Михаил Гиголашвили 39 страница

Вот долг от советского человека получить – это реально. Человек знает, что он виновен, что его гнетут правильно, за дело. Он скорее расплатится, чем тот, на кого нападут на улице. Да и что возьмешь – кредитные карточки, которые, как объяснила О, через полчаса уже будут заперты? Хочет Сатана этим долгом заняться – пусть. Но Нугзар делать ничего не будет. В конце концов, слово человека, который перестал быть вором, не менее твердо, чем слово, которое он давал, будучи таковым!.. И если он снимет корону – это не значит, что его не будут уважать.

Нугзар отметил, что думает обо всем уже в будущем времени: снимет звание, перестанет быть вором... Это началось, когда Сатана сказал, что письма никто не видел и не читал, кроме сыщиков. А сыщики, если дело закроют (чего явно хотят, отпустив Сатану), то и ксиву выбросят. Или спрячут, чтобы давить на него в случае поимки... Вообще‑ то ксива, исходящая от ментов, большого доверия не вызывает: или сами состряпали, или человек написал под пытками, чтобы вырваться. Псы надавили: «Отрекайся, не то застрелим, как других воров! » – вот и написал... в безвыходняке... Врать запрещено друг другу, но не ментам. Почему же не разрешено врать ментам письменно?..

Нугзар раздваивался, не знал, что делать. Решил не торопиться. Разговоры с Сатаной – это одно, Сатана – друг и брат, он все поймет. Письмо у ментов – другое. А он, Нугзар, сам – это третье, и главное. Как он себя поведет дальше – так тому и быть. Пока никто ничего не знает. О вообще думает, что он – инженер. Надо бы с ней поговорить о том, как, в случае чего, сдавать в «азил» Сатану, которому лучше тут, в общежитии посидеть и баб потискать, чем на нарах в Ортачальской тюрьме корячиться. Где жить сейчас Сатане – тоже вопрос. Здесь, в комнате, нет места на двоих. Надо и об этом подумать.

Потом Нугзар усмехнулся, представив себе, как Сатана огрел ментов наручниками. Они ему говорят: легонько, для марьяжа, по спине, а он, бугай, с размаху, без марьяжа, по башке! Рисковый! По чужому паспорту не побоялся лететь. Нугзар бы никогда не пошел на это. Зачем? Не лучше ли сесть в поезд и спокойно уехать до Москвы или Ленинграда. А потом? И потом также поездом, приготовить сто долларов, сунуть пограничнику – и все. А в аэропорту на спецконтроле кому давать?.. Их там, как мошек рой... Всем не дашь, все друг за дружкой следят...

Он спрятал альбом под Библию, стал прибирать. В комнате беспорядок, наделанный Сатаной, который всю жизнь чего‑ то хочет: есть, пить, писать, какать, ширяться, трахаться... Да и каждый человек с рождения до смерти постоянно чего‑ то хочет... В утихомиривании этого проходит вся жизнь. А после человека остаются и мочи пруд, и холмы кала...

Позвонила О. Нугзар сообщил ей, что к нему приехал друг и он будет занят с ним, и нет ли какой‑ нибудь подружки, у которой тот мог бы пожить немного... Девушка в накладе не останется... Потом уточнил, сколько стоит час работы переводчика. Выяснилось, что по‑ разному: европейские языки – дешевле, экзоты – подороже, русский – в их числе.

Денег у него осталось всего пятьдесят гульденов. У О просить не хотелось, хотя Нугзар не исключал, что может одолжить. До торгов. А потом, получив куш, он отломит и ей, и Сатане. Но никому ничего нельзя прежде времени говорить: проболтаешься – всегда крах. Он верил в приметы, исполнял наказы Варлама Ратиани: «Когда идешь на дело, надо оставлять дома как можно больше недоделанных дел, чтобы Бог видел, что тебе надо их доделать. И лучше всего, если эти дела будут добрые – так вернее».

– Эти вещи... что ты рассказывала про азил... ты тогда шутила или говорила серьезно? – спросил Нугзар (теперь уже не зная, для кого спрашивает – для Сатаны или для самого себя).

– Серьезно. Я как раз позавчера ездила переводить в лагерь, там сейчас полно китайцев, тайцев... Все врут напропалую...

– Мне это интересно. Может, зайду... Целую... Сегодня – нет, надо с приехавшим поговорить. Как зовут? Са‑ та‑ на! Да‑ да, как Сатан из Библии... Кличка такая... Хороший парень, тебе понравится. Ты же любишь больших белых мужчин, – не удержался он, невольно вспоминая, как истово она натягивается кукольным ротиком на член.

Раздался гудок машины. Нугзар выглянул с балкона – опять доехали по узким улочкам прямо до подъезда, хотя ездить тут вообще запрещено!.. А ну, полиция увидит, привяжется?..

– Не могли машину где‑ нибудь бросить? – открыв дверь, спросил он.

– Где тут ауту^{^[112]} бросишь, всюду железки, – шел по лестнице Васятка, за ним бухал по ступенькам Юраш. – Салям, салям! – Пожатия рук. – А где кореш?

– Не выдержал, в город пошел за героином.

– Еб же ты еб, мы же привезли, вот, на полтинник для него взяли... Ребятам на пятьсот марок везем и ему отломили.

Нугзар взял пакетик с порошком песочного цвета, бросил его, с глаз долой, на полку, попал на Библию и тотчас переложил в другое место.

– Спасибо. Откуда у ваших ребят столько денег?

– Воруют, из дома тырят, с баб снимают, вещи с Ладенов^{^[113]} таскают. Вот один недоумок таксистов грабил, убивал и ауты сжигал.

– Это за тридцать‑ сорок марок такая живодерня, прикинь хуй к носу! – добавил Юраш.

– Ну... Его быстро поймали, понял‑ нет? А чего делать, когда грамм за сто марок перевалил? В Германии лекарства мало, а что есть – ершеное очень, ебаный кебан.

– Но каждый день в Роттердам ездить тоже несладко?

– А чего махен^{^[114]} будешь? Да и тут уже ершить начали будь здоров. Раньше товар был первый сорт, а сейчас – песок один.

– Туфта этот хероин! Наша опиуха лучше! – вступил Юраш. – Ее видно, и нюхнуть можно, а тут чего такое?.. Ни запахуя, ни цветахуя... Пока не въебошишь пару кубов – неизвестно.

Васятка поддержал его:

– Малой тут чуть не подох недавнось – у неизвестных тайцев с рук героин купил, а он неершеный оказался, крепкий, как еб твою мать. Пацанчики‑ тайчики у старших брудеров^{^[115]} украли и втихаря в город вынесли продавать. Малой купил, в туалете бара двинулся, вылез, первой волной его качнуло в зале – на тиш^{^[116]} налетел, но удержался. Вторая его шибанула на выходе – на пол брякнулся, но встал, из бара выполз, а на улице третья его убила – упал, лежал, пока «скорая» не увезла. Откачали. Ему арцты^{^[117]} всяких прищепок понацепили, давление туда‑ сюда слушают, спрашивают: «Кололся? », а он им: «Первый раз. Хотел самоубивство сделать». «А это что? – смеются и на его мозоли и проколы цайгают^{^[118]}. – Сколько раз в день с собой кончаешь? » Веселые, блин! Пока тудым‑ сюдым, Малой в туалет попросился, их присоски в нужник спустил и дриснул по лестнице к хуям на хуй. Сбежал. А потом еще три дня отлеживался где‑ то, не в себе от того лекарства: ауги открывал, смотрел, закрывал. Так фиксанулся, что на три дня хватило. А на вид, говорит, столько же насыпал в ложку, что всегда сыпем, чуток поболе...

– Знаем его чуток. Пферда^{^[119]} убьет! – вставил Юраш.

– Опиум видно, а тут химия, понял‑ нет? Кто ж его знает, как он ершен?

– А сегодня у Синука брали? – заскребли вдруг у Нугзара на душе кошки – он видел, как блаженно чешутся и курят ребята, и ему тоже вдруг захотелось уколоться. Но нельзя. Запрещено самим собой самому себе.

– У него, обезьяны шершавой.

Нугзар забил мастырку. Парни отказались:

– Не, мы эту дрянь не курим. От нее – муть одна.

Он вышел на балкон. Сколько еще ждать Сатану? Он‑ то ему сказал, чтобы быстрее возвращался, но кто его знает. .. Лац‑ луц и орера в трудных случаях могли и не помочь. Вдруг ему вздумалось кидать барыг, и его взяли?...

Нугзар затушил мастырку и вернулся в комнату. В дверях стоял Норби в драном халате и о чем‑ то говорил с Васяткой.

– Фляше просит.

– Нету, – развел руками Нугзар, которому уже начинал надоедать этот балаган.

Он бесцеремонно выпроводил что‑ то говорившего Норби и подумывал отослать и ребят, как явился Сатана. Он чесался, курил и высыпал из карманов на стол пластиковые пакетики, которые бесплатно раздают наркоманам (алюминиевая ложечка, ватка, тампончик). Из другого кармана вытащил разовые шприцы и иглы.

– Ты что тут, вертеп открыть хочешь? – с неудовольствием сказал Нугзар. – Я не ширяюсь, мне это неприятно.

– Просто взял – на улице раздавали.

Парни испуганно рассматривали небритого, вонюче‑ потного громилу.

– Салям, салям! – пожали они его лапищу, сказали свои имена (которые тот сразу стал путать).

– Вот тебя ребята подогрели, – кивнул Нугзар на полку.

Сатана осмотрел пакет, запустил туда язык.

– Горький! Ништяк! Я их тоже угощу, – и дал им небольшое меню со вложенными в него пакетиками гашиша. – Украл в баре! Пока баран толокся у чайника, я цап‑ царап – и ходу! Какой‑ то тип вякнул что‑ то, так я ему дал по ноге, он и заткнулся.

«Таких вещей еще не хватало! » – подумал Нугзар с ожесточающимся раздражением.

– Данке, – поблагодарил Васятка, разглядывая меню, – мы не шабим. Вот Нузгарю подари, он курит, а мы – шировые, фиксеры^{^[120]}.

– У ребят разговор к тебе есть, – напомнил Нугзар.

Когда Васятка изложил про отца, суку‑ родича Андреаса и проценты, Сатана пожал плечами:

– Можно. Как думаешь?

– Кто его знает, – ответил Нугзар.

– Денег нет ни у тебя, ни у меня, так? – уточнил Сатана и, не дождавшись ответа, спросил у Васятки: – А у того козла бабло есть?

– Есть бабло стопро. Машинами торгует, как не быть? Дом собирается кауфен^{^[121]}, люди сказали – зухает^{^[122]} как угорелый, не было бы бабла – зухал бы?

– Значит, есть. А как делать будем? Я – тут, вы – там?

– Давай поехали с нами. Вот у Юраша элтеры на месяц в Казахстан уперлись, он сейчас один. Живи у него. Подготовимся, то, се. И грянем ему на голову.

– А вы способны на что‑ нибудь? – в упор с сомнением уставился на них Сатана. – Тут не кошку в мешок совать.

– Как нет? Конечно! Да я его задушу, ебаный кебан! У фатера все деньги взял. С тех пор фатер со стула не встает, горюет...

– Хорошо. Если возьмем, как делим?

– Пополам.

– Идет! – сказал Сатана. – Двенадцать тысяч – ништяк, лац‑ луц, орера! Поехали.

– Тогда собирайся, надо фарен – там ребята отраву ждут.

– Нет вещей. А куда едем?

– В Германию, куда еще?

– Ни хера себе, – удивился Сатана, за два дня побывавший в двух странах.

– Паспорт возьми, – напомнил Нугзар. – Но виза у него на Францию, учтите.

– Мы его такими вегами^{^[123]} провезем, что паспорта не надо. Зачем ему он? Стрем один.

– Ну, как знаете, у меня целее будет, – Нугзар спрятал паспорт. – Телефон там есть?

– Нету. Юрашина муттерь^{^[124]} жадная сильно, не ставит, чтобы гебюры^{^[125]} не платить, – был ответ Васятки (Юраш виновато отвел глаза, обтягивая адидас на качковом торсе).

– Поживешь там, посмотришь, что к чему, – сказал Нугзар, хотя сейчас ему было очень не по душе, что Сатана уезжает. «Но оставлять его здесь?.. С героином, шумом, едой‑ питьем и пьянкой?.. Нет, пусть едет. Эти немрусы – его люди, он много сидел по русским зонам, как рыба в воде среди них... » – А если что не так – завтра же они привезут тебя назад. Героин не забудьте!

– Хорошо, – был привычно согласен Сатана, знавший, что Нугзар – это профессор в кубе, как его называли на зонах. – Ты, значит, тут?

И они обнялись с Сатаной.

– У вас там жрать‑ пить есть? – вспомнил Сатана, запихивая пакетик с героином куда‑ то в трусы.

– Есть. Моя муттерь сегодня манты варит – вкусные!.. А завтра бешбармак кохать^{^[126]} будет. Любишь бешбармак?

– Беш‑ башмак? – не смог повторить Сатана.

– Ну, такой фляйш^{^[127]} с картошкой... Шнапс тоже найдется.

– Тогда живем, братва! Посмотрим на эту Германию! – Сатана хлопнул их по очереди по спинам, отчего Васятка полетел вперед, а Юраш качнулся, но устоял, бормотнув:

– Тише, ебаный кебан, угробить же можно.

– Только так, лац‑ луц, хип‑ хоп, орера! – схватился за чуб Сатана.

Несколько дней от Сатаны из Германии не было ни слуху, ни духу. Васятка звонил один раз – сказать, что доехали по проселочным без приключений. На звонки мать Васятки отвечала, что сын живет у дружка, а телефона там нет.

Значит, они все трое там, у Юраша, родители уехали. Надо ждать. И решать, куда поселить Сатану после Германии.

Сдать Сатану в азил представлялось Нугзару все более разумным: Сатана тут все равно не удержится, сядет в тюрьму, не сегодня – так завтра. Его хоть на Марс пошли – он воровать и грабить не перестанет... А если сдать его в азил, то тогда он хоть с пользой отсидит год и потом получит новые данные, на любое имя, утопит свои пять судимостей, станет чистым, свежим, спортсменом‑ самбистом (кем и был когда‑ то), который пострадал за правду – легенду О выдумает, она много переводит, знает, что и как надо плести.

Впрочем, по ее словам, сходит и без всяких легенд, а тех, кто идет в несознанку, сажают в лагерь – чтоб вспомнил, где его родина и куда его отправлять назад. Ну, а если память в советских органах или китайских застенках так отшибли, что беглец ничего не помнит, то прокурор не позволяет дольше года держать в лагере, поскольку человек никаких преступлений не совершил и не его вина, что чиновники за это время не сумели добиться от него правдивых данных для депортации... Она даже говорила, что если беженец вообще молчит – его все равно отсылают по тому же маршруту: в лагерь, и через год – на свободу. А что делать?.. Расстреливать тут запрещено... У нас бы избили до полусмерти, вырвали бы, откуда он, и отправили бы восвояси, а тут нет – демократия... И все. После лагеря Сатана по‑ любому получает разрешение на житье и живет себе припеваючи под любым погонялом, какое ему в голову взбредет...

Да вот хотя бы «Кока Гамрекели» – чем плохо? Княжеская фамилия, не то, что у Сатаны – бульдожий рев с визгом: «До‑ боррр‑ джжж‑ ги‑ на‑ дззззе! »... Сатана смеялся: ни одному вертухаю в русских зонах не удалось ее произнести – ломали себе зубы о звуки, бедные... Хотя нет, зачем «Гамрекели»?.. Этот Кока – живой человек, он возьмет себе новый паспорт и, если он живет в Париже, то скоро по Европе будут бегать два Коки с одинаковыми данными. И обязательно где‑ то пересекутся. И погорят. Зачем?.. Пусть Сатана кричит себе любое имя – О говорит, что чиновники пишут только то, что им соизволит сказать беженец. А что им остается больше?.. Маузеры из ящика вынимать запрещено.

Так Сатана может жить дальше, пока, конечно, чего‑ нибудь не вытворит и не угодит в полицию. Но это его участь, вряд ли он захочет жить спокойно и мирно, как собирается сделать Нугзар. Сатана пока молод. Да и другой совсем человек... Кстати, тюрьмы тут, по словам О, вполне приличны, можно жить в одноместном номере со всеми удобствами, телефоном и телевизором, научиться языку и другим разностям. Спорт, компьютеры, некоторых даже на субботу‑ воскресенье домой отпускают... А ну, пусти нашу зону домой – многих ли соберешь в понедельник?..

«Ничего, Сатана и в этом тюремном раю быстро свой порядок наведет. Хоть и не вор, а воры его опасаются. Воры тоже люди», – усмехнулся Нугзар тому, как ему приходится сейчас суетиться, сновать среди людей, мельтешить, считать гульдены, когда раньше все делалось на черной «Волге» с шофером, с шиком и блеском, с друзьями детства на заднем сиденье... Их не хватает больше всего...

Щеголь Гивия Микеладзе был модник, бабник, кидала и катала, брился в день два раза обязательно, а иногда – и три. Мало было в районе молодых девушек, которых он обошел своим вниманием: теплыми ночами подъезжал к их окнам на своем (невиданном тогда) «Опеле», включал погромче Барри Уайта, дымил душистыми сигаретами и всех приглашал в одно и то же место – в Сочи, на «клубнику в сметане».

Другой, Бахва Гегечкори, из прекрасной семьи, вежливейший из людей, умел четко различать тех, с кем надо быть чутким и добрым, и тех, на кого надо обрушиваться за их дела. Золотой медалист, но оружие имел уже в первом классе (украл у дедушки из стола) и чуть не застрелил свою первую учительницу за свою первую двойку.

Нугзар тоже хорошо учился в школе, но рано начал жить районной жизнью, где в стычках, драках и разборках делал себе имя. С Бахвой они сошлись на одной из межшкольных драк (где тот бил врагов велосипедными цепями, а Нугзар ранил чужого физрука из своего первого «Вальтера»).

Тройка из вора и двух абреков (как их за глаза называли соседи, в глаза подобострастно кланяясь) наводила страх на район. За каждым из тройки вился еще шлейф личных друзей, один другого хлеще, итого человек десять можно было ожидать в гости, если бы кому пришло в голову схлестнуться с ними или не выполнить их приказов.

Когда Нугзар вышел в последний раз, Гивии уже не было в живых – скончался от инфаркта. А Бахва сильно подсел на опиум, отчего с ним стало трудно находить общий язык. Но они изредка по‑ прежнему ездили в загородные рестораны, где у Нугзара был открытый счет. «Как жить тут без Бахвы? Без других? Без жены? Без города? Без солнца? – заныло под ложечкой. И ответило нудно: – Но туда нельзя! Ты в розыске! Считай, что опять пошел на срок, попал в зону, только сейчас оград и решеток нет и вокруг нормальные люди живут. И ты живи, но так, чтобы их не беспокоить... »

Почему‑ то эта последняя мысль оказалась очень поддерживающей: да, он жил в настоящих зонах и тюрьмах, где все имел для жизни (много ли человеку надо? ). Привык годами довольствоваться малым. А тут – свобода, выбор, шансы, но их надо поймать, постичь. Нужно время, чтобы основательно осмотреться.

И опять мысль о том, что о его отречении никто, по сути, не знает (кроме него самого), стала беспокоить Нугзара и нашептывать, не лучше ли пока повременить, дать о себе знать другим письмом – так и так, нахожусь в побеге за границей, объявлен розыск, помогите узнать, кто из воров сейчас в Европе, с кем можно связаться... Может быть, даже попросить денег из общака на первое время... Он сам десять лет держал общак, откуда не пропало ни копейки – недаром его то ли в шутку, то ли всерьез называли «самым честным из воров»... Нет, общак – для тех, кто в настоящей тюрьме. А он – на свободе. Вот узнать, кто здесь, поблизости, в Европе, не помешало бы... Кто‑ то говорил, что сванские воры свили себе гнездо в Испании, а кутаисские карманники – в Австрии... Где снежная Сванетия – где жаркая Испания!.. «В Австрии только кутаисских прощелыг не хватает... », – подумал он так, словно тут родился.

Живет же тут Колбаса, о котором Сатана сказал, что он промышляет в Европе всякими делишками, не брезгуя прямо в аэропортах грабить богатых соотечественников, о которых ему докладывают из Тбилиси: такой‑ то везет рейсом А 234, в понедельник, туда‑ то, крупную сумму для разных покупок. Колбаса едет в аэропорт: «Привет‑ привет, как не помнишь? Мы же на свадьбе у Николоза пили, или на похоронах тети Кетеван... Далеко едешь? Давай подвезу, мне как раз по дороге». Лох рад, и скоро ограбленным выкидывается на проселочной дороге. «Это беспредел, за такое сильно пострадать можно», – не одобрил Нугзар. Нет, все это не для него. Он и раньше такими вещами не занимался, а сейчас и подавно не будет. Притом Колбаса не вор, а бандит. Вот что‑ нибудь крупное... Ювелирный магазин, банк, богатая квартира, даймонд‑ фэктори, музей...

Недавно по телевизору показывали: в каком‑ то маленьком французском городке ограбили музей, где висели три картины Пикассо, а полицейский участок с решетками на окнах располагался как раз напротив музея. Дверь в участке для надежности была двойная, снаружи – решетчатая, чугунная, с висячим замком. Какие‑ то два корсиканца средь бела дня заперли эту решетку и, пока полицейские искали в камере для вещдоков пилу и пытались выстрелами сбить пудовый замок (другого выхода из здания не было), корсиканцы спокойно вошли в музей, дали в лоб вахтеру, связали галстуками охранника со смотрителем и, вырезав три картины ржавой бритвой, смылись. Стоимость дела – от семидесяти миллионов долларов...

Когда Нугзар смотрел этот сюжет, то чувствовал, что и сам бы не прочь сделать подобное – красиво, чисто, весело, без синяков и ссадин. Галстуками связать!.. Это же надо придумать!.. Да, видно, тут можно многим поживиться, если как следует приглядеться, если найти стукачей, которые тебе скажут, что в такой‑ то золотой день и час оттуда‑ то будут выносить мешки с деньгами... Знали ведь те корсиканцы, что другого выхода в участке нет и окна все – за решетками!..

Эти мысли были навязчивы, как болтуны. И злили Нугзара: «Что это за вор, который не понимает – вор он или нет?.. Раз сомневаюсь – значит, уже не вор! От самого себя не запереться! » Алеко Гелбахиани, когда снял с себя воровское звание, начал работать простым инженером, и никто ему слова пикнуть не смел, он тоже не лез ни в какие серьезные дела, а что сам проворачивал – один Бог знает. Ведь то, что ты снял с себя звание, не говорит о том, что тебе запрещено воровать и бандитствовать. Наоборот. Разрешено многое, что раньше было запрещено уставом. Можешь стать кем угодно: хоть грабителем, хоть продавцом, хоть служащим – никого не касается. А если ты вор в рамке, то изволь этих рамок держаться, за них не выходить и жить по понятиям.

«Человеку много ли надо? » – готовя себе чай и нехитрую закуску, думал Нугзар, готовясь выкурить вечернюю мастырку, к которой он все больше привыкал.

Конечно, гашиш по сравнению с опиумом или морфием – как мастурбация в сравнении с живой женщиной, но и мастурбация хороша, если ничего другого позволить себе не можешь или не хочешь...

Зато гашиш открыл для него классическую музыку. Под гашишем приятней всего устроиться на балконе и под скрипку или клавесин читать Тургенева, полученного в библиотеке при православной церкви, куда он случайно забрел. Сидеть на балконе, курить, смотреть на каналы, пароходики и думать: «Все мы гости на Земле, горсти семян. Проросли, пожили – и в нее уходим. Странники... Прохожие проходимцы... Только наша дорога не справа налево, а в землю, вниз... Кому‑ то, может, и вверх... »

Чтение и музыка успокаивали, настраивали на мирный лад. Но Нугзар все глубже втягивался в гашиш, который раньше терпеть не мог из‑ за той неуверенности, мутности, рассеянности, расслабленности, которые вызывает. Лежать под гашишем на нарах или в тюремной больничке – куда ни шло, но ходить среди людей, что‑ то делать, говорить?.. Раньше он этого не мог, трудно держать под гашишем маску, без которой в городе нельзя показаться. А тут маска не нужна, поэтому гашиш не противен.

Тут, кстати, и гашиш другой: бодрый, веселый, смешливый, щекотливый, не то что тяжелый кабардинский драп или зеленая кокандская дурь, которая укладывала ровно через восемь минут после курения: не успел лечь – пеняй на себя, на ногах не устоишь! Или он стал старше и спокойнее? В любом случае сидение на балконе, над уличной толчеей, с книгой и стаканом чая его вполне устраивало.

Мешал только Норби, постоянно и настырно нывший о деньгах – очевидно, он вышел из своего «календера». Нугзар ему отвечал, что деньги уже отдал. «Где? Когда? » – в алкашеской ломке бурчал Норби, дергая сальной косицей и разя потом, но Нугзар был тверд, зная, что если один раз дать пьянице деньги на выпивку – он не отлипнет и, как таракан, будет ползти, чтобы получить свой дихлофос. Норби что‑ то лопотал, пару раз даже пригрозил полицией, которая выселит постояльца, не платящего за жилье. Нугзар отвечал, что он полиции не боится, что было неправдой. Он не знал, какая здесь полиция и чего от нее ожидать: на вид – милы и миролюбивы, подтянутые молодые парни, не чета нашим небритым пузатым деревенским жлобам, вроде этого Пилии, что зацапал Сатану. С местными копами даже тянуло говорить, и он пару раз на интерес о чем‑ то их спрашивал, и они очень по‑ человечески объясняли дорогу, не хватая за ворот и не требуя документов, что делает в первую очередь каждый наш мент, желая содрать с тебя денег.

«Надо жене позвонить, узнать, что происходит в городе», – подумал Нугзар. Он хотел позвонить ей, когда решится дело с маркой, или когда прибудут деньги и цацки гинеколога. Ничего пока нет. Оставалось пятьдесят гульденов, из них надо еще заплатить переводчику, чтобы идти на «Кристи» и просить денег под залог марки, чего очень не хотелось делать: если розыск объявлен, то не исключено, что он и тут может быть в списках Интерпола, о котором говорил еще веселый начальник оперчасти в Караганде.

Да, но какой бы этот начоп ни был хорошим, в советскую зону Нугзар попадать больше не желает и никакого начопа слушать не хочет. С этим покончено. В новой зоне надо устраиваться, а не смотреть назад. Ломку от опиума можно пережить во сне, а ломку жизни надо перебороть наяву, с открытыми глазами и ушами.

Нугзар еще раз позвонил Васятке, но, услышав голос матери, повесил трубку. Решил поехать к О, поговорить об азиле для Сатаны – насколько это реально. Ведь это сейчас Сатаны тут нет, а скоро он будет – шумный, большой, с ширкой, едой, питьем и бабами. Какой уж тут Тургенев с клавесином!.. Нугзар еле‑ еле слез с иглы, пить не пьет, женщина у него есть, а еда мало интересует. Нет, надо искать для Сатаны хату.

Он добрался на велосипеде до китайского ресторана, где О подрабатывала официанткой. Людей было много, но О смогла выкроить пару минут. Они уже три дня не встречались, и в нем от возбуждения начало покалывать в пальцах, когда он увидел ее грудь, которая хорошо умещалась в его ладони, словно была вырезана по ее форме.

– Вечером приду, – пообещал.

– Приготовить лапшу с курицей?

– Как хочешь. – Он знал, что это – ритуал, хотя с детства терпеть не мог макарон (у них дома они появлялись, только когда у отца кончались деньги перед зарплатой. «Макароны по‑ флотски! » – натужно улыбаясь, объявляла мать под мрачное жевание мужа и сына). – А что говорят на допросах твои беглые китайцы?

– Разное. Кто по политмотивам, кто по другим, всяким...

– А, помню... Педики, которым не дают спокойно сношаться? – Нугзар представил себе Сатану, который рассказывает, что он гомик. – А еще что?

– Можно плести, что угодно. В итоге, если они откажут и постановят выслать его, то без паспорта ни одна страна мира его не возьмет. В этом – главная загвоздка.

– И тогда его отправят в лагерь на год, где он отсидит и выйдет? – закончил за нее Нугзар.

– Да ты уже сам все лучше меня знаешь.

Это было хорошо. Значит, Сатана может пороть любую ерунду, что ему в голову взбредет: что он пассивный гомик, но активный общественник, что его гнобит КГБ и донимает милиция, что он не выносит Ленина и ненавидит Сталина, а любит хашламу, девок с грудями и коньячный спирт, что он – анти, против, гоним... А паспорт Коки Гамрекели может пригодиться ему, Нугзару... Паспорт был действителен еще восемь лет, а за это время многое может решиться. А что – многое? Ехать назад, в тбилисское пекло, неразумно и невозможно. Значит – сидеть пока здесь, ждать, продираться сквозь щелочки О...

Нугзар уехал из ресторана, вежливо попрощавшись со стариком‑ хозяином, с утра до вечера пьющем в почетном закутке, под резными драконами, свой подозрительно‑ желтый напиток, отчего глаза его благостно смежены, ручки мирно сложены на брюшке, а вокруг заправляют сыновья и внуки, которым, может быть, и не нравится, что их китаянка О живет с белым человеком, а не со своим, желтым, но они ничего не говорят, знают, что тут не Бангкок и не Гималаи, где лучший в мире опиум, как утверждал один из сыновей хозяина: «Если в Марокко из ста кило конопли выходит десять кило приличного и кило бомбового гашиша, то из наших ста кило опиума выходят все сто! »

Отъехав от ресторана, Нугзар нашел в кармане мелочь и позвонил из автомата в Тбилиси. Жена односложно отвечала на его вопросы, но от себя добавила, что деньги пока есть, погода хорошая, но одна беда – покончил самоубийством Бахва.

Бахва? Бахва!..

– Как? – вскрикнул Нугзар (недаром он вспоминал его целое утро! )

– Был дома, ругался с женой, вдруг выхватил револьвер, выстрелил в супружескую постель, потом – в телевизор, а потом – себе в висок.

Не в силах говорить, Нугзар повесил трубку. В трансе ехал вдоль канала, наезжая на раззяв‑ туристов и внутренне плача... Значит, дошел... Довел его опиум... Постель‑ телевизор – висок... Или запутался в чем‑ то крепко... В карты много играл... Или надоело мучиться с морфием, который только раз в жизни чувствуешь по‑ настоящему (в первый раз), а все остальное время только снимаешь ломку... Или просто психоз, нервы, истерика...

Нугзар не раз думал о самоубийстве, даже говорил об этом с Варламом Ратиани, когда в зоне покончил с собой один из армянских воров, но Варлам сказал, что делать этого нельзя – зачем уходить раньше времени? Живи себе в стороне от жизни, если не хочешь иметь свою долю в людских делах... «А если и жить не хочется, и умирать неохота? Что тогда?.. Плохой день... Ну да, тринадцатое, понедельник... Бахва... себе... в висок... »

Они с Бахвой и Гивией Микеладзе часто ездили в Сочи, Пицунду или Гагры, отдыхали, дурачились: бывало, на бульваре остановятся молча перед читающей книгу или газету женщиной и спустят плавки – женщины, подняв глаза от текста, упирались взглядом в три мужских члена прямо перед своим носом... Обычно женщины смотрели, как загипнотизированные, а они следили за их глазами: на каком члене остановятся подольше, а по какому скользнут равнодушным мазком...