Михаил Гиголашвили 29 страница

Думая о подобной ерунде, Нугзар побрел дальше, как сомнамбула, не зная, что надо делать, но внимательно читая надписи на подъездах и витринах. Ни о цене, ни о деньгах мыслей не было – одна свободная стихия спокойствия (хотя руки дрожали, и высыхало во рту). Увидев вычурный старинный подъезд с табличкой «Кристи», он смело открыл массивную дверь в светлый круглый зал со стеклянными стенами (за ними зеленела подкова зимнего сада).

К нему моментально подошел охранник с пищалкой‑ искателем в руках. Нугзар открыл альбомчик, издали показал марку, а подбородком указал на каталог в своей руке:

– Экспертиза!

Охранник провел вдоль его тела железной пищалкой, указал на кресла, что‑ то сказал в рацию. Вскоре женоподобный, румяный и белобрысый служка в голубой униформе выпорхнул из‑ за кожаной двери и поспешил к Нугзару, отставив попку и молитвенно держа руки лодочкой перед собой. Поклонившись по‑ восточному, он уставился на марку. Нугзар, подержав альбомчик открытым, захлопнул его и повторил:

– Марка. Экспертиза. Каталог. Аукцион.

– О'кей! – сказало голубое существо и, с неожиданной резвостью выхватив из рук Нугзара альбомчик, упорхнуло в другую кожаную дверь.

Охранник, еще раз указав на кресло, ушел к стойке, где стал разговаривать с парой душистых старушек в буклях. Нугзар сидел терпеливо, но в глубине души волновался – не подменят ли марку? Ведь старичок предупредил его – «храните ее»! А он отдал первому попавшемуся педику!

Тут другое голубое существо впорхнуло в зал и подлетело к старушкам, так же нелепо, по‑ восточному, поклонилось и стало что‑ то щебетать. «Да они тут все, что ли, педерасты? » – подумал Нугзар и с неприязнью стал поглядывать вокруг.

Потом в нетерпении встал, желая выяснить, куда делся человек с его маркой, но голубое существо появилось само и, выпятив задницу и вытянув вперед руки, поднесло Нугзару его альбомчик с маркой.

– Она настоящая. И очень, очень дорогая! – сказало оно с поклоном, делая большие глаза.

У Нугзара отлегло, но он автоматически заметил, что вслед за существом в дверях появились два типа в темных костюмах и стали глядеть на него. Это ему не понравилось. Вспомнились слова старичка о каком‑ то убийстве в Лондоне. Чего доброго, не начали бы проверять. К Лондону он непричастен, но зато причастен ко многому другому...

– Когда аукцион? – спросил он.

– Мой босс хочет встретиться с вами. У вас есть с собой визитки? Приведите своего адвоката. Где застрахована марка? Наша контора работает с «Ллойде», выгодные условия... – начало петь существо и с поклоном протянуло белый незапечатанный конверт с буклетом. – Краткая информация о наших аукционах!

– Завтра, завтра приду! – Нугзар сунул альбомчик в карман и поспешил покинуть зал – очень уж неприятными казались типы в темных костюмах. От греха подальше!

Оказавшись на улице и незаметно оглянувшись на подъезд, где никого не было, Нугзар двинулся куда глаза глядят. Он сдерживал свои рвущиеся мысли, говоря себе, что ничего пока неясно и неизвестно, все может быть по‑ другому, рано еще радоваться, надо пока сделать главное: найти переводчика, узнать все об этой марке, спрятать в банк, в сейф, застраховать, нанять адвокатов...

А за грядой этих земных дел высились пики дальних, небесных мыслей, куда он не хотел углубляться, но знал, что неизбежно придет к ним. Ни о деньгах, ни о конкретных суммах Нугзар не помышлял – бездумная, пустая и чистая радость, как в детстве перед каникулами, была сильнее всего. Даже такие важные вещи, как виза, жилье, деньги не беспокоили – если марка подлинная, то можно подождать, перетерпеть. Все ничто перед будущим. Но чтобы найти новое, надо закрыть дверь в старое.

И он свернул в первое попавшееся кафе, попросил чай и бумагу и начал писать. Он обдумывал фразы, строчил, думал. Наконец, после трех испорченных черновиков, остановился на последнем тексте, перечитал его еще раз... Потом вынул буклет из чистого конверта, вложил в конверт письмо, запечатал его и спрятал в карман. Расплатился и побрел в «Кабул», ощущая разбитость и усталость, в номере сразу лег в постель, наотрез отказавшись идти с Сатаной в последний поход по кабинкам Розового квартала.

Наутро начался разговор об отъезде, Нугзар сказал:

– Я остаюсь.

Сатана застыл. Лицо у него сделалось беспомощным.

‑ Как?.. Тут? А я?

Нугзар строго посмотрел на него:

– А ты поедешь на суд брата, дашь ему денег, возьмешь наши цацки и бабки и вернешься через Ленинград, с помощью Лялечки. И тоже останешься, если захочешь... Денег нам должно хватить на первое время, а там посмотрим...

Что‑ нибудь придумаем... Да, не забудь выслать мне до востребования пару тысяч долларов. Через кого‑ нибудь, не сам. На почту не заходи. Отдай Тите, он пошлет. А вот это письмо передай в Тбилиси Мамуду. Скажи, чтоб отвез и отдал на сходку воров, которая скоро будет в Сочи, он в курсе.

Этот план понравился Сатане, тем более что без бабок тут делать нечего, пара штук за кольца уже на исходе, а что да как тут делать – надо кумекать, с бухты барахты, без барахла и бабла, на барахолку сбагрить могут... на тюрьму залететь не хватало!

И они отправились на прощальную прогулку. Сатана заглянул во все порно‑ магазины, во все бары, где они покупали гашиш или пили пиво, попрощался за руку со всеми барыгами (он точно решил перекидать их всех, когда вернется), отведал дюжину таиландских пирожков и мексиканских лепешек, купил мороженого и даже сделал крюк, чтобы взглянуть еще раз на полицейский участок, стоящий на понтонах прямо на канале, весь из прозрачного стекла, больше похожий на лабораторию, где двое улыбчивых полицейских сидели за компьютерами, а третий пил кофе и читал газету.

– Я скоро вернусь! Лац‑ луц! Синг‑ синг! Орера! – объявлял он в толпе, и люди, не понимая его, все равно улыбчиво кивали головами.

Около вокзала встретились с группой, отправились к поездам. Но когда Сатана в очередной раз обомлело обернулся на витрину порно‑ магазина, то увидел, что его друг исчез.

А Нугзар, издали посмотрев, как Сатана помогает девушкам влезать в вагон, нашел, по совету портье, на вокзале бюро переводчиков и узнал, что переводчика можно заказать на час и на сутки. «Проститутки они, что ли? » – удивился Нугзар и заказал на час, да побыстрее.

Скоро он сидел за столиком кафе с пожилым русским переводчиком, который, нацепив совиные роговые очки и открыв каталог, начал вслух переводить текст под фотографией «Тифлисской уники». Оказалось, что среди самых редких марок, вроде «Британской Гвианы», «Голубого Маврикия» или «Перевернутого лебедя», эта марка занимает особое место. История такова.

С середины XIX века резко увеличилась корреспонденция, проходящая через Тифлисскую почтовую контору. Тифлис того времени – центр Закавказья. Здесь – резиденция наместника, пересекаются торговые и военные пути. Шла очередная Кавказская война. Через город перебрасывали войска, ехали офицеры, купцы, чиновники. Поток документов и переписки оказался так велик, что, по приказу князя Барятинского, впервые в империи ввели шестикопеечные почтовые марки (тогда они еще назывались бумажными штемпельными печатями). Но не было времени для подготовки: гравер наскоро изготовил клише, с которых в типографии отпечатали блеклые, почти бесцветные марки («Краску, как принято, разворовали» – от себя добавил желчный переводчик с лошадиным лицом). Вскоре эти марки были упразднены и заменены на другие. Короткое обращение и малый тираж сделали «Тифлисскую унику» одной из самых редких в мире. Сейчас известны всего несколько таких марок: две – в Швейцарии, у коллекционера Микульского, а где другие – неизвестно...

А Нугзар, слушая переводчика, воочию представлял себе все, о чем тот говорил. Стройные офицеры и дамы в пышных платьях гуляют по Головинскому проспекту, как его называла бабушка. На балконах бородатые мужчины в черкесках играют в нарды, фрачное чиновничество пьет шампанское и судачит о всякой всячине. Солдаты маршируют в сторону Ортачала. Неизвестный распиздяй‑ гравер, обжигаясь горячим хачапури, косо и криво царапает на листе рахитичную двухголовую птичку. Ему лень дописывать слова – и так сойдет!.. Потом типографщики, тайком поменяв краску на вино и шашлыки, шлепают разведенной чернильной бурдой неказистые марки поносного цвета... «Спасибо вам, дорогие, за родную лень и разгильдяйство! » – мысленно поблагодарил Нугзар неизвестного пьяницу‑ гравера и типографских воришек.

Потом расплатился с переводчиком, купил сувенирную лупу и ночью в «Кабуле» долго сравнивал свою марку с каталогом, все более убеждаясь, что сходство неоспоримо, а это значит, что в его жизни скоро наступят большие перемены.

Он ходил по номеру большими шагами, прихлебывая виски и вслух разговаривая сам с собой, не в силах сдержать чувств, что редко с ним происходило. Ощущение было, как в день выхода на свободу. Важное и неважное мешалось в голове, а на задворках маячили какие‑ то белые облака, голубая вода моря, счастливый смех, английские побасенки вместе с запахом свежепоглаженного белья и натертого мастикой паркета отчего дома... И это тоже была ломка – но не болезненно‑ уродливая и хваткая, а радостно‑ счастливая и безмятежная.

Однако ночью ему приснился неприятный сон: его выгоняют из какой‑ то квартиры, где ему очень хорошо, а он – голый!.. Стоит на лестничной площадке в растерянности и смуте. Ему мало лет, он мальчик, но знает, что это верх неприличия, так уже случалось в детском саду, когда у него летом лопнули сзади трусики и он, пунцовый, просидел целый день, не вставая, в углу, а пришедшую мать упрямо заставил пойти домой и принести другие штанишки, хотя она и говорила, что ничего не заметно и прорезь не видна...

Кока, Художник и рыжий Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона «Динамо». Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар. Борзик каждый божий день ездил в какое‑ то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. Да, он‑ то в кайфе, а ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..

И всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно – и все, возразить нечего!.. И синяков сам себе понаставит! И рубаху порвет до пупа! А надо будет – и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых да ранних. Конечно, в таких делах все зависит от того, кто и кому все это втирает. Вряд ли Борзик пойдет на конфликт из‑ за паршивого полтинника, но, тем не менее, чувствовали себя друзья весьма беспокойно.

Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из любого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.

Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась и ноя в голос. Он с детства был нытиком и плаксой: «Мне плохо! Я болен! » Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда установилась мода на «больных», болезненно‑ мечтательных типов?.. Или просто в девочках говорил женский инстинкт – больного утешить, приголубить?.. В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от «здоровых» мальчишек.

Художник смотрел в песок. Тугуши, небритый и потный, в драной майке и мятых брюках, ковырял в носу и каждые пять минут спрашивал, который час. Художник молча отмахивался. Тугуши замолкал, потом вновь лез к часам или принимался вспоминать, как раньше было хорошо сидеть в мастерской у Художника и ждать от Рублевки кайфа. Потом Сатана и Нугзар зверски кинули этого безобидного и исполнительного барыгу, сломав нос и пару ребер, и хорошие времена прошли – теперь приходится по садикам и подворотням дожидаться своего куска.

– Кто это – Сатана? – кисло поинтересовался Кока. Он уже несколько раз слышал от них кличку, но не помнил, о ком идет речь.

– Бандит. Разбойник. Абрек! Да ты его знаешь! Помнишь, мы однажды, давным‑ давно, ширялись на чердаке в Доме чая? – напомнил Художник. – Он тогда явился и забрал почти все лекарство.

Кока ясно вспомнил квадратного зверюгу с клоком волос, торчащих рогом на лбу. Парень ударом ноги распахнул дверцу чердака, вразвалку подошел к ящику, молча и бесцеремонно перелил себе в пробирку почти весь раствор, причем так распахнул куртку, чтобы все хорошо видели рукоять револьвера. И никто не пикнул, хотя их было четверо. Потом, когда он ушел, они чуть не передрались за остаток, который в итоге разыграли на спичках и в суете пустили Коке мимо вены под кожу. На месте укола возник громадный синяк, а потом нарыв.

– Если человека называют бандитом и разбойником, то другие заранее боятся его. А я его не боюсь, – сообщил Художник. – Он мне лишнего слова никогда не сказал...

Кока скептически посмотрел на него, а Тугуши фыркнул:

– А на хер ты ему нужен?

– Может, это он тогда в твою мастерскую залез и все твои картины пожег и порезал? – напомнил Тугуши.

– Может быть, – скорбно покачал заросшей головой Художник. – Никто ведь не видел. На «нет» и суда нет!

Помолчали.

– Где же Борзик? Куда он запропастился? – в тысячный раз спрашивал у пустоты Тугуши.

Художник пробормотал что‑ то, а Кока про себя усмехнулся: «Где, где... » Когда кто‑ то отправляется за кайфом, он может очутиться где угодно – прятаться под забором или стоять в телефонной будке, играть в шахматы или есть пирожки в сомнительном кафе. Или писать объяснительную в милиции неизвестного села. Или клянчить в аптеке пузырь. Ловить машину на обочине шоссе. Драться или лежать избитым (а то и убитым) на бахче. Или лопать арбуз на той же бахче. Искать цыгана в поле, бабая в хлопке, бая в бане, ведьму в лесу, иголку в стогу или шприц в сортире – в общем, везде и всюду.

– Я думаю, он просто ждет барыгу! – не дождавшись ответа, сам себя успокаивал Тугуши.

Конечно, предпочтительней думать, что Борзик тихо сидит в чайхане, а барыга запаздывает, что бывает сплошь и рядом: у кого в руках кайф – у того и власть, и ждать его будут сутками и неделями, лишь бы пришел.

Да и какой он, этот барыга? Где живет? Что делает? Где хранит кайф? Сам Кока никогда настоящего барыгу живьем не видел (парижские дилеры не в счет), и поэтому ему каждый раз представлялся новый образ: бородатый мужик в папахе, старая женщина‑ цыганка в монистах, узкоглазый чучмек в халате и тюбетейке. Но чаще всего страшный лохматый татарин, который отсыпает отраву из коричневого бумажного мешка, скаля золотые зубы: «Хороший кайф даю, жирный, крепкий! » – пересчитывает толстыми пальцами деньги и, круто завернув полу ватника, прячет их в карман солдатских галифе...

Кока очень жалел о том, что лично не знает никакого барыгу, чтобы, как другие парни, приехать от него, бросить на стол добычу и рассказывать, какая она хорошая, как было трудно ее взять, какой он сам молодец и как хитро выкрутился из всех напастей. Этот шик оставался недосягаемым для Коки, и ему приходилось довольствоваться долей понурого «ожидающего», хотя в душе он завидовал «берущим»: их все ищут, ждут, за ними бегают, с ними цацкаются (несут цацки), к ним подлизываются, им оказывают знаки внимания, их всюду приглашают, водят «на варианты» и по ресторанам, им подсовывают баб.

О том, что у «берущих» иногда бывают крупные неприятности и все шишки, как правило, валятся в конечном счете именно на них, Кока не думал, ибо видел только триумфальную сторону приезда‑ привоза и завидовал черной завистью этим смелым и опытным парням, которые, кстати, всегда первыми запускают лапу в общий котел и отламывают себе, у кого сколько совести хватит. А как же иначе?.. Ведь они – первая рука после барыги, они видят весь кайф, а дальше – дело техники: сколько взять себе, а сколько оставить остальным, наврав при этом что угодно (причем чем ложь нелепее, тем в нее больше верили).

Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревожено не знает, где она – уже во тьме или еще со светом. Борзика все нет. И надежды на его появление остается все меньше.

– Есть хочу! – по‑ детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. – Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же тут всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет!

– Куда идти? Я плохо себя чувствую, – пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:

– Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет.

– Прокол так и стоит – тысячу, – подтвердил Художник. – Менты ловят, считают проколы на венах – и гони по штуке за каждый!

– А если строчка? – испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.

– За строчку меньше пяти не возьмут! – убежденно сказал Художник.

Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке:

– Эй! А это не Борзик там по аллее чешет?.. Действительно, из темноты вынырнул Борзик.

– Пошли! – махнул он рукой.

Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидание, волнения и страхи вмиг забылись, будто их и не было.

– Взял? Где ты шлялся столько времени? Что случилось? – на ходу спрашивали бедолаги.

Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:

– В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга к зятю пошел. Пока два раза у этого зятя не ширнулся – не вылез, проклятый...

– Что я говорил! – торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:

– Там ждать очень противно. На базаре покрутился – менты стали смотреть. На углу сел – местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег сунуть, чтоб в покое оставили... Слава богу, руки не проверили!..

Так, в рассказах, доехали в конец Сабуртало, высадились на пустынной улице, около какого‑ то темного здания, и Борзик повел всех к дыре в заборе, по пути объясняя:

– Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят... Они в Марнеули утром были, взяли...

– Кто такие, зачем? – всполошились приятели (слова «десять человек варят» ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).

– А что делать? Припасов нет, а тут все, чего хочешь. Лаборатория. Институт.

– Не хватало еще десяти морфинистов, – в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими‑ то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из‑ за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф (в прямом смысле). А другие должны молчать и повиноваться.

Миновав пустую вахтерскую будочку, приятели стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!

– Света нет, что ли? – бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими‑ то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.

– В Сабуртало часто не бывает! – бросил на ходу Борзик.

– А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это разве дело? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку‑ шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, – сказал Кока, спотыкаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.

– Какой еще наборчик? – деловито поинтересовался Борзик.

– Маленькая такая, вроде спичечной коробки, пласт – масска. А в ней алюминиевая ложечка – героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного – лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Цивилизация! Не то что тут – дремучий лес, – подытожил Кока.

– Волшебная коробочка! – мечтательно пробормотал Тугуши.

Друзья проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из‑ за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.

В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что‑ то делавших людей, похожих на чертей. Какая‑ то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.

– Что это? Что происходит? – пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.

– Свет выключили, будь они прокляты! Вот и жжем ацетон, чтобы хоть что‑ нибудь видеть, – спокойно ответил тот, запирая за ними дверь и пряча ключ куда‑ то на шкаф.

Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, держа их плоскогубцами.

– Сварить на плите успели, а высушить – нет, свет вырубили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, – флегматично пояснил человек в халате.

– Ну и ну, – пробормотал ошалевший Кока. – Газовая душегубка.

На пришедших никто не обратил внимания. Все были чем‑ то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам Бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.

– Сюда светите, я иглы мою! – говорила какая‑ то черная фигура от раковины.

– Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! – говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.

– Я кубы считаю, не сбивайте! – повторяла третья.

– Где иглы? Где маленькая игла? – волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.

Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не оказалось.

– Ничего, и сырая сойдет! – успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли «Тенгиз Борисыч» и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.

– Я первый двигаюсь! Я первый! – кто‑ то властно говорил из тьмы.

– Я второй!

– Третий! Четвертый! Пятый! – говорили другие, неразличимые в ало‑ черном мраке.

Слышалась ругань, когда кто‑ то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто‑ то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.

– Ничего, не порежьтесь! Вот веник, соберите! – негромко приказывал Тенгиз Борисыч, но никто не спешил подметать пол: ведь предстояло самое главное – дележка и ширка.

– Сейчас начнется бардак! – встревожено сказал Кока. – Где Борзик?

– Вон, уже пролез к раствору. А что, наше уже сварено или его еще варить надо? – отозвался Художник.

– А черт его знает, – злился Тугуши, с тоской думавший о том, что в его тонкие вены в такой темноте никто не попадет: при свете не могли войти, а во тьме и подавно десять проколов сделают, пока в его ниточки войдут, если вообще попадут и под шкуру не загонят... Какие уж тут ватки и тампончики...

Они никого здесь не знали, спросить не у кого. Кока решительно протиснулся к Борзику:

– Где наше лекарство?

– У меня! – показывая зажатый в руке пузырек, обернулся Борзик. В свете всполохов он напоминал бесенка с горящими глазами.

Когда раствор был перелит в чайный стакан и подсчитан, началась борьба за шприцы. Все спешили, понимая, что в таком хаосе последним мало что достанется. Шприцев было всего три, поэтому разбились на три группы. Кока, Тугуши и Художник растерянно жались у стены, а Борзик боролся за шприц.

От каждой группы неслись вопли, стоны, крики, ругань:

– Сюда ацетон, свет! Ничего не видно!

– Жгут пускай, есть контроль!

– Нет контроля, жжет! Под кожу прет!

– Жгут бросай!

– От света отойдите! Ничего не видно!

– Сколько набираешь? Много!

– Тебя не спрашивают!

– Отлей куб обратно!

Уколовшиеся удовлетворенно отползали прочь от суеты, закуривали, чесались, кряхтели, а потом, подхваченные общим интересом, вновь ввязывались в суету, теперь уже чересчур общительные, великодушные и добрые, с желанием помочь, чем создавали дополнительные трудности. Их просили не мешать, отгоняли, но они все лезли и лезли, дымя сигаретами и не давая покоя советами.

Тугуши с замиранием сердца следил за происходящим, наполняясь уверенностью, что в такой обстановке никто не сможет попасть в его капилляры. К тому же огонь в тазах иссякал – подливавший ацетон демон, бросив бутыль, теперь сам охотился за шприцем.

– Света, света! – требовали из угла. Там кто‑ то тоже никак не мог попасть в вену, и это нагоняло на Тугуши еще большую тоску.

Он решил помочь. Поискав глазами бутыль с ацетоном, поднял ее и двинулся к тазам – подлить, чтобы стало светлее. Бутыль оказалась тяжелая, жидкости много, трудно держать на весу за крутые бока.

В тот самый момент, когда Тугуши, наклонившись и с трудом обхватив бутыль, пытался попасть ацетоном в таз, сзади кто‑ то толкнул его. Пальцы заскользили. Бутыль со звонким грохотом разбилась. Пламя потекло по полу. Кто‑ то жутко завопил, отскочил.

– Пожар! Горим! – закричали вокруг.

Все ринулись к двери. Зазвенели рухнувшие со столов приборы. Горящий ацетон тек по полу. В панике кто‑ то угодил ногой в другую бутыль, она перевернулась, и из нее тоже стало вытекать пламя. Заполыхали бумаги на столах. Зачадило пластмассовое мусорное ведро.

Тенгиз Борисыч пытался затоптать огонь ногами, но на нем вспыхнул халат. Он дико завыл, отскочив на рукомойник, с которого посыпались склянки и колбы. Кто‑ то сорвал занавески, хотел ими тушить огонь, но занавески взвились ярким пламенем.

У запертых дверей возникла давка.

– Ключ! Ключ!

– Где вы? Борзик! Арчил! – звал Кока, пятясь от огня и закрываясь руками – он был опален и ничего не видел; дым душил его, он выхватил носовой платок и запихал в рот, но начал задыхаться еще больше.

Около двери шла глухая борьба. Кто‑ то бил в дверь тлеющим стулом. Хриплые крики мешались со звоном стекла и свистом огня. Разорвалось несколько банок с реактивами. На ком‑ то вспыхнула рубашка.

– Бейте окна! – раздались крики. – Окна!

Масса отхлынула к окнам, стала колошматить в рамы чем‑ то тяжелым. Но пламя уже охватило растения на подоконниках. Горящие горшки скинули шваброй, выломали стекла, начали пролезать в окна. Огонь полыхал так сильно, что в лаборатории было светло.

Коке ясно виделись оскалы лиц, кровь на остатках стекол в рамах. Он попытался пробиться поближе к окну. Его откинули назад. Он угодил ногой в огонь, заверещал от боли, но, с неожиданной силой врезавшись в сутолоку, схватился за фрамугу. Откуда‑ то взявшийся Борзик толкал в окно Художника, на котором горела штанина. Кока ногой вытолкнул Художника наружу, а потом и сам вывалился за ним. Полетел вниз и упал на угловатую, костистую, живую массу. Тут ему на голову рухнуло что‑ то тяжелое, и он потерял сознание.

Когда печет солнце и млеют кошки, а на чердаке душно и жарко, в подвале – благодать. Хоть детям сто раз приказывали по подвалам не лазать, они всегда нарушали эти запреты, спускаясь из солнцепека и духоты в сумрачную прохладу, где был оборудован «бар» из старых автомобильных сидений и пустых пивных ящиков.

В подвале шныряли мыши, шуршали кошки, звенели комары и угрюмо пялились из паутины старые вещи‑ инвалиды: негодные части машин, дырявые бочки и ведра, рваные шланги и покрышки, длиннющая дворовая стремянка, доски, битые кирпичи и слепые фары, негодная колченогая плита с раззявленной духовкой...

Подвал уходил вглубь. В нишах холодно блестели железные двери с висячими замками. Под потолком журчали трубы в стекловате. Слышались голоса, скрип стульев и шаги людей с первого этажа.

Сегодня Гоглик подбил Нату пересидеть где‑ нибудь два урока труда. А лучшего места, чем подвал, в жару не найти. – Лень эти глупые напильники пилить! Что я, на заводе работать буду? – возмущался он, набирая в школьном буфете сосисок, коржиков и сладких «язычков».

– Очень может быть, – наставительно отвечала Ната. Но ей тоже не улыбалось сидеть на уроках кройки и шитья (кто сейчас шьет или штопает?! Готовое покупают, а негодное выбрасывают). – Быстрей! Завуч около учительской бродит! На алгебру обязательно вернемся.

– Да, да, будь она трижды проклята!

Они добежали до дома, юркнули в подвал и стали пробираться под гулкими сводами к «бару». В опасных местах Гоглик подавал руку Нате и пару раз даже нечаянно‑ случайно касался ее всем телом, отчего сам вздрагивал сильнее, чем она.