Михаил Гиголашвили 24 страница

– Сейййшшразбужжж!..

Пилия остановил его:

– Все в порядке, я нашел место.

– А, нашшш!.. Ну, нишшш!.. – снова изумился проводник, и его пошло дальше трепать о стенки и поручни.

Пилия не спускал глаз с прохода. Мысли его плутали по лабиринту – или надо отдать опиум и получить «спасибо», или оставить себе чемодан, но... Что, интересно, мог предпринять Большой Чин в случае потери? В сущности, ничего... Пилия и впрямь был привязан к этому человеку, однако мысль, что от потери чемодана Большой Чин не обеднеет, а Пилия разбогатеет, не оставляла его и буравила, как боль или холод.

Внезапно, под грохот вагонных перемычек, в тамбур протиснулись два милиционера. Неприязненно оглядев Пилию с ног до головы, двинулись через вагон.

«И чего шляются, проклятые! » – с тихой ненавистью подумал он, провожая их злобным взглядом и подавляя в себе волну животного страха. Опять подумал: вот и он на своей шкуре узнал, что испытывают те, кого Пилия ловил, гнал, бил, унижал, пытал и мучил!.. И он не хочет больше гневить судьбу. Хватит! Взять последний куш – и заняться бизнесом, о котором в последнее время все вдруг стали говорить, хотя раньше это слово было опаснее всего.

Он в растерянности смотрел в спины милиционеров. Вдруг один из ментов обернулся, будто вскинув руку с пистолетом. Пилия инстинктивно отпрянул, ожидая выстрела. Но было тихо. Спины маячили уже в самом конце вагона. Показалось... Он поспешно вернулся к своему отсеку, залез на полку и кое‑ как уложил голову на пыльный бок чемодана.

– Отдыхает человек, – произнес один из типов.

– Устал, наверное, – ответил другой, основательно чесавший свои татуированные ноги. Пустые бутылки толчками катались по полу, среди окурков, пепла, крошек и куриных костей.

Пилия сдержался. Сейчас не до осложнений, лишь бы скорее домой!.. Там он знает, что делать! «Выдержу! – сказал он себе, задыхаясь от пыли и жары и скользя затылком по металлическому ушку чемодана.

Из последнего отсека поднялась густая брань под яростные шлепки карт о стол.

– А подушка у него, глянь, мягкая! – заметил татуированный, послушав родной мат.

– Мягкая – отсюда видно, – поддакнул второй. – Ну что, братан, нет ли выпить чего?

– Нет, – ответил Пилия.

– Нету у него, – развел руками татуированный. – Концовка, блин. А еще с Кавказа!

– Как же ты в поезд без выпивки сел? – удивился другой, поднимая ноги, когда пустые бутылки катились в его сторону. – Без курочки, без водочки, без яичек?

– Была курочка, съели – ответил Пилия через силу.

– Смотри, шустрый... Курочку съел, водочку выпил, нам ничего не оставил... И не стыдно?

Ругань в последнем отсеке усилилась. Кто‑ то громко грызся на весь вагон. Послышались сонные голоса:

– Тише там! Люди спят! Покоя нету! Сейчас милицию вызовем! Всех разгоним, падлы, детям спать не дают!

Оба типа поспешили на шум да там и остались. Пилия двумя ударами убил бы обоих, но... «Только бы все прошло хорошо, – думал он, ерзая щекой по чемодану. – Сидеть тихо‑ тихо, ни на что не отвечать, никуда не влезать, пусть они все провалятся к чертовой матери... или идут себе с Богом! »

Он закрыл глаза. Опять потянулись мысли, склизкие, как кишки. Тридцать кило опиума надо реализовать. Если отдать оптом – можно сильно продешевить. Если толкать в розницу – по городу пойдет такой тарарам и шухер, что все лопнет, и тогда только держись – проблем не оберешься, притом со своими же коллегами! А с ними делиться очень не хотелось. В конце концов, чемодан можно у Большого Чина и купить за полцены – для чего ему опиум? – а потом продавать по полной...

Пилия начал вспоминать, сколько барыг у него на учете, скольким он сможет отдать на продажу ханку. Верных человек пять‑ шесть, не больше. Да и будут ли молчать?.. Ну, дашь каждому сдавать по килограмму, а с остальным товаром что делать?.. Вдруг стало ясно, какими мелкими были все его дела до этого: списки, проститутки, доносы, стукачи... Усмехнулся – сейчас будет другое! Серьезное и большое!

«Может, взять в долю майора? » – подумалось ему, и Пилия поймал себя на том, что мыслит о чемодане уже как о своей собственности... Майор хитер, имел большие связи. Но тогда надо отстегивать бурдюку полную долю, а этого очень не хотелось. «Нет, сделаю все сам! » И он вернулся мыслями к барыгам, но тут ничего нового не высветилось. «Может, с кем‑ то из коллег поделиться? Продать им часть? » Это неплохая идея, но не годится! Никаких коллег! Пошли они все!.. Все взять самому, все до копейки! И завязать с этой работой, где надо день и ночь истязать людей и возиться в дерьме! Ожог от лома на ноге ныл все сильней, хотя Пилия и сумел помочиться на него в сарае. А скольких он прижигал сигаретой?! У одного вора даже волосы на груди поджег во время допроса...

По вагону носились храпы, сонные присвисты. Прямо не вагон, а передвижная душегубка для бедняков. Пилия не хотел быть таким – замордованным, бессловесным, беспозвоночным нищим... Поэтому надо ловить свой шанс.

Обливаясь потом, он расстегнулся. Стало чуточку легче. Он задремывал, но в то же время был начеку и сквозь пелену ощущал черепом железное ушко чемодана, который беззвучно трясся, подпрыгивая на стыках рельсов, и, казалось, шептал, что все будет хорошо.

Утром Пилия проснулся и несколько секунд не мог понять – где он и что с ним... Поезд стоял в Сочи. В вагоне царила суета. Теперь вместо ночных тел его окружали лица и голоса. Типы около окна сидели тихо, на похмелье.

Пилия хотел сказать им пару слов, но передумал и начал застегиваться.

На сочинском перроне он почувствовал беспокойство, быстренько пересек пути и нырнул в здание. Было еще довольно рано. Выяснилось, что поезд, на котором можно добраться до Тбилиси, приходит в десять часов. Пилия решил не покупать билет, дать деньги проводнику и сесть куда‑ нибудь в приличное купе. А там... Вечером он будет дома!

В Сочи он почувствовал себя уверенней. Бывал здесь не раз, а в райотделе у него давно завелся знакомый капитан, которому можно позвонить. «Надо ли?.. » – усомнился он. А почему нет? Еду из командировки. Что, он в мой чемодан полезет? Пусть придет, рядом с ним никто уж точно не тронет!

Пилия выглянул из вокзала. Очень неприятно на перроне. .. И цветные, и пограничники, и тихарики – всех отметил его взгляд. Нет, никому не звонить! Никто не должен видеть его с чемоданом!.. Мало ли что... Надосжаться и сидеть до поезда, носа не показывать. А потом юркнуть в вагон и поехать. И вылезти не на центральном вокзале, а где‑ нибудь по дороге, на товарной, в Лило или Дидубе^{^[31]}. Чем черт не шутит! Вдруг Большой Чин как раз встречает или провожает кого‑ нибудь на вокзале?..

Прибыли какие‑ то поезда. Люди с вещами лезли через пути, ругались, коряво переступая через рельсы и шпалы. И Пилия с радостной детской уверенностью подумал, что наверняка никто из них не имеет таких денег, как он.

Веселья, правда, поубавилось, когда он услышал, что поезд на Тбилиси надолго опаздывает.

Подхватив чемодан и сумку, Пилия рванул к справочной. Выяснилось, что поезд опаздывает часов на шесть‑ семь!.. Он взбешенно посмотрел на часы. «Ловушка!.. Яма! Капкан! »

Таскаться с чемоданом было очень плохо, но и сдавать его в камеру нельзя – а ну, рейд?.. Его чемодан не то что спецсобака – человек учуять может! От жары опиум пах очень сильно, ночью в поезде Пилия явственно ощущал сладковато‑ кислый, терпкий запах, который не могли перебить курага и чернослив. Да, из щелей чемодана явно несло... Идиоты, даже нормальный чемодан купить не могли, чтоб без щелей!

«Может, на машине двинуть?.. » – подумал он. Но посты, кордоны! Сколько их по дороге!.. В Абхазии неспокойно. На любом посту могут обыскать, а дальше только крышку открыть... Пилия по себе знал, как любопытны офицеры. «Нет, ждать! » Но поезд на Тбилиси задерживается на неопределенное время... Вне себя от бешенства, Пилия так грохнул вокзальной дверью, что кто‑ то откликнулся: «Эй, кацо, полегче! »

Биржевики стояли возле своих машин, крутили на пальцах ключи. Пилия подошел поближе. Как насчет Тбилиси?.. Ехать в такую даль никто не хотел. Да и небезопасно – через Абхазию... Он предложил денег, но не очень настаивал, потому что сам еще окончательно не решил, стоит ли нанимать машину. Он не доверял биржевикам, ибо знал, что многие связаны с органами. Один такой, ездивший в Орджоникидзе, был даже прикреплен к его отделению и имел пароль, по которому мог, не вызывая подозрения пассажиров, давать знать на постах, что машину следует обыскать. С другой стороны, биржевики обычно беспрепятственно проезжают посты, если вовремя заплачена дань и нет сигналов к шмону. Взвешивая эти «за и против», Пилия в замешательстве постоял немного, послушал.

Рейсовики обсуждали события в Абхазии, где очень тревожно. Машинам с грузинскими номерами туда лучше не соваться – могут быть крупные неприятности, а то, что бензином не заправишься и не поешь нигде без приключений – это уж точно.

Пилия покачал головой: «Да... С грузинскими номерами по Грузии не проехать – это ж надо такое придумать! Вот так перестройка! Этот меченый Горбач совсем спятил – дал свободу, теперь отблевывается она всем! Видно, прав был тот узбек, что о Сталине плакал! Что теперь делать, как ехать?.. »

Он мысленно представил себе, как смотрится чемодан в его руках. Наверняка странно: такой облезлый, столетний... И он подозрителен с чемоданом: биржевики пару раз заинтересованно скользнули глазами по нему и по чемодану. Они – стервы битые, глаз у них наметан. Пилия присел на скамейку, закурил, понаблюдал еще минут десять.

«Может, лучше на попутной?.. » – вдруг пришла ему мысль. Он спросил об этом у биржевиков, те подумали, потом один сказал:

– Почему нет? Войдешь в долю с бензином – могут взять. Только если будут попутные – то не здесь, а на выезде из Сочи. Или на бензоколонке.

Или уйти в город, дождаться поездов? Но он грязен, потен, небрит, противен сам себе. В таком виде по Сочи с этаким чемоданом? Еще опаснее – любой патруль остановит. Нет, надо ехать. Если что – есть удостоверение, везу факт, пусть звонят в отделение, узнают у майора Майсурадзе, кто такой Пилия. Ждать невмоготу. «Черт с ним, стану на выезде! » Он еще раз спросил у биржевиков, не решил ли кто рискнуть поехать.

– Нет, брат. Мы тут за это время, пока до Тбилиси доедем, две‑ три цены сделаем. Будут ли из Тбилиси клиенты – тоже вопрос. И через абхазов ехать неприятно...

– Да и обратно тоже, – добавил другой.

Пилия не настаивал. Нет – так нет, может быть, Бог спасает от этих продажных шкур. Он в последний раз подумал о поездах, но воспоминания о ночи под потолком, в пыли и грязи, в жаре, а также о том, что надо будет где‑ то сидеть до поезда много часов под гнетом постоянного страха – все это заставило его отказаться от подобной мысли. В Сочи режим, погранвойска, отсюда надо в любом случае побыстрей уматывать. Если подвернется машина, к вечеру уже можно быть в Тбилиси. Самый противный отрезок – по Абхазии. Дальше он знает, как поступать. Там с ним не так просто совладать! Даже если откроют чемодан. На своей территории он – хозяин. Но Абхазия...

Один из биржевиков подбросил его к выезду из города.

Пилия долго стоял, поднимая каждый раз руку при виде машин, но ничего путного и попутного не подворачивалось – то ехали другим маршрутом, то просто не останавливались. Пилия, всю жизнь проведший за рулем, чувствовал себя беспомощным кастратом. «И как это люди могут без машины жить? » – уныло думал он, переминаясь с ноги на ногу возле чемодана.

Отойти он боялся и даже помочился почти тут же, поминутно выглядывая из‑ за дерева. Наконец издали разглядел грузинские номера и начал жестами просить остановиться. Машина словно нехотя притормозила. Из переднего окна кто‑ то выглянул.

– Ты? – удивленно спросил человек в куртке с переднего сиденья. Это был Анзор.

– О‑ о! – обрадовался Пилия, узнав его. – Откуда?

Анзор крутанул головой:

– По делам в Сочи ездил. Цех у меня тут... Туфли шью. А ты куда? В Тбилиси?

– Да, домой. Поезда не ходят, видишь ли...

– Садись! Вещи в багажник кидай, открыт.

Пока Пилия укладывал чемодан под какие‑ то сумки, в голове перестукивались мысли: «Откуда тут Анзор? А, не все ли равно?! Парень он неплохой... Да и меня как огня боится... » Он увидел, что вместо заднего парприза натянут целлофан.

– Чего у тебя за цирк?

Анзор из машины ответил, что парприз украли в Сочи, и Пилию это почему‑ то успокоило – в последнее время много воруют, запчасти подорожали. В машине он увидел еще двух парней вполне приличного вида, сел назад и хлопнул по плечу Анзора:

– Как ты, старина?

– Вот, цехами занялся, перестройка. А ты?

– По‑ старому, все в порядке. Рад тебя видеть. Без обмана!

Пилия и правда был рад увидеть знакомое лицо. После того, как он поймал Анзора и за деньги отпустил его, они мирно встречались в городе. Потом он помог откупиться друзьям Анзора, когда тех поймали на Красном мосту. После этого их отношения стали почти дружелюбными... Тем более что сейчас выбирать машину не приходилось.

После истории с дракой Кока не рисковал вылезать из дома – читал «Сагу о Форсайтах» или сидел у окна, глазея сверху на прохожих и подавляя желание поплевать им на головы. Когда не было гашиша, спасала библиотека. Конечно, читать под колпаком кайфа куда интересней, но где он, гашиш?.. Где жирный вязкий коричневый гашиш Северного Кавказа?.. Где небесно‑ зеленый азиатский порошок? .. Где украинская мацанка?.. Где хотя бы шала из сушеной конопли?.. Ничего нет. Кока позванивал по разным адресам, но нигде ничего путного не намечалось. Или было, но такое поганое, что и брать не стоило. Как‑ то Нукри сообщил, что есть хороший гашиш, но «мало приходит».

«Мало приходит! У него ноги выросли? Сам приходит‑ уходит? Или это ты лапу суешь и пакеты ополовиниваешь?! » – хотел сказать ему Кока, зная, что «мало приходит» на самом деле означает «полный мизер». Но не сказал.

Лежал с книгой на тахте, или тупо смотрел телевизор, или лениво переругивался с бабушкой, или торчал в окне, озирая улицу и готовый в любую минуту спрятаться при виде участкового, который часто наведывался в их неспокойный двор.

В их районе милиционер считался самым позорным существом на свете. В детстве Кока внимательно рассматривал их: «Вот, руки‑ ноги как у людей, а на самом деле... » Ведь менты только похожи на людей, но в действительности не люди, а твари, у которых под формой есть хвост, под сапогами – копыта, а на голове – рога. Потому они не снимают никогда своих голубых фуражек. А оружие носят для самозащиты, если кто‑ нибудь захочет содрать с них брюки, чтобы отпилить копыта или оторвать хвост.

И маленький Кока свято верил в это и даже не раз подговаривал старших ребят попросить пожилого добродушного участкового Гено снять фуражку. Впрочем, порой летом, в беседке за домино, Гено, снимая фуражку, обтирал потную лысину красным платком. Рогов не обнаруживалось. Но и на это было объяснение – выпали от старости, как зубы у дворовой собаки Зезвы.

Позже, за мелкие проступки, Кока начал сам попадать в милицию. Еще бы не попасть!.. Милиция целыми днями только и делала, что колесила по городу, выискивая, к чему бы придраться и кого бы поймать с целью выкупа. Из милиции Коку обычно вызволяла сестра бабушки, великая актриса, столь популярная в народе, что когда она приезжала за Кокой в участок, менты толпились в дверях, начальник бегал за кофе, а паспортистки слушали, разинув рты, ее монологи о жизни, во время которых Коке то попадало по щекам, то рассказывалось, какой он умница, но его портит всякая уличная сволочь «вроде вас».

Один раз актриса‑ спасительница так вошла в раж, что стала кричать на начальника милиции, почему он ловит всяких сопляков, а настоящих бандитов не сажает, и под горячую руку дала ему звонкую оплеуху. Начальник ошарашено бросился целовать ей руку, сочтя оплеуху за редкую милость.

«Чтобы никуда из дома не выходил, сидел и читал Шекспира, я проверю!.. »– голосом Медеи из последнего акта кричала она на Коку, и милиционеры зачарованно повторяли за ней хоровым эхом:

«... Понял?.. Шекспира!.. Проверит!.. Сиди!.. Читай!.. Дома!.. »

И Кока кивал повинной головой – никуда, никогда, ни за что не пойду, только Шекспира, конечно, кого еще, всегда, понял, читать и учить наизусть!..

«Дай мне тут же великую клятву, что никогда больше ни единой капли в рот не возьмешь! Сейчас же! » – с неподдельной патетикой показывала она пальцем на заплеванный пол каталажки.

И милиционеры под гипнозом подтверждали:

«... Да, да, клятву!.. Тут же!.. Сейчас же!.. Великую клятву!.. »

Кока обреченно кивал:

«Даю... Клятву... Никогда... Ни капли... Великую и крепкую... Ни за что... Ни одной... Никогда... »

«Не забывай, что ты позоришь не только себя, но и всю семью – отца и мать, бабушку и дедушку... »– подробно перечисляла она, по‑ макбетовски загибая пальцы.

«... Тетю и дядю!.. Братьев и сестер!.. » – подсказывали менты в столбняке, а Кока свято обещал, что будет помнить об этом вечно, напишет сто раз на плакате и повесит над столом, чтобы не забывать.

«Ну все, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома – ни ногой! Прочтешь дважды «Венецианского купца». А потом расскажешь мне наизусть пятый монолог Лоренцо! – обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками – «ясное дело, молодой, все бывает», а прочая милиция стояла в ступорном молчании, шепча про себя: «венецианский... Лоренцо... ва... »). – А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, – величественно кивала великая актриса на Кокины корявые объяснительные. – Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?.. »

«Меня тоже возьмите! На поруки, под контроль, под надзор! »– робко‑ радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.

«Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит! » – усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.

«Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь! Автограф», – просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги – показать семье. Паспортистки, затаив дыхание, тоже молили о милости:

«И для нас!.. Автограф!.. Просим!.. »

Спасительница заполняла подписями лист, который тотчас начинал по линейке делить завхоз – чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:

«Спасибо!.. Спасибо за все!.. Заходите в гости! »– начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.

«К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне – в театр, на спектакль! По линии культпросвета! Милости прошу! »‑ лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно удалялась.

Оперы снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной «Волги», проверяя синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции – она целовала его в лоб, а он рыдал, как буйвол. И кто‑ то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где же камеры и прожекторы?

Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие‑ нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в десять часов, то милиция заберет его в тюрьму.

– Почему? Что вам надо? – перетрусил Кока. – Я пацифист!

– Переучет, – отрезал голос. – Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в десять.

В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.

«Если идти – поймают, в казармы кинут, кровь выпьют. Не идти – сами придут, заберут... Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у нее недавно в Париже отключили за неуплату... У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела... А может, правда, переучет?.. »

На другой день, поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и жиром во время «обмывки»). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.

За стойкой – смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:

– Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.

– Зачем? – удивился Кока.

– Так надо! Полагается для переучета! Вот бумага и ручка!

Не отходя от стойки, Кока начал что‑ то царапать, а девушка подбадривала:

– Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, – вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приемной, и шепнула совсем тихо: – Из КГБ.

А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет тридцати, в белой рубашке и темных брюках:

‑ Я – Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда‑ сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить, бана?

– Вам лучше знать, – с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по серпу: «К! Г! Б! » – и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.

– Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, – забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.

«Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся? » – думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в «воронок», и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.

Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал «р» так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплое «х» уличные собаки отзывались настороженным урчаньем. Выяснилось, что Хачик – сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по «обмену»: закавказские кагебешные тузы, державшие сыновей при себе в своих ведомствах, устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о «присмотре». Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты – за моим... иначе твой у меня в заложниках, как и мой – у тебя... И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, медаль за медаль.

Вот Хачатур прибыл по такому обмену и разворачивает теперь оперативную работу, которая ему и «в гроб не нада». И пусть Кока не думает, что он плохой человек, он просто выполняет задание.

– А что буду поделать, брат‑ джан? Жить надо, ара? Мою отцу – генерал‑ майор! Я поработать буду, что ли?.. Ереване ничего не сделал, эли, в отделу с проституция фрукту ел и с бабам Севан машин ехал... А тут поручений дают, эли, меня это надо, ара?

– А я‑ то тут при чем? – удивился Кока. Первый холодок страха отпустил, и он начал что‑ то соображать.

– Э, ты туда‑ сюда ходишь, Францию живешь. Что люди говорят?

– А что они говорят? Бардак, говорят, кругом, беспредел, перестройка и всякая дрянь, – осмелел Кока.

– Это да, бана, а еще? Разный партий, подполий, листовки, эли. Шеварднадзе хотит убивать.

– Его уже давно собираются замочить, – ответил Кока, устраиваясь на скамейке и понимая, что этот болван Хачик не очень опасен. Был бы опасен – такие глупые вопросы не задавал бы.

Хачик тем временем сообщил, что Кока, если решит с ними сотрудничать, может иметь с этого гешефта много плюсов: путевки, билеты, командировки всякие.

– Мы нашу людю поддержка даем, ара! В беду не бросим! Все, что надо, эли! Ты – нам, мы – вас! Можем, да!

Кока резонно отвечал, что, в отличие от Хачика, родился в Тбилиси, всех знает и путевки с билетами может доставать и сам, были бы деньги. А вот зачем его заставили автобиографию писать?.. И положили потом в портфель?..

– Я ее все равно не подписал! – окончательно пришел он, вспоминая, что по фильмам и книгам стукачи обязательно должны писать автобиографии и подписываться.

Хачик досадливо махнул рукой:

– А, этот ерунду! – и простодушно уточнил: – А вдруг «да» говоришь? Тогда готов, подпис делай, и все, эли!

Но Кока упорно отвечал, что ничего не собирается делать, пока Хачик не вернет ему автобиографию.

– Ара, этот мелочь. Если ты так хочется, – неожиданно быстро согласился тот, достал лист, картинно сжег его и посмотрел на Коку бараньими глазами. – Ладно, бана. Я вижу, ты взволновал... Думай спокойно, эли. А еще больше лучше – пиши на бумагу. А я звоню через пара день. Сейчас собак кушать надо. Иду, да. Мы подружим, брат.

Кока ошалело пожал его вялую ладонь («каких собак он хочет кушать? ») и, глядя вслед толстозадой фигуре, пытался понять, что этому косноязычному психу от него нужно. Но, главное, в армию его не забривают и паспорта не отнимают. По дороге домой он купил две бутылки вина, а за обедом поведал бабушке о странном визитере.

Бабушка задумчиво допила вино из хрустального бокала и утерлась хрустящей салфеткой:

– Скажи этому молодому человеку, что я тебе не разрешаю с ним общаться. Этого вполне достаточно.

– Ты? – удивился Кока. – Не разрешаешь?

– Да, я. Им запрещена вербовка молодежи, я точно знаю. Сейчас не тридцать седьмой год.

– Знаешь? Откуда?

– От верблюда, – вспылила бабушка. – Слушай старого человека! Не забудь, кто был мой второй муж! Когда этот Хачатур еще раз позвонит и назначит встречу, то пойди и скажи ему, что бабушка не разрешает тебе служить в КГБ. И дальше сворачивай разговор на футбол, на погоду, на кино, на вино, на домино... А лучше всего на женщин – мол, ничего, кроме этого, в голове нет. Ни в коем случае ничего не подписывай! Или пусть он мне позвонит, а я уж скажу ему, что следует. Я в свое время к Берии ходила, не побоялась, а этого сморчка испугаюсь?

– И что, видела Берию?

– Нет, не застала дома. С его женой, Ниной Гегечкори, поговорила. Нина была нашей дальней родственницей по папиной линии. И Лаврентий все сделал. Он тоже был не дурак, родственников не обижал. А так, конечно, хам, подонок и подлец, вроде своего хозяина, жалкого плебея Джугаева! Да и другие не лучше.

Хачик позвонил через день. Кока важно сообщил слово в слово, что бабушка запрещает ему подобные контакты. Услышав это, Хачик забеспокоился:

– Зачем, ара, ты такой плохой вещ делал?..

– Я привык советоваться в серьезных делах со старшими. Если ты своих родных уважаешь, то и я своих не меньше, – ответил Кока. – У нас с этим строго!

– У нас тоже, эли, – со вздохом согласился Хачик сникшим голосом и предложил еще раз встретиться, где‑ нибудь посидеть: – Чисто человечески. Скучно. По сто грамм выпиваться охота, ара.

– По сто грамм можно, – ответил Кока.

Их первая и последняя оперативная стыковка проходила в хинкальной напротив Кашветской церкви. Ели кебабы, жареную корейку, хинкали, пили водку, глазели в окно. Хачик пытался завести разговор о покушениях, подпольях и листовках, но Кока останавливал его:

– Подожди, за родителей выпьем... За хорошие воспоминания еще не было... Вон свежие кебабы идут... Пока горячие, надо есть... – Подливал водку в пиво, а коньяк в вино, которым их угостили вежливые ребята с соседнего стола. Потом перешел на девушек: – Вон, смотри, какие ноги!.. А ту видишь, что из церкви выходит?.. В трауре?.. Розовое личико из‑ под черного хорошо смотрится, правда? Представь, как она с себя это черное платье снимает...

– С ума сойди, эли! У нам Ереван такой баб по улицу не ходят, в мерседес или дворец сидятся... А который ходят – все кривоногий и жирны, ара, как дики звер, – пьянел Хачик сильнее и сильнее, оглушительно раскатывая «р». – Слушай, брррат, а они дают?.. Или вам тут тожа прроблема, все целки, бана?..

– Все когда‑ то были целками... А шея красивая, видишь?.. У вас тоже такие длинные шеи у женщин?.. А там, смотри, какие фифочки – одна беленькая, другая черненькая. У вас в Ереване кого больше – беленьких или черненьких?..

– Беленьки чка, нету... Чернень‑ ки... Рррука‑ нога волосат. .. снежны человека‑ а‑ а‑ а! – икал Хачик в голос.

Он оказался малолитражкой: давился теплой водкой, ронял стаканы и хинкали, бегал в туалет, задевая столы и вызывая иронически‑ недобрые взгляды завсегдатаев. Наконец, стал громко блевать в уборной.

Коке было стыдно, но делать нечего: он помог окосевшему лейтенанту снять загаженную рубашку и усадил его, полуголого, возле хинкальной, а сам принялся ловить такси. Но шоферы, наметанно замечая на обочине пьяного, ехали мимо. Наконец, остановился какой‑ то сердобольник. Кока втащил Хачика. Стали спрашивать, куда ехать, но Хачик, мало соображая, где находится, упорно бормотал ереванский адрес. Тогда Кока с шофером обшарили его карманы и нашли в бумажнике мятый четвертак и визитные карточки с адресом.

Попутно из его заднего кармана был извлечен сверток, который все время беспокоил Коку, уверенного, что там диктофон или что‑ то в этом роде. Но там оказались обглоданные кости в пакете... Кока удивился, но Хачик, еле ворочая языком, объяснил, что он привез из Еревана любимого дога по кличке Фрунзе, который жрет в день три кило мяса и костей, и сотрудники собирают и приносят остатки еды для прожорливого пса. И сейчас в хинкальной Хачик, пока ходил в туалет, тоже успел собрать немного со столов... Вот...