Вслед за трамваем она по светофору переходит дорогу и оказывается на Грин.

В последние годы Дублин сильно преобразился, но этот большой сквер с извилистыми тропками и аккуратными клумбами, слава богу, остался нетронутым. За исключением современной одежды и мобильных телефонов, здесь, думает Джина, все так же, как было двадцать пять, пятьдесят, а то и сто лет назад. И это очень успокаивает. Но к сожалению, не освобождает от ответственностей и планов дня сегодняшнего.

Хотя и не проясняет их.

Посмотрим, что скажет Марк Гриффин. Когда произошел несчастный случай — автокатастрофа, — он ведь был совсем ребенком. Много ли он запомнил? Много ли и правду ли ему рассказывали? Слышал ли он «дискуссии» вокруг аварии? По телефону он показался ей вполне адекватным, но как он поведет себя, когда узнает, что ее теория, и так довольно шаткая, не поддержана покамест ни единым фактом?

А штука в том, что для усиления этой теории, для появления в ней хотя бы подобия логики необходима более ощутимая связь между ее братом и Ларри Болджером. Пока она знает лишь то, что они поигрывали в покер и что силы явно были неравные. О чем это нам говорит? Что Болджер задолжал Ноэлю? Не мог отдать?

Джина вздыхает.

Нет, слабовато.

Потом она вспоминает, что сказал вчера Терри Стэк, и ей становится так противно, что хочется орать.

Она переходит пруд по каменному мостику и направляется к выходу на Доусон-стрит.

Есть кое-что еще, не то чтоб связь, не то, чем можно оперировать, а так, воспоминание… из детства. Оно пришло вчера — после разговора с Джеки Мерриганом, когда она опять вернулась к изучению газет.

Вспомнился их дом в Доланстауне… гостиная со старыми обоями, толстым ковром и разукрашенным камином. Обычная картина: телик включен; мать в кресле — с бокалом в руке и сигаретой в зубах. Джина играет на полу. Вдруг мать как вскрикнет:

— Ах, господи ты боже мой, Матерь Божия, нет!

Джина поворачивается к ней. Мать тычет в экран телевизора:

— Ты только посмотри. Какой кошмар!

И Джина посмотрела.

Сейчас ей вспоминается, скорее, некая абстракция. Как было ей тогда понять, что ей показывают? А показывали, судя по всему, крупный план второй машины, искореженной до полной неузнаваемости. Как было ей тогда понять, что говорят? И все же кое-что она запомнила. Мужчина в форме рассказывал: «Страшная трагедия, мать, отец и их маленькая девочка…»

Но больше всего Джине запомнилось, что мать бесконечно повторяла: «Бедненький мальчик, бедненький малыш… Господи Исусе, бедный, несчастный малыш». Джина удивилась, ей хотелось сказать: «Мамочка, нет, это же маленькая девочка, это же их малышка, мамочка… дядя же сказал…

Но она промолчала.

Со временем Джина научилась обращаться с пьяной матерью, но в те годы она просто опускала голову и сидела тихо. В доме никого, кроме них, не было: все разъехались. Даже Катерина с младенцем.

Или Катерина еще жила с ними? И маленький Ноэль тоже? Может, он спал наверху в люльке?

Таких подробностей она не помнит. В этот момент Джина переходит улицу и направляется вниз по Доусон. Зато уверена: в возрасте шести-семи лет она видела репортаж об автокатастрофе, унесшей жизни брата Ларри Болджера и всей семьи человека, которого она сейчас увидит.

Едва переступив порог, она уже обшаривает взглядом кафе и моментально вычисляет Марка Гриффина. Он сидит в углу. Один. Народу довольно много, но по возрасту подходит только он.

Она направляется к нему не раздумывая.

— Марк?

— Да. Джина?

Он привстает со стула и протягивает руку.

Они обмениваются рукопожатиями; Джина садится спиной к залу.

— Итак, — говорит она, чувствуя при этом дикую неловкость.

На секунду их взгляды встречаются. Потом он отводит глаза.

— Что вы будете? — спрашивает он и поднимает вверх палец. — Кофе, чай, сок?

Джина смотрит, что у него. Вроде бы большой черный кофе.

Мм…

Сбоку подходит молодой китаец, приветствует ее:

— Что будете?

— А… пожалуйста, двойной эспрессо.

Китаец записывает, уходит.

Передышка оказалась очень кстати, жалко только, быстро закончилась. Джина поднимает глаза, улыбается.

Марк Гриффин темненький. У него темные волосы, темные глаза и смуглая кожа. На нем прекрасный темный костюм и темный галстук в тон. Но он небрит и неважно выглядит. Джина не понимает, чего она ждала; наверное, какая-то маленькая иррациональная часть ее натуры ожидала увидеть пятилетнего мальчика в коротких серых штанишках и джемпере с V-образным вырезом.

— Спасибо, что согласились встретиться, — произносит она. — Я понимаю, что вам непросто вспоминать об этом. Я всего лишь хотела, мм… — Она еще не сформулировала то, что хочет донести. — Я лишь хотела…

— Послушайте, — произносит Марк, подаваясь вперед, — мне действительно непросто, это правда. Но я так понял, что и вам нелегко. — Он останавливается. — Для начала расскажите, что произошло с вашим братом.

Джина кивает:

— Хорошо.

Она намеревается выстроить историю — медленно и поступательно, с массой подробностей и описаний. Но когда через несколько минут приносят двойной эспрессо, оказывается, что она уже выплеснула добрую долю рассказа: дошла даже до фраз типа «подстроенная авария» и «работа профессионала».

Слава богу, она успевает схватить себя за язык перед упоминанием Ларри Болджера.

Она наклоняется и отпивает эспрессо. Ищет реакцию Гриффина, но не находит ее.

Через мгновение он берет свою чашку и тоже отпивает кофе.

О чем он задумался?

Джина не знает, но, вероятно, сейчас он разрывается между желанием узнать побольше о ее теории и непониманием, какое отношение эта хренотень имеет к нему.

Он смотрит на нее:

— Вы не сказали, зачем, по вашему мнению, кому-то понадобилось убивать вашего брата.

— Не сказала, потому что не знаю. Это-то я и пытаюсь выяснить. Видите ли, — тут она смотрит ему прямо в глаза, — дело в том, что он периодически работал с Ларри Болджером… и я…

Гриффин бледнеет:

— Простите… вы сказали — с Ларри Болджером?

— Да.

— Так вот в чем дело? Это связано с Ларри Болджером?

— Возможно. Я не знаю.

— О боже! — выдыхает он. — Боже!

— Простите. Я не хотела..

— Да нет… не беспокойтесь. — Он опять выдыхает. — Но я не понимаю. Что вы пытаетесь сказать?

У Джины душа уходит в пятки. Как лучше ответить на этот вопрос?

— Понимаете, — начинает она, — я, конечно, рискую показаться сумасшедшей и, поверьте, меньше всего хочу расстраивать вас и будить тяжелые воспоминания. Просто я вчера разговаривала с человеком, который помнит эту аварию; он помнит, что случилось двадцать пять лет назад. Он полицейский. Он говорит, что, по официальной версии, виновным был признан… — здесь она запинается и обдумывает дальнейшее, — ваш отец. Потому что он якобы выпил, перед тем как сесть за руль. Но что… это было спорно. Он говорит, что вроде бы на определенном этапе выяснилось, что ваш отец был трезвенником. Получалось, пьяным был Фрэнк Болджер. Значит, официальная версия могла быть сфабрикована как прикрытие для спасения репутации Фрэнка… а выгадал от этого Ларри Болджер…

Никто никогда не смотрел на Джину так, как смотрит сейчас Марк Гриффин. В его глазах — чудовищный коктейль неверия, обиды, растерянности и ярости. Он кладет руку на край стола. Наверное, пытается остыть.

— Это безумие, — шепчет он.

— Я не хотела! восклицает Джина. — Извините.

Теперь он смотрит в сторону, куда-то мимо нее; качает головой.

Ей продолжать или уже заткнуться?

— Я не знаю, — продолжает она через секунду: тишина для нее невыносима, — просто мне показалось, что схемы этих двух аварий похожи… выдвигаются обвинения в пьяном вождении, такие грубые и безапелляционные, очевидно, чтобы…

Тут голос ее замирает.

Между этими событиями — двадцать пять лет; они произошли при разных обстоятельствах; привязка к Болджеру в лучшем случае неубедительна, а может, и вовсе случайна. Разве можно назвать это схемой? Джина вдруг видит, что ее теория хромает на обе ноги, и ужасается собственной безответственности: как она могла вывалить этакую чушь на человека, так глубоко переживающего эти события?

— Всю жизнь, — вступает Гриффин снова шепотом и снова глядя в сторону, — с детства и до сегодняшнего дня, я каждую секунду сгорал от стыда и сжимался от ужаса, потому что считал своего отца виновным в смерти четверых людей… в том числе моих сестры и матери. — Теперь он смотрит прямо на Джину: — Это было мое личное чистилище. Я никогда ни с кем не говорил об этом, не обсуждал… но всегда помнил.

Джине дурно. Ей хочется забрать свои слова назад, извиниться. Хочется встать и уйти. Хочется повернуть время вспять.

— И вот теперь, — продолжает Гриффин, — после стольких лет мне вдруг сообщают, что, может, он и не был виноват. Что, может, виноватым был другой. Что даже… в то время этот вопрос считался спорным. Сильно!

Его тон лишает Джину последних остатков решимости. Ведь это всего лишь теория. Надо постараться утихомирить его.

— Марк, — мягко начинает она, — у меня ведь нет никаких доказательств.

Но он, похоже, больше ее не слушает. Она пытается развить мысль, но он резко встает и отпихивает стул.

— Марк, выслушайте меня, прошу…

Он поднимает руку, жестом просит, чтобы она замолчала. В глазах у него слезы.

Он удаляется.

Джина видит, как он проходит мимо окна и исчезает из поля зрения. Ей горько.

Нортон смотрит на часы. Скоро двенадцать. Берет со стола пульт, включает телевизор.

Оставляет «Скай-ньюз».

Выключает звук. Проваливается обратно в крутящийся эргономичный стул, оглядывается. Все, этот офис его достал. Он выделил в новом здании целый этаж под «Винтерленд пропертиз». Осталось немного потерпеть, зато потом…

Конечно, если все пойдет по плану. Вокруг полно людей, жаждущих его провала, — людей, твердивших с самого начала, что проект убыточный, что Ричмонд-Плаза будет годами стоять пустая.

Осталось недолго ждать. Посмотрим, чья возьмет.

Нортон опять берет пульт и переключает на Ар-ти-и. В двенадцатичасовых новостях должно быть о пресс-конференции в «Карлтоне».

Пока суд да дело, он просматривает бумаги, связанные с контрактом одного небольшого арендатора Ричмонд-Плазы. У них возникли вопросы по чистой сдаваемой площади: они пока не понимают, что будут, а что не будут арендовать. В два придет их агент — к этому моменту он должен быть во всеоружии.

Через некоторое время он бросает взгляд на экран: начинаются новости. Он включает звук. Первым идет репортаж с пресс-конференции Болджера.

Нортон качает головой.

Неужто в мире не происходит ничего поинтереснее? Где наводнения, где кризисы с заложниками? Где бурное строительство на Ближнем Востоке? Что там со стремительным падением рынка жилья или повышением процентной ставки ЕЦБ? [44] Черт возьми, может хоть что-нибудь отвлечь внимание от этого гребаного Ларри Болджера?

Нортон глазам своим не поверил, читая вчерашние газеты. С какой беззастенчивой первобытной жестокостью они накатали некролог живому человеку! Ему, конечно, на Болджера насрать. Просто если так дальше пойдет, если они действительно прикончат Ларри, в могилу тот может сойти не один.

Репортаж переходит из студии в зал пресс-конференции. Министр сидит за столом. Перед ним ряд микрофонов.

— …И я хочу заверить людей, — произносит он, — что моя семья, мои друзья и коллеги полностью принимают мою точку зрения и поддерживают меня. — Он подается вперед, — Видите ли, хочется, чтобы люди понимали, что им скармливают. Ведь это чистой воды охота на ведьм… зловещая попытка подорвать…

В этот момент у Нортона звонит мобильный. Он хватает трубку, смотрит на экран. Номер не определяется. Медлит, потом отвечает:

— Алло.

— Пэдди, это Рэй Салливан.

Нортон прикрывает глаза, издает слабый стон. Потом говорит в трубку:

— Рэй, можешь секунду повисеть?

— Мм… без проблем.

Рука с телефоном опускается и повисает в воздухе. Нортон опять включается в пресс-конференцию.

— …А с другой стороны, результаты, чтобы я, народный избранник, двигаясь вперед, мог бы и дальше продолжать ту работу, на которую меня, еще молодым и честолюбивым юношей, выбрали более двадцати пяти лет назад.

Материал неожиданно обрывается, и картинка возвращается в студию. Нортон выключает звук и прижимает телефон к уху:

— Рэй?

Он боялся этого звонка уже с пятницы.

— Пэдди, что у вас там за чертовщина? Я думал, ты сам позвонишь.

Нортон корчит гримасу:

— Я собирался. Просто решил дождаться, пока все стихнет.

— Но… похоже, не стихло.

— Пока нет.

— Пока нет. — Салливан откашливается. — Тогда позволь задать тебе вопрос: как дела у твоего мальчика?

У Нортона сводит скулы от такой формулировки.

— Дела у него нормально. Держит оборону. Он в этом дока — политик все-таки.

— Это хорошо. Понимаешь, я бы не парился, просто история только что попала в поле зрения старика и, откровенно говоря, разозлила его. Я не собирался ему сообщать, во всяком случае до поры до времени, но выяснилось, что в интернете он чувствует себя как дома.

— Да ладно?!

— Представь себе, в его-то возрасте. — Салливан цокает языком. — Одним словом, мистер В. расстроен. Он считает, раз «Оберон» так мощно вложился в проект, о любом скандале или неприятности нас должны предупреждать заблаговременно.

— Рэй, поверь, — вступает Нортон, — все уляжется. Это просто… остановка в пути. Ларри шагает в гору семимильными шагами… разумеется, это не всех устраивает. Ты же не станешь отрицать, что у вас на Капитолийском холме такого дерьма тоже хватает?

— Хватает-то хватает, да только некоторых по итогу прижучивают, судят и сажают, блин, в тюрягу.

Нортон молчит.

— Пойми, все элементарно. Мистеру В. не хочется, чтобы тот, с кем он вчера ручкался, завтра угодил на скамью подсудимых.

— Понимаю.

— Это было бы крайне нежелательно.

— Конечно, я понимаю.

Нортон пожевывает нижнюю губу.

Без сомнения, как потенциальный будущий премьер-министр единственного англоговорящего государства Еврозоны, а также как потенциальный президент Евросовета, избираемый на шесть месяцев, Ларри Болджер может пригодиться «Оберон кэпитал груп». Через него будет легче решать вопросы законодательного регулирования и заключения контрактов.

— И главное, ведь Ларри ему понравился, — продолжает Салливан. — Понимаешь? Ох, остается только надеяться, что ты прав. Будем уповать на то, что все действительно уляжется.

— Я ни секунды в этом не сомневаюсь, Рэй, будь уверен.

— Хорошо, — говорит тогда Рэй. — Что у нас там с правами на название?

— А, точно, — отвечает Нортон. Хитрый шаг, однако. — Хорошо, что ты напомнил.

— Итак?

Если вообще существуют неточные науки, то права на название — в первой десятке. Ошибка может очень дорого стоить. Будущая конкурентоспособность объекта часто зависит от того, какой отклик в душах людей находит его название. Комиссия по возрождению доков согласилась, что в общем контексте обновления города название Ричмонд-Плаза подходит больше всего. Оно звучит нейтрально и отражает местную специфику. Рэй Салливан со своей стороны всегда настаивал, что эксклюзивное право на название их нового звездного европейского генштаба должно принадлежать «Амкану» — якорному арендатору.

Итак… Амкан-билдинг?

М-да, не так Нортон все это себе рисовал. Уже не говоря о блестящей перспективе очередного разбирательства с Комиссией по возрождению доков. Только этого ему сейчас не хватало! Но в данных обстоятельствах, наверное, будет правильнее уступить Салливану и завершить переговоры.

А с учетом нынешней ситуации, может, не так и глупо, если они попадутся на собственную удочку.

— Отлично, — отзывается Нортон. — Давай тогда сведем все цифры и поговорим попозже. Идет?

— Договорились, Пэдди, супер.

После разговора Нортон сидит в тишине, пялится в телик: там идет прогноз погоды.

Покачивает головой. Он не понимает: в какой момент и каким макаром Ларри Болджер вдруг стал центральной фигурой в этой истории? Как и когда он со скамейки запасных перескочил на поле и стал центральным нападающим?

Начинается реклама. Нортон щелкает пультом, выключает телевизор.

Похоже, за Болджером придется присмотреть. На пресс-конференции он держался молодцом, но на него сейчас давят со всех сторон. Ожидать можно чего угодно. Нортон знает, как происходят такие вещи. Переломный момент подкрадывается незаметно, а потом — пиши пропало.

Он опять берется за мобильник. А параллельно лезет в карман, пытается нашарить серебряную таблетницу.

— Марк, ты кошмарно выглядишь. Что-то… стряслось?

— Ничего.

Он видит: тетя Лилли начинает нервничать. Он подходит к ней — она у раковины, — но, вопреки обычаю, не чмокает в щеку.

Просто стоит и смотрит.

По дороге из города Марк репетировал речь. Вслух репетировал. В наши дни это никого не удивляет. Откуда им знать, что за рулем соседней машины буйно-помешанный? Чувак мчит себе по берегу моря и никого не трогает. Подумаешь, болтает сам с собой, машет руками, орет, жестикулирует. Может, он на брокера своего орет или общается с головным офисом, расположенным в Токио?

И вот он смотрит в тетины глаза и чувствует, как гнев улетучивается. Нечестно и, в сущности, несправедливо подвергать ее допросу.

— Марк, в чем дело?

Но вместе с тем он должен прояснить ситуацию. Он должен спросить.

— Тетя Лилли, скажи…

Это единственный вопрос, оставленный про запас. Он его не репетировал и не формулировал. Просто держал в голове.

— Да, милый?

— Скажи… папа…

Но после этого слова наступает ступор. Он его, собственно, никогда не употреблял — так, чтобы вслух и отдельно. И сейчас «папа» его доканывает. Глаза опять наполняются слезами.

— Марк… мой мальчик… малыш…

Он отворачивается. В гостиной, как всегда, работает телик. Звук, как всегда, то ли выключен, то ли поставлен на такой минимум, что ничего не слышно.

— Тетя Лилли, — произносит он, — скажи: мы на сто процентов уверены, что… — По телику идет реклама мобильных телефонов. Он выпучил глаза, лишь бы не видеть тетиных. — Мы абсолютно уверены, что папа… что это он был виновен в аварии?

Он оборачивается и смотрит на тетю.

Она белеет.

Марк никогда не обсуждал с ней этого. И с дядей Дезом тоже. Каждый раз, когда по каким-нибудь практическим причинам приходилось возвращаться к обстоятельствам, сделавшим его сиротой, все начинали говорить очень тихо и очень быстро. Как будто простое размышление на эту тему могло повредить его психическому здоровью или даже физическому. Собственное представление Марка о случившемся сложилось из разговоров, подслушанных в первое время после трагедии. Некоторые из этих разговоров уже тогда велись тихо и быстро. Прочие были довольно беспечны и, по-хорошему, не должны были происходить в присутствии ребенка. Но люди, наверно, думали: раз Марк такой малыш, он не поймет и не запомнит.

Но ему было пять, и дураком он не был.

Например, он помнит — дело происходило в переполненной гостиной или на кухне, — как один мужчина внятно прошептал другому: «Я слышал, бедняга Тони перед этим принял». Естественно, в то время Марк не мог понять значение этих слов, но он их, разумеется, запомнил. Прошло немало лет, настал незабываемый день, и фраза попала в нужный контекст. Зерно упало во вспаханную почву. Учитывая, что к тому моменту у Марка накопилось уже достаточно жизненного опыта, фраза заиграла всеми красками и просто взорвала его сознание.

«Тони перед этим принял».

Он также помнит слово «Болджер»: им были заполнены первые дни после аварии. Оно звучало постоянно, бесконечно, пока не потеряло всякий смысл. Но настал черед — много позже, — и это слово тоже попало в нужный контекст.

В детстве приемные родители никогда не рассказывали ему о главном событии его жизни, а он, полагая, что для подобного молчания имелись веские основания, никогда их не спрашивал. Правда, чувствовал, что разговор неизбежен и, со свойственной замкнутым натурам фантазией, часто представлял себе, как это произойдет. Он ждал этой беседы, жаждал ее, но время шло, а тишина усиливалась и сгущалась. Войдя в подростковый возраст, Марк понял, что разговора, по всей видимости, не будет. И успокоился. Потом он вырос, впечатления детства сплелись в одно кошмарное нагромождение, и он вдруг стал бояться: что, если они одумаются? И начал всячески демонстрировать тете с дядей, что не хочет этого разговора, не нуждается в нем.

Марк размышлял примерно так: он знает, что случилось; они тоже. Зачем разговаривать? Зачем бередить его стыд и боль?

Вот как родился совершенный заговор молчания.

Сейчас он смотрит на тетю Лилли, видит ее смятение и постигает весь масштаб их заговора. Он готов биться об заклад: ничего путного она ему не скажет. Не потому, что не помнит или предпочла не помнить, а потому, что не знает. Теперь уже не знает.

— Марк… я…

И возможно, не знала никогда.

— Не надо, — произносит Марк. Он опять отворачивается: не может вынести ее вида. — Я просто…

— Мы всегда хотели, твой дядя Дез и я, мы…

Она замолкает. И слава богу. Разговаривать имело смысл только с одним человеком. Но его тут нет. Ни тут, ни где-либо еще. Уже шесть месяцев.

Марк бросает взгляд на телик — начинаются новости.

Он опускает голову и закрывает глаза.

А если б дядя Дез был жив и был бы здесь сейчас, что он спросил бы у него?

«Дядя Дез, что на самом деле произошло той ночью? Ты помнишь? Знаешь? Тебе говорили? Ты им верил? Тебе казалось это логичным? Ты задавал вопросы? Тебе отвечали? Тебя запугивали? Тебя заставили молчать? Ты из-за этого молчал всю жизнь? »

Он снова открывает глаза.

«Моего отца обвинили необоснованно? Его сделали козлом отпущения, чтобы защитить чью-то репутацию? »

«Пусть дяди Деза больше нет, — рассуждает Марк, — но кто-то должен ответить».

Он поднимает голову. Смотрит на телеэкран.

За столом сидит мужчина. Подался вперед. Перед ним несколько микрофонов.

Секунду Марк смотрит оторопело, потом узнает.

Он вбегает в гостиную, хватает пульт, лежащий на ручке дивана, нащупывает кнопку и делает громче.

Но успевает ухватить лишь несколько последних слов:

— …Ту работу, на которую меня еще молодым и честолюбивым юношей выбрали более двадцати пяти лет назад.

Выйдя из кафе, Джина бесцельно бродит по улицам. По Графтон, потом по Уиклоу. По телефону Гриффин спросил, не журналист ли она; она ответила, что нет. А сейчас ей кажется: еще какой! Самый что ни на есть грязный и желтый журналюга в мире — такой ничем не погнушается ради эффектной истории.

Она сворачивает налево, на Друри-стрит, потом направо, у винного магазина «Клаудио». Проходит сквозь старый рынок Саут-Сити, выбирается из него на Джордж- стрит.

Зачем она выдернула его? Как можно поселять в голову человека сомнение, не имея на руках ни единого доказательства? Бессовестно, безответственно и эгоистично.

У нее болит голова и крутит живот.

Она проходит еще немножко и на углу останавливается. Бросает взгляд на противоположный угол — голова начинает болеть еще сильнее.

Невероятно! Она остановилась точно напротив здания, в котором работал Ноэль. Здесь размещается офис Би-эм-си.

Джина оглядывается по сторонам, потом возвращается взглядом к зданию. Она часто проходила мимо, но никогда не была внутри. Как-то не приходилось. Пару раз они ходили с Ноэлем на ланч, но всегда в окрестные заведения, в «Лонг-Холл» или «Гроганз».

Что же ее сюда занесло? Она ведь не нарочно; она даже об этом не думала.

Но раз уж она здесь…

Джина переходит улицу.

Холл являет собою смесь гранита и тонированного стекла; по полу — обтянутые кожей скамейки, по стенам — немногочисленные картины. Би-эм-си занимает пятый этаж.

Она поднимается на лифте.

Осознав, кто она такая, секретарша начинает тут же причитать, и Джине приходится постараться, чтобы тоже не раскиснуть. Через несколько секунд она спрашивает: нельзя ли поговорить с коллегой Ноэля Лео Спиллейном — она познакомилась с ним на похоронах.

— Ох, дорогая, — секретарша отвечает так удрученно, будто лишает Джину последней надежды, — к сожалению, он заболел и сегодня на домашнем.

— Ничего, — реагирует Джина. И потом, толком не понимая, зачем она здесь, но чувствуя потребность как-то объясниться, добавляет: — Просто хотелось поговорить с кем-нибудь. Вы меня понимаете. С кем-то, кто работал с Ноэлем.

Секретарша энергично кивает:

— Конечно, я понимаю, конечно. По-моему, сейчас совещание, но, если вы присядете, я пойду посмотрю: может, кто не занят.

Через две-три минуты из коридора, расположенного справа от приемной, появляется бледный молодой человек примерно одного возраста с Джиной или чуточку старше. Он выглядит отощавшим; такое ощущение, что костюм велик ему как минимум на размер. Он подходит к Джине и протягивает руку.

— Э-э-э, добрый день, — произносит он. — Рад познакомиться. Меня… Меня зовут Дермот Флинн.

Он плывет, плывет сквозь жизнь, как будто бы во сне. А чем не сон? Ведь налицо все элементы сна: тревога, страх, растерянность, вина, еще тревога, а теперь к тому же причудливый вираж — сестренка Ноэля Рафферти…

Он присаживается рядом с ней в приемной. Выражает соболезнования.

— Скажите, пожалуйста, — начинает она, — вы ведь работали с моим братом?

Успокоительное, выписанное на прошлой неделе доктором, перестает справляться с задачей.

— Да, — отвечает он, — я был его подчиненным. Я был и остаюсь в его команде.

Он рассказывает Джине о своей работе, о своем месте в компании, а сам тем временем разглядывает ее. Они похожи: в этом более молодом, более свежем и привлекательном лице проглядывают резкие, истончившиеся черты Ноэля.

Все это время Дермот старался не думать о нем. На то есть веская причина. Совершенно ясно, что на Рафферти тоже наехали. А случайно или нет его автомобиль сошел с дороги — не важно. Погубило его все равно не это.

— В тот день, — продолжает Джина, — в тот понедельник, вам не показалось, что он как-то необычно нервничает?

— Нет, я ничего такого не заметил. Честно говоря, я даже не помню, видел ли его в тот день.

И вправду не видел. Но все равно врет. Он озирается по сторонам. Чувствует себя как на допросе.

— Хотите выйдем, — предлагает он, — попьем кофе?

— Давайте.

До него только в лифте доходит.

Нельзя, чтобы меня видели с этой женщиной.

Но уже слишком поздно.

На улице ему кажется, что за ним следят; он страшно нервничает. Суетится. Они заходят в небольшое кафе за углом: Дермот садится спиной к окну.

— Как там Ричмонд-Плаза? — спрашивает она.

— Хорошо, — отвечает он, — все нормально. — А хочет спросить: «К чему вы клоните? »

— Я была там на прошлой неделе, — рассказывает Джина, — с Пэдди Нортоном. Он мне все показывал.

Дермот еле сдерживается. Что ему ответить? Она что, дразнит его?

— М-да… работы почти закончены; осталось всего пара месяцев, — произносит он и откашливается; тяжелая для него тема.

Потом она спрашивает, как работалось с Ноэлем. Область вполне нейтральная, поэтому он браво отвечает. Довольно много говорит. Но временами улетает. В какой-то момент ловит себя за шкирятник на середине предложения и, хоть убей, не знает, как сюда забрался. К тому же у него начинает болеть голова. Он трет виски.

Джина озабоченно спрашивает:

— Дермот, вам плохо?

Он смотрит на нее:

— Нет, что вы! — Он отдирает руки от висков. — Мне хорошо.

Какое там «хорошо»! Последнее время он не ест, не спит, отощал совсем. Все время собачится с Клер: такого у них никогда раньше не было. Не может без слез смотреть на дочерей.

Он опять трет виски. Потом переводит взгляд на Джину:

— Мне пора.

Марк швыряет пульт на диван, поворачивается к телику задом и возвращается на кухню. Его не удивляет, что тетя Лилли занята: ей срочно понадобилось просеять муку. Он молча шагает мимо. Выходит, прикрывает дверь, шагает к машине. Дает задний ход, пристегивается.

Бросает взгляд в зеркало заднего вида: дверь дома все так же закрыта.

Он едет по прибрежной трассе и смотрит налево, на море, и дальше — туда, где начинаются горы. Пока еще облачно, но солнце уже местами пробивается сквозь тучи.

Плана у него нет, но его неумолимо тянет в центр города.

Еще эти долбаные пробки! Сердце колотится как бешеное.

Как же все-таки было на самом деле?

Откуда ему знать! А вопросов между тем все больше. Действительно ли Фрэнк Болджер, а не его отец перебрал пива, прежде чем сесть за руль? Действительно ли Фрэнк Болджер, а не его отец потерял управление и в итоге убил себя и еще троих людей? Действительно ли решили, что разговоры о пьяном вождении, приведшем к множественным жертвам, могут пагубно сказаться на репутации такого видного политического лица? В самом-то главном избирательном округе? Где брат уже ждет своего часа, чтобы занять местечко? В таком случае правда ли, что были приняты соответствующие меры? Замяты «разговоры»? Устранены свидетели? Запущены новые слухи, очерняющие водителя второй машины?

И что произошло потом?

У Марка голова идет кругом.

Протестовал ли Дез Гриффин, говорил ли, что вышла ошибка, что брат его непьющий? И как на это ему ответили? Посоветовали заткнуться — ради мальчика? Шантажировали, угрожали, дали понять, что он может лишиться работы на госслужбе или что его могут перевести? Или что-нибудь похуже? Не потому ли он всегда так?..

После Фейрвью Марк съезжает на Норт-Стренд-роуд.

Неужели все так и произошло?

О боже!

А если это так — причем с каждой минутой выстроенная версия кажется ему все более логичной, — то Джина Рафферти права. Единственный человек, который реально выгадал от ложного обвинения отца, был Ларри Болджер.

Джина не хочет отпускать Дермота Флинна, но остановить его она тоже не в силах.

Он встает, роется в поисках бумажника.

Джина отмахивается:

— Не волнуйтесь. Я заплачу.

Он не спорит.

Она провожает его взглядом.

Когда он уходит, она глубоко вздыхает. Смотрит в пространство и пытается восстановить в памяти последние двадцать минут.

Флинну отчего-то было серьезно не по себе. Он сидел как на иголках. Отвечал уклончиво. Чересчур внимательно разглядывал посетителей кафе. Все время сам себе противоречил, запинался, бросал незаконченные предложения.

Но почему?

Не связано ли это с Ноэлем?

Это просто первое, что приходит Джине на ум. И ничего удивительного. Но вдруг она ошибается? Вдруг он всегда такой нервный? Вдруг он страдает МДП[45] и забыл принять лекарство? Вдруг у него сегодня неудачный день?

Вдруг… ей остается только гадать.

Она бредет в свой офис, расположенный в двух шагах, и бранит себя за слабохарактерность и недостаточную напористость. Она была обязана загнать его в угол. Должна была поставить его в тупик.

Она устала, она растеряна. Экспромт не удался. Он получился настолько мучительным, что ей хотелось только одного — чтобы он поскорее закончился.

Войдя в здание и поднимаясь по лестнице, Джина вдруг ловит себя на том, что ей вообще хочется только одного — чтобы все это поскорее закончилось. Так бывает иногда во сне, когда в разгар событий ты хочешь только одного — проснуться.

Марк находит парковку на Меррион-Сквер. По пути к Бэггот-стрит он делает несколько звонков. Первый — в справочную службу, второй — в Министерство предпринимательства, торговли и занятости.

Отвечают, хоть Марк об этом и не спрашивал, что министр уже сделал заявление и больше комментариев не дает. В любом случае, говорят ему, сегодня он весь день будет в Дале[46], завтра с утра, на открытии завода в Лимерике, а после этого…

— Не беспокойтесь, — говорит Марк, — спасибо.

Он убирает телефон. Идет по Бэггот-стрит и заворачивает направо, на Килдер-стрит. Меньше чем через минуту он уже стоит перед Лейнстер-Хаусом. Через прутья высокой решетки рассматривает георгианский особняк, когда-то выстроенный как городской дом герцога Килдера, а теперь разместивший обе палаты Эрахтаса[47]. У ворот на карауле — двое полицейских. Большую часть времени они, похоже, заняты перенаправлением туристических потоков то в национальную библиотеку, то в национальный музей, расположенные по обе стороны от парламента.

Марк смотрит на часы. Он думает: чем, интересно, может Ларри Болджер целый день заниматься в парламенте? Участвовать во внеурочных дебатах по насущному вопросу законодательства? Отвечать на вопросы депутатов? Потом он вспоминает, что сегодня понедельник, а во время парламентских сессий работа в палатах начинается со вторника. Что же он там делает? Прячется от журналистов после пресс-конференции? Создает видимость занятости?

Хотелось бы выяснить, но попробуй войди туда! Нужно разрешение или гостевой пропуск. Он оглядывается. На улице, кроме туристов и прохожих, только двое: замызганный мужик с плакатом, расхаживающий взад-вперед перед караульной будкой, и еще один, праздношатающийся по тротуару с телефоном у уха.

Чуть дальше на остановке народ ждет автобуса.

Когда кто-то приходит-уходит или через ворота проезжает машина, караульные оживают. Но вообще, народу мало, так что вскоре Марку становится неуютно. Один из полицейских уже бросил на него пару заинтересованных взглядов: не ровен час подойдут с вопросами.

Он думает: пора валить. Бредет по улице в сторону остановки.

Что его сюда притянуло? Неясно. Просто ему показалось, что это его единственный шанс. В буквальном смысле слова.

И оказывается, интуиция его не подвела. Через пару минут из ворот Лейнстер-Хауса выходят трое. Они пропускают машины и переходят улицу. Заходят в отель «Бусвеллз», что на углу Моулсворт-стрит.

Ошибки быть не может; даже отсюда Марку видно, что один из них — Ларри Болджер.

В офисе Джина садится за компьютер и тупо пялится в скринсейвер. У нее куча дел, но заниматься ими не хочется. В том числе потому, что ей понятно: дни компании сочтены. Пи-Джей, напротив, настроен очень позитивно и все время болтает о планах на будущее. Шивон, секретарша, тоже неплохо справляется со своей ролью, зато на галерке, в зоне обитания разработчиков и программистов, атмосфера накалилась до предела.

Джина трет глаза.

По-любому, с тех пор как умер брат, она в этом уравнении лишняя. Никто от нее ничего и не ждет. Пи-Джей готов оказывать моральную поддержку, но он слишком хорошо ее знает и не навязывается. В общем, довольно скоро Джина понимает, что от ее прострации здесь никому ни жарко ни холодно.

Она опять встает из-за стола. Идет к двери, бросает взгляд на Шивон:

— Я только…

— Да?

— Я…

И все. Больше сказать ей нечего.

Спускаясь по лестнице, она думает: в офисе, наверное, решили, что у нее крыша едет.

Хотя крыша держится — крепче не придумаешь.

Улица встречает ее изящным изгибом Харкорт-стрит перед Грином, звоном приближающегося трамвая и приятным свежим ветерком.

Если у кого и поехала крыша, так это у молодых людей, с которыми она встречалась сегодня утром. Оба серьезнейшим образом припарены.

Но вероятно, разными историями.

А если нет?

Она идет вперед.

Связь между ними можно разглядеть разве что под микроскопом, зато различия видны невооруженным глазом. Дермот Флинн — сомнений нет — чего-то или кого-то боится; он выглядит ранимым и беззащитным. А Марк Гриффин ведет себя, скорее, как раненое животное, обозленное и даже чуточку опасное.

Он пропускает фургон, автобус и только потом переходит улицу. Болджер нашелся очень быстро. И даже если это удача, чувства радости Марк не испытывает. Вместо этого он чувствует неотвратимость. Сердце бьется как сумасшедшее, и ему кажется: грядущая встреча так же неизбежна, как закат солнца.

Он поворачивает за угол и поднимается по ступенькам отеля. Перед дверями достает мобильный, отключает. Входит в холл и сразу же замечает Болджера: он слева перед баром в компании тех же мужчин, с которыми сюда пришел. Марка поражает, насколько все расслабленно. Болджер — министр правительства, а у него ни свиты, ни охраны.

Может, дело в месте. У этого отельчика имеется своя репутация. Все знают: политики чувствуют здесь себя как дома.

Марк пересекает холл. За это время Болджер успевает расстаться со спутниками, которые удаляются в бар, и скрыться в коридоре, уходящем от стойки ресепшна вправо.

Марк идет за ним по пятам и несколькими секундами позже оказывается в мужском туалете.

Где, кроме них, никого.

— Мм… мистер Болджер, можно вас на пару слов?

Голос Марка дрожит; еще немного и он сорвется на истерику.

Болджер замирает перед писсуаром. Он уже было руки занес, но останавливается на полпути, разворачивается. Смотрит с недоверием:

— Что такое?

— Хочу задать вам вопрос.

— Погодите секунду… вы кто такой?

В жизни Болджер выглядит мельче, чем по телику. Он вполне себе франтоватый коротышка, весь ухоженный и напомаженный. Шелковый костюм, золотые часы и запонки. Запах одеколона разносится по всему туалету.

— Авария, — наконец произносит Марк, — та… в которой погиб ваш брат. Вы не…

— Какого черта! — прерывает его Болджер. — Вы что, с ума все посходили? У вас совесть есть? Прийти сюда! Убирайтесь на…

Марк примирительно поднимает руку:

— Подождите, у меня очень короткий вопрос. Вы брата тогда специально отмазали? Вы…

— Как «отмазали»? В каком смысле?

— В таком, что на самом деле пьяным сел за руль ваш брат, это из-за него случилась авария, из-за вашего брата, а не…

— Это вопиюще! Это самая вопиющая ложь, которую я когда-либо…

— Да неужто? Для вас-то все обернулось самым наилучшим образом.

— Да как вы смеете! Я…

Марк чувствует, что за спиной кто-то есть, и оборачивается.

В туалет заходит парнишка в форме — наверное, сотрудник отеля: носильщик или портье.

Марк замолкает.

Парень изучает ситуацию, присматривается.

— Мистер Болджер, — произносит он слегка настороженно, — как у вас…

— Тим, у меня все волшебно, — отвечает Болджер. — Просто волшебно. А вот господин, по-моему, не может найти выход.

Марк снова разворачивается к Болджеру:

— Ведь так было дело?

— Идите вы с вашим делом! — выпаливает министр. Потом качает головой. — Какое вы, журналисты, все-таки отребье!

— Я не журналист, я…

— Да мне насрать; мразь — вот вы кто!

— Пойдемте, сэр, — обращается паренек к Марку. — Нам туда.

Марк опять разворачивается и утыкается взглядом в длинное зеркало, венчающее ряд умывальников. В зеркале все трое участников мизансцены отражаются энное количество раз, и кажется, будто в туалете полно народу и будто ситуация усложняется. В то же время ему не верится: он стоит в метре от человека, чье имя всю жизнь будило в нем только мучение, стеснение и стыд…

И гнев.

С которым он никогда не умел справляться.

— Сэр?

Марк поднимает руку.

Одно он знает точно: сейчас не время этому учиться.

Он обходит служащего и удаляется.

Меньше чем через час он уже паркуется у своего дома на Глэнмор-роуд.

На домашнем автоответчике сообщение. От Сьюзен. Она интересуется, встречаются ли они сегодня. Они вроде как договаривались поужинать.

— Короче, Марк, позвони в любом случае. Я пробовала на мобильный, но он был…

Марк даже не дослушивает до конца, склоняется над аппаратом и нажимает кнопку «стереть».

Достает мобильный, швыряет его вместе с ключами от машины на столик прихожей.

Заходит в гостиную, оглядывается. На низком столике бутылка «Бомбея» — так и стоит со вчерашнего. Он берет ее и делает глоток — прямо из горла. Потом инспектирует содержимое.

Осталось полбутылки, даже меньше. Не хватит.

Опускает руку, задумывается.

Где-то в доме должно быть красное вино. Один из поставщиков подарил ему бутылку «Бароло». Наверняка в кухонном шкафу пылится.

Тогда продержимся.

Потом он снова медленно, с чувством поднимает руку. Бутылка касается губ, и он блаженно закрывает глаза.

— …Молодой такой паренек, не знаю, двадцать девять — тридцать один. Блин!..

— Ларри, да успокойся же ты.

— Не могу, Пэдди, не могу. Я зол как черт. Мало того что меня поливают грязью во всех газетах, теперь еще…

Нортон вышел поговорить на улицу. Через открытые двери он слышит, как Мириам сетует, что все зациклились на ценах на недвижимость и что это страшно вульгарно.

— Что конкретно он сказал?

— Он спрашивал меня про аварию. Не знаю. Вроде намекал на то, что виноват был Фрэнк.

Осенью при луне и так нежарко, но у Нортона неожиданно мороз по коже пробежал.

— Ясно. — Его голос опускается до шепота. — Что еще?

— Обвинил меня в отмазывании Фрэнка.

— А ты что?

— Я сказал, что это вопиюще. А что, по-твоему, еще я…

— Как он отреагировал?

— Я не разобрался. Все очень быстро произошло. Пришел Тим, и парень слился. Ты хоть понимаешь, где мы были? В сортире, мать твою!..

Нортон разглядывает подсвеченную лужайку:

— Как он выглядел?

— Уж точно не как журна…

— Подожди, он что, представился журналистом?

— Нет, он как раз сказал, что не журналист. Но кем еще он может быть?

— Хм…

Нортон проходит вдоль дома; под ногами хрустит гравий. Сквозь створчатые окна он видит собравшихся за столом — Дойлов, Шанаханов, Галлахеров.

Мириам продолжает распинаться.

— Не знаю, Ларри. Думаю, он все-таки репортер. Какой-нибудь желтенькой газетенки. Другого объяснения у меня нет. — Он останавливается. — А как ты, черт возьми, хотел? Ты же сейчас удобная мишень.

— Да, но это удар ниже пояса.

— Ниже пояса — это их кредо, они с этого живут. Поэтому отрабатывают любое дерьмо, которое только взбредет им в голову.

— Все остальное я могу вынести, — продолжает Болджер, — не вопрос, но это… это больно. Знаешь, я так давно уже о Фрэнке не вспоминал.

— Хм…

— Он ведь… он ведь был моим братом.

Нортон морщится, учуяв в голосе Болджера слезливость.

— Конечно, Ларри, я понимаю.

Ему хочется как можно скорее закончить эту нудятину.

— Короче, я не понимаю, что за тему прогнал этот придурочный.

— Послушай, — говорит Нортон, — ты не должен раскисать.

— Я знаю.

— Они только этого и ждут; пытаются выбить тебя из колеи всеми возможными средствами. — Нортон поворачивается лицом к саду. — Во всяком случае, на пресс-конференции ты держался молодцом.

— Да? Ты видел?

— Конечно.

Нортон переходит к грубой лести и быстро завершает разговор. Но не возвращается к гостям, а с гравийной дорожки переходит на лужайку. Бредет по ней до теннисного корта.

Прижимается лбом к проволочной изгороди.

Они уже десять лет в этом доме, а он ни разу так и не вышел на акриловую всесезонку.

Ну скажите: что делать такому увальню на теннисном корте? Это единственное, что у Мириам не получилось. Он пристрастился к скачкам, как утка к воде. Вино, бридж, картины, гребаная антикварная мебель — пожалуйста. Только не теннис.

Он делает несколько глубоких вдохов. Ему все так же худо; того и гляди, вытошнит.

Он разворачивается, спиной приваливается к решетке, переводит взгляд на луну.

Конечно, это он.

Ну кто ж еще?!

Только сейчас Нортон начинает чувствовать: ситуация реально выходит из-под контроля. И ведь это одна и та же ситуация — в этом он не сомневается ни секунды.

Он достает телефон, находит номер Фитца и звонит.

Его переключают на голосовую почту.

Он закатывает глаза. После гудка сообщает:

Фитц, это Пэдди. Набери меня с утра.

Убирает телефон и направляется обратно к дому — к створчатым дверям, через которые прекрасно видно Мириам. Сидит себе культурненько во главе стола.

Переходит на гравийную дорожку.

В туалете отеля в центре города?

В сортире?

М-да, не так он рисовал себе эту встречу. Когда вообще допускал ее. Ведь ее легко могло и не случиться.

Он проходит сквозь створчатые двери, улыбается гостям.

Мириам кивает кому-то, стоящему у входа на кухню.

Но когда рисовал, слегка тоскливо подытоживает Нортон, то всегда на месте Болджера видел себя.

Не повредит, решает Джина.

Она набирает телефон Марка Гриффина и шлепается на диван. Свободной рукой берет пульт и выключает телик.

Ей нужно снова с ним поговорить. Надо играть открыто — взять и выяснить, собирается он ей помогать или нет.

Хотя, возможно, после их сегодняшнего разговора помощь требуется ему.

И это нужно выяснить.

Гудки.

Без телика комната погружается в темноту — городскую, электрическую, мерцающую огнями соседних зданий, уличными фонарями, фарами проезжающего транспорта, с разводами темно-золотого, красного и синего.

Гудки прекращаются, раздается щелчок.

Блин!

Потом начинается:

— Простите, я сейчас не могу подойти к телефону. Пожалуйста, после гудка оставьте свое имя и номер телефона, и я вам обязательно перезвоню.

Бииииип.

— Э-э-э… да, привет, это Джина Рафферти. Мы сегодня утром встречались. Я просто хотела извиниться за…

Опять щелчок.

— Джина?

— О, Марк. — Она смущается. — Вы, оказывается, здесь. Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Знаете, я начала говорить, что я… я хочу попросить прощения за то, что случилось. Я не хотела расстраивать вас и… ничего такого, я…

— Не переживайте. И вообще — может, на «ты»?

— Хорошо. Я так ужасно себя чувствую, но дело в том, что…

— Нет-нет, не извиняйся. Ты же на самом деле… оказала мне услугу.

— Что?

— Услугу… ты оказала мне услугу.

Джина прижимает трубку плотнее к уху. Как-то… странно он разговаривает.

— Что за услуга?

— Открыла глаза; теперь благодаря тебе я вижу.

Ну что на такое скажешь?

— Честно. И знаешь, о чем я сейчас думаю? Я думаю: каким надо было быть конченым бараном, чтобы так долго не понимать. Ведь это просто и ясно, как дважды два — четыре.

Теперь ей абсолютно ясно, что он — и это неудивительно — немного выпил. Он не тянет слова, ничего такого, но что-то в его речи изменилось. Теперь в ней присутствует здоровая фамильярность, расслабленность, которых не было прежде.

— Марк, я не думаю, что…

— Я встретился с ним сегодня днем.

— Ты что сделал?.. С кем?

— С Ларри Болджером. Я пошел к Лейнстер-Хаусу. Внутрь меня не пустили, поэтому я просто потусовался у ворот. Через двадцать минут вышел он и еще двое.

— О господи!

— Я пошел за ними в «Бусвеллз».

— Ты с ним разговаривал?!

— Да, и знаешь, что я понял? Что он мелкий напыщенный ублюдок: он просто стоял с такой мордой…

Джина сидит в полумраке квартиры и силится переварить услышанное.

— Что ты ему сказал?

— Я ему все прямо выложил… то, что ты мне рассказала утром.

— То, что я тебе рассказала?

— Да, я обвинил его в…

— Но, Марк, — перебивает она; у нее голова идет кругом, — Марк, господи ты боже мой, я же говорила, что… — Она задумывается. И вправду, что она ему говорила? — Я же… я говорила с утра, что у меня ни доказательств, ни свидетельств — ничего…

— Джина?

— Я же не претендовала на истину в пос… я же просто…

— Джина?

Она замолкает.

— Что?

— Доказательство есть у меня.

Она мгновенно распрямляется. Он не серьезно; этого не может быть.

— Что за доказательство?

Он мнется:

— Не то чтобы доказательство…

Джина вскрикивает.

— …А вера, понимаешь? Вера. Я верю в твою теорию. Она многое объясняет — например, поведение Деза. Мне кажется… по-моему, он знал или догадывался…

Джина смотрит в пространство. О ком он? О чем он?

— …Но, видно, не смог отстоять или не вышло… Блин, как меня все заколебало!

— Марк, ты в порядке?

— Нет, не совсем, я не в порядке.

Джина поднимается с дивана. Подходит к окну.

— Послушай, — шепчет она, — хочешь, я…

— Знаешь… — прерывает ее Марк, — ты знаешь, что я должен был сделать? Я должен был замочить этого урода — прямо там, пока была возможность. Нужно было прижать его к полу…

Джина жмурится что есть мочи.

— …И пробить сучаре башню.

Да он же как с цепи сорвался! И все из-за нее.

Она снова открывает глаза и смотрит на речку.

— Просто, — он притормаживает и снова пускается вскачь: коней уже не остановишь, — понимаешь, твоя теория логична. Она объясняет… вечное недовольство моего дяди, прострацию тети, сегодняшний взгляд этого лицемерного ублюдка… я просто знаю.

— Ладно, ладно. Тпррру! — Джина поднимает руку, будто он перед нею в комнате. — Марк, я очень прошу тебя. Не делай резких движений. Ты обещаешь? Пожалуйста.

Он не отвечает, просто громко дышит. Она подходит обратно к дивану, садится.

Его дядя? Тот самый Дез?

— Марк, — в конце концов произносит она, — ты тут?

— Да.

— Мы можем еще раз встретиться? Поговорить?

— Наверное… — Он делает паузу. — Хорошо. Только дай мне свой номер — я сам позвоню. Мне нужно время подумать.

Она дает ему номер мобильного.

— Только обязательно позвони, хорошо? Не откладывай в долгий ящик.

— О’кей.

Она кладет трубку, перекатывается на спину, вытягивается.

А что, если он прав?

Таращится в потолок.

Блин.

Тогда и она права.