Михаил Гиголашвили 37 страница

Майор по телефону приказал привести задержанного Баташвили, вытащил его дело и стал листать.

Бати пришел угрюмый, обросший. Синяки на лице стали желтыми.

– У тебя что, Боткина началась? – засмеялся майор. – Ну, садись. Кури. В нарды играть будем.

– Что? – Бати удивился: вместо побоев – сигареты и нарды!

– Играть умеешь? У вас на Вере все фраера. Вот у нас в Сабуртало лучше всех играют... – сказал майор, снимая с сейфа нарды и включая вентилятор.

Бати, продолжая молчать, пытался понять, какую новую комедию и каверзу надо ожидать от жирного мусора.

– Условия такие: если я выигрываю – ты идешь на срок, от восьми до пятнадцати. Если ты выигрываешь – то платишь пятьдесят тысяч долларов и уебываешь к ебени матери!

Бати опешил, плохо соображая, но главное понял – мент просит пятьдесят тысяч долларов, чтобы выпустить. Соберут ли дома такие деньги? Вряд ли. Да и тетка не даст, выкупала уже недавно...

– А нельзя так сыграть, что, если я выиграю, – то заплачу двадцать пять тысяч?

– Нет, нельзя. Условия мои. Проиграл – срок, выиграл – принес бабки и ушел за недостатком улик или, в крайнем случае, как свидетель по делу дяди, но не как насильник. Разницу улавливаешь? Дядю убили Сатана и Нугзар, ты вообще сторона, а с Наной ты – главный обвиняемый. С другой стороны – что такое изнасиловать? – начал развивать майор любимую тему. – Вот, в газетах пишут: девушка в три часа ночи гуляла в парке в одиночестве, потом поймала машину, попросила ее домой подвести, парень полез к ней, а она его ножом ударила и убила. Суд оправдал ее. Почему? Была попытка изнасилования, самозащита!.. А как эту попытку от других отличить? Пальцем тронул – уже попытка. А если не тронешь – какая же тебе баба даст? Значит, считай, что в день в мире происходит миллиард попыток изнасилований, из них девятьсот миллионов – успешные, а остальные – не удались, бабы не дали...

– Мне надо домой позвонить, поговорить, – прервал его Бати.

– Поговори. Только коротко. Вопрос – ответ. Деньги чтоб были завтра, я скажу потом, где передать.

– А нельзя ли поменьше? Они столько не соберут, – попытался поторговаться Бати, но майор отрезал:

– Нельзя. Я делиться должен. Половину только прокурору отдать надо...

– Да он же наш родственник! – вскричал Бати.

– Ну и что? Это там он – родственник, а тут он – прокурор! И притом: он твой родственник, а не мой. Так что звони.

Бати набрал номер и подавленно заговорил:

– Мама, они меня выпускают за пятьдесят тысяч...

Нет, долларов... Да... Да... И... Понимаю... Ну, продай мою квартиру на Вере, я пятнадцать лет сидеть не могу, лучше уж сразу с собой покончить... Да, дело закроет и выпустит. .. Хорошо... – Бати положил трубку. – Вечером еще раз позвонить надо, будет ответ.

Майор усмехнулся и открыл доску:

– Вечером?.. Пусть так. Да и моего ответа, кстати, еще нет... Может, и не понадобятся твои вонючие бабки, если проиграешь... Давай начинай!

Бати дрожащими руками начал расставлять фишки, ошибся.

– Э, да ты, я вижу, скис... Или играть не умеешь?

– Умею, – промямлил Бати обреченно.

У майора сразу началась хорошая игра. Бати ошибался, кидал плохо, шли какие‑ то двойки‑ тройки, а у майора то и дело – парные. Несколько раз звонил телефон, майор что‑ то говорил, слушал и записывал, не переставая играть, и даже один раз поймал Бати за руку, когда тот хотел незаметно закрыть опасную фишку.

Дело шло к проигрышу Бати.

– В тюрьму торопишься, дружок? Ах ты, Ромео из оперы «Амадео»! Амаретто херов! Больше не будешь бабам в жопы бутылки вставлять? И зачем это? У тебя что, члена нет?

– Есть, – вяло отбивался Бати, делая ошибку за ошибкой, рискуя там, где надо осторожничать, и медля там, где надо торопиться.

А майор гнул свое:

– Видишь, как выходит? Ты один раз бабу трахнул, а потом десять лет каждый день весь барак тебя будет дрючить. А, каково? Разницу улавливаешь? И бутылку сунут, и всякое другое. Знаешь ли ты, что в зонах петухи заносят в карцеры и буры, в жопу засунутые, и в гондоны обернутые, карты, пули, патроны, шприцы, перочинные ножи, отраву и даже, говорят, пайки хлеба, во что, правда, верится с трудом – кто будет есть хлеб, побывавший в жопе у пидора? Как думаешь? Вот ты будешь есть? Будешь или нет?

– Прошу вас, хватит! – с дрожью взмолился Бати. – Не могу больше слушать.

– Играй, играй, сучонок.

Бати проиграл, да не просто, а с двойным марсом.

– О! О! – развеселился майор, собирая нарды и закрывая доску. – Двойной! Марс! Но что делать? Два раза тебя в тюрьму посадить не могу, к сожалению. Расстрелять тоже, к еще большему сожалению. А вот щелбан дать могу! Идет? Подставляй лоб!

Обалдевший Бати опустил голову, а майор, беззвучно и высоко подняв нарды, с размаху дал ему по голове загремевшей доской. Бати повалился на пол, а майор положил доску на сейф и, как ни в чем ни бывало, начал перебирать бумаги. Он был уверен, что деньги за Бати дадут – не все пятьдесят тысяч, но сорок. Поэтому дело об изнасиловании надо раздербанить и сдать в архив, тем более, что и Мака просил, и экспертизы никакой нет. Ничего, кроме заявления этой глупой шлюшки.

Он вынул из дела два листа с показаниями Наны и спрятал в карман, чтобы подарить их Маке, которого собирался навестить в больнице. Сделать парню приятное – почему нет?

Тем временем Бати начал шевелиться. С трудом взобрался на стул.

– Что, крепкий был щелбан? Ничего. Заживет. Ведь щелбан лучше, чем в жопе ножи по карцерам разносить, а? Вечером вызову, позвонишь, уточним о деньгах – и все. Устраивает? Да? Тогда скажи: «Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность! »

– Спасибо, товарищ майор, за вашу доброту и сердечность! – промычал Бати, держась за голову.

– Больше баб против их воли трахать не буду...

– Больше баб против их воли трахать не буду... – повторял Бати.

– Служу Советскому Союзу!

– Служу Советскому Союзу...

– Ну, смотри! А то опять сюда загремишь, на нары.

Дежурный увел Бати, а майор, решив расслабиться, запер дверь на ключ и достал из нижнего ящика порнокассеты, стал выбирать. Он любил днем, на перерыве, после обеда, разок промастурбировать, отчего жизнь сразу казалась веселее и бодрее. Если были под рукой минетчицы, которых полно на улице Павлова – хорошо, нет – так и кассетка сгодится: не все ли равно, на какой зад смотреть? Как сам себе сделаешь, так никто не сделает, это уж точно, обсуждению не подлежит.

Ладо прилег в кабинете, поставив будильник на три часа, чтобы выйти на улицу, как ему велел Зура, который решил этой ночью разобраться с Анзором. Спать не мог и мучился тем, что должно произойти, хотя не знал, как именно все случится. Драки, разборки, насилие всегда были неприятно‑ болезненны, оскорбительны, удручающи, но неизбежны. Когда Ладо подсел на иглу, то стал привыкать к тому, что вокруг постоянно идут грызня и ссоры из‑ за наркоты, порой (и очень часто) доходящие до серьезных вещей: ампулку морфия не поделили, кто‑ то у кого‑ то отломал кусочек гашиша, кто‑ то кому чего‑ то недосыпал, а перерастает в личное, большое: «Да как ты со мной посмел это сделать? », «Да кто ты такой, чтобы этакое себе позволять с нами? » «Мне у тебя разрешения спрашивать не надо! » – и в ход шли кулаки, ножи, бутылки, оружие... Даже Художник как‑ то украл в тире воздушку и притащил ее в мастерскую «для защиты», но острых железо‑ чек с перьями, какими стреляют в тире, у него не было (да и теми только если в глаз выстрелить, как пояснил медик Гуга). Поэтому приходилось катать хлебные шарики и пулять ими по задницам друг другу, пока воздушку не украли. Да и какая воздушка может защитить, к примеру, от Сатаны?.. От его уверенных движений, краткой приказной четкой речи, от диких глаз, выедающих жертву в упор... Вот как надо себя вести!.. И именно так Ладо себя вести не умел, и позволял жалости овладевать собой, отчего делался вялым и податливым, будто гашиш в тепле. А надо быть упорным и настырным!

Ворочаясь на диване, он вспоминал, с каким упорством и целеустремленностью Анзор поднимал в Кабарде аборигенов на мацанку, в то время как он, Ладо, и тот же Гуга давно бы остались лежать у костра, чтобы в блаженной ленивой истоме слушать глупости «витьков» и байки Байрама. А вот Анзор почти силой заставлял всех встать и гнал на поле, не обращая внимания на злобную брехню Байрама и скулеж «витьков». Анзор – упертый, и сейчас может отвертеться: пощечину дал не он, а Ушо, его и ищите, я при чем? А тайник сорвало, бывает, кто докажет обратное? Языком своим он найдет выход, а вот против пули устоит ли?.. Да, но пистолета Зура ему не дал... Значит, он опять должен стоять и смотреть, как тогда в Авлабаре, когда Сатана грабил Рублевку?.. Или делай сам, или уйди, не смотри, третьего нет!..

Что должно произойти? Ладо нервно садился на диване, вытаскивал крупинку, мял ее. Его тянуло забить косяк и вдохнуть спасительный дым, но он берег крупинку для встречи с Наной, чтобы «отлакировать» гашишем алкоголь. Без этой подготовки секс его не интересовал. А с этой подготовкой секс становился спортом, вроде качания мускулов, только качки мучаются без понта, а он тренирует свой главный мускул... Тоже спортсмен. Чемпион мира по пиздоболу.

– Морфий, спирт и онанизм укрепляют организм! – нарочито весело стал он напевать и собираться, не дожидаясь мерзкой трели будильника.

Включил свет. На столе заметил рукопись Зуры, но не тронул – не до этого сейчас! Положил в карман кнопочный нож. Когда выходил, мать не спала, метнулась к нему:

– Куда? Ночью?

– Дело есть, – отодвинул ее Ладо и вышел на ночную черную улицу под материнские причитания, заглохшие с дверным хлопком.

Стоял под деревом, пока не подкатила к обочине белая «Нива». На переднем сиденье – Илико, за ним – черная вязаная шапочка Зуры. За рулем – знакомое лицо, только не понять сразу – чье.

Ладо сел назад, к Зуре. И разглядел в зеркале – ведь это молодой Борзик!

Борзик тоже узнал его:

– А, Ладо! Привет! Давно не виделись!

– Что, знакомы? – спросил Зура.

– Да, встречались... Тбилиси – город маленький.

– Вот‑ вот, – качнул тот черной головой.

– А ты с Борзиком откуда знаком? – спросил Ладо, зная, что Зура терпеть не может наркоманов, а Борзик – один из самых заядлых.

– Мы всех знаем... – шутливо‑ таинственно отозвался Зура. – Это наш человек... Он в детстве жил в Сололаки, все знает.... Ну, и рулевик хороший...

Илико молчал, спокойно поглаживая бородку. На нем были слесарские штаны на широких подтяжках, с разными карманчиками, откуда выглядывал весь набор: отвертки, шило, клещи, секатор, молоток и гвозди, на манер газырей. .. От молчуна Илико Ладо пока не слышал ни слова.

– Про этого Анзора давно говорят, что беспредельничает не по чину и хороших ребят обижает, – начал Борзик. – Я еще раньше слышал... Деньги берет, а приносит таблетки без кодеина. Или раствор ершеный, не лекарство, а вода сплошная...

– Деньги берет, а ничего не приносит? Хитрожопый барыга, значит, – сделал свой вывод Зура. (Илико, не оборачиваясь, согласно кивнул, похожий в профиль на царя с медали. ) – А барыг надо давить. Зачем далеко ходить? Вот, вместе в поездке были, работали, от ментов спасались, а приехали – и на тебе, он, вместо того, чтобы по‑ братски поделить, какому‑ то вонючему езиду Ушо в своем доме позволяет бить человека по лицу и из дома выкидывать! Каково это?

– Да, не по‑ братски, а по‑ блядски, – поддержал Борзик, а Зура продолжал:

– За все, что в его доме случилось, отвечает он один, барыжья душа. Ты на него смотри: мать – гречанка, папа – неизвестно кто, татарин, наверно... курды в гостях... езиды... наших обижают...

Илико согласно‑ обрадованно кивнул. От его молчания Ладо стало не по себе. Он ощущал озноб и ощупывал нож в кармане, что не укрылось от Зуры.

– Что это у тебя? Дай сюда! – И он хватко залез в карман, вытащил оттуда нож и спрятал за пазуху. – Тебе это не нужно. Не ты ответчик. Ты истец, ходатай... Прочел, кстати, что я принес? Хотя не до этого было, наверно? Переживал, небось? Я же тебя с детства знаю. Просто выхода нет... Добро должно быть с кулаками, как говорил наш учитель труда, помнишь?

Пока шли эти разговоры, верхними улочками доехали до Мтацминды, опасаясь, что возле фуникулера могут стоять гаишники. Но было чисто, и Борзик, взяв вправо, уверенно углубился в узкие беспросветные каменистые переулки без фонарей и признаков жизни.

– Что будет делать? – нервно спросил Ладо, которому вдруг показалось, что это его самого везут куда‑ то на расправу, а все разговоры Зура ведет, чтобы усыпить бдительность.

Ему никто не ответил, что еще более усилило его подозрительность.

– Где встать? – спросил Борзик, скатываясь на дорогу, ведущую к ресторану «Самадло».

– Где хочешь. Мотор не глуши. Потом на Мокле повезем. Знаешь эту горку?

– Как не знать. Не было бы заристов, они часто там собираются.

– Сгоним. Или в другое место отвезем. Вы оба сидите и молчите. При нем – ни слова!

Илико уже стоял на улице. Зура, похрустев чем‑ то в кармане, не спеша вышел из машины. Ладо заметил, что у него за спиной, из‑ под куртки, торчит что‑ то вроде теннисной ракетки.

– Что это?

– Автомат. Узи, еврейский, – шепотом ответил Борзик и, глядя в зеркальце, спросил: – Как же этот свинья тебя обидел? На что кинул?

– На дурь. Вместе собирали. Приехали – и вот, – Ладо стало неприятно об этом говорить; он открыл окно в теплую ночь, стал прислушиваться.

Вначале было тихо. Но вот раздался звон стекла, грохот распахнутой двери, женский крик, который оборвался на полуноте. Потом – тишина. Вот стукнула калитка, не спеша появился Зура, за ним Илико тянул человека в трусах и майке, с бумажным мешком на голове: вытянутые вперед руки ему обмотали черным проводом, конец которого был у Илико.

Зура, кратко приказав Ладо:

– Сядь вперед! – уселся сзади, туда затолкали и Анзора (гудевшего из‑ под мешка: «Кто вы? Что вам надо? »), потом сел Илико и двинул локтем по мешку, а Зура сказал: – Заткнись, не то язык отрежем! – и щелкнул кнопочным ножом, отобранным у Ладо.

После щелчка мешок стих.

Из калитки кто‑ то выбежал, но Борзик уже рванул задним ходом и, скрежеща шинами, заскочил в один из темных проулков, начал взбираться на гору.

Анзор был зажат между Зурой и Илико. Зура молчал, только один раз резко, коротко и сильно ударил кулаком по мешку, когда Анзор вздумал материться.

– Плохие слова не говорить! – пояснил он. – Не то рот заткну, задушу.

Мешок замолк. Борзик и Ладо тоже молчали, как было велено, тем более, что Зура в машине еще раз приложил палец к губам, после чего до Ладо начало доходить, что тот не хочет, чтобы жертва видела и слышала его и Борзика.

Запястья Анзору замотали шнуром от его же магнитофона, ладони оказались сложены, будто он молится. Когда из‑ под мешка донеслось:

– Снимите, дышать не могу, задыхаюсь, – Илико с размаху дал локтем по бумаге – и из‑ под мешка по серой майке поползла струйка крови.

На лысой горе Мокле ничего не было, кроме двух грубо сбитых скамеек и мусорной урны, полной доверху.

Борзик заглушил мотор. Илико выволок Анзора, подтащил его к скамейке и ударил сзади ботинком под колени, отчего ноги у Анзора подкосились и он рухнул на колени, ударившись мешком‑ головой о скамейку и вскрикнув. Не дав ему подняться и не выпуская из рук шнура, Илико сел на скамейку. Анзор в молитвенной позе застыл на коленях, покачивая мешком и что‑ то бормоча.

– Молчать! – приказал Зура. – Как ты думаешь, зачем мы тебя сюда привели?

– Не знаю, – забубнило из мешка.

– О тебе говорят, что ты – жадный негодяй и подонок, любишь людей обманывать и кидать. Это правда?

– Кто такое говорит? А вы кто, судьи? – донеслось из мешка.

– Да, мы судьи, это ты хорошо сказал, – серьезно ответил Зура. – Ну‑ ка, вспомни, скольким людям ты делал зло? Ты чатлах^{^[109]}, природный барыга! Тебе разве неизвестно, что такое честь, совесть, дружба?

– В районе спросите, все меня уважают... – вякнуло из мешка.

– Спросили. Никто тебя не уважает. Ты думаешь, если ты можешь натравить на людей свору езидов, тебе за это уважать будут?.. Нет. И езидов перестреляем, как собак, и тебя порешим, грецкая морда! – и ударил его ногой по спине, а Илико добавил кулаком по мешку.

Анзор со стоном свалился набок, но Илико силой, за майку и шнур, поднял его на колени.

В этот момент послышалось урчанье мотора, показались фары. Кто‑ то ехал!

«Менты! » – панически подумал Ладо. Борзик тоже тревожно ойкнул.

А Зура скинул куртку, сдернул с плеча короткоствольный «Узи», твердым шагом пошел навстречу машине и дулом автомата стал показывать, чтобы уезжали. Машина тут же дала задний ход, развернулась и пропала.

Зура вернулся назад, накинул автомат на плечо, жестом успокоил встревожено глядевшего на него Илико (тот тоже при появлении фар полез в карман спецовки).

– Педики какие‑ нибудь... или минетчицу привезли... Кто сюда ночью приедет, тот милицию вызывать не будет... Эй, ты жив?

– Да, – зашуршало из мешка.

– Сегодня тебе дается предупреждение... Пока оставляем в живых, но накажем.

– Кого я обидел, что я сделал? – начал ворчать мешок.

Тут Зура прыжком обхватил ногами шею Анзора и стал тянуть его голову в мешке к скамейке, Анзор забился, заголосил, а Илико, выхватив из газырей длинный, граненый гвоздь и молоток, прорвал гвоздем в мешке прореху, поймал ухо Анзора, вытащил ухо из мешка и, воткнув в него гвоздь, с размаха молотком, двумя ударами, прибил ухо к скамейке.

Анзор выл из мешка:

– Фашисты! Что делаете?

Илико спрятал молоток, секунду‑ другую смотрел на стонущего Анзора, который дергал узлом рук, привалившись мешком к скамейке и пытаясь между стонами кричать:

– Помогите! На помощь!

– Будешь кричать, когда мы уйдем, – ткнул его носком ботинка Зура. – Думай о тех, кого ты обижал и обманывал. .. Срежь‑ ка ему трусы, пусть его ебут те, кто сюда придет зари катать или морфий колоть!

Илико вытащил секатор и перекусил резинку семейных синих трусов, спавших с тощего зада. Анзор выл:

– Убью! Ах‑ ах! На помощь! Помогите!

– Убьешь или помогите? – с насмешкой переспросил Зура.

Анзор замолк, потом тихо сказал:

– Отпустите, не позорьте. Руки развяжите... Больше не буду, мамой клянусь... Отпустите...

– Мамой? Знаем мы твою маму... Нет, тебе черт отпустит, если захочет, а мы свое сделали! Пошли!

Под вскрики и стоны все двинулись к машине. А Зура, подняв урну, высыпал из нее на Анзора мусор и громко сказал напоследок:

– Вот так стой раком до утра или до вечера, пока тебя заристы не найдут, и думай, как надо себя с хорошими людьми вести. – Потом добавил тише, чтобы слышал только Анзор (другие были возле машины): – Свою жизнь можешь выкупить за пятнадцать тысяч долларов, соберешь до воскресенья. А в воскресенье к тебе придут... Не соберешь – пеняй на себя! А то обнаглели тут очень... Если сбежишь – убьем всех близких и спалим твою собачью конуру. И твою, и таких же, как ты, недоносков... Расплодились как вши, на нашей шее... Ничего, пришло наше время! Понял, ублюдок?

Анзор стонал под мешком, привалившись к скамейке и дергая связанными руками. Зура плюнул ему на спину и пошел к машине. Сев сзади, рядом с Ладо, хлопнул Борзика по плечу:

– Поехали, братишка!

Все продолжали молчать. Ладо обернулся: в лунном свете было видно, как около скамейки на коленях недвижно стоит человек в обвислой майке, без трусов, с мешком вместо головы, весь обсыпанный мусором.

– Он не умрет так? – спросил Борзик. – Потеря крови и все такое?

– В ушах крови нет. Там только грязь, – ответил Зура.

Илико согласно закивал и, вытащив новый гвоздь, стал его вертеть и поглаживать, что‑ то мыча. Тут до Ладо дошло, что Илико, возможно, немой!.. Он никогда от него не слышал ни слова!.. Но сейчас не до этого. Ладо был подавлен увиденным. А Зура, как после хорошей работы, весело говорил:

– Зачем ему вас видеть? И нас вряд ли узнает, видел пару секунд со сна... Пусть постоит, подумает... Зло можно победить только злом.

– Зло на зло дает добро, что ли? – не удержался Ладо.

– А как же?.. Вот он сейчас постоит так сутки и подумает, надо ли людей наебывать, или, может, с ними лучше быть честным. Чем человеку хуже – тем он лучше... А чем человеку лучше – тем он наглее, злее... Значит, человеку надо сделать плохо, чтобы он стал лучше. Что делать, если по‑ другому он не понимает?.. Христиане недаром ищут страданий. Наказывать надо, но убивать нельзя, грех, – заключил Зура, возвращая Ладо его нож.

«Эге, – подумал Ладо, искоса поглядывая на медный профиль Илико. – Эти молодые бородачи будут пострашней наших старых бандитов и ментов! » – а Зуре вяло возразил:

– Какой‑ то жестокий гуманизм.

– Накажи одного, чтоб другие не страдали – разве не справедливо? – ответил на это Зура. – Справедливости захотел от людей... Да, многое надо менять... Вот, например, наследование надо отменить: пусть все живут на равных. А то рождается какой‑ то принц Чарлик с ушами, как у свиньи, и лицом, как у козы, а ему тут же миллионы и почести. За что? Почему? Каждый пусть выбирается сам. В природе этого нет. Сильные львята выживают, слабые – дохнут. Деньги, что остаются от богачей, брать в казну, а не давать детям и внукам – они‑ то при чем?

Ладо постепенно приходил в себя, радуясь, что все закончилось, хотя вид прибитого ухом к скамейке не исчезал из памяти. Тлело беспокойство, что Анзор может умереть. И не было удовлетворения, а только опустошенность и неприятный мутный осадок, и злость на себя, манекена... Вот Зура знает, чего хочет, и делает это. А Ладо не знает, что ему надо, и поэтому другие делают с ним, что хотят – что Анзор, что Зура...

Рассветало. Борзик предложил поехать на Пески^{^[110]}, поесть хаши, но они ведь не с похмелья, а кому на трезвую голову полезут в глотку, в пять часов утра, говяжьи потроха и копыта?

Сбросив Зуру с Илико на Бахтрионской, поехали дальше. Борзик по дороге рассказывал, как сел брюхом на камень и чуть не угробил машину, когда ездил в Казах за опиумом. Ладо слушал Борзика, понимая слова отдельно, но в целое слепить их не мог – мозг словно отключился. Борзик будто понял его состояние, спросил:

– Как думаешь, Анзор не подохнет там?

– А что делать? Не поедешь же туда с клещами его освобождать?

– Правильно... – перебил Борзик свою минутную слабость. – Пусть, сука, постоит, подумает. Нас с тобой никто не видел и не слышал, машина чужая... Да и вряд ли номера кто‑ нибудь успел заметить... Зура прав – надо таких жлобов учить! Он тебе пощечину дал?

– Не он, другой, – опять очень нехотя ответил Ладо.

– Ну, какая разница?.. И того, другого, также наказать! Кидняки, беспредел... Что, перестройка такая? – вспомнил он модное слово. – Это в ломке человек не понимает, что творит, а здесь...

– Сейчас и есть ломка.

– Брось! Анзор от рождения мерзкая крыса! Ну, я поехал. А ты молчи, никому не болтай!

Было около шести утра. Идти домой, будить всех? Нет, лучше переждать где‑ нибудь, а потом встретиться с Наной.

Но где? Извечная проблема... Надо найти Шалико Сванидзе... Или попробовать у Художника попросить ключи? Там, правда, грязь и бардак... Да и у Шалико не лучше...

Ладо поехал вначале к Художнику. Но там дверь оказалась закрыта. И ранний сосед, вышедший в пижаме в дворовую уборную, сказал, что две недели никого нет, и слава богу, что нет, чтоб они все провалились, морфинисты! «Смотри, сам в очко не провались» – подумал Ладо, отправляясь дальше.

Шалико был дома. И не один – из кухни доносилось звяканье.

– Двоюродный брат из деревни приехал...

– Ясно, что из деревни – не из Нью‑ Йорка же! – кисло пошутил Ладо, для которого такая помеха означала потерю хаты.

Он заглянул на кухню: на столе – огромный баллон с вином, полпоросенка, сыр, жареная курица. У стола сидел молодой бугайчик, чем‑ то напомнивший Зуриных крепышей, только без бороды и с отвислым животом, поросшим курчавой шерстью.

– Кахабер, – представился он и взял штоф за горло. – Выпьешь?

– Нет, я на работе, – отказался Ладо и вышел в комнату. – Что у тебя иконок поубавилось? – указал он на стены в трещинах, где раньше висели прикнопленные копеечные бумажные иконки.

– Украли, сволочи... И кому они нужны?.. – переминался Шалико босыми ногами.

– Были менты тут? – вспомнил Ладо.

– Были. Еле откупился. Хорошо, что мой дядя знал их.

И Шалико рассказал о визите Макашвили. Выслушав эту краткую историю, Ладо спросил:

– А почему ты не уехал в деревню? Мы же тебя предупредили!

– Да, неправильно сделал, лучше бы уехать, – чистосердечно раскаялся Шалико. – А к тебе менты заходили?

– Меня не застали. Дома ничего не говорили. Наверно, еще явятся! – И только сейчас Ладо всерьез подумал о списке и о том, что менты были уже у Серго, у Шалико, наверное, взяли Художника, и, очевидно, скоро доберутся и до него. Их еще не хватало!.. Вот Гуга слинял (он и раньше говорил, что надо уйти в подполье, пока проколы не заживут, вот и скрылся с мацанкой). А может, Анзор и его кинул?.. Сейчас уже неважно. – У тебя проколы есть?

Шалико вывернул руки:

– Нет, откуда? Пятый день пью...

– Сколько держатся синяки? Шалико пожал плечами:

– Неделю... Или две...

Из кухни донеслось чавканье, звяканье, стук вилки о тарелку.

– Он надолго? Здесь живет? – кивнул на звуки Ладо без особых надежд.

– Здесь, где еще? А что, хата нужна? Можно. Мы с ним собираемся в гости к тете.

– Когда?

– Попозже. Часов в пять.

– Если вы весь штоф выжрете, то в пять точно будете спать мертвым сном, – с сомнением покачал головой Ладо.

Вообще было противно приезжать сюда с Наной – даже сесть или лечь по‑ человечески негде: грязные матрасы на неметеном полу, шаткие столики и хромые стулья с помойки, не говоря уже о ванной, похожей на один большой гнойник. Но что делать? Других шансов нет. И Ладо уточнил:

– Если уйдете, то к пяти? Ключ под ковриком, как всегда?

– Нет, теперь сюда прячем, – открыв входную дверь, Шалико показал ложбинку между кирпичами. – Или сюда! – показал другую бороздку в кладке. – Или вот сюда! – пошарил рукой по притолоке двери.

– Вы что цирк устраиваете? Я приду с бабой – и начну по кирпичам шарить? – недовольно сказал Ладо, на что Шалико справедливо заметил:

– Не нравится – сними сам хату и клади куда хочешь! Вместо спасибо... Дури нет курнуть?

– Сам ищу. Если найду – под телевизором оставлю, – пообещал Ладо (так они делали уже не раз – Шалико давал ему ключи, а он оставлял ему немного наркоты: всеядный Шалико радовался каждой песчинке и травинке, попадавшей в его кормушку). – Если хотите, я заеду за вами и отвезу к тете, – предложил Ладо (при таком раскладе шансов, что он выпрет их из хаты, было куда больше).

– Не надо. Мы, может, раньше пойдем. Много пить не будем – вчера целую канистру выдули, сегодня так, опохмел.

Кока метался, в спешке собирая чемодан левой рукой (правая была в гипсе), чтобы немедленно бежать из Тбилиси. Он кидал в зев чемодана какие‑ то вещи, плохо соображая, что делает; заглядывал зачем‑ то в углы, хлопал дверцами шкафов, бессмысленно осматривая полки и вешалки, а потом плюхался в кресло и застывал в тяжком недоумении.

Только что позвонил Тугуши и сообщил, что Художник умер в Ожоговом центре, а милиция открыла дело на всех, кто был в лаборатории, когда возник пожар.

– Откуда ты знаешь? Когда умер? Может, понт? – осел Кока.

– Нет, правда умер.

Но Коке не верилось. С Художником он был знаком с детства, вместе ходили на кружок рисования в Дом пионеров, вместе начали пить пиво и пропускать школу, а потом уже пошли девочки, драки, музыка, анаша, таблетки, ампулы, порошки. Не раз выручали друг друга, все делили, не подличали, не продавали и не предавали друг друга, а если цапались, то лишь по мелочам и пустякам.

– Но он как будто пошел на поправку? – утирая слезы, Кока пытался обмануть жизнь, но она неумолимо гундосила голосом Тугуши (у того была вывихнута челюсть) о том, что да, шел на поправку, а потом то ли сепсис, то ли ляпсус, то ли узус – в общем, умер. Тугуши сам толком ничего не знал, отсиживался дома со вправленной челюстью и ожогом на спине, который ему мазала постным маслом домработница Надя. И вот такое...

– А кто тебе это сказал? Ну, про Художника? – спросил Кока.

– Борзик. Позвонил. Сказал, что надо прятаться: после смерти Художника милиция открыла дело и начала серьезно искать тех, кто был на проклятом пожаре. (О том, кто устроил этот пожар, Тугуши старался не думать, а тем более не говорить).

– А до этого не искала?

– Откуда я знаю? Я, как и ты, дома сижу, еле говорю, а есть вообще не могу – так, каши какие‑ то гадкие... Жалко Художника. Братом мне был... – пробулькал Тугуши.

– И мне, – ответил Кока и стал ошарашено озираться по комнате, будто Художник был здесь, стоял за спиной. – Откуда Борзик узнал?

– У него зять в прокуратуре работает. Сказал, чтоб спрятались. Менты, правда, ничего толком не знают...

– Узнают, если захотят, – у Коки заныло под ложечкой от страха перед тюрьмой, хотя... – А что нам вообще могут предъявить?