Михаил Гиголашвили 34 страница

Ладо вдруг вспомнил о Сатане, как тот кидал Рублевку. Заплясал бы Анзор под его кулаками!.. Живо бы все выложил. Но где искать Сатану?..

Без машины такое дело тоже не провернуть. Ведь Анзора надо не только наказать, но и выпытать, где мацанка. Если бы просто наказать – то Ладо мог бы и один, как это было с одним ублюдком, сотрудником его жены, который вздумал приставать к ней. Отвел его в сторону и без долгих объяснений прострелил ногу, хотя одолживший ему оружие сосед советовал прострелить обидчику обе коленные чашечки, чтобы тот всю жизнь сидел в кресле. Нет, хватило и ноги – субъект провалялся в больнице три месяца и, выздоровев, с прежней работы уволился. Бывали и еще случаи, когда приходилось драться или мстить, начиная со школы, и это давалось всегда непросто.

Мысли о школе сами собой протянулись к однокласснику Зуре.

«Вот кто поможет! » – оживился Ладо. После того, как тот начал писать повесть и приносить на правку, они немного сблизились, хотя были увлечены и заняты совсем разным: Ладо «барахтался в амигдале», Зура имел свои цели. В последнее время он ходил, окруженный молодыми, коротко стриженными бородатыми парнями не городского вида. Они собирались то у Зуры, то в других местах и, словно большевики на сходках, говорили о гнилости и скором падении империи, о власти, свободе, титульной нации... Печатали листовки, обзавелись средствами и оружием (до Ладо – через Зуру – долетали обрывки разговоров о покупке автоматов, гранатометов и боеприпасов у советской армии или где‑ нибудь в Туле, на оружейных заводах). Все это мало интересовало Ладо – ему бы не с империей, а с самим собой разобраться! Но сейчас Зура казался ему тем человеком, к которому можно обратиться.

Он поймал такси и поехал на Бахтрионскую, где в частном доме за железным забором жил Зура.

Калитка была открыта, во дворе – тот же хаос: стройматериалы, инструменты, тачка с цементом, обломки гробовых плит. Двери сарая открыты. Зура и похожий на него крепыш в сванской шапочке что‑ то рассматривали в углу.

– А, Ладо! Давно не виделись! Я заходил к тебе, жена сказала? Занес последние главы, – сказал Зура, набрасывая на что‑ то брезент.

– Да, мама говорила. Еще не успел прочесть, извини, только приехал. У меня проблемы. Надо поговорить.

Зура взглядом отпустил крепыша – тот отправился в другой конец двора, где начал складывать колотые дрова в поленницу Они сели за голубой столик столовского вида (который ребята приволокли в день рождения Зуры из соседней забегаловки). Зура сдвинул шапочку на затылок и молча выслушал рассказ Ладо о поездке и о кидняке.

– Теперь мне нужна твоя помощь, – закончил Ладо. Зура усмехнулся:

– Нет, пока нужно вот что!

И он не спеша нашел среди инструментов молот на длинной рукоятке, отправился в сарай и так же неспешно начал крушить аппарат Гуги, спрятанный там пару недель назад.

Ладо открыл рот от удивления. Крепыш тоже бросил дрова и молча наблюдал издали, как Зура мозжит аппарат. Превратив его в горку железа и стекла под измятым чехлом, Зура бросил молот и отдышался.

– Это – первое... А вообще – все твои беды от кайфа. Ты должен его бросить!

– Не могу. Ты же знаешь, мы говорили об этом.

– Человек может немало, если захочет.

– Ты прямо как коммунист стал рассуждать, – кисло пробормотал Ладо. – Человек – это звучит гордо!..

– У большевиков многому можно научиться... Если не в силах бросить совсем, то хотя бы стань хозяином. Кто служит кайфу – тот умрет. Но тот, кому кайф служит, – будет жить и радоваться жизни.

– Это ты или твой герой говорит? – невольно улыбнулся Ладо, тотчас почувствовав разбитую губу.

– Это царь Ираклий об опиуме пишет, в «Картлис цховреба»^{^[93]}... Всем бы стоило эту книгу сейчас перечитать, а то много развелось всякой швали... Кто, говоришь, этот Анзор?.. Где живет?

Ладо выложил, что знал, для чего‑ то добавив про мать гречанку и отца сапожника.

– Вот‑ вот... Греки, армяне, русские, турки, езиды, татары, сапожники, муши^{^[94]}... Все стали хозяева! Все, кроме грузин! Пора бы немного почиститься, а то уж оборзели все очень... – Зура помолчал, добавил: – Сидевший, называется... С человеком едет в поездку, вместе рискуют жизнью, а потом так нагло кидать! Ну ничего, он получит свое... Илико! – позвал он крепыша и что‑ то шепнул ему на ухо.

Илико ушел в дом. У Зуры были ячейки по всему городу. «Наверно, поручил узнать у своих, что за птица Анзор», – подумал Ладо и спросил напрямик:

– Как сделаем?

– Сделаем? Ты хочешь делать? – с удивлением посмотрел Зура. – А что именно?

– Ну, возьму пушку, если дашь, выведу из дома...

Зура молча ждал. Ладо, не зная, что говорить дальше, тоже замолк. Стрелять? Убивать? А потом? Приказать принести мацанку? Скажет: «Нету». Тогда что?

– Ты собираешься делать то, сам не знаешь что. Как это можно? Надо же иметь цель!

– Цель – забрать мацанку, проучить. Вот, губа кровит...

– Нет. Цель – отомстить, а на мацанку твою плевать... Помнишь, как тебя избили в туалете из‑ за Верико? – вспомнил некстати Зура.

– Я отомстил тогда.

– Да. Дал один раз по морде, а дальше домолачивали мы с Шавлегом.

– Но дал ведь!.. А тут дать мало – надо забрать товар, – не забывал Ладо.

Зура нахмурился:

– О товаре забудь. Ты не купец и не барыга. Отомстить за наглость я помогу, а в ваши наркоманские делишки влезать не собираюсь.

– Ладно, – Ладо стало окончательно ясно, что мацанка потеряна; теперь не утерять бы лица. – Дай дуру, я знаю, как поступить.

‑ Как?

– Пойду прострелю ему ногу.

Зура скептически покачал головой, принес из сарая пистолет «Макаров», выщелкнул обойму, а пистолет положил на голубой пластик стола:

– Разбери и собери! Если сумеешь – одолжу.

Ладо начал переворачивать пистолет, дергать за кнопки, но сумел лишь взвести курок и щелкнуть.

Зура и подошедший Илико следили за ним с непроницаемыми лицами.

– Не умею. Не знаю, – наконец с досадой бросил Ладо пистолет.

Зура молча вложил обойму и сунул «Макаров» за спину.

– Не выпадет? – забеспокоился Ладо, вызвав улыбки бородачей.

– Тебе бы газетные статьи писать, а не с дурой бегать!

Ладо чувствовал себя глупо и плохо. Но встать и уйти, сказав: «Не надо ничего, я сам справлюсь» – не мог, потому что ему самому не справиться. И было трудно не само действие, а то, что за ним последует. Или он ранит Анзора так, что тот умрет или заявит (или менты сами узнают), и придется скрываться от ментов. Или он ранит слабо, и тогда нужно готовиться к мести Анзора, к визитам всех этих Ушо и Назо, которые в обилии водятся в Верхнем Сололаки и, в случае надобности, лавиной скатываются вниз, чтобы избить, покалечить и также быстро исчезнуть в своих домах‑ саклях. Хитрый район Сололаки: одним концом он – центр города, а другим – окраина, за которой уже лес, гора и Комсомольская аллея, где множество темных уголков и засад.

Да, мацанки Ладо не перепадет – как пить дать. «Хотя бы за оплеуху и пинки отомстить! » – думал он, трогая раздутую губу и вспоминая, как позорно его вышвырнули на виду у всего двора. Нет, такое прощать нельзя. Черт с ней, с мацанкой! Он не щенок и тряпка, чтобы терпеть такое! Анзор получит сполна! И того, второго, надо найти.

– Иди домой, отдыхай. Мы тебя известим. Да, вот еще... – Зура покопался в джинсах, вытащил листок, огрызок карандаша. – Нарисуй план квартиры этой гадины...

Ладо взял листок, краем глаза ухватив, что это ксерокс какой‑ то листовки («... избавиться от ига иноземцев... », «... единая неделимая Грузия», «... если надо, силой захватить. .. »). И коряво нарисовал два квадратика: галерея, где сидела черная мать, и комната Анзора, где Ладо получил пощечину. И еще одна дверь, из галереи, неизвестно куда ведущая.

– Хорошо. Значит, тут его комната? – ткнул пальцем Зура в чертеж коротким ухоженным пальцем и карандашом поставил крест. – Все! Жди ночью звонка!

Уходя, Ладо думал о том, что в последнее время чаще живет ночью, чем днем.

Из «Кабула» Нугзару пришлось съезжать: оливковый портье с сожаленьем щелкнул пальцем по просроченной визе и сообщил, что ему жить тут нельзя, могут быть неприятности.

– Какие?

– Ну, если визу мало просрочил – деньги, штраф. Если много – высылка, депортация, запрет на въезд.

– Высылка – официально?

– А как же? – Портье, похоже, был знаток в этих вопросах. – Полиция перевезет на самолете или на поезде, а там сдаст с рук на руки местным копам... Ты откуда?

– Из Грузии... Джорджии...

– А, Сталин, Шеварднадзе! Горбачев! Вот туда и отправят на самолете. Моего брата три раза депортировали в Танжер... – доверительно поделился портье (не выпускавший из рук мастырки‑ джоинта). – Он тут без визы околачивался. А сейчас – запрет.

– Как же три раза депортировали, если запрет? – не понял Нугзар, привыкший все понимать до конца.

– Нелегально каждый раз приезжал... То через Бельгию, то через Германию, в азил сдавался... Сейчас полный запрет.

– Пусть новый паспорт купит, у нас все так делают, – посоветовал Нугзар.

– Это конечно... Но он и так уже тут, – доверительно показал портье джоинтом себе за спину, где другой оливковый бой раскладывал на столе квитки и счета.

Нугзар опешил:

– Опять, нелегально?

– Да. Просто в полицию не надо попадать... Но у тебя виза кончилась! Так что извини... В полицию я, конечно, звонить не буду, но...

– Спасибо, – серьезно сказал Нугзар и попросил еще пару дней, чтобы найти квартиру.

Портье согласился и даже угостил своим марокканским, светло‑ желтым, пахучим, тягучим и вязким гашишем, попутно сообщив, что такого товара, как в отрогах Рифа в Марокко, нет нигде в мире, и если Нугзару надо, то он готов помочь добыть хороший, настоящий, природный товар, а не эту черную смолу на постном масле, что гонят из Афгана под видом плана.

– Совсем совесть потеряли: в гашиш постное масло льют, под прессом катают и за пластилин выдают...

– Спасибо, – еще раз поблагодарил Нугзар (рассказ о подлых афганах грозил затянуться, а ему сейчас не до этого).

Походив по номеру, он позвонил русским немцам, у которых, помнилось, был какой‑ то пьянчуга‑ голландец, сдающий комнату.

– Да, есть, – ответил Васятка Шмидт. – Мы как раз хойте^{^[95]} в Роттер собираемся, заскочим. Слушай, Нузгарь, мы тут про Антошу перетерли со старшаком, так они спрашивают, не тот ли ты вор, что зону в Джезказгане с Антошей держал?

– Тот самый... Мы и в Караганде вместе были, и в Джезе, – односложно ответил Нугзар, не вдаваясь в подробности.

– А‑ а... Ну‑ ну... Понял... – Голос Васятки изменился до предельно‑ уважительного. – Так ребятам и передам.

– Когда вас ждать?

– Тебе отрава нужна?

– Нет, я слез, спасибо. Сделал лестницу. Теперь только дурь курю иногда. Ты про голландца узнай, а то жить негде, к своим идти опасаюсь... по разным причинам...

– Рихтиг^{^[96]} делаешь. Все они тут под контролем. Никуда не ходи. Мы мигом.

А Нугзар, положив трубку, в который раз убедился в том, на каких волосках висит судьба человека: и портье может цынкануть в полицию, и русские немцы – проболтаться по пьянке, и Лялечка в Питере настучать, и Гита заложить, и Бати сдать... Все время твоя судьба в руках других: шофера за пьяным рулем, хулигана с кастетом, шального автомобилиста, пьяного подростка... От самого себя спрятаться трудно, а тут еще это...

Нугзар начал ворошить нехитрые пожитки. Набрался чемодан с сумкой. Долго думал, куда спрятать марку. Носить с собой – нелепо, мало ли чего можно ожидать на амстердамских улицах?.. Совать куда‑ нибудь – опасно. Сдать в банк?.. Официально? Да как же официально, когда виза просрочена?.. Или вдруг подменят в банке?.. Экспертизы еще не было. Подменят – и все, а подлинник по своим каналам сбудут. В альбоме держать? Одну штуку? Бросается в глаза.

«Наверно, надо купить еще разных марок и запрятать мою среди них», – решил он (с умилением подумав о клочке бумаги, как о живом существе).

Конечно, Нугзар мог бы на время переехать к китаянке О, с которой познакомился, когда она сидела в витрине, но разумно ли жить с проституткой? (Хотя потом выяснилось, что она – студентка и таким способом подрабатывает себе на жизнь. ) Нет, лучше иметь свою нору. Одиночества он не боится.

О сидела в витрине. Нугзар пару раз зашел к ней, был поражен изяществом движений, линий, ласковой податливостью малого тела, тайными бликами глаз, мерцанием кожи, упругостью лаковых чресел... Его английский позволил предложить встретиться вне работы.

Они провели вечер в уличном кафе, потом сидели на канале, курили гашиш, привалившись к теплому парапету, и оба чувствовали, что встретили что‑ то важное, о чем мечтали и чего желали, может быть, всегда. Когда английского не хватало, в ход шли руки, пальцы, мимика (Нугзар по опыту зон хорошо знал, что жесты, после голоса, сильнее всего действуют на людей).

– Таких, как ты, у меня не было, – говорила она.

– Таких, как ты, у меня тоже. Я и не знал, что бывают такие женщины, – отвечал он. – Вот именно – о‑ о‑ о!.. ОООО!..

– Долго ты будешь тут?

– Не знаю. Виза кончается.

– Какая?

– Туристическая. – И Нугзар вкратце рассказал, откуда он родом, присовокупив, что в Ленинграде была драка и его ищет милиция.

– Что‑ нибудь придумаем. У меня есть знакомства. Я тут уже семь лет.

О приехала из Гонконга учиться, денег не хватало, и она, как многие студентки, начала потихоньку ходить на панель, благо тут это не опасно и под контролем полиции. Она училась в какой‑ то бизнес‑ школе, знала голландский. И в витрине сидеть привыкла, ей было интересно – какие они, эти разные мужчины? И благодаря витрине встретила его...

Нугзар уточнил:

– Ты ведь не обязана сидеть там?

– Нет, конечно. Работа сдельная, хочу – сижу, не хочу – не сижу, девушек у них много, с этим проблем нет, со всей Европы едут, из Польши, Румынии, Чехии.

– Тогда, пока мы вместе, не сиди там, а сиди только для меня! – попросил Нугзар.

– Хорошо. Ты – мой повелитель! – серьезно ответила О. – А если паспорта нет, то можно пойти в полицию, сказать, что прибыл нелегально, и сдаться в азил.

– Азил? Что это? – Нугзар уже слышал похожее странное слово от портье.

– Убежище. Попросить убежище.

И О, которая иногда подрабатывала в полиции как переводчица, поведала о том, что такое «азил». Приходит человек в участок и говорит: «Я спасся, бежал от властей, в нашей стране правит хунта, банда, клика, я нелегал, паспорта нет, я такой‑ то, жил там‑ то (говори, что хочешь), сбежал от хунты. Прошу признать меня беженцем! » Ему, естественно, не верят, но не знают, куда его отправлять назад – документов‑ то нет! – и сажают в специальное место, где он сидит до выяснения. Если за год он не признается, кто он, откуда родом и куда его депортировать, то его выпускают – а что с ним делать? – и он живет себе дальше под той фамилией, какую сам придумал, и с особой печатью.

– Нет, в тюрьму я не хочу, – ответил Нугзар. – Никогда там не был.

Но идея таким образом навсегда оторваться от угрозыска ему понравилась. У многих воров – по нескольку паспортов, без этого невозможно.

О продолжала:

– Бывает, что дают убежище, но редко. Для этого надо заранее хорошо подготовить легенду: кто ты, за что пострадал там, у себя, в Раша или Джорджии...

– А что говорят?

– Всякое... Многие из Раша даже утверждают, что они педики, за это их преследуют на родине, сажают в тюрьму. .. И пока проходит!

Нугзар усмехнулся:

– Нет уж. Говорить, что я педик, не хочется – еще экспертизу устроят... Интересно, можно это как‑ то проверить?

О шевельнула скулами, пыхнула губами:

– П‑ ф‑ ф... Не знаю.

– Может, мозоли у них там? – вспомнил Нугзар барачные разговоры о том, что у «петухов» на анусе – «капуста»: их столько трахают, что кожа стирается, а новая нарастает слой за слоем.

Потом они ушли в квартирку О. Нугзар играл с китаянкой, как с куклой, пересаживал со стола на ролики дивана, на подоконник, на стиральную машину... И всюду было удобно и хорошо, а руки и ноги сами делали свое дело. Его член выпирал у нее изнутри, из живота, около пупка, и Нугзар боялся, что у малышки что‑ нибудь лопнет или разорвется...

А позже сидел у открытого треугольного окошка, следил за ней. Тело двенадцатилетней девочки... И если не знать, что ей двадцать семь, ее можно принять за подростка. Ни тело, ни лицо не выдавали возраст китаянки. Вот и думай после этого, грех это или нет – с двенадцатилетней спать... Над подобным вопросом многие в зонах по пятнадцать лет думают... А надо раньше думать... Хотя... Если она сама на тебя бросается и соблазняет... как это случилось с одним зеком, который клятвенно уверял, что грудастая падчерица сама его соблазнила, но под пинками и ударами зеков его клятвы были не слышны: в зонах таких не любят...

И Гита как‑ то призналась, что спала с отчимом с тринадцати лет при каждом удобном случае, даже, бывало, мать в кухне обед готовила, а она у него около телевизора сосала... «Он правда любил меня, никто с тех пор так нежно не ласкал меня», – говорила... Наверное, все отчимы влюблены в своих падчериц... Если любишь мать – невозможно не любить и дочь (хотя бы подсознательно), особенно если падчерица хороша, а любовь к матери сильна.

Наконец, появились немрусы.

– Салям, салям! – поздоровались с удвоенным уважением, обеими пятернями пожав ему руку.

– Говорили с голландцем?

– Шпрехали^{^[97]}. Норби согласен. Ему до дороге фляше купить надо. Он пьяница, но тихий, у себя в циммере^{^[98]} лежит весь день и музыку слушает... Отцовы деньги пронюхал, теперь под шнапсом корячится... Попросил сто гульденов наперед.

– Поехали.

По дороге Нугзар оставил у портье адрес Норби с просьбой передать тому, кто будет спрашивать, и присовокупив десять гульденов.

– А, такой Кинг‑ Конг, знаю! – вспомнил портье‑ оливка Сатану, пряча адрес в ячейку, а деньги – в карман.

Тут же, среди сувениров, Нугзар увидел марки и купил несколько серий, чтобы заполнить ими альбом.

Норби жил недалеко от Рембрандт‑ плейн, в двух шагах от «Кристи». Старая голландская квартира с высокими потолками и створчатыми окнами. В одной комнате лежал на матрасе Норби в наушниках. Выглядел он неважно, в комнате валялись пустые бутылки и пивные банки, стояла перегарная вонь.

Ребята кое‑ как втолковали ему, что привели нового жильца, вот бутылка, вот деньги за месяц, все хорошо, все хоккей.

– Дай ему пятьдесят, а потом еще пятьдесят, а то пропьет сразу, – посоветовал Нугзар.

– Нет, у него все рассчитано – сколько он за один таг^{^[99]}в себя влить может. Даже где‑ то календарь у него висела. Эй, Норби, где твоя календарь?

– А? Календер? – не понял тот, снимая наушники, откуда трещала скрипичная классика.

– Оставь его, не ломай кайфа, на хер тебе календарь эта? – пожалел Юраш и понес чемодан и сумку в другую комнату.

Нугзар осмотрел ее, потом ванную, кухню. Все было заброшено, грязно, но жить можно. Попросить О убрать тут, помочь ей... Он представил себя со шваброй и помойным ведром и усмехнулся: лучше бы Варлам Ратиани, крестный отец, этого не видел даже в страшном сне!..

Ребята чем‑ то грохотали, открывали окна, дверь на балкончик, приговаривая:

– А чего, ништяк хата, хули там хуль...

– Центрь города, не хуй собачий...

– Жить можно, циммер большой. Кровать вот старый, ебаный кебан.

Они закрыли дверь к Норби и сели за стол. Нугзар угостил их гашишем, они равнодушно посмотрели, отказались:

– Дури не курим... Мы там, в Дюсике, про тебя спросили. Элтеры^{^[100]} говорят: «Да, слышали! Справедливый вор, в зоне его сильно уважали. С Антошей вместе правил... »

– Антоша был золото‑ человек, – сказал Нугзар. – Мы с ним бок о бок семь лет пролежали. В палате на двоих в санчасти. Медсестры по утрам и вечерам морфием кололи. .. Такие чудесные времена...

– Да ты чего... А сейчас да, беспредел... Люди совесть забыли – точняк, – сказал Васятка. – Вот у меня, прикинь, родич у фатера^{^[101]} пятьдесят тысяч марок занял и возвращать не хочет ни в какую.

– Известно, блядина, – покачал квадратным черепом Юраш.

Когда нас немцами признали, отцу много гельда^{^[102]} выплатили: за дом, за лагерь, за комендатуру, за то за се. Мы приехали, рты открыты, ничего не сечем, языка нет, а он, сука, тут уже давно, пообтерся, и просит: «Одолжи, дескать, под процент, твой гельд все равно в сберкассе лежит, пропадает. Дело открыть хочу, передвижной ларек с прицепом, вареными сосисками и жареной колбасой по праздникам ездить торговать». Ну, фатер и дал сдуру. Вот уже два года прошло – ни гельда, ни процентов. Сука Андреас!

– Андреас?

– Это тут он Андреас, а там Андрюшкой‑ Соплюшкой был... – пояснил Юраш.

– Он, ебаный кебан, гельд взял и автосалон открыл, тысячи делает, а фатеру ни копья не вернул, паскуда!.. Не поможешь ли часом? Ты же вор с именем! Тебя он послушает! – вдруг пришло в голову Васятке.

Нугзар прищурился, не знал, что сказать: деньги нужны позарез, но и продолжать старое он себе запретил. Сказать: «Я уже не вор! » – язык как‑ то не поворачивается... А кто же он, если не вор?.. И письмо... Оно написано, послано, слово сказано... Никто он, нелегал, чужак, иностранец...

– Мне не с руки этим заниматься. Скоро приедет один человек, он вам поможет.

– А, ну да, руки пачкать... Понятно... – закивали парни. – Скажи, когда кумпель^{^[103]} прибудет. Мы все подготовим.

– Что именно?

– А бонбу, – ответил Юраш, одергивая адидасовскую пижаму на мощных плечах. Васятка объяснил, что они решили соорудить из бабушкиного бандажа бомбу (по телеку показывали, как тротил вроде патронов в бандаж укладывать), обвязать его и, если гельд не даст, взорвать к херам собачьим.

– Бикфордом. В арш^{^[104]} ему засунуть и поджечь. Самый верняк!

«Зачем так хитро?.. Не легче ли по‑ простому, как обычно? » – подумал Нугзар, но ничего не сказал – это все его не касалось. Сатана, если захочет, пусть делает. Один грешник грешит против другого. Грешник грешника грехом глушит. Вдруг вспомнилось, как однажды цыганка сказала ему: «У тебя из одного глаза выглядывает Бог, а из другого пялится черт»... Сейчас надо глаз с чертом закрыть и смотреть только другим, Боговым... Что Нугзар и делает: ему понравилось быть вежливым, ходить по улицам и улыбаться, видеть ответные улыбки. От этого светлело на душе. В злобе человек задыхается, как пес в лае, а от спокойной вежливости душа нежится, увлажняется...

– А что этот Андреас говорит, почему не отдает долг? – все‑ таки поинтересовался Нугзар.

Васятка махнул рукой:

– Гельдов нету, говорит. Расходы, то, се...

– А почему проценты не платит?

– И не стыдно, мол, тебе, родственнику, с меня проценты тянуть, кричит, падла. Я все сразу, мол, отдам.

– Но в начале же был уговор о процентах?

– Конечно, ебаный кебан! Я сам слышал – он раз пять приходил фатера улещивать этими процентами, уговорил на десять месячных...

– Это сколько? – сипанул Юраш, мало друживший в детстве с письменными знаками.

– Пятьсот, что ли... Или пять тысяч, хер его знает, – Васятка был тоже не силен в этих делах. – Ни разу, падл, не заплатил, хоть обещал каждый монат^{^[105]} домой приносить. Понял‑ нет?

– За два года, кстати, солидная сумма набежала, – обронил Нугзар.

– Ну!.. Так что имей в виду, Нузгарь... Отравы не хочешь?

– Нет.

– А нам разрешишь шваркнуться? А то гнетет уже рюкен^{^[106]}.

– На кухне, чтоб я не видел и не слышал, – неохотно разрешил Нугзар.

– Понятно‑ нет. Ты слез, а мы сидим плотняком. Малой вчера в ломке в Дюсике на машине столб снес к херам на хер. Чуть какую‑ то фрау не убило.

– Мудило! – Квадратный Юраш проверял, все ли есть в карманах для ширки. – Ну, пошли на кюхе^{^[107]}?

Они плотно закрыли дверь. А Нугзар вышел на балкончик, с которого была хорошо видна уличная толчея: ехали на велосипедах, шли разноцветные головы, по каналу плыл катер.

«Где я? Что со мной? » – смотрел он вниз со второго этажа, не привыкший еще к гашишу, который уводит человека от самого себя в какие‑ то закоулки.

Парни явились красные, распухшие, взбудораженные, долго трясли и жали Нугзару руку, хотели еще выпить чаю, но ему, только слезшему с иглы, было неприятно смотреть на них, и они поняли это:

– Лучше мы геен^{^[108]}. В Дюсике еще Малой ждет. Если чего – звони.

Нугзар развесил вещи, переложил в альбом купленные марки и, поколебавшись, спрятал свою «Унику» за той, где был изображен птеродактиль, который в детстве произвел на Нугзара сильное впечатление – бабушка водила его в Зоологический музей на Руставели, где он зачарованно разглядывал макет этого царя океанов и земель. Серия «Динозавры».

У него давно вертелись мысли зайти в «Кристи» и предложить марку под залог в пятьдесят тысяч. Пусть возьмут в залог, дадут деньги, а потом, когда марка продастся, он вернет им не только всю сумму, но и месячные проценты... Странно, что и парни сегодня заговорили о процентах и деньгах. И как раз о пятидесяти тысячах... Ведь если знатоки уверены, что марка дорогая, ценная, то пусть раскошелятся. Правда, виза у него просрочена, и в Голландии он находится нелегально. Если закрутятся деньги, обязательно всплывет паспорт – хотя бы когда деньги получать. А в паспорте просроченная виза... Поднимут ли они шум?.. Кто его знает... Вот Васятка говорил, что тут люди без ксив могут жить годами, сколько угодно, если не попадутся на чем‑ нибудь, вроде похода к врачу. Но неизвестно все это. Опыта жизни мало.

Нугзару его английского хватало, чтобы объясняться с О и в магазинах, но для сложных переговоров его знаний было маловато. Поэтому Нугзар купил русско‑ английский разговорник и каждый день по два часа учил слова и выражения, которые потом оттачивал на О. А она подарила ему мини‑ телевизор, чтобы смотреть английские программы.

Шелест разговорника напоминал Нугзару крытый режим, где тишина, шорохи страниц и негромкий стук шашек, фишек и фигур: все читают книги, решают кроссворды. Иногда звякнет банка с чифирем, иногда потянет анашой, иногда кто‑ нибудь поинтересуется, не подскажет ли кто вегетарианское блюдо из пяти букв, получит в ответ «салат» – и опять тишина. Если что и случается – то по‑ крупному, большое, по решению: кто‑ то кому‑ то разрезал рот до ушей, щеки болтаются кровавыми треугольниками, кому‑ то влили в глотку натощак кружку тормозной жидкости – к вечеру он умер, кому‑ то выковыряли глаза ложкой.

На крытом режиме – всегда тишина. На строгом – шумнее: бесконечные планы, хаты, ломы, гномы, форточки, отмычки, пули, ножи, ружья, рыжьё... На усиленном, говорят, полный бардак. А на общем режиме – вообще пионерлагерь: люди за кило конфет или бубликов сидят, кто тещу утюгом по спине огрел, кто пять мешков семечек с повозки украл...

Но сам Нугзар ни усиленного, ни общего не видел – сразу попал на строгий. Перед первым громким делом воры научили его: «Делай так страшно, чтобы сразу всем видно стало, кто ты есть и на что способен ради справедливости. Если повяжут – так на строгач пойдешь, где люди сидят, а не на усилок или общак, где бардак, грязь и вонь, шушера друг друга петушит и пичужит! »

Тогда он один поднялся на восьмой этаж гостиницы «Иверия», где кололся вор, уличенный в крысятничестве и, главное, в стукачестве, и приказал, под пистолетом, вору выкинуться из окна, сказав: «Если выпрыгнешь – шансы выжить у тебя есть, если нет – смерть через пулю! » Тот попросил дать последний заход и стал набирать все, что было в пузыре. Нугзар стоял над ним с пистолетом. Бывший вор глаз не поднимал, знал, что это неизбежно, дрожащими руками никак не мог попасть в вену. После прихода попросил: «Застрели! » – но Нугзар дулом указал на балкон: «Нет, сам... На тебя пулю жалко».

Это дело сразу дало ему имя, но стоило семи лет строгого режима. Что ж, звание вора тогда не давалось просто так, как сейчас оно покупается ничтожными людишками. Тот, кто не сидел в тюрьме, вором стать не мог (за редким исключением, вроде покойного Димы Лордкипанидзе). Не сидевший в тюрьме вор – оскорбление: как же ты можешь разбирать и судить, если не знаешь сам, что к чему? Если не знаком с людьми и вожаками, не понюхал пороха и дыма? А Нугзар уже тогда знал, что станет вором в короне, у которого на коленях, в знак чистоты и непокорности, будут вытатуированы звезды, а на спине – храм.

Он решил встретить О после лекций. Увиливая от велосипедистов, двигался по обочине. Не купить ли ему велосипед?.. В детстве он гонял по району, даже умудрялся подниматься на Черепашье озеро. Зато какая радость обуревает на спуске, когда мчишься с ветерком!.. Потом приходы морфия заменили ему этот ветерок...

На скамье в садике стал ждать. Правильно ли он сделал, послав письмо и сняв с себя самовольно и поспешно звание? Это орден или медаль можно потерять – новые выдадут, а звание... Воровской закон жив, но он не для всех. Наверняка будет ломка жизни и законы станут другими – и среди белого, и среди черного мира.