Михаил Гиголашвили 27 страница

Элизбар Дмитриевич повел бровью. Долидзе добавил с угрожающим намеком:

– Учти, хвосты от меня поведут к тебе...

– Вот этого не надо! – поморщился Элизбар Дмитриевич. – Такие угрозы ни к чему! Нет никаких хвостов! Мне на все наплевать, я ничего не боюсь, не надо меня пугать! Нигде моих подписей нет! Да я и смерти особо не боюсь – что нам осталось?.. Что за жизнь мы ведем?.. – ощетинился он, вспомнив сразу и о проигрыше, который все рос, и о геморрое, измучившем в последний месяц, и о проблемах в постели, и о жадности любовницы, об алчности детей. .. – Ты меня не пугай! И не впутывай в это дело, ясно?

– Смотри‑ ка! Значит, мы все на срок, а ты – к преферансу? – зловеще выдавил Долидзе.

– Что же теперь, всем садиться? – резонно ответил Элизбар Дмитриевич. – Разве я виноват, что они пришли и рыщут?.. Я их направил, что ли?.. Скажи коммунистам спасибо, я ни при чем!.. Горбачу долбанному скажи спасибо, перестройке, гласности...

– Но у нас же договор, что ты меня прикроешь в случае чего! За что ты получал по четверти лимона в квартал?! За крышу! – почти закричал Долидзе, в волнении бегая по комнате.

– Ладно, не кипятись, успокойся. Еще не все потеряно, – остановил его Элизбар Дмитриевич. – Я от своих слов не отказываюсь. Сделаю, что смогу... Мы с тобой друзья детства...

– Поговоришь там, наверху? – с надеждой поднял глаза к потолку Долидзе.

– Поговорю... Кстати, ты позвонил Паико в Азию?

– Телеграмму послал.

– Ну и хорошо. Вообще ты меня с этим опиумом оставь, я и вспоминать не хочу. У меня внуки растут, не желаю с этим дерьмом иметь ничего общего, хватит! Деньги – да, пожалуйста, а опиум – нет!..

– Не волнуйся, тебе вредно...

– Вредно жить в этой стране! Вот что вредно! Общество воров! Все крадут, а еще поучают! – Элизбар Дмитриевич поднялся с кресла. – Куда ни посмотришь – всюду вор на воре сидит и взяточником погоняет! Рабочие!.. Крестьяне!.. – с издевкой протянул он. – Скоты! Дорвались до кресел и показали всем свое нутро, свою хамскую задницу! До перестройки люди были куда солиднее: врали в одном, зато во всем другом оставались порядочны!.. А сейчас и врут без конца, и по уши в помоях! Гады! Пресмыкающиеся! Ненавижу!..

Долидзе сделал попытку его успокоить:

– Ну, постой, подожди, сейчас перестройка, может, уладится как‑ нибудь, уляжется...

– Какая, к черту, перестройка? Что может измениться? Кто менять будет? И кто меняться? Мы?! Мы все давно человеческий облик потеряли! Нас всех в трех поколениях менять надо! – Элизбар Дмитриевич махнул рукой, схватил сигарету, закурил. – А после перестройки будет хуже, попомни мои слова.

Помолчали. Хозяин курил, с треском чесал и тер бобрик, качал головой. Наконец сказал:

– Ты сиди тихо, а я поговорю с Большим Чином.

Это дело серьезное. Если ревизоров сверху не прижать – не успокоятся. Денег не берут, сволочи! До чего же дошло!.. Ревизоры денег не берут! Тут новый Гоголь нужен!

– Какой Гоголь? Сделай что‑ нибудь, Элико, – заныл в страхе Долидзе. – Клянусь Сионом, если все обойдется – уйду из трикотажа, пойду в кожу! Там тихо, спокойно...

– В коже такие же рожи, – поморщился Элизбар Дмитриевич. – Никуда не денешься! Обложили нас со всех сторон, пора понять, в дерьме сидим...

Долидзе покрутил головой – он уж точно сидит, по шею, по ноздри и выше!

– Проклятый Горбач! – просипел он.

Элизбар Дмитриевич усмехнулся:

– Что Горбач? У него мозги слесаря. Дали трактористу руль – он и попер, а куда – сам не знает. И все поехало за ним, как борона или что там цепляется к тракторной жопе, с зубьями? Много крови еще прольется, попомни мое слово... Шутки ли – четверть миллиарда людей опять перелопачивать, из совка в капиталистов превращать! Это их‑ то, в рукав сморкающихся?.. Будет большой цирк. Мы этого, к счастью, не увидим... Слушай, а может, сбежать нам, мне и тебе, куда глаза глядят, а?.. От них от всех? – вдруг по‑ молодому загорелся Элизбар Дмитриевич. – Что нам жить осталось?.. Если соберем, что имеем, то и будем жить по‑ царски... где‑ нибудь подальше... там... На солнышке полежим, молоденьких баб пощупаем... А? Серьезно?.. А тут – гори оно все синим пламенем!..

– Я не против, – загорелся Долидзе, готовый хоть сейчас бежать куда угодно, лишь бы подальше от тюремной бездны.

– Надо все обдумать... Кстати, сантехника нет знакомого? – вдруг вспомнил Элизбар Дмитриевич. – Бачок течет неделю...

– Ты уже спрашивал, нету. Я должен ехать.

– Подожди. Давай по сто граммов выпьем! – разлил Элизбар Дмитриевич коньяк по рюмкам. – Что‑ то хочу сказать тебе.

– Что еще? – готовясь к неприятному разговору, испуганно замер Долидзе.

– Знаешь, каждый день, перед сном, мне приходит в голову одна и та же мысль: «Вот еще один день приблизил меня к могиле... » И становится жутко на душе: зачем человек вообще рождается? Из ничего, из капли – вырастает, думает, учится, женится, живет, а потом уходит в землю и растворяется без остатка... Зачем приходил?.. Куда ушел?.. Что унес с собой?.. Кто вообще придумал эту дребедень?

– Бог, Элико, кто же еще? – неуверенно промямлил Долидзе.

– Ах, глупости, какой Бог? – махнул рукой Элизбар Дмитриевич, строго и печально уставившись в рюмку с коньяком. – Посмотри на любую дохлую кошку – и все поймешь... Знаешь, говорят: «Когда умрешь – все узнаешь. Или перестанешь спрашивать»... Я вот пока не умер, потому и спрашиваю: зачем мы все это делаем – деньги, квартиры, опиум?.. Зачем суета эта мерзкая – карты, выпивка, бабы?

– Надо же время как‑ то провести... – развел руками Долидзе.

– Ну да, время от сперматозоидного живчика до могильного червя... И когда просыпаюсь, то опять думаю: «Вот еще день настал, который приблизит к смерти... » У тебя таких мыслей нет?..

Долидзе горестно качал головой. Действительно, зачем? И что делать? И так тошно, ревизоры наседают, а Элико еще печальные вещи говорит!

Ничего не добившись и не поняв, Долидзе покатил в город. Снизу тянулась вереница машин.

«У‑ у, проклятые! – думал он, глядя на веселые лица бездельников, направлявшихся в Цхнети. – Им бы только шампанское с клубникой жрать и в минетах купаться! А ты – в тюрьму, на нары, баланду из параши хлебать!.. »

Долидзе ненавидел этих новых молодчиков на иномарках. У них наглые глаза, ухватки бандитов, ужимки актеров, к ним льнут дуры‑ бабы, им завидуют сопляки‑ малолетки, а карманы их пухнут от отцовских денег. Его машина не раз сталкивалась с их джипами и «мерседесами» на вечно забитых улицах, он цапался и грызся, и всегда они выходили победителями, а он, поджав хвост, должен был убираться восвояси, пару раз даже избитый. Долидзе и сам был не промах, но куда ему против «мерседесов» и «Калашниковых», вдруг появившихся у всех!..

Утром в Муштаиде Элизбар Дмитриевич нашел Большого Чина – тот в одиночестве занимался «у‑ шу». Узнав, что Долидзе сгорел, поморщился:

– Я не могу ничего сделать...

‑ Но...

– Что «но»?! Я сказал: ничего сделать не могу! Ты меня понял? Если будешь гореть ты, я найду ведро воды, но для кого‑ то... Нет!

– Да ведь ниточки ведут ко мне...

– Плюнь на них! Ничего в них не понимаю. Ты всю жизнь в шерсти и трикотаже провел, тебе лучше знать про ниточки... Держись за веревки!

«Дурацкая ситуация! – подумал Элизбар Дмитриевич, глядя, как Большой Чин застывает в нелепых позах. – Дурацкие люди! »

– А если за деньги? – осторожно спросил он. – Жалко Долидзе, ведь на срок пустят!

– За какие деньги?

– Ну, перепоручить кому‑ нибудь, кто может закрыть дело... Там лежат готовые деньги, которые ревизоры не взяли, приличная сумма, около лимона или вроде того...

Большой Чин даже не ответил, старательно выкручивая руки и ноги в разные стороны. И Элизбар Дмитриевич понял, что его просьбы бесполезны и лимоном тут никого не соблазнить.

– Иди, не надо, чтобы нас тут видели! – сказал Большой Чин. – Вон в том углу зампред Совмина пробежки делает.

А по той дорожке сам министр обороны трусцой бежит... Иди, иди!

И Элизбар Дмитриевич побрел к своей машине, невесело думая о том, поможет ли ему то ведро воды, которое обещано. И как велико это ведро?.. Затушит ли пожар?.. Или, наоборот, утопит его с потрохами?.. Дни и так катятся к старости. А тут на тебе – тюрьма, срок... «А с ними что будет? – подумал он о всей кодле детей, жен, любовниц, собак и кошек, которая кормится за его счет. – Ведь обнищают, облядеют, скурвятся, передохнут! А, плевать!.. Собрать деньги, перевести в валюту и сбежать с Долидзе куда‑ нибудь в Бразилию, куда Остап Бендер хотел, лет десять‑ пятнадцать пожить в свое удовольствие, а потом хоть потоп!.. »

После допроса в милиции Нана перешла на больничный. Сидела у себя в комнате, матери не помогала, и тетка тщетно звала ее к себе, стуча костылем по горшку.

На ум приходило одно и то же: злые крики майора, пакетик в его пухлой руке, выпученные, страшные своей голубой пустотой глаза, отвратительный запах пота, его угрозы и глупые выкрики: «Барыга! Роза Космоебянская! Пойдешь на срок! » Она чуть не грохнулась в обморок, уже видела серебристую сеть во мраке... И вдруг – спасение в облике капитана, который разорвал бумагу, вывел ее из кошмарного кабинета, посадил в такси, заплатил шоферу, велев довести пассажирку в целости и сохранности, не то плохо будет. Шофер клялся, что все будет сделано в лучшем виде и он не сумасшедший, чтобы с милицией связываться.

Дома едва добралась до постели. Заболела. Пила какие‑ то лекарства, снотворные. Мать поила ее чаем с вареньем, не понимая, что с дочерью. А в ушах Наны стояли вопли майора, и душа съеживалась от тоскливого страха. Временами поднималась злость против Ладо – ведь это он во всем виноват! Не сунь он ей этот проклятый пакетик – ничего бы не случилось. Как это он забыл о нем? Обычно все помнит – каждый кусочек этой дряни у него на учете, а тут... И она хороша... Как могла забыть такое?.. Он – морфинист, у него мозги набекрень, но она‑ то нормальная. .. Нормальная ли?

Помимо воли вспоминался спасший ее капитан: запах одеколона, внимательные глаза, уверенные жесты мускулистых рук... Из‑ за Ладо она чуть не села в тюрьму, а незнакомый капитан спас ее. Не побоялся наорать на толстяка, порвать протокол, хотя кто она ему?.. Да еще с анашой в сумочке!.. Изнасилованная!.. Она даже не помнила его имени. Что‑ то странное, женское – то ли Ака, то ли Мака...

Три дня спустя он внезапно навестил Нану: постучался и стоял у дверей, пока мать бегала к ней в комнату спрашивать, что делать. Она так смутилась за свою квартиру и за себя (непричесанна, ненакрашенна, неодета), за склеротичку‑ тетку, за тяжелый больничный запах, что попросила мать не впускать его. Он потоптался на входной тряпке, пообещал привезти лекарства, хотя какие лекарства нужны дочери – мать так и не сумела толком объяснить: от головы, от нервов, от болей, для сна...

На следующий день Нана поднялась. Бесцельно послонялась. Пару раз звонила Ладо, но натыкалась на голос жены, от чего приходила в вялую ярость и швыряла трубку.

Капитан понравился ей, но Нана старалась заглушить в себе это чувство, помня о плачевном уроке, который преподал ей подонок Бати. Если в поведении Бати ее постоянно что‑ то настораживало, пугало, то этот подтянутый мужчина сразу внушил ей доверительное почтение.

Через день капитан позвонил:

– Как вы себя чувствуете?

– Спасибо, лучше. Я очень испугалась тогда. Спасибо вам большое, – ответила Нана.

– Не стоит, что вы... Вам ничего не надо?

«Много чего надо! » – хотелось сказать ей, но она ответила:

– Спасибо, ничего.

– А когда собираетесь выйти из дома?

Нане показалось, что голос его на какую‑ то секунду дрогнул, в нем проскользнула настороженность. Это ей не понравилось.

– Не знаю еще... А что?

– Было бы лучше, если бы вы еще несколько дней побыли дома, – сказал он.

– Почему? – насторожилась она всерьез.

Капитан замялся:

– Видите ли... Мне еще надо кое‑ что уладить. Дело закрыть. Вы меня понимаете?.. Но это не так просто... Есть проблемы...

– Понимаю, – ответила Нана, хотя ничего не понимала. Она думала, что он предложит встретиться, а он, наоборот, просит не выходить из дома. Но мысли о страхах того допросного дня заставили ее покорно согласиться. Значит, так надо.

Она еще хотела уточнить, связаны ли эти проблемы с ее показаниями об изнасиловании, но ей стало настолько стыдно, что она не заикнулась об этом, понимая, однако, что капитан наверняка показания ее читал и был в курсе всех постыдных деталей, за которые она сейчас корила себя. Зачем понадобилось расписывать всю эту мерзость в подробностях?.. Она жалела, что написала злосчастное заявление... Что было – то было, но к чему она на свою голову расписалась?.. Суды, экспертизы, позор... Для чего вляпалась в это болото?.. Ладо с ума сойдет, когда узнает. А как не узнать – все тело в синяках!

Капитан не коснулся этой темы, пожелал выздоравливать и обещал позвонить. Ей было приятно слушать его баритон. Она повесила трубку. Потом набрала номер Ладо. Вначале никто не ответил, потом трубку схватил сын, послушал ее дыхание и по‑ детски обругал. «Так мне и надо. Поделом! » – кинула Нана трубку и заплакала.

Душа ее была раздвоена и обнажена. Ей требовалось с кем‑ нибудь поговорить, посоветоваться, но кому все рассказать, кому вылить боль?.. Подруги разнесут повсюду. Матери?.. С ума сойдет. Ладо?.. Его нет. Да и стоит ли ему рассказывать?.. Но ведь узнает, если до суда дойдет... Хуже будет... А если рассказать – то он изобьет или ранит Бати... О, Господи, какие несчастья! И все из‑ за ее глупости!..

Через пару дней Мака сообщил, что с анашой все в порядке: пакетик он отнял у майора и собственноручно выбросил в туалет, а лист с протоколом обыска порвал еще при ней. Хуже обстояло дело с изнасилованием. Майор никак не соглашался отдать ее заявление: дело Бати приобретает серьезную окраску, и как оно решится – никто не знает.

– Ничего, что‑ нибудь сделаем! – бодро пообещал он и как бы невзначай предложил увидеться: – Вам, наверно, полезно выходить на воздух?.

– Простите, но я себя плохо чувствую... Еще не отошла от всего этого... пока... личные проблемы... Нет настроения... Да и зачем?..

Мака огорченно молчал, не смея настаивать, а Нана, лепеча слова отказа, в смятении думала, что ей, на самом деле, надо встретиться с ним, поговорить, обсудить все... Ведь он помог ей, столько для нее сделал!.. Спас, вытащил из пропасти!.. Но вместо этого она отказывается от встречи. И не только беззвучный голос Ладо, без слов спросивший, зачем ей это свидание, был причиной. Необходимо время, чтобы прийти в себя. А сейчас она никого не хочет видеть, а тем более что‑ то затевать. Хватит. Обожглась! А если капитан разозлится? Нана испугалась, но тотчас себя успокоила: ведь анаши нет, и протокола нет! На всякий случай перевела разговор:

– Неужели Бати ограбил своего дядю?

Не думаю. Кого он может ограбить? Слизняк, червяк. .. – с пренебрежением сказал Мака. Нана уловила явный укор и упрек: как она могла связаться с таким дерьмом? Значит, и самая такая же!.. – Это сделали другие... Кстати, не знаете Сатану и Нугзара?

Про Сатану она что‑ то слышала от Ладо, но ответила:

– Не знаю...

На прощание он пообещал уладить дело: вызволить бумаги, а подонку Бати заткнуть пасть, чтобы не впутывал ее в грязные истории.

– Ладно. Буду еще звонить – может, в другой раз повезет больше и вы будете себя чувствовать лучше! – с печальным напором сказал капитан.

Нана осталась сидеть у телефона, обдумывая его слова. Всплыли толстые пальцы майора, вертящие пакетик. Она даже толком не поняла, что именно в нем насыпано. Всегда путалась в этой дряни: анаша, опиум, таблетки, ампулы, морфий, кодеин... А делал ли сам Ладо различие между ними?.. Он всегда выкуривал, выпивал и вкалывал все, что у него было... Впрочем, разве он один такой всеядный?.. Вся его компания такова... Да что там компания – пол‑ Грузии!.. Сколько Нана себя помнила – столько вокруг нее дворовые мальчишки, парни в школе, однокурсники‑ студенты, теперь сотрудники института охотились за кайфом.

Как действует эта напасть – она не ведала. Только после анаши Ладо бывал тих, покорен, любил пить чай и миловаться с ней. Даже читал стихи, становился нежен и предсказуем. А под уколами, наоборот, бывал резок и груб, постоянно чесался и курил, глаза у него закрывались сами собой, он не мог усидеть на месте, тащил Нану бродить по городу, «держать волокушу», как он говорил. В эти дни он был активен, а когда темнело, обязательно приводил ее в какой‑ нибудь тихий садик (он знал их наперечет), и где‑ нибудь на скамейке, за кустами, трахал до изнеможения. А она, немея от похоти, поглядывая по сторонам, трепеща от страха и возбуждения, кончала по многу раз, до судорог, до стертых коленей...

Под таблетками он тоже любил таскать ее по подъездам, тропинкам, закоулкам, тупикам, ночным подземным переходам – всюду, где можно уединиться. Секс от опасности был пронзительно‑ острым, ни с чем не сравнимым, бешеным. Желание делало Нану податливой и покорной, и она исполняла все, что Ладо приказывал, становилась его рабыней, а он подолгу не мог кончить и придумывал новые игры. «Интересно, может ли у других мужчин стоять часами, как у Ладо? » – думала она, когда сотрудницы в перерыве начинали заводить анекдоты о мужчинах, которые ленятся трахать жен или делают это слишком быстро. По их репликам и прибауткам выходило, что секс чаще всего продолжается до обидного мало. У Наны с Ладо было иначе: после его натиска она несколько дней болела.

«И после такого этот дурачок еще ревнует меня, сцены устраивает!.. Куда я от него уйду?.. Бати появился не из‑ за секса, а из‑ за женитьбы... Хороша была бы я, выйдя за него замуж!.. Да он издевался бы надо мной день и ночь! Впрочем, о чем это я?.. Он и не собирался на мне жениться! Я, как дура, как овца, поверила, поддалась, купилась на обман... » – думала Нана.

Зато когда у Ладо не было кайфа, он угрюмо валялся дома и ни с кем не виделся. Не раз признавался, что в трезвом состоянии с женщинами никогда не встречался и, по большому счету, считает половое сношение животным актом, унижающим человеческого достоинство, потому трезвым на такое никогда не пойдет.

«У него эти мысли наверняка от бородатого Зуры... – размышляла Нана. – Этот Зура – странный тип. Отличается от других приятелей Ладо: не принимает наркотиков, не курит, не пьет и, по словам Ладо, пишет какую‑ то историю про бесов и шаманов». Как‑ то в городе они с Ладо столкнулись с Зурой и его приятелями. Все в сванских шапочках, с курчавыми бородами... Постояли пару минут. Разговоры серьезные, тихие, с намеками, недомолвками: о свободе, иге, давлении, о конце империи, о будущем расцвете.

На прощание друзья Зуры окинули Нану пытливыми взглядами, от которых ей стало не по себе: в них не было обычной мужской похоти, столь известной ей с детства (когда глаза мужчин оловянно‑ болванны), но было нечто большее, что‑ то даже угрожающее. Так молодой принц смотрит на наложниц своего престарелого царя‑ отца – подождите, доберусь и до вас, когда стану хозяином!

Так Нана лежала в полудреме. Читать не могла... Вспоминались уморительные глупости Ладо, когда он ругал женщин за их непонятность. Да как кипятился!.. Говорил, что мужчина прост и ясен, как молоток, а все женщины – разные: что нравится в постели одной, то отвратительно другой. Эту надо в постели ругать и бить по ягодицам, а другую ударь – и потеряешь навсегда. Эта без зеркала никуда, а та с зеркалом – ни в какую. Одну пороть до волдырей, другой – только касаться. Одна жаждет пинков и пота, другая – лепета и шепота. Для одной важен предсекс, для другой – сам секс, для третьей – постсекс. Эта из‑ за привычных поз умирает со скуки, другая терпеть не может новизны. Для этой главное ритм, для другой – алгоритм. Этой хорошо, если до шейки, а той – если в губки. Эта любит, чтоб сосочки кусались, а та – чтоб вертелись. И не дай Бог начать вертеть там, где надо кусать, и делать глубоко там, где надо мелко...

А как смешно Ладо рассказывал о том дне, когда он в первый раз ждал Нану к себе в гости!.. Это случилось летом, его семья была в Манглиси^{^[55]}, он пригласил ее и впал в настоящую панику, не зная, как все обставить. В подготовку входил поход в магазин за алкоголем, где он долго выбирал, что купить, чтобы не напиться самому прежде времени. В чем принять, что надеть?.. В домашнем – удобнее, легче снимать, но вдруг обидится? А наряжаться – потом раздеться не успеешь: еще убежит чего доброго, пока штаны снимать будешь... Освещение... Закрывать ставни?..

Скажет, наглый, уже все решил за меня. Не закрывать – испугается при свете, соседи увидят. Кто их, баб, разберет!..

Постепенно Нана задремала. Ей привиделся какой‑ то казенный кабинет. Письменные столы, стулья. Портреты, диаграммы, таблицы. Она сидит, кого‑ то ждет, порывается уйти, но непонятная тяжесть удерживает ее на стуле. Вот входят двое, оба в милицейской форме. Один – высокий, рослый, другой – низкий и толстый. Лиц нет, какие‑ то световые пятна. Вот пятна ближе, ближе... Рослый расстегивает ширинку и начинает вытаскивать член. Член пухнет, становится размером с термос, прозрачен, как стекло. Рослый молча указывает на ее губы. Она в панике сжимает их. Тогда он силой, за уши, притягивает ее голову и давит на скулы, а потом начинает запихивать ей в рот свой стеклянный член. Она в ужасе – вдруг сломается, разобьется?.. Рот будет изрезан осколками!.. Но рот раскрывается до ушей, как пасть у змеи. И начинает осторожно вбирать в себя холодное стекло. Вдруг она замечает, что низенький толстяк снимает все это на видеокамеру. Она мычит, мотая головой, вырывается. Тогда толстяк стаскивает с себя милицейский китель и набрасывают ей на голову. В потном мраке она замирает, как птица...

Нана в возбуждении очнулась от сна. Влажная промежность. Соски напряглись. Пересохло в горле. Она включила ночник, легла так, чтобы видеть себя в зеркале. И рука начала привычно тереть и мять ложбинку между ног. В ушах звучали низкие, томные голоса. Руки шарят, трогают, лезут всюду. А голоса шепчут бесстыдства, от которых сочится похоть и голова закидывается в истоме... В зеркале она видела свое лицо: ноздри раздуты, губы полуоткрыты, глаза остекленели от неги, а щеки, вначале словно смятые, теперь разглажены...

Обвал оргазма совпал с грохотом палки о горшок – тетка требовала спустить ее «на ведро». Это вызвало у Наны спазм отвращения. Она выскочила из постели и кинулась в ванную. Нависла над раковиной. Дергала сухая икота.

Внутри все прыгало. Нана ушла к себе и заперлась, не отвечая матери.

Под утро позвонил Ладо.

– Ты где? Здесь? – сквозь сон обрадовалась она.

– Нет еще. В Краснодаре, на заправке, в автомате.

– О, Господи, что там тебе нужно?.. Плохо слышно – гудки, шум...

– Это машины. Тебя я хорошо слышу.

– Когда приедешь? – проснулась Нана окончательно.

– Скоро. Соскучилась?

– Очень. Я жду тебя, – сказала она, горестно думая, что времени скучать у нее не было – столько глупостей наделала! .. – У тебя все в порядке?

– Да, как будто. А у тебя?

– Тоже, – ответила она, хотя ее так и подмывало брякнуть, что до порядка далеко. Но этого делать не следовало.

– Я все время думаю о тебе. Хочу тебя видеть, – сказал Ладо. – Люблю... Не могу без тебя... Ты мне по ночам мерещишься.

– Я тоже, тоже, – зачастила Нана, невольно трогая себя за грудь, за влажный лобок.

– Дай без приключений до Тбилиси доехать. Парприз украли, менты погнались, всякие истории. Ну, меня ждут! Ни с кем не встречалась?

– Нет. Сижу и тебя жду, там все паутинкой заросло... – ответила она, краснея.

– Скоро будет твой паучок на месте... Смотри! Если с кем‑ нибудь встретишься – плохо тебе будет. Бог накажет...

– Это уж точно, – вздохнула Нана, подумав: «Уже наказал», и хотела добавить, что любит его и ждет, но Ладо отключился.

Когда Анзор сказал, что у обочины стоит капитан угрозыска и хорошо бы прихватить его с собой «для отмазки», Ладо принял это за шутку. Но Анзор добавил, что так будет безопаснее ехать, тем более, инспектор уже заметил их и не остановиться – хуже.

Капитан оказался человеком веселым и приветливым. Ладо был мало знаком с этой породой людей. «Обычный человек, как и мы», – думал он, украдкой погладывая на Пилию.

Гуга ехал молча, посматривая в зеркальце. Он тоже не вступал в разговор. Анзор и Пилия начали вспоминать каких‑ то людей и события. Ладо, поглазев на капитана, отвалился на спинку сиденья и стал перебирать в памяти последние сутки, за которые они проделали путь из Нальчика до Сочи.

От самого Краснодара они ехали, не останавливаясь, только раз запаслись бензином и питьем. Две огромные папиросы, убитые в Краснодаре, должны были обеспечить всю дальнейшую дорогу спокойствием.

После Безнога они отправились к Тимохе‑ цыгану. Их встретила орава курчавых цыганят. Во дворе валялись умопомрачительные вещи: половина фисгармонии, оси от КамАЗа, мотки колючей концлагерной проволоки, круглая старинная вешалка, рыболовные сети, соломенные шляпки, запчасти неизвестных машин, гнутые сковороды разной величины, куски одежды, ножки от рояля...

Они вошли в пустую хибару. На полу – кипы газет. По стенам тянулись двухъярусные, грубо сбитые нары, где под рваньем что‑ то копошилось.

Черные дьяволята привели отца – двухметрового Тимоху, со смоляной бородой, в каких‑ то фартуках, руки за поясом. Он узнал Байрама, но сказал, что мацанки нету. Когда же увидел протянутые купюры, то молча завернул фартуки, спрятал деньги в карман солдатских штанов, сказал, что поищет, и пригласил садиться на газеты. Орава курчавых бесенят мгновенно обступила гостей, в голос клянча мелочь и пытаясь шарить по карманам.

– Пошли прочь, щенки! – прикрикнул Байрам, а Тимоха погнал их во двор и, пригибаясь в дверях, вышел следом.

Скоро появился молодой цыган в серьгах и с двумя шайбочками мацанки:

– Вот, отец прислал...

Приятели стали рассматривать принесенное. После работы в поле Ладо по‑ другому смотрел на гашиш. Анзор завел разговор, что надо покурить, посмотреть, какой сорт лучше, но парень удивился:

– Какой еще сорт?.. Вот эти шайбы – и все, больше нету!

– То есть? – удивился Анзор. – Две шайбы за такие деньги?

– Да, а что? – ответил цыган.

– Мало.

– Больше нету, я же говорю...

– Нету?.. Тогда пусть возвращает деньги, – сказал Байрам. – Он чего, шутки шутковать вздумал?! Эти клиторки пусть своей кошке отдаст! Я, зёма, не из страны Болвании приехал, а тут живу. Пусть прикинет хуй к носу. Где Тимоха?

– Нету. Ушел по делу... – вызывающе ответил цыган, трогая серьги.

Шайбы лежали на столе. Анзор взял их, подкинул еще раз на ладони, спрятал в карман:

– Тут и сорока граммов не будет... Плевки...

– Я же сказал – больше нету.

– Ах, ты сказал?! – Байрам выхватил из ватника лимонку. – А я вот сейчас ее тебе в пасть воткну, и посмотрим, чего ты тогда говорить будешь!

Анзор не спеша достал из кармана кнопочный нож. Цыган ошеломленно смотрел на гостей. Байрам сделал движение, будто срывает чеку: «Пришла твоя смерть, гнида! » Анзор метким ударом двинул цыгана ручкой ножа в лоб, а Байрам добавил ногой по ребрам. Цыган взвыл и повалился на газеты, закрывая голову руками.

– Ну, сучар? Идешь за товаром или взрывать будем? – насел на него Байрам и стал двумя пальцами давить ему под скулы, чтобы разжать рот и всунуть туда лимонку, которая клацала о цыганьи зубы. – Оборзели, суки! Забыли, с кем дело имеете?

– Иду, иду... – глухо пробубнил цыган из‑ под цепких, обезьяньих рук Байрама.

– Давай, дуй! – Байрам рывком поднял его за волосы и ремень, потащил к двери и выбросил наружу. – Зови отца, не то всех вас тут взорву и вашу трухлядь спалю к едрене фене!

Анзор, отдуваясь, спрятал нож в карман. Ладо и Гуга молчали.

Байрам не выдержал и вышел во двор. Было слышно, как он хрустит по песку... Потом голоса, затихающая ругань, скрип калитки...

Он вернулся с двумя шайбами такого же вида:

– Вот, клянется, что больше нету.

– Ну, нормально теперь. Возьми себе отсюда, – сказал Анзор.

Байраму стало приятно, но он ответил:

– Все твое, зёма, ты издалека прибыл, а я тут как‑ нибудь прокормлюсь...

– Нет, это мы разделим, – сказал Анзор. – Как тогда, в «Столыпине»...

– В «Столыпине» потруднее было, чем сопляков уму‑ разуму учить. Тут овцы блеют, а там волки седые выли... – усмехнулся Байрам, деликатно отламывая половину шайбочки.

– Но и волки хер укушали, – заметил Анзор.

– Да, брат, было дело, – приосанился Байрам. – А сколько курнуто, ширнуто и выпито, а? Горы!.. Я, зёма, иногда кемарю, будто я в пустыне, а кругом куски опиума лежат, гашиш горками насыпан, из таблеток дорожки сложены, дурь лесом стоит, водка рекой течет, по берегам белый чистый кодеин навален, а из ампул ледяной дворец на солнце блестит!

– Какая же это пустыня? Это рай! – усмехнулся Анзор.

– Да, зёма, и я в этом раю был, и все это через свою печень пробил... Как в зоне говорят: «Тот день не пропал, когда кайф был в цвет, а все остальное – пустоцвет»...

Когда они уходили, Тимохи не было видно. Байрам велел цыгану с серьгами, который насуплено стоял во дворе и смотрел вбок, передать отцу, чтобы тот больше такие шутки с ним не шутил: