Михаил Гиголашвили 41 страница

– Как кукон блескучий! – уточнил Юраш.

– Ну... на елку вешать. Открытым только нос оставили... Сатана попинал его маленько и в ванную забросил. Сели в карты играть, ширнулись, то да се. Сатана еще шутил: «Те дни жизни, когда я пил, ширялся и ебся, я считаю хорошими днями, а все остальное – дрянь! »

– Это он часто говорил. – И Нугзар с неприязнью к самому себе отметил, что тоже стал говорить о Сатане в прошедшем времени. – Дальше!

Юраш обтянул спортивную пижаму:

– Лучше б его не было, этого дальше! – а Васятка закурил новую сигарету:

– Выкатил он вечером кокон в комнату и говорит: «Сейчас жене позвонишь, чтоб завтра пятьдесят тысяч в сумке принесла к садику у городской стены». Про этот гартен^{^[136]} мы еще раньше шпрехали^{^[137]}, тихий, людев мало. «Не принесет – крышка тебе: селедкой с солью кормить буду без воды, сигареты в ушах и глазах тушить, а потом в бетон кину... Если она в полицию цынканет – всю семью изведу! » Прорезали на коконе рот, набрали телефон. Андреас сказал, как ему велено было. Жена кричит: «Принесу, не проблема, только его не трогайте, звери! » Стрелку забили на двенадцать часов. Кинули кокон в загон, в карты доиграли. А утром в садик пошли. Видим – стоит жена Андреаса, и сумка рядом. «Вот, принесла! » – обрадовался Сатана. Тут Юраш каску за бушем углядел, на солнце блесканула. «Були! Бежать надо! » А Сатана – вперед. Я ему: «Цурюк! » А он: «Какой урюк? » – и вперед, к сумке. А мы – назад, и деру. Издали увидали, как на него полицаи кинулись.

– Да, по‑ глупому все, – согласился Нугзар и спросил (скорее у себя, чем у этих пацанов): – Как же это Сатана так просто стрелку назначил? Без всяких уловок? Без подстраховок?

– Да уж не знаю... Поверил, видать, ей... А нам куда? Что с этим коконом делать? К Юрашу забежали, кокон из окна выбросили – там невысоко, трава. Машину подогнали, кокон в багажник, а потом на улице, где меншен^{^[138]} мало, вывалили около мусорного ящика, небось, найдут по крикам. .. И прямиком сюда, к тебе.

– Прямо? Ко мне? А вдруг за вами слежка? – недовольно сказал Нугзар и встревожено выглянул с балкона. Как все нелепо сделали! И Сатана тоже хорош – простых вещей не знает! С заложниками надо ласково говорить, а не сигареты у них в ушах тушить! В кино каком‑ нибудь, наверно, дурацком насмотрелся. Ну да что теперь: Сатана залетел, и надолго, если разбитый кокон умрет на той безлюдной улице.

– А он вообще жив был?

– Да еще как, всю дорогу материл нас из багажника...

– Не, кукон живой был будь здоров, только крякнул, когда мы его на тратвар скинули, – уверенно сказал Юраш.

– Масок, конечно, не надевали?

– Какое там! Ширялись до утра. И это тоже ошибки Сатаны.

– И где он сейчас?

– У булей, где еще... Или в тюрьме. А нам что делать, Нузгарь, к хуям на хуй? – спросил Васятка.

– В побег идти, что еще. Если ваш кокон жив – он все расскажет. Если умер – еще хуже, найдут и квартиру, и ленты, и вашу селедку...

– Селедку Сатана слопал, после третьей ширки, нас чуть не стошнило, – вступил Юраш.

– В общем, понять, кто был с Сатаной, нетрудно. Сатана ментам ничего не скажет, будьте уверены, но там и так все ясно, – заключил Нугзар.

– Это конечно, не сдаст. Да он и имен наших толком не знает: меня то Валеркой, то Витюшкой звал, а его имя вообще запомнить не мог – то Елдашом, то Юзгашом...

– Вы много пили?

– А то...

– И фиксались по‑ черному, – добавил Юраш, задирая рукава пижамы и показывая исколотые руки. – Ну он и глот! Каждый полчас ширлавку вытаскивал, мазаться...

– Вот в этом и вся беда, это все сгубило. – И Нугзар опять пожалел, что не удержал Сатану, наоборот – послал его, одного, с этими птенцами... Со вздохом спросил: – Тут, в тюрьмах, много наших?

– Наших – это каких?

– Русских, грузин, армян, молдаван, украинцев... Советских.

– Полным‑ полно. Кто тут, кроме них, разбойствует и грабит?

«Ничего, значит, среди своих будет, займет свое место... Вот если одни немцы, а он – без языка, тогда худо... А так – устроится, не впервой... Эх, жаль, не успел ему про азил рассказать!.. Хотя при таком разбое и мародерстве никакой азил не поможет... Значит, я могу стать Кокой Гамрекели! – вздулась старая мысль на новый лад. – Паспорт чистый, с визой... правда, на Францию... но виза на Францию лучше, чем вообще без визы, как у меня... »

Ребята сидели молча, подавленно ковырялись в карманах, царапали стол и курили. Их положение было тоже незавидным. Потом Васятка сказал:

– Легко сказать – побег! А куда бежать‑ то? Где место, гельды? Немцы всюду выловят, ищейки, ебаный кебан, годами дела ведут, не забывают... Вот у Юраша случай был – он на диско кому‑ то мауль^{^[139]} намылил, так его три года искали – и нашли. Штраф пришлось цален^{^[140]}.

– И пердупеждение, – с трудом выговорил Юраш.

– Есть у вас тут родственники? – Нугзар вспомнил, что в Тбилиси все тотчас уезжали к родичам в деревни.

– Все в Дюсике. Нас там – о‑ го‑ го!.. Бабка с дедом, четверо их детей да штук десять внуков. Еще танты, онкели... Не счесть... – ответил Васятка и начал вслух прикидывать, куда можно убежать: у Любки Шнайдер хахаль появился, не пустит, Лизка Геббельс замуж вышла, у Малого не дом, а там‑ тарарам, Ванька Шварц жил один, но теперь у него фройндинка объявилась, Марленка...

– Не, Марленка не его фройндюшка, а Джумы Косого, – возразил Юраш.

А Нугзар думал, что за человек этот Кока Гамрекели, чье имя он напялит на себя завтра, когда пойдет на «Кристи» – идти больше некуда...

«Без звания, без имени, без роду и племени, без денег и шансов... » – опять стали дробиться мысли. Не хуже ли эта зона тех, где он сидел? Там, по крайней мере, все было ясно. А тут, кроме тоски и одиночества, ничего нет – это он успел понять, когда прошли первые восторги и жизнь стала разворачиваться тылом и изнанкой.

Пока немрусы названивали кому‑ то: «Не, на одно вохе^{^[141]}, не более... Я и Юраш... Були ищут... » – Нугзар полез украдкой в шкаф и, не вытаскивая оттуда паспорт, стал смотреть на фотографию. Лицо не похоже на гадину или педика... Хороший парень, студент, Кока Гамрекели, внук кремлевского гинеколога, получил в наследство марку, живу в Париже, приехал на «Кристи»...

Тут Васятка бросил трубку:

– Ну, козел, ты у меня поблеешь... – И хлопнул Юраша по плечу. – Вспомнил! У меня же тетка двоюродная в Баварии, в Мюнхике живет... Может, туда дернуть? У нее перекантоваться?

– Сколько прокантуешь? День‑ два? – безнадежно отозвался Юраш. – Да и пиво у них поганое, кислое...

– И то верно... Вот же ёб же... Если б он не попер к сумке – мы бы все сбежали, ей‑ богу!

– Куда? В комнату к кокону? Вас бы взяли через полчаса, – поморщился Нугзар, исподтишка проверив, на месте ли альбом, и шаря по карманам в поисках телефона переводчика, переводившего статью из каталога... «Кристи», марка... Надо идти!.. Нугзар не очень представлял себе, куда и зачем, но его охватил азарт, в нем заурчал мотор, движок, который сам собой включался при виде стены, ямы или тупика.

Он спросил, есть ли возможность связаться с Сатаной – тому будут нужны адвокат, передачи, деньги.

– А хрен его знает... В участке телефон есть, а где сам Сатана – кто ведает? Ты чего, сам туда сунуться хочешь? Не ходи, Нузгарь, погоришь...

– Но его нельзя бросать без помощи.

– Это конечно, – уважительно посмотрели на него ребята и вернулись к невеселым расчетам: к Алешке Валленбергу нельзя – там родители злые, как хунды, к Ленке Гаук ход заказан – они ее раньше тянули, а потом на Лизку Геббельс перекинулись. А Лизка замуж вышла и ключ от хаты у них отобрала, чтоб они не приходили героин шваркать по ночам.

– Знаешь чего? Поедем к Синуку! – вдруг вспомнил Васятка. – У него Малой когда‑ то месяц жил, комнату снимал задешево при ресторане, с его рабами и рыбками... Ну, и ширакежничал с ними. Может, смилостивится, урод?

– Поехали, – вздохнул Юраш.

– Это, Нузгарь, мы того... пошли, в Роттер поканаем, к Синуку. Домой мне не звони, я сам сообщу, когда узнаю о Сатане.

– Где он сидит?

– В районном, наверно, где еще. Район Хассельс. Или уже на тюрьме.

– Херово.

– Очень, ебаный кебан. Туда только анвальта^{^[142]} можно пустить. Короче, я через маманю узнаю, где он.

– Иди, иди, через маманю сейчас тебя самого зуховать будут... – сказал ему Юраш, топая по лестничной площадке.

После страшных похорон Пилия поехал к Маке в больницу.

В палате он застал майора, в белом халате поверх кителя. Мака молча лежал на койке, голова была залеплена пластырями, тампонами, бинтами. На тумбочке лежали принесенные майором апельсины, еще что‑ то, завернутое в синюю бумагу, и бутылка коньяка «Варцихе».

– У него ерундовая рана... Коньяк только помогает...

Я тоже только что пришел, – говорил майор.

Мака молчал.

– Я с похорон, – сказал Пилия. – Там, чуть ли не на моих глазах, порезали Кукусика.

– Вот как? Сильно?

– Не знаю. На вид – очень.

И Пилия рассказал, как они пришли на вынос, как Кукусик дрожал и предрекал себе что‑ то подобное, жалуясь, что все его отгоняют и кроют Иудой. Получив кусочек опиума, Кукусик чувствовал себя отлично и собирался куда‑ то ехать, чуть ли не в Рио‑ де‑ Жанейро, и вот на тебе – когда начался переполох выноса, какие‑ то типы порезали его (он не стал говорить, что знает, кто они были – зачем лишние проблемы? )

– Ну, дела, – покачал головой майор. – А сам Кукусик в каком районе жил?

– В каком живут все морфинисты? В Сабуртало.

– Значит, к нам дело поступит. Ты ему «скорую» вызвал?.. Ну, врачи обязаны будут сообщить... Кукусик проведен по всем картотекам, никто удивляться не будет. С наркоманами никто не церемонится. За что можно изрезать наркомана? За все. За наркотики, за деньги, за наседничество... не за оперы и Друбадуры, а за отраву и бабки... – Майор покачал головой. – Быстро они раскусили, что к чему.

– До того, как случилось несчастье, он успел показать мне этих двоих, Тугуши и Ладо, но там ловить нечего: один вообще какой‑ то дегенерат, весь в бинтах и гипсе, где‑ то попал в аварию, а второй – мой приятель, я его знаю по городу, Ладо, хороший парень. Журналист, работает в газете. Что ты с него возьмешь?

– Правильно, – махнул рукой майор, торжественно покопался в кармане, достал пачку денег и сказал:

– Мака, вот тебе десять тысяч за Амоева. Пока больше не принесли, просят подождать до среды. Знаешь ведь, как у курдов: надо подождать, пока соберут, пока принесут. Но зато у них это четко.

– Откуда у них деньги? Все они богачи? – еле слышно спросил Мака.

Майор усмехнулся его наивности:

– Как муша или таксис может быть богачом? Нет, конечно. Просто все, что они на свадьбах и крестинах дарят, записывается, и когда кого‑ нибудь ловят, то из этой общинной кассы можно взять ту сумму, которую ты когда‑ то дарил людям. Живой банк, короче! Касса взаимовыкупа! Вот десять тысяч тебе на цветы... И вот, – покопался майор в своем синем кителе, вынул два мятых листка. – Вот показания твоей будущей жены...

– А что случилось? – полушепотом, полуглазами спросил Мака.

– Кошка с мышкой обручилась! – заколыхался майор. – Ничего не случилось. Я с Бати в нарды сыграл, выиграл у него, все в порядке теперь. Пойдет в тюрьму.

– Как в тюрьму?

– Шучу. Какая тюрьма? Для чего он в тюрьме нужен? Я ему сказал, чтоб он полтинник принес – и все. И свободен. .. за недостатком улик... Если за каждую брошенную палку сажать, так это надо будет тюрем до Сахары понастроить, если не до Антарктиды... Когда ты жену трахаешь, а она не хочет – это что, не насилие? Это тоже насилие. И это насилие, и то. Самец на то и самец, чтоб он эту самку насиловал и свое семя в нее внедрял, хотя бы и насильно. Какой же он самец, если он на нее не вскочит? А тебе, дорогой, не советую торопиться с женитьбой. Куда там? Выбери, посмотри, узнай хорошенько, кто она, чем дышит, кто родители, деньги есть, нету...

– Что, ему с родителями жить или с деньгами? – вступился за партнера Пилия.

– А ты как думал? И с деньгами, и с родителями. Умные люди, кстати, советуют в первую брачную ночь трахать не невесту, а тещу – если теще понравится, то тогда семейная жизнь будет у тебя протекать в мире и спокойствии.

Пилия засмеялся:

– Лучше уж тогда бабушку...

– Глупости! Теща – это вещь, от нее много пользы может быть, если ее как следует приручить. Теща тоже хочет жить... особенно с молодым зятем... они все своим дочерям черной завистью завидуют...

– А ты свою тещу трахал? – спросил Пилия.

Майор колыхнулся:

– Нет, она слишком толстая была, обхватить невозможно. .. Зато какое чакапули^{^[143]} готовила!.. Умерла, бедная, от диабета... Так торты любила, каждый день по торту съедала... А ты не передумал от нас убегать?

– Нет, – сказал Пилия. – Хочу попробовать другую жизнь.

– Ну‑ ну, только на себя потом пеняй. И помни, что два года ты – в командировке, можешь пробовать, потом будет желание – возвращайся. Но, я думаю, друзьями мы всегда останемся, – заключил майор.

– Да, конечно, – кивнул Пилия.

Мака глазами подтвердил свое согласие со словами партнера.

‑ Ладно, ребята, вы тут оставайтесь, бутылка у вас есть, а мне пора. – И майор, поцеловав Маку в бинты, вышел.

Из коридора были слышны дребезжащие звуки каталки, скорые шаги, звон стекла, крики: «Быстро, быстро капельницу! »

Мака едва заметно качнул головой.

– Гела, возьми эти деньги, – с трудом прошептал он, указывая на тумбочку, где лежали деньги, оставленные майором. – В кармане куртки – ключ от квартиры. Пойди, положи их туда... зачем они тут... Подожди, немного вытяни из пачки... для медсестер... И для матери... И сделай опись всего, что там в банках.

– Сделаю. А что, брат, уйдем из ментовки? Что нам там делать, с этими носорогами? Вот тебя ранило...

– Уйдем, – кивнул Мака.

– Купим ларьки, откроем кооперативы, будем себе жить спокойно. А то, что без погон и оружия загнемся, так это еще посмотрим. Без погон – ладно, но с оружием... С нашим умением мы не пропадем. Как считаешь? – сказал Пилия.

Тот кивнул и попросил:

– Очисти один апельсин, во рту пересохло, все время кровь откуда‑ то в рот попадает...

– Ну, сука этот Сатана! Попадись он мне – я ему башку разобью! – по привычке выругался Пилия, но внутренне одернул себя: хватит, никому ничего разбивать не надо, уже все разбито, куда еще? Закончены эти дела. Сейчас надо пойти, сделать опись и подумать, как реализовать то, что послано Богом.

Собираясь уходить. Пилия сказал Маке:

– Знаешь, брат, однажды, в двадцать лет, я решил, что жить мне до шестидесяти, и посчитал, сколько осталось дней. Вышло всего что‑ то около четырнадцати тысяч.

И это малая цифра меня так поразила... Из меня будто пробки выбило... что‑ то вылетело словно... С тех я начал считать каждый ушедший день: 13 999, 13 998... Сейчас мне сорок, дней осталась половина, ерунда, вроде семи тысяч... И дни эти становятся все короче... не успеешь открыть глаза – уже ночь. Что это, брат?

Мака со вздохом шевельнул рукой. Он был не в силах отвечать на такие вопросы. Да Пилия и не ждал, зная, что никаких ответов быть не может. Дни будут утекать, как текут, уходить, как идут, исчезать, пропадать, и настанет один черный день, после которого Пилия уже не сможет ничего считать, ибо ни времени, ни чисел для него больше не будет...

– Если жить осталось всего‑ навсего семь тысяч дней, то надо это время использовать получше, – одергивая куртку и пряча деньги, сказал он сам себе. – Согласен?

«Да», – показал глазами Мака и взял очищенный апельсин, с трудом пропихнул в губы дольку и стал едва заметно ее раскусывать.

– Может, воды дать?

– Нет, не надо... Иди! Только знаешь что еще... – Мака как‑ то заволновался. – Мама там одна. Не хочу, чтобы она что‑ то узнала. Может, ты отнес бы ей завтра бульон, курицу, сыр, мед, и сказал бы, что я в командировке, несколько дней.

– Да, конечно, о чем речь. Скажи, где она, в какой больнице.

Да тут она, в этой же больнице. – Мака указал пальцем на окно. – Только в другом корпусе, где раковые больные. Натела Макашвили, женское отделение, онкология, палата шесть.

– Все сделаю. Потом пойду домой делать опись, в двух экземплярах.

– Спасибо, Гела. А браслет я сам потом Нане подарю, если только она захочет меня видеть... такого...

– Какого?

– В шрамах.

– Ерунда! Шарм шрама, как говорит боров. Ничего не останется. Все лазером снять можно. Об этом не думай.

Когда Пилия начал спускаться по лестнице, он знал, что ни одно кольцо и ни одна цепочка не пройдут мимо описи, не будут утаены, как не прошла ни одна копейка из баночных денег, которые они пересчитывали той счастливой ночью, после которой он решил быть честным и чистым во всем (если, конечно, это будет в его силах).

И опять стали вспоминаться слова майора, что скоро менты и мафия будут в одном лице – в лице ментов. И народу легче один раз платить, чем два. И жизнь станет спокойная: хочешь кайфа – купи у нас, а не у Чарлика в подворотне. И бабы все будут под контролем: ни грязного сифона, ни рваного гондона, за все отвечаем. Приедут, отсосут, уедут. О вине, ресторанах и прочих мелочах и говорить не стоит. Все должно быть в одних руках. Если этот плешивый мудак Горбач разрушил, что наши отцы и деды по крупицам собирали и огнем и мечом добывали, то надо держаться крепко за то, что осталось. Если не мы – то кто?

Раньше Пилия понимал, кто это «мы». Но сейчас у него наступило затмение: он – это «мы»? Или он – это уже «они», баранта, которую будут стричь, варить и жарить, по словам майора? И что вообще будет, когда придется сдать табельное оружие и удостоверение? Как жить?

«Это будто сорвали с тебя одежду и заставляют бегать голым», – представил он. Ну что ж... Другие грешники в пустыню уходили спасаться, а тебя в пустыню никто не гонит. Будем ларьками управлять, на море ездить, на пляже лежать, как Кукусик мечтал. А что еще надо? И дни считать, конечно. Вольному – воля, спасенному – Рай. Главное, чтоб другим не делать того, чего для себя не желаешь. А еще лучше жить, вообще никого не касаясь, сам себе, в сторонке, посторонним, иметь свою копейку, свою шубейку и сидеть на солнышке тихо, для себя... Конечно, семью надо обеспечивать, поднять на ноги детей. На это деньги найдутся. Вон они, в портфеле сложены. Кто же, кроме Бога, мог послать их?.. Так просто ничего не происходит. Значит, надо слушать указания Верховного Чина... И пусть этот боров будет начальником милиции в Глдани, пусть вся ментура в тартарары провалится!.. Пилия с Макой организует какое‑ нибудь хорошее, чистое дело, людям нужное...

Теперь надо на базар. Курочка должна быть не беленькая, а желтенькая от жира. Тогда из нее получается наваристый бульон. И сыра купить не забыть. Жалко, не спросил у Маки, какой сыр любит мама: соленый или пресный. Ну ничего, возьму и того, и другого. Не помешает. Да и для дома кое‑ чего захватить надо. Сто лет жене цветы не дарил. Вот подарю большой букет, пусть удивится... Она‑ то, бедная, вообще еще ничего не знает!.. Узнает. Поговорим обо всем. Я думаю, она будет только рада. Ну, а не будет – так это ее дело. Я от своего решения не отойду. А там посмотрим.

Во взвинченном состоянии Ладо спешил к лысому Серго, который после уговоров согласился выкрасть на пару дней у отца револьвер. Теперь, когда известно о том, что Бати сотворил с Наной, и, главное, о том, что Бати, откупившись, вышел, Ладо решил сделать все сам. Чаша души была продырявлена, из нее лилось...

В тот день Ладо на такси отвез вдребезги пьяных Шалико и Кахабера к тете и на той же машине заехал за Наной. Оставшись одни, они наскоро выпили. Он, выкурив свою последнюю крошку, полез расстегивать на ней платье – и увидел синяки, ссадины... Стал осматривать: старые, но засосы... На внутренней стороне бедер – синяки, но уже желтые, значит, проходят (он‑ то это знал)... На теле – царапины и даже как будто сигаретные ожоги...

– Что это? – отшатнувшись, побелел он.

Нана, заплакав, рассказала ему все, от начала до конца, без утайки.

Ладо не перебивал. Слушал, стиснув зубы, а в голове уже скакало: «Конец! Это он не ее, это он меня изнасиловал... Ну, все... Конец тебе, Бати! »

– Говорят, что его уже выпустили...

– Кто говорит?

Мне позвонили вчера... За недостатком улик... Когда Нана это узнала, то вначале обрадовалась: суды, экспертизы, допросы сразу отпадали. Но этот подонок на свободе... Нана боялась: она была уверена в его мести.

– Он и так грозил серной кислотой облить! – вспомнила она кабинет милиции, и у нее началась истерика: она протягивала руки, о чем‑ то прося, зубы клацали, не хватало воздуха, била дрожь.

Ладо, выйдя за водой, наткнулся на остатки еды, мух, объедки, поросячьи ребра, и его чуть не стошнило.

– Поехали отсюда! – крикнул он из кухни.

Как назло, не было такси, они торчали на обочине, оба угрюмые, пришибленные: одна изнасилована, у другого – заплевана душа и скомкана мужская гордость. Здесь уже взвешивать не приходится. И делать надо все самому. А то что выходит – он, словно в детском саду, будет бегать к Зуре жаловаться: этот меня толкнул, тот песок в глаза насыпал?.. Нет. Сам, один. И никто другой.

Наконец появился «Москвич» с красным крестом. В окошке виднелось бородатое лицо.

– Куда вам, ялла?

– В город. В Сабуртало.

– Яхши‑ ол. Садись! Мамуд отвезет!

По дороге тощий бородач что‑ то говорил о футболе, они сидели, прижавшись и молча. Бородач заметил это в зеркальце, спросил:

– Что, несчастье какое?

– Ничего хорошего.

– Эх, лишь бы здоровье было... Один умный человек сказал, что счастье – это когда нет несчастья. Пока жив – хорошо. Потом – кто знает? Харам. А если кто обидит – ему надо сердце вырвать! – вдруг взмахнул он жилистой рукой, сжав сухой кулачок.

Нана от неожиданности ойкнула, Ладо пробурчал:

– Осторожнее! На дорогу смотри, чтоб не разбились...

раньше времени...

– Я смотрю, не бойся.

«Сам все сделаю! » – повторил он себе, высаживаясь из машины и освобождаясь от бородача, всю дорогу гнавшего какую‑ то несусветную пургу про министров, воров и гаишников.

Ладо чувствовал себя легко, как бывает, когда решение принято и нет другого пути. Если Анзор кинул его по привычке, то Бати оскорбил куда сильнее. Этого стерпеть нельзя. Сделав такое с Наной, он сделал это с ним. Женщину унизил физически, а мужчину – морально. Да, очевидно, прав Зура, что таких только огнем и мечом исправлять можно... Выжигать, как сифилис... Убирать с лица земли под землю! «Мы – судьи», – сказал Зура. Ну и Ладо теперь – судья. Судья и палач – в одном лице.

Устраивать такие театры, как с Анзором (от которого, кстати, ни слуху, ни духу), Ладо один не мог да и не хотел. Идти к Зуре, жаловаться – ноги не шли. Зура ему оружия не даст, а что дальше – неизвестно. Да и хватит быть куклой. Отступать некуда. И нельзя. Если Ладо этого не сделает – он потеряет не только Нану, но и самого себя. Хотя что именно он должен сделать – было неясно. В голове вертелось: избить, поломать голову кирпичом, ранить ножом, оружием... Но о том, чтобы убить, хоть и гадкого человека, Ладо не мог даже и думать. Тут был табун табу, гора заслонок. Жизни нельзя лишать даже курицы – это запомнилось с тех пор, как он, подростком, по просьбе соседки, неумело отрезал курице голову, после чего его выворотило наизнанку и он долго не мог прийти в себя, вспоминая теплый живой отросток шейки, который вдруг оказался превращен в кровавый штырь, а вместо курицы по двору заплясал мешок с перьями (он забыл очертить перед казнью ножом круг на земле, чтобы, как учила соседка, безголовая курица не могла вылететь из него).

Когда Ладо подъехал к дому Серго, тот воровато выглядывал из‑ за угла и, обтирая лысину платком, украдкой передал ему «бульдог», завернутый в тряпку.

– Вот. Только всего два патрона нашел, – вытащил он из рейтуз два патрона. – Ты хоть заряжать умеешь?

– Умею, – соврал Ладо и подумал: «Патроны в дырки сунуть, курок взвести, нажать, что еще? ».

Они отошли, сели в траву. Серго показал, как взводить курок, щелкал несколько раз. Щелкал и Ладо. Потом стали крутить барабан. Засовывали и вынимали патроны. Понять систему было вроде несложно. Но вот как эти два патрона засунуть в барабан? Друг за другом?

– Ты куда стрелять‑ то будешь? – в ответ недоверчиво спросил Серго (казалось, он уже жалел, что впутался в эту историю и хотел взять револьвер назад). Поэтому Ладо спрятал «бульдог» в правый карман, а патроны – в левый.

– В ногу, куда еще? Не убивать же его!

– А стоило бы...

– Да, но... Прострелю ему колено, чтоб всю жизнь в инвалидке сидел, – вспомнил он совет районного дружка, когда‑ то одолжившего ему пистолет в сходном деле (надо было проучить наглого сотрудника жены).

Тогда он выстрелил в ногу. Но Бати он жалеть не будет и перебьет колено! Пусть живет калекой! О том, что Бати может заявить в милицию, Ладо не думал – был уверен, что не заявит. Сам только оттуда... И знает свою вину. Но все равно потом надо будет куда‑ нибудь слинять, на всякий случай...

И он, по дороге от Серго, начал прикидывать, куда можно спрятаться, словно дело уже сделано.

Дома заперся в кабинете, повозился с револьвером. Оба патрона поместил рядом, друг за другом – как еще?.. В двух отверстиях барабана теперь отливали медью зловещие молчаливые капсюли.

Чтобы уточнить, где у Бати хата, он позвонил Арчилу Тугуши. Тот что‑ то шепелявил в трубку.

– Говори точно, где у Бати хата!

Тугуши адреса не знал, но описал: четвертый двор направо, если от гастронома идти вверх.

– Там во дворе кран еще такой... С кафелем. Бати смеялся, что дураки‑ соседи какать ходят в грязное дворовое очко, а кафелем кран выложили. А что, он лекарство берет?

– Нет, мне по другому делу.

Ладо решил отправиться туда ночью, часов в двенадцать. Вывести его из хаты или войти? Надо ли говорить с ним?.. Нет, зачем? Он и так поймет. О чем говорить?

Остаток дня он провел один в кабинете, думал дочитать Зурину рукопись, но не мог сосредоточиться. Да и какие тут дэвы и бесы, когда вокруг полно живых чертей?! С ними бы разобраться! Но Ладо был спокоен, вспоминал, как уверенно вел себя Сатана, как веско и твердо говорил Зура, как размеренно и не спеша действовал Илико, даже припомнил слова бородатого шофера «Москвича» о том, что спешка – от шайтана.

Он не вышел ни к обеду, ни к чаю. Ходил по комнате и проворачивал в голове то, что должно случиться. Иногда ложился на диван, еще дедушкин. Взгляд зависал на стенах, обросших книгами... Темная икона: круглолицая мадонна держит крепенького младенца... Нет, пойти и сказать: «Ты изнасиловал мою любовь, вот тебе вторая щека, бей по ней! » – он не мог и не хотел. Все внутри поднималось против этого. И он плыл на волне злости, отворачиваясь от укоризны Богородицы и от книг, где речь шла о Боге, любви и смерти. А о чем еще можно разговаривать?..

Если Бог слеп и дает вольготно жить и разбойничать таким, как Бати или Анзор, то люди должны сами защищать себя от них. А как защищаться, если не убивать в ответ?.. «Или они нас, или мы – их! » – думал он голосом Зуры, сомневаясь теперь, не правильнее ли пойти поговорить с ним, прежде чем что‑ то делать. У них куда больше опыта в таких делах, чем у него. Хотя какой тут нужен опыт? Женщина мстит за детей, сестра – за брата, сын – за отца... Круговорот злобы в природе.

Нет, надо самому... мы не в детском саду... не глаза, а душу засыпали песком... Фибры души, жабры сердца...

Простить? Пусть он насилует мою жену, мать, детей? Нет. Мы – судьи. Наверху нет никого. Если бы был – не построил бы такой дурацкий и нелепый мир, где не обойтись без опиума... Да, мы судьи. А больше некому. Пусть эти сказки рассказывают другим. Умный человек верить не может. Да и во что? Что восстанут мертвые? Это какие же? Гнилые скелеты и червивые черепа? На кого рассчитано? Был бы Бог – Сам бы карал грешников... или не создавал бы их... Господи, если Ты великий ум и сила, почему же не сделал человека тихим, как бабочка, без гнева, алчности, сволочности?.. Что, трудно было эти свойства отдать крокодилам, а человеку оставить спокойные радости?.. И зачем все должны постоянно друг друга убивать, чтобы сожрать? Что, трудно было сделать человека травоядным? Зачем заражать каждодневным насилием?.. В чем тут промысел и умысел?

К полуночи Ладо собрался. Вложил патроны в барабан, засунул «бульдог» в карман штанов (совать его за пояс казалось ему ненадежным). Железо терло ногу при ходьбе, и он боялся, что мать или жена заметят, как выпирает из кармана дуло. Для верности положил в карман нож.

«Если что, ножом оглоушу... » – думал он, без связных мыслей крутясь по комнате. Хотел зайти к сыну, но решил не будить – зачем? Потом.

На улице встал укромно возле бордюра, опасаясь, чтобы не появились гаишники или другие собаки, которые после перестройки как с цепи сорвались, полностью обнаглели и совали факты в карманы почем зря. А у него сейчас у самого своих фактов предостаточно. Вот и такси. Старый беззубый шофер в ковбойке.