Михаил Гиголашвили 35 страница

«Рыба ищет, где лучше, а человек – где глубже дерьмо» – повторял начальник оперчасти в Караганде. – Встречают по статье, а провожают после срока... Если, конечно, не докрутят себе пару‑ тройку гнедых», – шутил за стаканом коньяка. За коньяк и деньги начоп не вмешивался в дела Нугзара, державшего зону, и предпочитал с ним обговаривать все важные дела, пуская мелкие на самотек: «Пусть себе катятся ветчиной по Малой Сенной... Потехе – время, а делу час – и то много». И давал свидания жене, которая, в числе прочего, обязательно привозила Нугзару надушенный «Шанелью» платок, надолго отбивавший зонную вонь...

За вереницей мыслей он не заметил, как О отделилась от студентов и пошла к его скамейке.

– Ты сегодня как небесная куколка! Это тебе! – протянул он фиалки, купленные на ходу (а на том свете Варлам Ратиани покачал головой: «Фиалки?.. Куколка?.. Для этого я тебя короновал? »)

– А это – тебе! – протянула О бумажник. – У тебя же нет? Вот будет.

Нугзар смешался. Никогда у него не было ни бумажника, ни портмоне, ни кошелька, всегда только чужие лопат – ники лохов. Что ж, теперь и он – никто...

– Знаешь, у нас, если дарят бумажник, в него обязательно кладут монетку, – Нугзар осматривал отделения, пахнущие кожей.

О кивнула:

– У нас тоже. Там есть.

Да, в самом маленьком отделе лежала неизвестная монетка с письменами, похожими на грузинские.

– Что это? Китайские деньги?

– Таиландская монетка.

– Как похожи некоторые буквы! – стал Нугзар изумленно вглядываться в знакомые очертания, хотя где Таиланд и где Кавказ?..

– И мы похожи, хоть и разные...

Она села к нему на колени, и он не смущался, что мимо шли люди, а она целовала его, приговаривая:

– Счастье, счастье, счастье...

Потом был неприметный китайский ресторанчик, где работали знакомые О и была настоящая китайская кухня, которая Нугзару, в отличие от Сатаны, пришлась по желудку.

За пирожками и лапшой с молодым бамбуком Нугзар сообщил, что он переехал к спящему голландцу, так что пока есть где жить.

– А хочешь, женись на мне! – озорно предложила она. – Станешь Нугзар О!

– Я женат, – вздохнул Нугзар.

– Ну и что? Мужчина может иметь много жен. Это его природа, – отмахнулась детской ручкой О. – Станешь Нугзар О‑ Чжуан‑ цзы.

– Нет, спасибо. Нугзара О‑ Чжуан‑ цзы не будет. Хочешь, пойдем ко мне?.. Там такая старинная кровать... – предложил он.

– А стол? Не расшатан?

– Нет. Крепкий. Есть и подоконник.

Денег с них китайцы не взяли (О иногда помогала им с переводами). А старый хозяин – копия Синука из Роттердама – милостиво помахал сухой лапкой. Встать со своего кресла он, очевидно, не мог, как и Синук после своего героинового чая.

Так прошло несколько дней. Нугзар жил у Норби. Тот оказался пьяницей необременительным (чего опасался Нугзар, ненавидевший пьяные откровения): с утра шел за бутылкой дешевого шнапса и сосал ее целый день, запивая пивом. Что он делал в своей комнате – Нугзар не знал: оттуда ничего не доносилось. Пару раз в замочную скважину он видел, что Норби лежит в одной и той же позе в наушниках. Он почти не ел и на кухне появлялся редко. Нугзар чувствовал себя свободно, хотя тоже из своей комнаты выходил нечасто.

О привела у Нугзара в порядок кухню и комнату, но встречались они у нее, где все было слишком приспособлено для постели (шторки, фонарики, пуфики), так что Нугзар подозревал, что О раньше не только сидела в витрине, но и работала на дому. Ну и что? Чем больше понимал он ее женскую суть, тем сильнее хотел ее.

Он никогда не тяготился одиночеством: в камерах перед глазами – пустота и серость бетона, и желчь вечно‑ горящей лампочки в забрале, а внутри, под черепом – картины, видения, сны. И надо уметь входить в них, как в живую жизнь, чтобы не умереть от тоски.

В зонах он много читал, но что за книги?.. Или школьные учебники, или брошюры про пятилетки, партийцев, целину и стройки, или Короленко, Успенский, бесконечные рваные тома Мельникова‑ Печерского про Сибирь, скиты и секты. Хотя было время, когда медсестра в Караганде (влюбленная в него) носила ему книги из дома. Нугзар тогда прочел всю русскую классику и с тех пор стал более осмотрительно, осторожно и вдумчиво относиться к русским, хотя, конечно, в воровском мире признаются только две нации: хороший или плохой человек, наш или не наш, свой или чужой.

«А может быть, я поспешил с письмом на сходку? Зачем было торопиться? »

Но нет, он решил завязать. Самолично снял с себя звание вора, как его друг детства Алеко Гелбахиани. И что? Все стали Алеко уважать еще больше. Если чистый человек по тем или иным причинам не хочет и не может дальше быть вором, то нет основания для претензий... Конечно, тут, в Голландии, со званием вора и со старыми связями, осесть легче, но тогда надо продолжать воровскую жизнь, а этого Нугзар как раз и не хочет. Нет, сделал он правильно.

Теперь он – не в первый раз – оказался один на один с жизнью, новой по языку и понятиям. Что будет дальше? Ему уже сорок, и это немало, чтобы запросто вклиниться в здешнюю мишуру. Поздно... Или почти поздно. С изнанки жизнь на Западе не казалась такой цветной и нарядной.

Яркая – если есть деньги. Если Сатана привезет деньги и цацки, если марка уйдет с аукциона, можно будет открыть что‑ нибудь и жить себе припеваючи. Да вот хотя бы китайский ресторан или грузинский... Сатану поставить привратником, надеть на него чоху с газырями... Повара выписать... Плохо, что рядом нет друзей. Это да. Ну, а остальные. .. Он привык годами не видеть родителей и жену. И сейчас то же самое. Судьба!

На одной из прогулок Нугзару встретилась пара одинаково одетых (белые рубашки с бабочками, черные брюки), молодых, коротко стриженных, рыжих краснолицых парней с заплечными мешками, полными книг.

– Мы хотим поговорить с вами, – сказали они, подступив слишком близко, а он телесных контактов не терпел.

Отрезал:

– Я не хочу с вами говорить, – но Библию, подаренную ими, взял.

Это оказалась полная Библия. Новый завет ему доводилось читать в зонах, где было много сектантов, а заповедь «люби грешника, но ненавидь его грехи» исполнялась наоборот: грехи любили, а грешников – нет. Особенно сектанты ссорились из‑ за слов, что все мертвые когда‑ нибудь восстанут: «Да что же это будет? В глазах потемнеет от людей! Все съедят и всю воду выпьют! » – «Не боись, какие‑ нибудь лагеря придумают, туда всех определят! В Енисее воды много! »

Библия не давала Нугзару покоя: куда он ее только не прятал, она всюду попадалась на глаза, будто жгла его своими золотыми буквами на черной обложке, приказывая себя открыть. Но он все откладывал.

А когда решился, то уже пятая страница Ветхого Завета привела его в замешательство. «И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и воскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их». Что это за Бог, который не знает, что делает?.. Если бы он, Нугзар, сделал что‑ нибудь подобное, то его быстро бы лишили звания, а может быть, и жизни. А тут Бог, совершив ошибку и сотворив людей с браком, за свою же ошибку карает их смертной мукой, да еще в придачу уничтожает животных и птиц, которые совсем уж ничем его не прогневали... Где тут справедливость?.. Вот человек и сотворен по образу и подобию Того, Кто делает, сам не зная что, а потом разочаровывается и убивает все живое за свои же просчеты. И если Бог не любит своих неслухов‑ детей и регулярно истребляет их, то почему дети Его должны любить друг друга? Если Он не прощает, почему дети должны прощать? Они берут пример со старшего... В Ветхом Завете только и можно прочесть: «убей, накажи за то, за это, казни» – больше похоже на Уголовный кодекс того времени. Нигде нет «прости», только угрозы и страх.

Зато потрясла книга Экклезиаста. «Правда, зачем все, что я делал? – заставляла она думать. – Из‑ за денег? Ведь деньги – это свобода, а вор должен быть богат и свободен, иначе будет куплен и унижен. Нет, были еще кураж, выпендреж, волчья масть. Зачем? Они не нужны. Вот сказано ясно: «Ешь, пей и веселись по делам своим, человек! » В том‑ то и беда, что дела у всех разные... И многие хотят веселиться за чужой счет, не по делам своим... Потому и развал: в Москве ломка пошла – повсюду треснуло».

Нугзар читал Библию по кусочкам – помногу не мог, не хватало воздуха. Откладывал, думал. Перекладывал книгу с полки на стол, со стола – в шкаф, но отовсюду она достигала его своими золотыми гнутыми буквами.

Однажды он сидел на скамейке около канала, курил мастырку (приспособился к гашишу, стал понимать его успокоительное течение). Вещи под гашишем оживали. Вот лоток, на нем овощи. Картошка смотрит с укоризной, о чем‑ то задумался зеленохвостый лук, покорно спит морковь рядами... Вдруг рядом – шарманщик. «Заведет сейчас похороны», – с неудовольствием подумал Нугзар, но шарманка вдруг лихо грянула «Сетисфекшн» – песню «роллингов» его юности. И он вдруг полностью уверился, что все будет хорошо, что он правильно сделал, сняв с себя гнет звания и оковы рамок.

Да, воров в Грузии называют «вор в рамке». Но эта не та почетная рамка, о которой думают люди, а границы того, что можно, а чего нельзя. Ему старые воры в свое время поставили на вид женитьбу, ибо вор не имел права работать, служить в армии, иметь жену и детей, сидеть на наркотиках. Потом, правда, рамки стали шире – допустили женитьбу и наркотики, потому что половина дел срывалась из‑ за алкоголя, а без жен воры дичали, начинали разгульничать, выбалтывать лишнее, связывались со шлюхами. За женами разрешили и детей. Но самые убежденные, как Шакро, Амберг, Цаул, Варлам, к кайфу не притрагивались и семей не заводили.

В редкие минуты встреч на кухне пьяница Норби Нугзара не узнавал, пугался, спрашивал, кто он и что ему надо, но, услышав, что постоялец, кивал и спешил к себе. Как‑ то обмолвился:

– Голландия – бывшее морское дно. Голландцы – скрытные, как рыбы.

В другой раз высказался в том смысле, что Запад – сонное царство, а люди умирают от одиночества в ячейках, но Нугзар не принял его слов всерьез: «Лучше от одиночества, чем от давки, пожил бы ты в Союзе, по‑ другому бы запел», – подумал он тогда.

У него уже был велосипед, купленный по случаю у курчавых гвианцев с красными бегающими глазами около вокзала. Не спеша ездил по ночному городу, когда мало народу, приноравливаясь к узким улочкам и булыжным мостикам, пару раз падал, вставал, отряхивался и ехал дальше, думая с холодком в груди: «А если перелом?.. Врач?.. Больница?.. Визы нет, из больницы позвонят в полицию – и все, депортация, прямо в руки угрозыска... Надо бы паспорт спрятать у О... Или где‑ нибудь... »

С утра Мака уехал к матери в больницу, а Пилия брился его бритвой перед мутным пятнистым зеркалом. «Да, не шибко живет парнишка», – думал он, с брезгливостью оглядывая старую ванну с порыжелыми отколупинами, слипшуюся клеенку‑ занавеску, шланг в червоточинах.

По радио из кухни доносились новости: бесконечные съезды, горбачевка, урожай, цены. И вдруг в конце сообщили, что вчера, по неизвестным причинам, покончил самоубийством член правительства Грузии – и дальше шли регалии, посты и имя Большого Чина!..

Не поверив ушам, Пилия кинулся к телевизору, время близилось к восьми. Он застыл с помазком, полунамыленный...

«Но как?.. Почему?.. Зачем он сделал это?.. На него не похоже, сам учил биться до конца – смерть, мол, сама знает, когда ей приходить. А тут... Сам ее вызвал, как «скорую»?.. Скорая смертельная помощь... Покончил с собой... Когда? Где? Если так – то я полностью свободен от всех. И от всего», – была последняя мысль.

Пилия позвонил в отделение – спросить дежурного, слышал ли тот о самоубийстве.

– Да все об этом говорят. И как страшно сделал – на кинжал кинулся!

– Чем?

– Не знаю точно. Кто говорит – сердцем, кто – солнечным сплетением, кто – глазом...

– Глазом? – Это показалось совсем диким.

– Вот до чего дело доходит из‑ за этой перестройки, – подытожил дежурный.

– Может, убийство? – предположил Пилия.

– Нет, ничьих отпечатков, кроме его, нет.

– Ну и что, а перчатки?

– Не знаю. Как убийца в Дом правительства пробрался? И вышел? – резонно ответил дежурный. – Хотя все может быть.

Повесив трубку, Пилия пошел в ванную, но рука дрожала, он резался и с трудом добрился.

Присев в кухне у шаткого стола, он уставился на кастрюли. Потеря опиума, находка банок, смерть Чина... Да это же четкие знаки: уходить из органов! Бог опять слышит его! Говорит ему ясно: «Не делай с другими того, чего тебе самому неприятно от них получать»!

Пришел Мака. Вид у него был убитый.

– Как мама?

Он махнул рукой:

– Каким может быть человек в третьей степени? Мучается...

– Вот несчастье, – покачал головой Пилия. – Врагу не пожелаешь. Злейшему... Да... Думаешь, у нас с тобой много врагов?

– Конечно, – ответил Мака. – Весь воровской мир.

– Это плохо... Я твоей бритвой побрился, ничего? Надо потом мою машину забрать, чтоб не раскурочили на запчасти. Она дома у Сатаны осталась. Ну, поехали к ювелиру?

По дороге Пилия решил заскочить к их штатному барыге, Рублевке, взять чего‑ нибудь от ломки. Он решил завязать, для этого нужна «лесенка» – снижать дозу.

Около дома Рублевки попросил Маку:

– Ну‑ ка, выволоки сюда эту... – он хотел сказать «падаль», но удержался.

Мака привел упиравшегося Рублевку – тот божился, что у него ничего нет: откуда, вы же столько времени ничего не даете на продажу... А что было, то Чарликино, надо у него спросить...

– Я тебе покажу Чарлика! На вот, покупаю, не отнимаю, – Пилия дал ему несколько сотенных бумажек.

Рублевка осекся, пересчитал деньги, исчез. И принес несколько пятаков черного опиума в целлофане:

– Свое даю, клянусь ребенком!

Сын его, выросший под барыжьи клятвы, стоял тут же, на обочине, и ковырял в носу.

– Воды принеси! – сказал Пилия. – Что тут у вас вообще происходит? Лекарство есть в городе?

– Ничего нет. Тихо все, клянусь ребенком. Вы же не даете... А у меня откуда? Вы дадите – я продам. Не дадите – не продам.

Пилия соскреб шайбочки, запил водой, угодливо принесенной Рублевкой вместе с кусочком хлеба:

– Вот, закуси, чтоб лучше открылось.

В доме ювелира явно еще спали. Пилия бесцеремонно загрохотал рукоятью пистолета по железным воротам. Открыла старушка.

– Мне Моисея Абрамовича.

– Пожалуйте наверх.

На втором этаже у окна, в черной кипе, сидел Моисей Абрамович, читал газету, прихлебывая красный от крепости чай. Увидев инспекторов, он опешил, хотел встать, но Пилия силой удержал его на стуле:

– Сидите, уважаемый. Нам нужно от вас немного. Мы вам покажем вещи, а вы скажете, подлинные они или нет. Можете определить?

А что я еще могу, кроме этого? Пятьдесят лет определяю. Нет, уже скоро пятьдесят пять. Я в пятнадцать лет нашел свой первый фальшивый алмаз... Папа очень, очень радовался... Он давал мне десять‑ пятнадцать камней, и я должен был найти фальшивку... Мы тогда жили на углу Головинского и Бебутовской...

Пилия достал пакет с кольцами.

– Разрешите спросить, это... эта экспертиза... официальная или приватная?

– Неофициальная. А какая разница?

– Никакой.

И Моисей Абрамович нацепил на лоб вторую лупу, а Пилия наобум подал ему несколько колец.

Ювелир оглядел каждое, обнюхал, нашел пробу, посветил узким лучом особого фонарика насквозь.

– Все подлинное, – ответил он, возвращая кольца.

Пилия вытащил несколько вещиц из другого пакета.

Бормотанье, свет, отсвет, просвет, игра лучей, чистота, пробы – все подлинное...

Когда Пилия открыл пакет с серьгами, Моисей Абрамович сказал:

– Позвольте, я сам, – и, слепо покопавшись, вытащил несколько цепей. Осмотрел в лупы замочки, вязку, завитки, узоры.

– Старинная работа, французская... А это из арабского золота, дешевого, но подлинное... Все подлинное!

После осмотра цепочек Пилия сказал, чтобы ювелир взял себе одну – за работу.

– Спасибо!

И Моисей Абрамович выбрал, едва глянув, одну, не самую длинную и не самую заметную змейку.

– Сколько все это может стоить?

Моисей Абрамович снял лупы со лба, поправил кипу.

– То есть что – это? Тут много разного.

– Ну да, я и говорю.

– Все, оптом?.. Ну... Невозможно сказать на глаз. Надо осмотреть каждую вещь, оценить, потом сложить, получить общую сумму. И смотря кому продавать, и кто будет покупать. И где, и как... Ломбард даст одну цену...

– Ломбард исключен.

– Понятно. Ювелиры дадут другую цену. Простые клиенты – совсем третью...

– Но все – настоящее? – еще раз уточнил Пилия.

– Все, что вы мне показали, – уклончиво ответил Моисей Абрамович.

– А вас лично не заинтересует покупка этих вещей?

Моисей Абрамович обмахнулся белой тряпкой, лежащей на столе рядом с инструментами (щипчики, кусачки, колышки‑ пружинки):

– Надо посмотреть... Рассмотреть... Может быть.

– А в России это легко продать?

– Хоть на Луне. Смотря кому и за сколько.

– Ясно.

И милиционеры вернулись в машину, где раскрасневшийся от опиума Пилия прохрипел:

– Вот... И это еще на тысячи тянет... Но тут продавать опасно. Надо вывезти в Россию и там сбыть. Тут все ювелиры – стукачи. Не будем же мы по людям носить, предлагать?! Вот и дело первое появилось, а, Мака?

Игривая веселость охватила его – чемодан не давил, спал с души, и можно тихо начинать новую жизнь. Но Мака вернул его на землю:

– Надо к борову ехать.

– Вначале сумку нужно спрятать. И узнать, когда педик в сберкассе сумеет открыть счета и когда лучше всего принести туда деньги, чтобы он мог без спешки и пыли пересчитать и принять их.

– Надо сделать опись драгоценностей, – вставил Мака.

– И протокол обыска подписать! – пошутил Пилия, но Мака настаивал, чтобы описать, пронумеровать и после продажи вычеркивать.

– Умно. Учет и контроль! Так и сделаем.

Они завезли сумку к Маке домой и поехали в отделение. По дороге Пилия спросил Маку:

– Ты что‑ нибудь решил?

– О чем?

– Чтоб из органов уйти.

– Не думал еще серьезно. А ты?

– А я решил, – серьезно ответил Пилия. – Уйду в отставку по состоянию здоровья. А дальше видно будет.

– Ну, тогда и я уйду. Чего мне там без тебя делать? Сожрут они меня.

– Это точно.

Майор был у себя, копался в каких‑ то папках. Увидев друзей, побегал по их лицам поросячьими глазками:

– В чем дело? Что затеяли? Путч?

– Какой путч, Гурам Ильич? Что ты! Просто разговор есть, – ответил Пилия, садясь у стола (Мака расположился у окна).

– Да? О чем же?

– О долях. Где наши деньги за Амоева? – неожиданно для самого себя спросил Пилия, хотя это интересовало его сейчас меньше всего.

– Ах, вот что... Тридцать тысяч дали, попросили подождать, сорок тысяч еще собрать должны.

– А за дядю Михо? – продолжал Пилия.

Майор недовольно почмокал губами, отвел глаза:

– Тут дело трудное, большое... Пока Гватуа не выловим – ничего сделать нельзя.

Пилия со скрежетом придвинулся на стуле к столу. Майор безмятежно смотрел в ответ, не мигая.

– А с Бати как дела обстоят? Когда будешь деньги брать и отпускать? – продолжал Пилия.

– С каких это пор, господа офицеры, вы старшим по званию диктовать решили, что и как делать? – сухо спросил майор.

– А с тех пор, дорогой Гурам Ильич, как я решил подать в отставку, – сказал Пилия.

– Вот оно что... В отставку? Да ты в своем уме? – Майор встал из‑ за стола и захлопнул окно перед носом у Маки. – Зачем? Ты кадровый офицер, на хорошем счету. Чего тебе не хватает?

– Надоело в концлагере работать.

– Да? Ну и куда решил податься? В детский сад? – с насмешкой уточнил майор.

– В бизнес. Я сейчас на похороны дяди ездил. Он мне немного денег оставил, на пару ларьков хватит...

– Посмотрим, что ты запоешь, когда прихлопнут твои кооперативы, как клопов. А ты? – круто развернулся майор к Маке. – Тоже?

– Да, тоже...

Майор покачал головой, пожевал губами:

– Ну, предатели, хуже абхазов!.. Куда вам из органов? Обалдели? Тут вы защищены: погонами, местом, оружием, властью. А что такое ларечник, будочник? Плюнуть и растереть, как с этим Элизбаром случилось...

– С каким? – спросил Пилия.

– Да с цеховиком, отцом твоего стукача Кукусика, о котором я Маке говорил... Вот, в сводке по ОБХСС от сегодня, прошу... «Взят под стражу Э. Д. Кукушвили, владелец подпольных цехов одежды и обуви. Недвижимость опечатана, арестованный доставлен в следственный изолятор... Арестованы также директор трикотажной фабрики Долидзе... главный технолог... зав. складом... состояли в преступном сообществе... путем сговора... » Ах, черт! Не успели! Ушел иудей, улизнул!

Пилия и Мака переглянулись – еще одна гора с плеч.

– Опять евреи виноваты, – заметил Пилия.

– Нет, это мы виноваты, что тянули... – майор в досаде хлопнул ладонью по столу. – А евреи, кстати, всегда правы. У нас им хорошо живется: цехов понаоткрывали, кооперативов... У нас евреев не громили, это правда. Но не потому, что мы такие хорошие, а потому, что считаем себя выше всех, и поэтому нет оснований разбирать, хитрый ли ты еврей, или глупый пьяница‑ русский, или прижимистый армянин, или пронырливый татарин, или сонный грек...

Пока майор чертыхался, Пилия указал на сейф:

– Гурам, мы знаем, что у тебя досье лежат на всех... И на нас есть. Давай меняться – я тебе оставляю свои доли за Амоева и дядю Михо, а ты даешь мне мою папку и честное слово, что не будешь меня травить, когда я уйду. А Мака пусть делает, что хочет.

– С чего мне тебя травить? Но зачем спешить?

– Если согласен – дай папки.

– Пожалуйста. – Майор покопался в сейфе и кинул на стол одну тонкую папку. – Только давай сделаем по‑ умному. Ты – отличный оперативник, знающий и опытный. Такие люди всегда нужны. Я оформлю тебе долгосрочную командировку – ну, на два года, куда‑ нибудь на Урал, в грузинскую воровскую группировку внедриться... или за ворами следить... А ты крути свой бизнес. Получится – в ресторан пригласишь. Не получится – через два года возвращаешься в отдел из «командировки». А?

– Можно подумать, – сказал Пилия, пряча папку за пазуху.

Теперь майор повернулся к Маке:

– И ты туда же? Чем жить? Чем больную мать и изнасилованную жену кормить будешь?

«Сейчас о жене и матери вспомнил, а раньше говорил, что жена – это домашнее животное, которое надо иногда выводить гулять и трахать», – подумал Мака, но ничего подобного говорить не стал, а только ответил:

– Ларьки на вокзале куплю.

– А деньги откуда? – подозрительно уставился на него майор. – У него дядя умер, а у тебя кто – тетя? Деньгами разжились за моей спиной?.. На, держать насильно не буду, – майор швырнул на стол другую папку. – Пожалуйста! Что случилось, что случилось? Кошка с мышкой обручилась!

– А дело Бати как? – спросил невпопад Мака, забирая свою папку.

– Ну, вот это уже вас не касается. Сдайте оружие и убирайтесь! – насупился майор.

– Подожди, не злись, Гурам, – Пилия не хотел конфликта. – Зачем? Каждый делает, что считает нужным. Бати – из того списка, который мы начали раскручивать. Закончим – и сдадим все: и удостоверения, и оружие. Мы на твои деньги не претендуем. Только отпусти эту девушку, которая в деле Бати.

– Как же, побежал отпускать, – усмехнулся майор. – Кто тогда пострадавшая будет? Может быть, ты скажешь на суде, что это тебя Бати отодрал?

– Полегче! – огрызнулся Пилия.

– Кушай на здоровье.

Минуты две все молчали.

– Этой бабе ничего не угрожает. Выскажется на суде – и все, – примирительно сказал майор.

– На каком суде? Ты ведь хотел с Бати деньги взять и отпустить? – удивился Пилия.

– Одно другому не мешает. План тоже выполнять надо. – Майор опять встал, открыл окно, потянулся. – Ну и дураки вы! Уходите, когда самое интересное начинается! Скоро вся власть будет у нас! Гнилой Союз скапутился. Если мы все возьмем в свои руки, то и преступность исчезнет – с самими собой мы всегда сможем договориться! А на кого еще опираться, как не на нас, на милицию? Не будет мафий и прочей глупости, будет один тотальный контроль над всем. Сами и мафия, сами и полиция, как во всем мире! Это и будет настоящая перестройка! Мы берем власть в свои руки! Пусть политики болтают, а мы будем действовать! И тогда вы, ларечники‑ лоточники, держитесь! Всю кровь вашу высосем по капле!.. Где, кстати, Гита? Давно не звонила, – вдруг вспомнил майор.

– Не знаю. Голубого боржомчика захотелось?

– Не помешало бы... Ладно. Не будем ссориться. Закончите список – и свободны! Да, вот еще что. Отвезите сегодня Сатану в наркологический на экспертизу – надо справки собирать. Если с Бати деньги взять и выпустить, то кого‑ то же надо за смерть гинеколога посадить!.. Вот Сатану и посадим. – Майор с хрустом почесал в затылке. – Бати выпустить можно – за недостаточностью улик и доказательств, если изнасилование убрать...

– Вот видишь! – обрадовался Мака. – Меньше пятидесяти тысяч баксов не бери.

– Да уж куда меньше... Идите сейчас в подвал, берите Сатану и везите в диспансер, вот направление, – майор щелкнул печатью по серой бумаге. – Чтоб хоть этого зверюгу посадить. А то взяли манеру: эту анашистку выпусти, того наводчика отпусти. Не милиция, а богадельня, караван‑ сарай какой‑ то... Где тот список, что Кукусик дал?.. Посмотрите, кто там еще живой... А мне некогда. Слышали про самоубийство? Животом на кинжал бросился, самурай партийный... Если такие люди на ножи бросаются, то чего нам‑ то от перестройки ждать? Скорей бы куда‑ нибудь в глданскую милицию!

Пилия поднялся, направление в карман:

– Еще приказы, шеф?

– Никаких. С вами, крысами, все ясно. Ничего, назад запроситесь, да поздно будет. А мы новых наберем, побойчее вас будут, – обозленно закончил майор.

– Бог в помощь! – отозвался Пилия, а когда они вышли из кабинета, прошептал Маке: – Сейчас есть шанс выпустить Сатану. Другого может не подвернуться.

Мака деревянно кивнул, печально заметив:

– Видишь, Нану не отдал.

– Отдаст, куда денется? Он же с Бати деньги возьмет? Возьмет. Дело закроет? Закроет. Ну и все. Она, в принципе, ему не нужна. И ничего ей не грозит.

– Спасибо, брат.

– Не за что. Как люди говорят: хорошая жена попадется – будешь счастливым, плохая – умным станешь. А что, красивая?

– Очень.

Гоглик был в отличном настроении. Праздники – это даже лучше, чем «болеть»! «Болеть» можно всегда, а праздники бывают только в праздники. И как раз на праздниках ни в коем случае нельзя болеть. Наоборот – надо быть в хорошей форме. А «болеть» – это потом, когда пройдет чудное время и опять придется дремать на уроках и препираться с фашистами‑ учителями, которые родились в мятых костюмах, а умрут с указками в руках.

Сегодня, правда, не общий праздник, а день рождения мамы. Но все равно – хорошо. И никто не полощет мозги, даже в школу разрешили не идти. Ну, а пока мама на базаре, а бабушка гремит посудой, можно дождаться Нату, набить втихую сладостями карманы и улизнуть с ней на чердак, а там заняться чем‑ нибудь интересным. Да не все ли равно, что делать?.. Лишь бы быть с ней! Около нее! Рядом и близко!

Гоглик поднялся на чердак раньше Наты – посмотреть, все ли в порядке. Устроился возле люка и стал ждать. Долго было тихо. Сердце у Гоглика сжалось – неужели не придет? И вместе нее, живой, будет беззвучно зевать пустота, а в ушах – маячить тишина? Не может быть! Она же обещала!

Горестно сидеть около открытого люка. Тянет сквозняком, холодно блестит лестничная площадка. Где‑ то плачет ребенок, тявкает собака. Все это навевает тоску. Но вот он услышал ее шаги и обрадовался живительным звукам – нет, не обманула, пришла!

– От бабушки еле отделалась, – объяснила Ната, появляясь в люке. – Хотела меня в гости куда‑ то к своим старухам потащить. А мне скучно их тягомотные разговоры слушать.

– Что они понимают в жизни, – помогая ей вылезти, радостно‑ льстиво поддакнул Гоглик.

Помогал он так усердно, что Ната сочла нужным отстраниться и сказать, что она не старуха и сама может подниматься по ступенькам.

– Конечно, – смутился Гоглик. – Вот конфеты, орехи, шоколад. Лимонад не забыла?

– Нет, тут, – кивнула она на рюкзачок.

Попробовав всего понемногу, дети устроились на рубероиде и открыли рукопись.

«Бес очнулся от шорохов и скулежа. Из конуры видно, что Тумбал крутится неподалеку, словно чего‑ то ждет. При виде беса он уважительно завилял хвостом и начал в поклонах приседать на передние лапы, прижимать в покорстве уши.

– Что тебе? – буркнул бес, готовясь к какой‑ нибудь подлости и чувствуя, как противно ноет крыло и саднят избитые бока. Его даже будто трясло в лихоманке. Только этого наглого пса не хватает!

– Ты‑ про‑ учил‑ вра‑ гов, Зуба‑ Когтя. Ты‑ мой‑ хо‑ зя‑ ин! При‑ каз! За‑ каз! – угодливо протявкал Тумбал на своем рубленом собачьем наречии.