Михаил Гиголашвили 21 страница

Странные чувства овладели им. В забытьи бес то летел, то шел. Что‑ то происходило с ним. Казалось, что он слышит голос хозяина – вот‑ вот нагонит и накажет плетью из буйволиных хвостов!..

Так он добрался до сумрачного поля и залез в кусты. Некоторое время прислушивался к растениям, которые недоуменно покачивали головками, брезгливо и тревожно перешептываясь:

– Кто тревожит нас? Что надо этому дурню?

– Откуда это? Зачем оно тут, среди нас?

– Нарушает покойный сон! Наш сонный покой!

– Миллионы лет стоим!

– Нам этого не надо! Пусть это уйдет!

Он стал озираться. Над ним высились огромные кусты цветущей конопли. Головки удивленно‑ презрительно рассматривали его, хмурясь, щурясь, морщась, возмущенно переговариваясь и с неприязнью осыпая шумного наглеца зеленой жирной пыльцой.

Полежав немного, бес решил уйти. Закопошился, вставая. Вдруг одна из конопляных головок, яростно шурша, осыпала его таким облаком пахучей тяжелой пыльцы, что он рухнул под ее тяжестью, вспугивая жуков и кузнечиков. Тут еще одна головка стряхнула на него свой цвет. Потом третья, четвертая...

Вскоре он оказался полузасыпан влажной пылью. Присмирел. И постепенно стал вспоминать не только женщину с родинкой, но и многих других, которые умирали в его лапах и оставляли ему свои последние дыхания. В ушах забили бубны, завизжала труба. Острая музыка сдавила башку. Оранжевые видения потрясали его. Вспыхивают какие‑ то еловые ветви в костре. Хвоя шипит, пищит, выворачивается. Веточки гнутся в отчаянии, просят о помощи, молят, гибнут одна за другой, чернеют до праха. И пепел сипит, распадаясь в седую пыль. А бубны все бьют, их страшное «динг‑ донг» властно толкает вперед, и ничего нельзя с этим поделать. Подгоняемый рыками труб, бес продирался сквозь всполохи и крики. И самые яркие взблески совпадали с самыми страшными воплями о пощаде.

Потом разом все стихло. Он очнулся, огляделся. Конопля осуждающе кивала головками, в чем‑ то упрекая его – он не мог сообразить, в чем. Она отчитывала его – он не понимал, за что. Она пыталась что‑ то втолковать ему – до него не доходило, что.

Внезапно укоряющие голоса смолкли, только слышны были отдельные тихие вскрики:

– Дурачок! Болван! Слепец! Глупец! Заморыш!

Вслушиваясь в зловещую тишину, бес выбрался из‑ под пахучей дурманной пыльцы, отряхнулся и вдруг отчетливо увидел, что невдалеке, на гибкой, как хлыст шамана, ветке покачивается большой жук‑ богомол и пристально‑ подозрительно вглядывается в него выпученными глазками. Его продолговатое брюшко плотоядно выгибалось, а длинные лапы недобро почесывали одна другую, будто жук пребывал в предвкушении трапезы.

Бес попятился. Стал на карачках отползать, задницей прокладывая себе путь в побегах, заплетаясь хвостом и поминутно ожидая, что жук вот‑ вот обернется грозным ангелом и покончит с ним. Страх сковал его. Жук убьет беса. Но человек не боится жука, может раздавить жука.

Богомол продолжал потирать лапками брюхо. Мокрый от жгучего пота, не смея оторвать взгляда от холодных глазок жука, бес почуял, что его неудержимо тянет в покой пещеры, где, оказывается, было так уютно сидеть. Он сжался, замер. Минуты шли, но ничего не происходило. Жук не превращался в ангела и не лишал его жизни.

Тогда он понял, что это не ангел, а просто жук. Занес лапу, чтобы раздавить жука, но вдруг, бросив его, полез на стебель и стал оглядываться вокруг – ему показалось, что кто‑ то зовет его голосом хозяина.

С верхушки стебля было хорошо и далеко видно. Вокруг – поле. Высовываются пушистые головки самых высоких и гордых кустов и тоже, казалось, что‑ то высматривают вдали. На краю поля голубеют чьи‑ то двойники. Бес свистнул, но двойники продолжали яростно трясти и мять спелые головки.

А может, это вышли погулять духи конопли, целыми днями в сильной задумчивости сидящие в кустах?.. С осени до весны они лакомятся пыльцой и сосут сок побегов. Они редко покидают поле, а если и улетают, то лишь в гости к соседям, духам опиума, поиграть в невидимые кости или попить чаю из пылинок.

Бес сполз со стебля и уселся на земле. Теперь начал беспокоить камень, лежащий неподалеку. Не за ним ли послан этот ноздреватый великан?.. Не его ли сторожит?.. Может, это ангел Иасар приказал камню заворожить и усыпить его?.. Или вытянуть нутро, как это делает злая морская галька с людьми: прошел мимо человек, а его нутро уже перекочевало в камни?! А что в глубине нутра?..

Так, все больше погружаясь в горестные мысли, бес забылся. Его, как илом, заносило шорохами.

Он дремал, но слышал, как невдалеке дух конопли и дух опия тихо беседуют за шахматами о своей тяжкой доле. Они надолго задумываются над каждым ходом, иногда падают навзничь или ничком, но, очнувшись, продолжают игру.

Вот дух конопли сонно шепчет:

– Все живое – в моем рабстве. И больная лиса приходит ко мне. И медведь спит на моей лужайке. И лань гложет в течке. И орел клюет на заре. Мои слуги безлики. Мне все равно, кто мой слуга: человек или зверь, птица или червь. Мое царство без рас. Все едины, все мои. А я – выше всех. В горных долинах – моя родина. По утрам меня томит солнце, по ночам трясет мороз. От жары и холода я становлюсь злее и свирепее. Потом приходят крестьяне, рубят меня, несут в сараи, подвешивают к балкам вниз головой. И мучают, и трясут, и ворошат до тех пор, пока последняя пыльца не опадет сквозь сети на землю. Чем сети мельче – тем я крепче.

Дух опия глухо поддакивает сквозь тягучий полусон:

– Люди ножами режут, кромсают мое тело, заставляют истекать соком мук, берут по каплям мои белые слезы.

Но кто слышит меня?.. Кто видит, жалеет?.. От ненависти мои слезы сворачиваются, вязнут, чернеют. Попадая в раба, я слеп и нем от ярости. Я вонзаюсь прямо в рабью душу. Обволакиваю, баюкаю, ласкаю. Если меня слишком много – то живое станет мертвым. Это мне и надо. Надо искать другого раба, чтобы мутить его кровь. Я не живу без рабской крови, а кровь моих рабов не может жить без меня.

Дух конопли заунывно плетет свои шепотки:

– В давильнях жмут и тискают меня. И я становлюсь крепче и злее. Зло сдавлено во мне. Чем я злее – тем милее для слуг. Меня режут на куски и брикеты, грузят в телеги и арбы. Долго несут по горным перевалам, везут по пустыням, переправляют через воды. Потом меня опять режут и разламывают на куски, кусочки и крупицы. И вот новая жизнь: у каждой крупинки – своя судьба. А человек – слуга каждой малой из них.

Делая очередной затяжной ход, дух опия грезит наяву:

– Рано или поздно я отдаю себя целиком, умираю.

Уступаю месту собрату. Но, даже умирая и выходя жидкостью в землю, я пробираюсь под землей на свою родину, чтобы питать молодые семена – им надо взойти, чтобы отомстить тем, кто кромсал и мучил нас, чтобы взять в рабство новых рабов...

Бес шикнул на них, но духи невидяще поглазели на него и провалились в свою вечную негу.

Очнувшись от сна, бес долго не понимал, где он. Надо идти прочь с этого поля. Оно чуть не удушило его. Он шел, не обращая внимания на то, что вокруг. Ему встретились два беса. Они сидели у ручья и, склонившись над водой, что‑ то рассматривали на дне. Раньше бы он обязательно присоединился к ним, но сейчас только взглянул – и мимо! Надо поскорее найти знахарей.

И бес медленно полетел в сторону большого города, где могли быть лекари, которых надо заставить лечить больное крыло».

– Ну и противный этот Черный Пастырь! – сказала Ната, когда мальчик кончил чтение. – Это, наверное, ихний бесий бог... С ума сходит, проклятый!

– И других сводит. Покоя не дает, всех ругает и проклинает, как наш завхоз, – поддакнул Гоглик и решил пощупать почву: – А что это они там с ведьмами делали, я не понял? – но, получив в ответ сухое: «били», не стал углубляться. Ната явно не расположена шутить.

А она в замешательстве перебирала листы. Думала о чем‑ то неуловимом. Темное поле мерещилось ей.

– Что это за поле такое?

– Ну, конопля. План. Курево. Анаша. Я знаю! – важно объяснил Гоглик, видевший как‑ то в руках у одного старшего парня кусочек чего‑ то зеленого. – Как вино или водка. Только не пьют, а курят.

– А зачем?

– Зачем вино пьют? Чтоб весело было, хорошо. Мы тоже пили с ребятами. Пять или шесть раз. Вино с пивом. Потом, правда, стало плохо...

Помолчав, девочка с опаской указала на рукопись:

– И откуда все это у твоего папы?

Гоглик пожал плечами.

– Может, он знаком с ними? – осторожно предположила Ната.

– С кем? С бесами? Ты что?! Как человек может быть знаком с бесами? – обиженно возразил Гоглик.

– Шаман же был знаком... – настаивала Ната.

– Так то шаман, а не папа, – растерянно сказал мальчик, не зная, что и возразить на такие предположения. Папа – и бесы! Скажет тоже...

– Ну ладно, пора, я устала, – пробурчала Ната, чувствуя, что ее начинает знобить на сквозняке. – Пошли вниз!

– Хорошо. Только я должен поцеловать тебя! Один раз! В щечку! – вдруг набравшись мужества, выпалил Гоглик и даже потянулся к ней, но Ната больно ткнула его в грудь:

– Это еще что такое?.. Сегодня не праздник и не день рождения!

И он понял, что девочка опять обижена. Очень любила она обижаться. Гоглик пожалел о своих действиях, но было поздно. Что же делать, придется ждать праздника или дня рождения, чтобы прикоснуться губами к ее горячей щеке... Когда‑ нибудь это случится обязательно...

В отвратительном настроении Нана сидела на работе. После той кошмарной ночи она чувствовала себя как в помоях. Помимо омерзения к своему «жениху» Бати и к себе, Нана ощущала вину перед Ладо. «Господи, сколько можно так ошибаться в людях!.. Одни ошибки! – тоскливо думала она, понимая, что ошибается главным образом не в людях, а в себе самой: как можно было не разобрать, что этот " жених" – просто подонок, зверь и садист?.. Опыта мало у меня, потому и прокалываюсь... На своих ошибках учатся... А где, когда, с кем было эти ошибки делать, ума набираться?.. Тедо, доцент, Ладо... И еще тот, чернявый... гитарист... на море... сумасшедшие сутки... »

Нана пыталась успокоить себя тем, что та ночь с Бати случается в жизни каждой или почти каждой женщины – с кем‑ то раньше, с кем‑ то позже, и все знают примерно, что такое насилие, неважно, грубое оно или мягкое. Но ничего не помогало. Она пыталась разбудить в себе злость к Ладо, чтобы как‑ то оправдаться перед собой, но и этого не получалось. Нана упрямо ходила по замкнутому кругу, повторяя: «Если бы он меня любил, то женился на мне. Развелся бы с женой – и женился. Раз он этого не делает – значит, не любит. Или любит, но не меня, а мое тело. Пока любит... А раз так – значит, я свободна... ». Но эти мысли ни к чему не приводили и камнем давили на затылок. Она чувствовала себя виноватой и оскорбленной, и от этого сердилась и трепетала еще сильней.

За те несколько лет, что Нана провела с Ладо, ее отношение к нему менялось. То ей его не хватало – и тогда она часто звонила ему и бесилась, если жена брала трубку. То его бывало много – и тогда ее раздражала его ревность, неумность, звонки, расспросы, намеки, проверки, капризы и упреки на пустом месте. Вечная тупая ревность, которая ничего, кроме злости, не вызывала и ничего, кроме хитрости и изворотливости, не рождала. Ведь что может быть сложнее, чем доказывать, что белое есть белое?.. Доходило до того, что, бывало, приходилось врать, чтобы правда выглядела правдой!

Иногда Нане удавалось сводить его ревность к минимуму – Ладо начинал верить ей. Но тогда переставал названивать и приезжать. И уже ей самой начинало недоставать его голоса, интонаций, бреда любви‑ ревности, всех этих дрязг, разборок и любовных склок, после которых встречи так ошеломительно‑ прекрасны: каждый, боясь потерять другого, обретает его заново.

Порой Нане казалось, что он не звонит и пропадает по той или иной причине: разлюбил или нашел другую. И она принималась упрекать его в черствости, в отсутствии любви, в эгоизме и себялюбии: редко звонит, мало спрашивает, не поджидает возле подъезда, как раньше.

«Какой мне смысл и толк быть твоей любовницей? – вились мысли дальше, обращаясь к Ладо. – Да, я люблю тебя, но ты ничего не хочешь сделать для меня, у нас даже квартиры нет, где можно по‑ человечески встречаться!.. Мы никуда не ходим, нигде не бываем. Понятно, ты женат, тебе не с руки появляться со мной в театрах и кино, но я тоже человек! Мне надоело всюду бродить одной! Перед подругами стыдно: все с мужьями, одна я как уродка или инвалидка, одна, одна, всегда одна!.. Значит, приходится самой строить свою жизнь, а не сидеть, как собачонка, и ждать твоего свиста, чтобы бежать в какую‑ нибудь грязную хату, вроде притона этого недоделанного Художника!.. А потом ты меня бросишь. Ты и так уже на малолеток заглядываешься... Голову прошлый раз чуть не свернул, когда мою тринадцатилетнюю соседку увидел... »

«Нет уж, спасибо! Не хочу быть дурой! Не хочу! – почти кричала Нана ему в трубку и добавляла, уже потише и угрожающе, зная, что этот тихий голос действует на Ладо сильнее всяких сцен: – Раз так, раз я не жена тебе и свободна, то я буду жить по‑ своему! Я не кукла, а живой человек! У тебя семья, дом, сын, а у меня что?.. Разве я не женщина, разве мне не надо иметь детей, семью? Я старею, в конце концов! Скоро я никому не буду нужна! » – истерически прорывалось у нее, а облик дряблой старости пугал до смерти.

«Поступай, как считаешь нужным, – отвечал он. – Хочешь выходить замуж – выходи. Запретить тебе я не могу! Беги под венец! Мендельсон уже играет! »

«Как выходить, когда ты рядом и я тебя люблю? » – искренне удивлялась Нана.

«Что же мне, умереть? Повеситься? Утопиться? Сделать золотой укол, заснуть навсегда? » – отвечал Ладо.

Эти диалоги длились до бесконечности, по замкнутым спиралям, уходящим в темные дыры, чертова карусель, бег по кругу: остаться, чтобы уйти, уйти, чтобы остаться. Любить, чтобы ревновать. Ревновать, чтобы любить. Ревность и верность сцепились зубьями колес.

В таких разговорах, чаще всего по телефону, проходили минуты, часы, иногда дни. Все, что должно было излучать радостный свет, тускнело и приобретало оттенок безысходности. Даже минуты близости окрашивались в безнадежные тона. Да и Ладо не всегда бывал на высоте: то ему плохо от того, что нет лекарства и он в ломке, то ему плохо от того, что лекарства слишком много... Это тоже нервировало.

Нана просидела весь перерыв одна, словно в параличе. Она была в шоке с того момента, как Бати ударил ее в первый раз...

Когда в тот вечер на Площади героев, на развилке, он вздохнул с неподдельной печалью: «Ну, если не можешь, если тебе надо домой – пожалуйста, я отвезу тебя... », – она вдруг уверилась в нем: «Хорошо, поедем, но только один фильм, уже поздно!.. » – «Конечно, только один... " Ключ"... » – отозвался он, сделал дерганый, конвульсивный круг по площади и помчался на Веру.

Идти надо было через весь двор, полный соседей. Нана спиной ощущала недобрые взгляды старух из окон, улавливала смешки женщин; притихшие дети, побросав мячи и скакалки, смотрели на нее во все глаза, а из мужского угла несло напряженным грозовым молчанием. От этого она разволновалась, на ватных ногах еле поднялась по лестнице, прошла по длинному балкону, на счастье, безлюдному, а в комнатке села на диван и одеревенела. А Бати начал шарить в шкафу. Коньяк, конфеты. Включил видео и сел рядом – кроме дивана, кресла и телевизора, в комнате ничего не было...

Тут, под шепот сослуживцев, перед ее столом возник плечистый мужчина в зеркальных очках и черной рубашке, из‑ под ворота поблескивала цепочка с крестиком.

– Нана Саканделидзе? – спросил он, снимая очки и всматриваясь в ее лицо.

‑ Да, я...

– Капитан угрозыска Бежан Макашвили! – представился он и положил на ее стол, поверх бумаг, какую‑ то квитанцию. – Вас срочно вызывают в милицию. Начальник хочет побеседовать. Вот повестка.

– А в чем дело? Почему в милицию? – опешив, посмотрела Нана на бумажку.

– Поедем. Там все выяснится, – уклончиво ответил он.

– Когда поедем?

– Да прямо сейчас. Видите, в повестке написано: «В пятнадцать часов явиться в милицию». Сейчас как раз полтретьего. – И капитан взглянул на часы, скрытые в гуще волос на мускулистой руке.

– Ну, я не знаю... Милиция... А что, это обязательно? – жалобно взглянула на него Нана.

– Конечно, начальник ждет.

Она принялась беспорядочно собирать бумаги. Сотрудники замерли, прислушиваясь. Не каждый день милиция забирает коллег прямо со службы!

Они спустились на первый этаж. В лифте Нана старалась не смотреть на капитана, ощущая легкий запах одеколона. Мака исподтишка, из‑ под очков, наблюдал за ней. Такую красивую женщину он давно не встречал. От волнения сердце у Наны стало легким. Она ощутила внутри себя какой‑ то омут, в котором пропадало дыхание. И была уверена – что‑ то случилось с Ладо. «Наркотики?.. Милиция?.. А я тут при чем?.. » – распадались в ее голове отрывки мыслей. Беда зависла над ней.

Капитан мчался, не соблюдая правил, все время лавируя, проскакивая на красный свет и сигналя, так что Нана, которую толчками носило по заднему сиденью, даже не смогла разузнать у этого резкого человека, почему ее вызывают.

В милиции был разгар рабочего дня – сновали туда и сюда сотрудники с папками, из кабинетов слышались голоса и споры, тянуло сигаретным дымом. В вестибюле переминались с ноги на ногу какие‑ то небритые личности, с тоской и опаской поглядывая в затхлые, прокуренные, полутемные коридоры.

– Сюда, пожалуйста! – слегка коснувшись локтя Наны, сказал капитан и повел к одной из дверей.

Вошли. Из‑ за стола приподнялся грузный, добродушного вида мужчина.

– Майор Майсурадзе! – представился он и улыбчиво указал на стул. – Садитесь. Не боитесь сквозняка? – Он кивнул на шипящий японский вентилятор.

Нана, неопределенно что‑ то хмыкнув, села.

– Извините, что приходится беспокоить вас, но ничего не поделаешь... – Он развел руками, улыбка застыла на его лице, он нахмурился и сказал, весь как‑ то преображаясь: – Обстоятельства! Странные, весьма странные и непонятные... Но к делу! Скажите, пожалуйста, знаете вы такого Нодара Баташвили по кличке Бати?

– Знаю, – машинально ответила Нана, не успев удивиться вопросу.

– Давно знаете? Откуда? Хорошо знаете? – спросил майор, глядя ей в глаза и легким движением нащупывая перед собой лист бумаги.

– Н‑ ну... Я знаю его через общих друзей...

– Каких?

– Не помню даже... А в чем дело?

– В каких вы отношениях с этим человеком? – продолжал майор, набрасывая что‑ то на бумаге. – Когда вы в последний раз его видели?

– В каких отношениях? – машинально повторила Нана, пытаясь постичь, что им от нее надо. – Как вам оказать... – Она запнулась... – В принципе, ни в каких... Как будто... А потом... – И она пожала плечами, поморщившись и одновременно беря себя в руки. – Вообще – что вам угодно? Вы арестовали меня? За что?

– Нет, нет! – Майор руками словно оттолкнулся от такого нелепого предположения. – Дело в том, что арестован как раз Баташвили...

– За что?

– Об этом после. Я бы хотел задать вам несколько вопросов об этом человеке, – бесхитростно глядя ей в глаза, сказал майор.

– Почему именно мне?

– Потому... что он назвал вас в качестве своей сообщницы, – изменил тон майор.

– Я – его сообщница? В чем? – чуть не задохнулась Нана.

Майор будто не слышал ее вопроса:

– Он симпатичный парень, из хорошей семьи, с деньгами, связями, не женат. Настоящий Ромео... Многие девушки с удовольствием познакомились бы с ним... Ария Трубадура из оперы «Драбудара»...

Нана молчала. Помолчал и майор, помечая что‑ то на листе. И до нее дошло – майор записывает ее ответы и это не просто беседа, а допрос.

«При чем тут Бати?.. » – не успела додумать Нана, как майор, вынув из сейфа несколько предметов, положил их на стол и строго спросил:

– Известны ли вам эти вещи?

Нана вгляделась в предметы – это были кольца. С некоторым холодком она отметила про себя, что одно из них – то самое, которое Бати дарил ей в рыбном ресторане, а потом, ночью, избив и изнасиловав, отнял назад.

– Нет, я их, пожалуй, не видела... Кажется, нет!

– Кажется или точно? Смотрите хорошенько! Это очень важно!

– Точно не видела! – ответила она, но так неуверенно, что даже сама не поверила себе.

– Подумайте хорошенько, это важно! – настаивал майор, а Нана в смятении недоумевала: «Что ему надо?.. Сказать о кольце?.. Тогда нужно говорить все... Нет, молчать! » Она вспомнила слова Ладо о том, что никогда, нигде, ни за что не откровенничать ни с кем из сотрудников милиции, ибо, сказав А, придется лететь до самого Я и ниже.

– Значит, не видели? – еще раз переспросил майор.

– Нет.

Где‑ то в глубине кабинета кашлянули. Нана вдруг увидела, что, кроме черного капитана, около стены тихо сидят мужчина и женщина.

– Кто это? – обернулась она к майору.

– Понятые. Присутствуют при опознании.

– При каком опознании? – ошарашено спросила она.

– При опознании гражданкой Саканделидзе колец, изъятых при обыске у гражданина Баташвили, – отчеканил майор.

– При чем тут я и эти кольца?

– А при том, что Баташвили утверждает, что эти кольца попали к нему через вас! Что вы дали их ему для продажи! Вот при чем!

– Я?! Ему?! Дала? Для продажи?.. – Нана поперхнулась от волнения.

– Вот его показания! – И майор безошибочно выхватил из пачки нужный лист, бросил его на стол. – Читайте, хоть это и запрещено.

Нана взяла лист и с трудом, прыгая со строчки на строчку, разобрала смысл. А он был в том, что в такой‑ то день и час в рыбном ресторане она передала эти кольца Нодару Баташвили с просьбой продать их подороже и поскорее. И его подпись.

Майор с кривой улыбкой смотрел на нее. Он был доволен. Майсурадзе находился в хорошем настроении со вчерашнего дня, когда услышал на планерке, что открыто дело по ограблению и смерти известного гинеколога Давида Баташвили. Услышав фамилию покойного, майор онемел: они вчера арестовали уже одного Баташвили. Узнать, что Бати – это племянник гинеколога, заняло минут двадцать. И майор поспешил к начальнику с докладом, что по делу задержан подозреваемый, родственник убитого, Нодар Баташвили, и даже есть первые результаты и существенные факты. Потом послал за вдовой погибшего, которая тут же опознала кольца. Итак, кольца, изъятые на базаре из сейфа у племянника‑ морфиниста, оказались теми, которые украли из квартиры дяди‑ гинеколога, скончавшегося от обширного инфаркта после истязаний и побоев. А еще говорят, что следователь – профессия неинтересная!.. «Ищи преступника в самом ближайшем окружении», – учил их старый профессор Васадзе на каждой лекции, и был прав.

– Видите, Бати дальше пишет, что кольца дал вам ваш любовник, морфинист и алкоголик Ладо. Вот какая рисуется картина... – добавил майор. – Словом, шайка, группа, сговор, сбыт...

В этот момент кто‑ то заскрипел дверью, но капитан резко прихлопнул ее плечом.

– Вот оно что... – Нана в растерянности полезла в сумочку за сигаретами, но майор быстро выхватил откуда‑ то пачку «Кэмела».

«Подонок! – сжалось все внутри у Наны. – Я воровка?! Я дала ему на продажу! Все скажу, как есть! »

– Поэтому внимательно посмотрите еще раз на эти кольца и не забудьте об ответственности за дачу ложных показаний, – с угрозой нажал майор.

– Да, я знаю вот это кольцо! – дрожащим пальцем указала Нана. – Он подарил мне его в ресторане, а потом отнял обратно...

– Вы не ошибаетесь? Посмотрите внимательно. Именно это кольцо подарил вам Нодар Баташвили, по кличке Бати, в ресторане? – повторил майор, знаком подзывая к столу понятых. Те на цыпочках приблизились.

– Да, это то самое кольцо... Я не хотела брать, но он насильно заставил...

– В каком ресторане? – переспросил майор с занесенной ручкой.

– «Над Курой».

– Ах, в рыбном!.. Ты смотри... Осетрину на вертеле, значит, любит, – покачал Майсурадзе головой, занося в протокол место и время факта. – Ничего! Я ему покажу осетрину! Сам сейчас на шампуре вертеться будет... Видели, какое кольцо она опознала?

Понятые, вытянув шеи, согласно кивнули.

– Подписывайте!

Майор развернул к ним лист, а потом подвинул его Нане: там стояло, что ею опознано кольцо № 4. Только сейчас она обратила внимание на то, что к каждому кольцу ниточкой был привязан номер (она приняла эти лоскутки за ценники, как в витринах ювелирных магазинах). Нана подписалась, не читая, где указал майор. Тот сразу подал ей новый чистый лист:

– Напишите теперь, как все произошло, подробно. Как в той игре: что, где, когда. Не забудьте назвать причину, по которой Бати передал вам кольцо... Это крайне важно. Были свидетели?

– Были. Официантка.

Взяв лист, Нана поняла, что писать сейчас не может.

– Руки дрожат, – пролепетала она.

– Тогда писать буду я, – нахмурился майор. – Говорите! Нана пожала плечами. Она уже чувствовала, что ее засасывает в воронку. Напряженно взглянула на все еще стоявших около стола понятых, которые откровенно рассматривали ее. Майор, перехватив взгляд Наны, отпустил их:

– Идите! Еще сигарету? – галантно придвинул пачку и сокрушенно покачал головой: – Надо же, какой подлец! Подарить, отнять! Поступки явно не друбадурские!

Эти слова странно подействовали на Нану: она вдруг увидела, что майор – вполне приличный человек, и даже с юмором, сразу понял, что к чему. Он даже вызвал в ней симпатию – такой добродушный, участливый, вежливый, внушительный, шутит и смеется... Она взяла сигарету и решилась спросить:

– А что сделал Бати?

– О, много чего! – махнул рукой майор. – Я вам все расскажу... Только не сейчас. Вот уточним кое‑ что... Как вообще складывались ваши отношения? Это не пустое любопытство, мне надо составить картину, иначе я не смогу вам помочь...

– Помочь? Мне? Почему мне надо помогать? – опешила она.

– Ну как же почему, милочка?.. Вы – соучастница преступления. Эти кольца взяты в ограбленной квартире, где был убит хозяин. Нам указывают на вас. Мы должны провести расследование, проверить ваши связи, которые, как видно, не очень чисты – убийца Бати, морфинист Ладо, очевидно, другие личности...

– Бати – подлец и подонок! – в панике вспыхнула Нана. – Он приезжал ко мне на работу, ухаживал за мной, сделал предложение, как раз в тот день, – она кивнула на кольца, – уговорил меня пойти в ресторан, твердил, что должен многое обсудить со мной. Подарил это кольцо, я не хотела брать. Тогда он хотел его в реку выбросить.

Потом кинул в тарелку с рыбой. Потом подошла официантка. И сказала мне: «Бери, девочка, пока дают, беги, когда бьют», – достала из тарелки кольцо и дала мне. Я решила взять, чтобы не было скандала, все и так уже смотрели на нас... Взять и завтра отдать обратно.

Майор выслушал ее, что‑ то пометил на бумаге, потом поднял на нее голубые безмятежные глаза:

– Хорошо, а как кольцо оказалось опять у него?

– А так! – Нана не выдержала, всхлипнула. Вся картина встала в памяти. И несчастную прорвало, понесло, завертело: – Он заманил меня к себе, избил, изнасиловал и забрал кольцо! Вот как! – Она в голос разрыдалась.

Где‑ то в глубине кабинета хрустнули пальцами. Майор изменился в лице:

– Вот оно что – изнасиловал... Синяки, ссадины остались? На экспертизе, конечно, не были?

– Какая там экспертиза! – махнула рукой Нана.

– Синяки, ссадины есть? – повторил майор.

– Есть...

– Пишите заявление! – приказал он. – Всего несколько строк... И успокойтесь – мы вас в обиду не дадим, мы этому подонку покажем, как насиловать женщин. Ромео поганый!.. Друбадур вшивый! Воды?

Мака распахнул холодильник, чвакнул открывалкой, налил в стакан боржом. Она выпила. После сказанного ей стало как будто легче.

– Вспомните все. Опишите со всеми подробностями... – сказал возбужденно майор. – Обязательно вспомните детали. Экспертизу я беру на себя, оформим задним числом, так все делают...

Он снял трубку и стал куда‑ то звонить, молча пододвигая Нане очередной лист бумаги и подбадривая глазами: «Пишите! »

Она нерешительно взяла ручку:

– Как писать?

Майор знаком подозвал Маку и попросил помочь. Тот, склонившись так низко, что до нее дошел запах одеколона, начал диктовать:

– Майору Майсурадзе, начальнику Второго отделения... Заявление... От гражданки...

Нана покорно принялась писать, краем сознания понимая, что это заявление может погубить Бати. Но после случившегося она не чувствовала к нему ничего, кроме ненависти и желания отомстить: «Ах, это я его сообщница?! Я – воровка?! Я ему дала кольца для продажи?! Может, я его еще и изнасиловала?! Ну ничего, пусть теперь попляшет, извращенец, негодяй, подонок. Ответит за все! »

Как только они оказались в комнатушке Бати, Нана почувствовала неладное. Но было уже поздно – он включил фильм, выпил еще рюмок пять или шесть, полез к ней. Она оттолкнула его. Он надавал пощечин, грозил ножом, разорвал на ней одежду, разрезал белье, крутил руки, совал в рот вялый член, пьяно и больно хватал за грудь потно‑ ледяными руками... Потом исхлестал плеткой, заставлял сосать пальцы ног, лизать анус, ковыряться языком в пупке... Привязав к батарее, пытался совать во влагалище бутылку...

Нана была в шоке и мало что понимала, ничего не чувствуя, кроме боли, страха и животной покорности. Дверь заперта, бежать невозможно. И длилось это до тех пор, пока он, напившись вдребезги, не затих на полу. Тогда она сумела отвязаться, кое‑ как приладить порванное платье, отковырять замазку наглухо закрытого окна, вынуть стекло, выбраться на балкон и по лестнице сбежать вниз. Во дворе уже было пусто. Ночь. Текла струйка воды в дворовом кране, переругивались кошки, а в открытом окне сидела бессонная гробовая старуха, которая с язвительной злобой прошипела ей вдогонку: «Ну что, получила свое, сучка?.. »